Когда стенка артерии разъехалась словно сама по себе и в потолок операционной ударила ярко-алая струя, Руслан, схватывая зажимом артерию, успел как-то замедленно подумать: зачем я начал, зачем, ведь понятно же было… Он моргал изо всех сил, потому что кровь не стерлась машинальным движением рукава, и даже видел сквозь мутную пелену халат Аллы до такой степени промокший, что обрисовался контур кружевного лифчика, а потом сердце остановилось, и он не мог уже помнить и замечать ненужные детали…
Полупрозрачная дымка медленно поднималась к потолку, она уже миновала уровень лампы, и силуэт распростертого на столе, дергающего и подпрыгивающего от ударов тока тела, плавно уходил вниз, и если бы в этой субстанции еще сохранялись мысли, они сложились бы в одно слово: зачем? Зачем эти люди так переживают, что-то делают, суетятся, возятся с этими железками, не замечая запаха паленой кожи, зачем? Ведь все это уже не имеет значения.
Дымчатое облачко так же плавно просочилось сквозь стену операционной и поплыло над коридором. В нем не было мыслей, или желаний, просто нечто неуловимое еще задавало направление, как легкий порыв, не порыв даже, а почти неощутимое дуновение воздуха. Стена палаты так же неощутимо всосала его в себя и выпустила вовнутрь как раз над косяком двери, и облачко на мгновение зависло над кроватью. На покрывало были небрежно, как бывает, когда человек рассчитывает скоро вернуться, брошены очки, книжка про что-то военное и синяя, с красной полосой куртка от спортивного костюма. Облачко заколебалось, излучая волны недоумения и разочарования, и так же медленно, становясь все более прозрачным, поплыло наружу, сквозь толстую серую стену с новеньким белым окошком. Окошко было покрыто изморосью, и легкий туман почти поглотил полупрозрачное облачко, но, продолжив отрешенное, неторопливое движение, оно зависло возле окна коридора, сквозь которое смутно проглядывала обшарпанная консервная банка на подоконнике, набитая бычками.
Над подоконником с этой неаккуратной банкой, упираясь в него рукой и наклонившись к стеклу, так что волосы надо лбом почти касались его, смутно очертился силуэт молодой женщины, и показавшийся романтическим сквозь запотевшее стекло образ разрушился, когда она медленно вынула изо рта сигарету и выдохнула дым. Образ совсем потерял прозрачность, и только отрешенная синева неподвижного взгляда предстала перед облачком, когда оно миновало холодное стекло и все так же плавно, медленно скользнуло по щеке женщины, рассыпавшись острыми холодными иголочками. Она вздрогнула и машинально провела рукой по лицу, как будто смахивая паутинку. Но время истекло, и отлетая назад, сквозь стеклянный холод, и поднимаясь еще выше, туда, где мельчайшие капельки воды собирались в серый неприветливые тучи, облачко уже утрачивало связь с земным миром, становясь все более и более прозрачным, и растворяясь и предгрозовой прохладе.
И не имело уже никакого значения, что смахнув паутинку, женщина оглянулась на двери операционной, и медленно-медленно начала поворачиваться, боясь сделать шаг туда, откуда уже выплывала каталка с простыней в ярко-алых пятнах, очертившей контур неподвижного, накрытого с головой тела…
Генерал расправил лист бумаги, откашлялся, и вдруг смял его в кулаке. Офицеры, стоявшие вокруг него, хмуро оглядывали гроб, свежевырытые могилы, видимые отсюда крайние дома микрорайона, строй солдатиков с автоматами, кучку родственников в черном, они не плакали, стояли потерянно и даже по сторонам не смотрели. Жена так и вовсе не отрывает взгляд от гроба, а дочь смотрит куда-то насквозь, мимо генерала, но когда он смял бумагу, взгляд ее как-то ожил.
-- Ну вот что, -- как-то по-домашнему сказал генерал и махнул рукой. – Мы сейчас хороним одного из лучших контрразведчиков страны. Таких единицы остались. -- Замолчал и тихо добавил, так что слышали только стоявшие рядом, -- а может, и никого не осталось. А времена, -- видите какие. – Он смотрел на жену, точнее вдову, и она отрешенно кивнула, словно поняв, о чем он. Взгляд дочери был неподвижен, она внимательно смотрела, как бы стараясь понять, и он договорил в неожиданном для него самого отчаянии:
-- В стране-то что творится, видите? Дай Бог, чтобы детям да внукам его страна осталась. Дай Бог… -- Он замолчал, снова закашлявшись.
А потом треск громких холостых выстрелов в этом пустом пока уголке кладбища, казалось, разорвал что-то целое на бессмысленные, неровные обрывки…
Мельчайшие частички облачка, уже рассеянные среди таких же, распавшихся на отдельные кванты информации, вдруг непонятно почему собрались вместе, уже потеряв какую-то часть себя. И прихватив что-то чужое, раннее или позднее, неважно, и вот это новое облачко плавно соскользнуло вниз и, подчиняясь невидимому, почти неощутимому давлению воздуха, заскользило над неровными комьями земли вдоль края свежевырытой экскаватором траншеи, разделенной на одинаковые, прямоугольные ямки, и зависнув на секунду над лицом дочери, коснулось шеи, провалившись за воротник черного платья, и тут же выскользнув наружу, и снова начав подниматься, рассеиваясь по дороге.
Она вздрогнула, машинально проведя рукой по шее, и вдруг, словно очнувшись, зарыдала громко и отчаянно, и стоявший рядом парень с отрешенным взглядом, как-то неловко обнял ее, и она зарыдала еще сильнее, задыхаясь и вздрагивая. Генерал махнул рукой, покосившись на парня. Диссидент типичный, можно себе представить, как полковник все это терпел. Он и здесь-то морду воротит, лишь бы на человека в форме не смотреть. А куда без людей в форме? Без нас? Все развалить готовы, лишь бы…
-- Вовремя он умер, -- вслух подумал генерал, и стоявший рядом майор машинально кивнул, -- счастливец…