ВООБРАЖАЕМЫЙ ДИАЛОГ С Ф.М.ДОСТОЕВСКИМ
О национальном самосознании
и межнациональных отношениях,
о вере и неверии, мире и войне
[1978-1979]
Часть двенадцатая (продолжение и окончание)
[Г.Г.] Самый, пожалуй, яркий в этом отношении у Лескова рассказ - «Владычный суд». И чем он примечателен еще: это рассказ-быль. Лесков вспоминает здесь историю из своей собственной жизни, из той поры, когда он служил чиновником рекрутского присутствия в Киеве. Вы, Федор Михайлович, возможно, видели этот рассказ - он напечатан всего год или два назад. Но я напомню вам эту четвертьвековой давности быль о том, как стригли в рекруты малолетних «еврейчиков», которых брали тогда в военную службу с 12 лет, но, на основании ложных «присяжных разысканий», зачастую принимались в рекруты дети, которым было не более 7 или 8 лет. Это было «море стонов и слез».
Лесков вспоминает: «если порою когда и шевелилось слабое сострадание, то его тотчас же подавляло сознание полнейшего бессилия помочь этому ужаснейшему. раздирающему горю целой толпы завывавших у стен палаты матерей и рвавших свои пейсы отцов». Но случай, описанный здесь, был из ряда вон, и, как признается Лесков от имени чиновников присутствия, «все мы, при всем нашем несчастном навыке к подобного рода горестям и мукам, казалось, были поражены странным ужасом этого неистового страдания».
Жалкий образ загнанного, истекающего кровавым потом «интролигатора» - бедного еврея-переплетчика, который пытался избавить своего ребенка от непосильной рекрутчины, но был самым коварным образом обманут и все-таки из последних сил совершает отчаянную попытку выручить сына, - образ этот выписан Лесковым с неимоверной силой и потрясающим откровением.
«Глаза, выражавшие и испуг, и безнадежное отчаяние, и страстную, безграничную любовь, и самоотвержение, не знающее никаких границ… отверзтое человеческое сердце». Растерзанный, оборванный, интролигатор бежит, «как тень, как нежить», зимней морозной ночью за санками Лескова, в надежде хоть на какое-то милосердие и участие; час спустя он спит на полу, на козьей шкуре, рядом с охотничьим псом хозяина. «Они лежали оба рядом, и довольно строгий пес, вообще не любивший жидов, на этот раз как будто нашел нужным изменить свои отношения к этому племени. Он как будто чувствовал своим инстинктом, что возле него приютилось само горемычное горе».
Здесь, надо сказать, сочувствие этому горю встретилось в сознании молодого Лескова с глубоким, коренным чувством страдания за Христа: «Я невольно вспомнил кровавый пот того, чья праведная кровь оброком праотцов низведена на чад отверженного рода». Этот «ветхозаветный семитический тип искаженного муками лица» напомнил Лескову «всё племя мучителей праведника»; несчастный переплетчик предстал ему как «какой-то кровавый исторический символ». Но Лесков не отступился от горемыки. При содействии видного и влиятельного сенатора дело переплетчика было доведено до митрополита Филарета, и тот свершил свой мудрый и милосердный Владычный Суд: вероломный обманщик бедняги был уличен, ребенка возвратили отцу.
Вы, Федор Михайлович, можете возразить мне: это у Лескова чисто христианская доброта и милость, она и выродкам, исчадьям ада светит. Каково, спросите вы, отношенье Лескова не к отдельным «интролигаторам», а к евреям вообще, ведь он считает их «отверженным родом», они для него «племя мучителей Праведника»?
Да, Лескова нельзя попрекнуть душевной склонностью к евреям, со всей резкостью и прямотой высвечивает он неприглядные стороны еврейских нравов, быта, религиозных проявлений. Но, в отличие от вас, у него нет на то заранее заготовленных ярлыков, он не спешит с выводами, ни на минуту не забывая о том, что и у других народов (не исключая русский) свои собственные, никак не меньшие грехи и изъяны. Лескову присущи чрезвычайная широта, подкупающая непосредственность взгляда, поэтому и обобщенья, к которым он подчас приходит и приводит за собой читателя, совсем иные, нежели у вас. Они преисполнены Незлобивого Духа.
Не случайно в упомянутом рассказе «Обман» (в ответ на слова полковника «выпьемте, господа, за жидов и на погибель злым плутам-румынам») один из собеседников предлагает в эту знаменательную ночь под Рождество пожелать «всем добра и никому зла!». А если вам нужен пример более существенный, могу остановиться еще на одном замечательном рассказе - «Интересные мужчины». Хочу только сразу вас предупредить: в числе главных фигур здесь не еврей, а поляк. (Для вас, думаю, особой разницы нету: неприязнь к полякам у вас почти та же, что и к евреям, вы ее при всяком удобном и неудобном случае напоказ выставляете.) Содержание рассказа непростое, излагать его здесь не место, а вот суть и соль - попробую до вас донести.
Случилось в гостинице очень странное и нечистое происшествие, и тотчас вышло из него страшное событие: застрелился молодой, всеми любимый в кавалерийском полку корнет. И связано было это дело со штатским поляком Августом Матвеичем. Вел себя поляк «во всей этой истории в высшей степени деликатно и благородно», так что офицеры «ни в чем не находили, чтобы его укорить или заподозрить». Все были в полном недоумении и озадаченности, не в силах объяснить происшедшее. Однако же старший коридорный гостиницы, Марко, «парень замысловатый», а главное - богомольный, из крестьян, обладающий, по словам одного из офицеров, «истинно-русским умом», пустил в обращение некую идею, верней - догадку, а еще точней - намек, который должен был пролить свет на кровавую загвоздку.
«Не верь поляку», - сказал он и дал всем понять, что «неверный» поляк умышленно подстроил всё, лишь бы навлечь «срам и позор» на общество русских офицеров, чтоб вышла «гибель душе христианской». Общее мнение по этому поводу вполне созрело уже через минуту: «А ну как в самом деле так?» - «Да нечего гадать, это так и есть!» - «Ах, чорт бы его взял!» - «Экий коварный народ эти поляки!».
Полковой священник с готовностью поддержал это мнение. А когда командир полка отнесся к сообщенному ему открытию без особого доверия, тотчас и его причислили к польскому роду: «У него мать зовут Вероника Станиславовна».
Ну, а что же было на самом деле? Было, Федор Михайлович, то, что виновником всего оказался сам «богомольный» Марко. А «неверный» Август Матвеич - не только честный и благородный человек, но, сверх того, он более чем дружелюбно относится к русским. Кстати говоря, он женат был на русской женщине Ольге и по сей день хранит о ней благодарную память. Что же касается полковника, то мать его по отчеству Васильевна, она православная, да еще из духовного звания, протопопская дочь…
Не находите ли вы, что весь механизм ваших, Федор Михайлович, догадок и откровений насчет евреев - близкая аналогия версии Марко и прочих насчет поляка Августа Матвеича? Во всяком случае, механизм этот устроен у вас по той же логической цепочке: «Не верь еврею - он хочет навлечь срам, и позор, и гибель душе христианской». - «А ну как в самом деле так?» - «Да нечего гадать, оно так и есть!» - «Ах, чорт бы его взял!» - «Экий коварный народ эти евреи!».
Но как же все-таки смотрит Лесков на евреев вообще и есть ли у него собственное мнение насчет того, «как быть с евреями»? К счастью, прямой и конкретный ответ дал сам Лесков - в своем «Сказании о Федоре-христианине и о друге его Абраме-жидовине». Обратите внимание: если б меня звали Абрамом, сказание прямо касалось бы меня и вас, мы могли бы стать друзьями. Но разве еврею нужно быть непременно Абрамом, чтобы дружить с христианином Федором? Не могу удержаться, напомню вам канву этого сказанья. А главное - самому охота вернуться к этой доброй и мудрой истории. Речь в ней идет, между прочим, о том самом городе - Византии, нареченном потом Константинополем, Стамбулом, а в России еще и Царьградом.
Когда главным культом в этом городе было язычество, жили там два соседа - еврей и христианин. Прожили в добром согласии много лет. «Кто из них в какой вере родился, тот в такой и пребывал, и свою веру перед другим не превозносил, а чужую не унижал и не порочил. Оба полагали так: кому что в рассуждении веры от Бога открыто - такова, значит, воля Божия». И родились у обоих соседей в один год сыновья. Христианин своего окрестил и назвал Федором, а еврей своего обрезал и назвал Абрамом, и высказали они желание, чтобы дети их жили еще согласнее, ведь «в согласии заключается удобье и счастие, а в несогласии - всякое беспокойство и разорение».
Росли мальчики, как родные братья, были неразлучны и дружны. «Ежели в чем-нибудь не сумеют поладить, - так наставляли их матери, - то чтобы не жаловались, а сами между собою мирились». И вот пришла пора посылать их в школу, а в то время «была уже объявлена главною вера христианская» и «некоторые учители начали изъяснять правительству, что христианину и еврею вместе ходить в одну школу не годится». Но родители не захотели разлучать мальчиков и отдали их учиться одному греку «старого эллинского научения», человеку справедливому и умному. Он признавал разные веры, а в школе своей о том заботился, «чтоб у детей в постижении разума никакого разделения не было, а больше бы крепли любовь и согласие».
Но на беду поставлены были тогда над школами особые смотрители, и стали они вносить раздор. Спросил смотритель у грека: «Как ты веруешь и какую веру превозносишь, а какую опровергаешь?». А грек отвечает: «Есть много разных вер, и не в этом зло, а зло в том, что каждый из людей почитает одну свою веру за самую лучшую и за самую истинную. А как я сам всех вер не знаю, то об истине их во всей полноте судить не могу, и я потому ни одной веры против другой не унижаю, ни одну не превозношу. Так я, по крайней мере, ни в какую ошибку никого не ввожу». А смотритель говорит: «Что за важная вещь - ошибиться! Все ошибаются - это можно покаянием исправить. Но мы знаем истину и должны ее всем оказать».
А грек не сдается: «Мои ученики еще молоды. Когда они придут в возраст и разумом окудрявятся, тогда они сами, по своим смыслам в вере, разберутся, а пусть добрый навык согласия детского при них останется. Пусть от младых ногтей обыкнут соблюдать мир душевный и друг к другу общую любовь. Тогда и разница в особливых понятиях не разъединит сердец их». А смотритель опалился гневом: « Что такое есть земное согласие?! Надо достигать Истины! Мы теперь заводим всё по-своему, скоро во всем свете всё будет только по-нашему. А ежели кто рассуждает так, как ты судишь, тот теперь к делу ненадежен, и я тебе так учить не позволю».
Тогда прикончил грек свою школу и отпустил учеников. Федор и Абрам впервые разлучились: Федор попал в школу для христиан, где учитель «почитал себя всех праведнее», а Абрам попал в хедер, где учитель «считал себя всех умнее и из всех созданных чище». И настала рознь между детьми разных вер: «Не подходи, ты поганый». И стал Федор обзывать Абрама «жидом», а тот его «гоем». И стали друг друга осмеивать, ругать, «притом непременно каким-нибудь самым обидным манером», а споры часто кончались у них драками. Из-за детей стали и родители ссориться, тоже до стычки дошло, до побоища, зачинщиков даже власти забрали, но «правитель велел христианина выпустить, а жида еще побить и с него штраф взять, чтоб другим неповадно было с крещеными ссориться». И разгородились бывшие друзья-соседи высоким каменным забором.
Родители так в распре и умерли, а сыновья выросли, и стал Федор купцом, торговал с заморскими городами, а Абрам сделался ювелиром. Дружить они не дружили, но однажды Федор был за городом в праздник и увидел, как несколько человек избивают Абрама; узнав, что бьют его понапрасну, Федор вступился. Тогда и ему крепко досталось. «Ты верно и сам потаенный жид», и оставили их избитых в темной роще, в беспамятстве. Добрались они утром до дому, и Абрам говорит Федору: «Я твой должник буду на всю мою жизнь, а еще мне всего дороже то, что ты человек справедливый и Бога больше, чем людей, боишься». - Федор ответил: «Это и не должно быть иначе, так нам Иисус Христос велел». - Абрам говорит: «Да, но не все ученики твоего Учителя понимают Его учение так, как ты». - «Что же делать, - отвечает Федор, - ведь и у евреев то же самое: внушения человеческие для многих закрывают заповеди Божеские».
И стали они опять друзьями. Но дружбе суждены были тяжкие и жестокие испытания. У Федора начались разные беды - одна за другою: сперва он сам болел, потом заболели и умерли подряд все его дети, потом и жена, и ослабел он душою, запустил хозяйство и дела, «а его наемные люди, хоть они и были крещеные, не пожалели его и этим его несчастием воспользовались и много расхитили». Люди стали говорить ему: «Это на тебя насылается за то, что ты живешь в дружбе с жидом, врагом веры христианской».
Федор на это отвечал: «Нам Христос никого не позволил ненавидеть». Тогда пустили про Федора слух, что он проклят, «яко друг жидовинов», и ждут его еще большие беды, и тому, кто с ним водится, тоже удачи не будет. И сказал Абрам Федору: «К приязни нашей подвален большой камень. Мне страшно, если тебя постигнет еще какое-нибудь бедствие. А потому прошу тебя, не стесняйся дружбой ко мне и покажи, что ты мною пренебрегаешь, а я в душе моей за это на тебя не обижусь».
Но Федор не согласился. И в ту же ночь ударил гром и спалил дом Федора и все его амбары и склады с товарами. И отшатнулись от него все, как от чумного. Выручил его Абрам, и не раз еще выручал впоследствии, потому что страшные беды по-прежнему преследовали Федора. Немало еще пришлось претерпеть их дружбе. Но она всё вынесла, стала еще крепче. А когда беды остались позади, Федор и Абрам на общие средства построили приют для «бедных детей всех вер без различия».
И заканчивает Лесков свое сказанье словами о том, что история эта предназначена для «друзей мира и человеколюбия, оскорбляемых нестерпимым дыханием братоненавидения и злопомнения».
Так что, Федор Михайлович, вот он, ответ Лескова на вопрос - как быть русским с евреями и евреям с русскими. Лесков не признаёт никакой исключительности - ни доброй, ни худой - ни за одним народом. Вы же - упорствуете, наделяя евреев дьявольским верховенством, а русских - божественно-славным первенством, и знать не желаете, что оба ваши суждения неистинны и несправедливы, от того и другого приговора - добра не жди…