«Елочками» солдаты называли (а может, и теперь еще величают) девушек, которые помогают им служить дорогой нашей родине. Насмотрелся я этих «елочек», живя в военном районе, туеву хучу. Так что мое тогда полудетское воображение привыкло играть с ними по-всякому, однако подозреваю, сильно близко к тексту жизни… Ну, а иные застряли в памяти, кажется, навсегда.
Вот о трех таких «елочках», я, играючи, вам сейчас расскажу.
*
И первой в этом ряду рассядется, широко и под прямым углом расставив плотные, как у борца, колени, Лариска-редиска. С жирным, презрительно оттопыренным кругом карминных губ и черной карибской копной, которой она встряхивала гордо, по-лошадиному Лариска являла собой нечто языческое, зоологическое, надчеловеческое. И сиськи у нее были вздернуты, как тропические фрукты, для которых любая самая тонкая маечка — маята в этом душевном жару, в этом спермокипящем мире.
Думаю, и ****а у нее не смыкалась (отчего эти под углом колени торчащие), и если в шахне гулял только ветер, Лариска зло, стервозно томилась.
Сколько раз наблюдал я, из школы возвращаясь, такую сцену: Лариска сидит на скамейке, яростно развалясь, и потный полуголый стройбат что-то такое деловито кумекает между собой, беззащитно пацански сгрудясь, соображает и скидывается, а из ям и бытовок лезут еще и еще зачарованные чумазые «желающие».
Потом ее уводили в бытовку, и дверь в нее (то есть, и в бытовку, разумеется, тоже) не закрывалась, потому что кто-то, конечно же, смущенно, бочком выскакивал, но кто-то тотчас решительно заходил, толкая его плечом. И вид у обоих при этом был, как у проворных, смекалистых заговорщиков.
Она лежала на топчане, солдатики ловко сновали в узких проходах то к голове пожирательницы ***в, то к ее разверстой дыре, под которой брезент был в разводах и липким от мокряди.
«Резинок» в совке имелся, как и всего, дефицит, и бойцы передавали друг другу през б/у, сливая сопли кончи на щелястый пол. Сапоги разъезжались на этом горячем льду, так что не один навернулся. Над такими после несколько дней смеялись, но в самый момент деловито тычком помогали придти в себя. В самый такой момент было не до эмоций…
Если б не снулый запах кирзы и ваксы, не вонина разномастных оттенков грязного пота, от пронзительно-кислых до луково-горьких, то аромат морепродуктов, исходивший от ***в и кончи, был бы еще пронзительней и еще бы нагляднее возвещал мне, школьнику: жизнь на земле зародилась в море!
Со стороны и сверху все происходившее походило на деловитую, бодрую операцию, тем паче, что оперируемая редко меняла позу и делала это, главным образом, по настоянию продвинутых в сексе сынов Кавказа. Вставала раком, ложилась набок или садилась сверху Лариска-редиска с небрежным величием королевы.
Мне, полувьюноше, все же думалось: должна же она иметь и романы с некоторыми из них, с каким-нибудь отдельно взятым военным строителем из гордо-горного Дагестана. Дитя гор чудился мне этаким двухметровым абреком с бурой от врожденного загара кожей, с синими (от кое-как сбитой щетины) щеками и курчавым телом, литым везде, где мужику полагается. Он отводил ее в недостроенную квартиру наверх. Вот уж Лариска самозабвенно кряхтит и бьется под ударами его вездесущего молота. Наученная оплеухой, она теперь осторожно цедит между зубов шерсть его груди, подмышек, промежности, боясь дернуться неосторожно. Пляска мухи на хоботе у слона, — такое у обоих вот ощущение…
Думаю, слов между ними не было, все забивалось делом — в том числе, и ее тугие, как спасательный круг, с пятнами стертой помады губы…
*
Но довольно с нас этой мексиканской экзотики!
Холодный то ли розоватый, то ли желтоватый октябрьский закат озарил мне как-то созданье иное: бабочку уже засыпающую, покорную надвигавшейся участи. Бабочка была белобрысая (крашеная, скорей всего) дылда с красненьким хрящиком носа и блеклым лицом, на котором косметика робко отметилась, кажется, лишь на бровках. Добротный кожаный плащ — да, имел место быть, но стояла в нем эта лыжа как-то неуверенно, приткнувшись спиной к неструганым доскам временного заборчика.
Ей было круто за тридцать три, бойцам она казалась бабкой, наверно.
Двое военных строителей, неуклюжих от необмятых, только что выданных им бушлатов, после непролазной рабочей слякоти драили сапожищи неподалеку. Они лихо шорхали и стучали щеткой, приступочкой и уж очень громко (демонстративно, мне показалось) разливали в гаснущем воздухе мат-перемат.
Мудрено было бы ждать от них дуэта Лизы с Полиной, конечно, однако очень уж воины агрессивно блякали и ***кали, словно грубо на расстоянии тормошили чуткую увядающую ****у. Может, они и не были еще мужчинами, не успели стать и, наверно, стремались этой акулы жанра. Но скорее, то просто были усталые и раздраженные подневольные мужики.
Лыжа что-то сказала им, просительно выжидательное, лишь для видимости упакованное в целлофан равнодушия.
Кажется, они не ответили.
И хотя, быть может, она станет в тот же вечер первой бабой для обоих, мне тогда показалось: вот заведут ее в заулок, прислонят к заборчику и в очередь отдерут, равнодушно, через плечо, переговариваясь между собой.
И она после равнодушно по видимости, спокойно пойдет по наступившей вдруг темноте. И ****а у нее будет похожа на ухо, в которое ползет щекотливый гул невесть какого уж будущего…
Под вечер у казарм опять
Стоит Лили-Марлен с кошелкой.
Ее захочет взвод солдат,
Она погонит их метелкой…
ПРИПЕВ
В моих мечтах ее манда,
И сердце в термосе хранится.
Я грудь ее доел вчера,
А душу приберег — сгодится.
Ай, я опять не туда заехал!..
*
Ну, и напоследок, чтоб не кончить так по-осеннему, — еще одно откровение.
Мартовский пронзительно влажный вечер. Мимо ухает в стылые лужи кавалькада крытых брезентом зеленых машин. В кабине одной рядом с круглой сержантской ряхой, похожей на казенную пуговицу, промелькивает девичья рожица под солдатской шапкой, лихо сбитой на самый затылок.
Черная челка влезла на глаз, нос курнос. Губы растянул в блаженной улыбке этот лягушонок, эта задорная Натка Ростова на первом своем балу. Всегда твердый, ждущий хер сержанта Сереги-Андрюхи-Вована (или как там его; точнее, кто сейчас у нее там на очереди?) обещаньем жжет бок ее полудетской лиловой курточки. В этой куртяшке, из которой она давно выросла, Натка сегодня ушла из дома от скучных своих Ростовых. Ушла навсегда, даже не задумываясь над этим.
Серега-Андрюха-Вован и все остальные угрюмо ей рады. Гонимая весной, она познакомилась с ними неделю назад, так что давно, пятый день уж, не девочка, и между ног и даже в попе (да, даже и в ней, родной!) у Натки свербит и задорно чешется. И если вдруг заструится, ну, там, внизу, спереди, это не остановит ее теперь, хуюшки! Верх у нее ведь чист.
Перед въездом в часть сержант велит Натке спрятаться. Она сползает с сиденья на дно кабины. Ватные шаровары Сереги-Андрюхи (из-за чего *** у солдат и яйца, и жопа всегда в поту, — они говорят, «в мыле», но по запаху судя, мыло там не очень часто гостит и только хозяйственное), — эти ватные шаровары кажутся Натке преддверьем бугра, который она обдувает, лукаво глядя на сержанта снизу. Там все так сложно, запутано: шаровары, кальсоны, трусы… Заодно возит водилу-солдата по сапогу боком и голой лапкой. Крепчайший надежный мир.
Только водила Натку смущает, не нравится. Строит из себя, будто брезгует.
Лязг ворот. Стоп машина! Сержант ловко, быстро выскакивает из кабины:
— Сиди!
Натка остается на дне кабины. Она слышит грохот отмыкаемого борта, резкие голоса, стукот крепких ног в сапогах, солдаты выпрыгивают в неглубокую, набежавшую за день лужу, снова подмерзшую. Радостный, мартовский хруст ледка.
Натка осторожно смотрит на водилу. Лицо у него брезгливое, тонкое. Натка решается и дерзит:
— Че, не мужик?
— А ты-то — баба?
— Показать?
— Дура ты.
— Я не дура, — Натка качает головой серьезно. — Он меня любит…
— Он всех любит, — насмешничает водила, впрочем, невесело.
— Это МЕНЯ все любят, — говорит Натка с вызовом.
— СРАЗУ все или по очереди?..
Натка раскрывает рот, хочет что-то сказать и только, подавившись, хихикает.
— Давай! — кричит снаружи сержант.
И машина медленно въезжает под крышу.
Натка проторчит в кабине еще с час. Потом сержант извлечет ее оттуда.
Натку накормят, и все будет, как полагается.
16.08.2009
© — Copyright Валерий Бондаренко