Эта конституция, кто её придумал? Преподаватель глядел на меня, как на зверя. Я же три слова связывал с большой потугой, но и они были не туда. Долго он меня мучил и сказал: "Эти статьи надо знать наизусть!" Ну, стихи я заучивал, даже прозу: "Русь-тройка, Русь-тройка...", но чтоб всю эту книжку - мозгов не хватит и зло подумал:"А ты знаешь её наизусть?"
Стихи. Однажды я учил стихотворение А.С. Пушкина, не шло, коптюлька еле мерцала, мама керосин экономила. В мирное время с керосином беда, а в войну где ж его возьмёшь. Ну, была ёмкость литра на три ещё с довоенного времени, тогда привозили в магазин, но тоже мало. Я помню, был в подвале и перевернул эту ёмкость. На ней крышка была, но слабая, керосин и побежал. Отец в подвал - керосин воняет, мне подзатыльник. Если б я тогда не перевернул, может мама больше бы фитиль выкручивала, а так чуть-чуть горит, но что-то видно, даже в книжке буквы. Так вот, учу я это стихотворение, учу, а февраль. Одно окно мы на ночь не закрывали ставнями, так оно хлоп-хлоп, но крючки не дают закрыться. Глядишь в окно, а там темно, снег аж на стекле и воет, воет. Ну, и стихи тоже про бурю, Как-то не давались, а потом вдруг - выучил! Еслиб только выучил, даже придумал две строчки и так смешно стало, но маме не сказал.
"Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя..."
И сидим мы в хате трое -
Мама, я да кот-лентяй.
Кот Колька, ну, я о нём рассказывал. Всё бы ничего, но... Это "но" понравилось мне и стал придумывать слова в рифму: катать - мотать, бежать - визжать. А смысла нет. Потом забылся, так нет! Весною вспомнилось. Я уходил на баз, где лежало сено, и мучительно внедрял в рифму смысл. Ну, тут такая заковыка, если есть смысл, то рифмы нет и наоборот. Долго я боролся, пока не вспомнил отцовскую присказку: "Хлеба нету ни куска - балалайку запускай!" и стало вдруг получаться. Стал я кусок газеты и огрызок карандаша носить с собой. Глядишь - две строчки, а то и четыре выскочит из башки. Я их на газету, ну, на поле, где есть чистое место. До сих пор в моих карманах есть кусок бумаги и огрызок карандаша. Привычка. Я тогда не понимал опасности этого дела. Писал и коротко и длинно. Мама заметила эти стихи и заставила меня что-нибудь прочитать. Когда я брал листок, мне казалось, что я выхожу на ту сцену в школе, на которую не вышел, а слонялся возле школы, пока там праздновали "Революцию". Прочитал кое-что, слова захлёбывались, краска ползла по лицу. Не знаю, что мама подумала, но сказать ничего не сказала. Я был рад, что больше ничего не надо читать. Опять это "но".
Кроме коротких стихов, я написал длинные, рифмы не везде были, а про образность я тогда и не знал. В сорок восьмом или под сорок восьмой, точно не помню, нам впервые в школе выдали тетрадки, настоящие, с синей или зелёной обложкой, на которых было напечатано: "Учен... такого-то класса по такому-то предмету" и хоть они были только в линию, попадались и в косую, но это была уже не газета или ненужная книга, в которой можно писать, а тетрадь! Одну я выделил под свои творения, на обложке в верху написал: "И.Я. Клюев" и всю заполнил своими стихами, а газетки выкинул, нет, сжёг, бросил в печку.
В зимнее время "на улице" не просидишь, сказки не послушаешь, поэтому мы собирались у кого-то в хате, но уже не мужским обществом, а с девчёнками. Для меня это было рановато, как я теперь понимаю, но, как я уже говорил, одногодков у меня не было, поэтому мне пришлось "водиться" со старшими на два-три-четыре года, а это разница существенная. Однажды я решил взять с собой свою тетрадь со стихами и прочитал их на "посиделках". Лицо, конечно, горело, но голос не дрожал, как когда я читал их маме. Всю тетрадь прочитал, а там было одно большое стихотворение листов на пять и несколько маленьких. Большое было "гневное"! Я описывал, как председатель колхоза обманул одного колхозника, обещал, что за строительство для него летней кухни, он выпишет ему пуд зерна из кладовой. Тот вечерами, при керосиновой лампе, кухню эту построил, день-то рабочий в колхозе от восхода до заката, но председатель зерна ему не выписал - обманул. Об этом случае в деревне все знали, но я сделал этого колхозника раненным бойцом в своей фантазии, после войны долго лечившигося в госпиталях и отправленного домой на выздоровление, который прошёл всю Европу. От нынешнего труда и голода он совсем занемог, раны вскрылись и он умирал. Перед смертью он вспомнил танк, под который бросил связку гранат, танк завертелся и гусеницей прошёлся по нему. Госпитали, госпитали, выписали домой на "поправку", но его заставляли работать наравне с другими. Голод заставил его "подработать", но... Потом среди других стихов прочитал, как "Иван-силач" посадил председателя "на задницу" за украденный председателем у него стакан водки, это тоже был факт, и председатель умер..А читал я это стихотворение в доме дочки этого "Ивана-силача"! После окончания моего чтения, у меня вырвали из рук тетрадку, увидели на обложке "И.Я. Клюев" и каждый, кто вырывал тетрадку из рук другого, кричал: "И
я Клюев!" Так меня, счтитай, обсмеяли. Как же мне было обидно, дня три не выходила эта сцена из моей головы. Тетрадку-то мне вернули, я хотел её порвать, но... Опять это злое "но"... Не порвал.
Пришёл домой из школы, гляжу - мама дома. Лицо смурное, признак её рассерженности. Я застрял в дверях.
-Это что же ты понаписал?" Ругала здорово, висевшая на гвозде в коридоре верёвка была уже в моих глазах, хоть я уже был значительно длинным. Но мама перешла на просьбу, чтоб я бросил эту писанину, это баловство с судьбою и даже слёзы показались на её глазах - так молила больше ничего не писать. Потом сообщила, что всё, что нашла и эту терадку она сожгла. Я не был расстроен лишением своих стихов, на которых не обратили внимание сверстники да ещё и посмеялись надо мной, а боль матери передалась мне. Вспомнил, что я сын "врага народа" и мне впервые стало страшно по настоящему, до мурашек по телу, но сознание боролось, я не мог так вот не писать, это вошло не только в кровь, а в душу. Я сказал: "Хорошо.", чтоб успокоить маму, а сам думал, где мне прятать стихи, чтоб она их не нашла.
От немцев у нас осталось парусиновое ведро для кормления лошадей, не знаю кто и как её зенёс к нам. Оно держало и воду, я её вытрусил, вымыл, высушил, сделал лаз в углу крыши сарая, где находилась корова и всё, что писал в последствии, прятал там до смерти мамы и бабушки.
А сейчас стоял с понурой головой, стыдно было возвращаться домой, ведь весь хутор знал, что я поехал учиться... Учиться!
В Ростове у меня был родственник, у которого я жил во время экзаменов. Это был дядька, у которого взрослые сын и дочь, даже были старше меня. Сын учился в медицинском институте, а дочь в педучилище. По каким-то таким родственным связям, в которых я так и не разобрался, этот мужик был моим племянником. Я это узнал от него, когда назвал его дядей. Его дочка брала меня с собой вечерами на "гулянье" в ростсельмашевскую рощу. Ходить было далеко из посёлка. Для того, чтобы пойти в вечернее время, собирались компаниями возле балки. Балка была глубокой, по которой текла родниковая вода. Назад, после "гулянья", тоже собирались в большую группу и шли домой. Потом мне рассказали, что переходить эту балку в одиночу нельзя в тёмное время, там всегда одинокого или парочку караулили бандиты, раздевали и даже убивали непокорных. Сейчас эта балка засыпана, вода течёт по трубе. Опять отвлёкся!
Как же мне было стыдно перед этой семьёй, что я никчёмный, не смог сдать какую-то конституцию. Ну, понятно, если завалился по русскому или математике, но по конституции... Как бы там не было, я собрал торбу и уехал. "Пароход идёт - вода колцами, это наш пароход с комсомольцами!" На колёса уже не смотрел...
Безденежье, бездолье. В трактористы не пойду! Может пошел бы, куда деваться. В восьмой класс за восемьнадцать километров - это ж жить там надо. Безденежье, бездолье. Председатель боднул: "Иди на курсы трактористов!" Не пойду. У меня есть паспорт! Я могу куда угодно уехать, я не раб. я не скотина! А эта, как её...
В мозгах выражение: "Это, как её..." всплыло. Были мы ещё маленькими. Жила одна бабка в другом конце хутора, старенькая-старенькая. Воспитывала внука, он был уже взрослым. Нам очень нравилось спрашивать бабку: "Мишка дома?", на что она отвечала всегда: "Эта, как её, Михаил Денисович ушёл туда-то, туда-то". Мы по нескольку раз в день подбегали и спрашивали, но только когда его не было дома, иначе получишь от него подзатыльник или поджопник. Уже после я думал, почему она внука называла по имени и отчеству, ведь в хуторе так называют только уважаемых людей или тех, кого бояться. Ну, Мишку-то за что уважать или бояться? Родителей не было, толи поумирали в голода двадцатых, толи "пустили в расход" какие-нибудь власти, особенно коммунисты, они больше половины мужиков-казаков расстреляли просто так. Бабке, видимо, очень хотелось, чтоб Мишку уважали, поэтому называла его только по имени и отчеству. Глядишь, люди привыкнут и станет уважаемым человеком. Так, что молва тоже делает своё дело. А вот к кличкам я относился с большой неприязнью, не знаю почему, хотя сам имел кличку Юрган. Это от бабы Стюры. Откуда она, из каких веков, я не знаю и даже не знаю, что она обозначает. Не сразу мне её приделали пацаны. Дядя был, материн брат, его так дразнили, а когда умер - меня стали так дразнить, сначала нежно - Юрганчик, а потом дорос до Юргана. Клички были в хуторе почти у всех, иные обидные - Чурбак, Жмурик и другие.Правда, я не слыхал, чтоб моего отца как-то дразнили, а вот Яковом Ивановичем он был всегда. Ну, в кличке есть что-то романтическое - разбойный мир! Недаром все коммунисты-главари имели "кликухи"! Вернусь.
В общем живу не прикаянным. С учёбой прстился и вдруг! Услыхал, что в наш хутор приехала какая-то экспедиция и набирает на работу. Работать не за "палки", а за деньги! Бегу я по кривой улице к тому кутку, где эта эспедиция. Гляжу, во дворе воз и вокруг него люди, Я туда, растопырив уши. Новость или, как говорят, "слух"? Да, можно устроиться на работу, если есть паспорт, а образованых будут учить! Я туда с паспортом да ещё с образованием - облуп. На учёбу уже набрали, опоздал, а рабочим - пожайлуста. И стал я геологом! На лугу ставим треногу, под нею сверлим дыру, вставляем туда трубу, под ней подвешиваем маленькую трубу на троссе, сначала в трубу льём воду, опускаем в большую трубу маленькую и рычагом поднимаем маленькую, а вниз она падает сама. Бригада из пяти-шести человек и начальник, в основном это женщины. Маленькая труба набирает грунт, выковыриваем его и начальник берёт образцы, записывает в тетрадку и так до двадцати метров в глубину. Работа простая, всего восемь часов ( Не от восхода до заката!), но даёт о себе знать - хребтина ныла и за ночь не отдыхала. Это у меня. Месяц, другой, третий... Триста шестьдесят рублей в месяц, булка хлеба - десять рублей, если найдёшь. Но как нам завидовали колхозники! Выдохся я - хилый, но... Начальницу куда-то отправили, это было обычно и никто не спрашивал: "Куда...", самому бы туда не попасть. И пригодилась моя грамота! Начальником стал я. Другие может и умнее меня были да не умели грамотно писать. Сначала страшно было, курировала меня женщина с другой треноги, проверяла мои записи, сверяя с образцами пород, так я стал специалистом и всё же я своего статуса стеснятлся перед хуторянами. Не долго музыка играла, через пару месяцев экспедиция закончила свою работу и нас уволили. Мне предлагали уехать с экспедицией со своим статусом, но я отказался.
Вспоминаю те военные и послевоенные годы: "Учись, балбес! - говорила мама - грамота - сила!" Мимо нашего двора по вечерам ходила домой Марфа, мама ей всегда говорила: "Здравствуй..." Иногда она отвечала. Э, счетовод! Сидит в правлении колхоза, а кладовая под ней, а там не всегда пусто для избранных. Допустим, приехал какой-то начальник из района что-то проверять - бычка уже нет, зарезали. Но что-то же и остаётся после него - кишки, требуха, а голова, а ноги ниже ляшек... Нет, в кладовой всегда что-то емеется! Поэтому сумка у ней всегда была тяжеловатой. С какой завистью мама смотрела ей вслед, но как говорится: "Глаз видит да зуб неймёт!"
Опять меня занесло.
Зима. Зимы у нас тогда суровыми были, мороз, вьюга, а снега... Хаты заносило так, что утром не выйдешь, дверь не откроешь, Соседям приходилось выручать - откапывали двери. Сугробы, как горы! В оттепель снег подтаивал, потом снова морозы, по сугробам можно кататься на санках и коньках. У Кольки Мануйлова были настоящие коньки да у него и галоши глубокие были, весной по лужам бродит и ноги сухие. Не то, что у меня...