Новолазаревская - Сёва - Молодёжная

               
(Рассказ полярника В.Н. из 21 САЭ)
стр. 269-272
Вползли мы с Сашкой в самолёт буквально на карачках. Голова гудит после вчерашнего. Подняли рано. Да мы, собственно, и не ложились, так как Володя Степанов решил порадовать нас напоследок – сварганил сибирских пельменей, ну и потчевал всех. Особенно летуны налегали. Аппетит у них нечеловеческий. Правда, пельмени действительно удались. Мы уже тазик этих самых пельменей в себя загрузили, как в два часа ночи ввалился в наш балок Витя с депешей и доложил:
– Лететь вам, ребята. Из Молодёжной добро дали.
И последнюю пельменину из тазика – хоп, себе в рот, и жуёт молча, на нас глядит честными глазами. Мы ему из канистры остатки вылили, конечно, за такую новость, и Володя тут же подвёл черту:
     – Ноу проблем, –  сказал, –  кони напоены, хлопцы стоят запряжёны, – и он, «подлец», показал в нашу сторону.
Ему-то что, ему с нами не лететь.
– Примета плохая, –  тогда сказал я, – на посошок ничего не осталось.
– Ноу проблем, – опять затянул своё Володя (у него привычка такая: как засидится немного, сразу на английский переходит, правда, кроме «ноу проблем» ничего не знает). Так вот, он и сказал:
     – Ноу проблем, у меня в загашнике ещё канистра есть, правда, неполная, но на посошок хватит.
Но на это предложение  командир ИЛа чётко и по-командирски отрапортовал :
      – Я в приметы никакие не верю! Мне лично – никаких «посошков». Иначе улетим к чёрту на куличики.
Бортмеханик тоже встрепенулся и проявил солидарность:
– Без закуски, –  заявил, –  я тоже не буду.
 Короче, полетели без посошка. Но поднялись легко, как перо. Да и не мудрено – самолёт-то почти пустой. Пассажиров: я, Сашка да начальник новой Экспедиции, ну и  багаж. Экипаж – на высоте, будто и не пили накануне. Командир по дороге на аэродром принял освежающую воздушную ванну: взял у меня куртку-каэшку на верблюжьем меху, завязал у подбородка уши кожаного треуха и, высунувшись по пояс через верхний люк вездехода, хриплым командирским голосом приказал: «От винта!!!» И так он проехал все 40 километров до ледового аэродрома, покачиваясь на застругах из стороны в сторону, как большая тряпичная кукла. Продуло его летним антарктическим сквознячком так, что кровь вся обновилась за 40 минут нашего марша, помолодел даже. Единственно, лицо стало ещё более багровым.
Набираем высоту. Погода  ясная. Красота-а! Даже спать расхотелось. Над оазисом – чистое небо. Под фюзеляжем «проплыли» горы Института Арктики. Фигуры провожающих постепенно тают в рассыпанных по округе снегам, сквозь которые 18-километровым каменным хребтом прорезался  сам оазис Ширмахера. Хорошо был виден торчащий из ледяного купола Палец – одинокий каменный нунатак, действительно похожий на палец, указующий в небо. Как сказочный замок, выплеснулся и застыл в камне горный массив Вольтат, отступающий от оазиса к югу. Его отдельные вершины, взметнувшиеся более чем на три километра, скребли своими зубцами идущую с востока перистую облачность, в которую медленно втягивались и мы. Сначала лёгкая косматая дымка подёрнула и размыла далёкий горный рельеф, он как бы сместился, вздрогнул, наклонился и вытянулся – перешёл в полуявь. Пространственная ориентация, как на шарнирах, стала складываться в плоскостную, причем вся видимая плоскость медленно закручивалась в плавную спираль, которая, выгибаясь вверх, совершенно неестественно уходила в туманный космос. Все эти ирреальные видения можно было отнести за счёт эффекта рефракции, бесспорно присутствующего в этих таинственных местах. Нельзя также сбрасывать со счета и влияние магнитных бурь, кои в тот год бушевали над континентом часто и активно, судя по феерическим полярным сияниям, посещавшим нас во время лютых, но ясных полярных ночей.
Очень скоро мы вошли в плотные облака. Бортмеханик разжёг походную газовую плиту и стал стряпать, все время приговаривая и активно потирая при этом ладони:
– Эх, и поедим сейчас!..
        А я всё удивлялся: летают с газовым баллоном, огонь жгут в салоне, и хоть бы что. Потом мы ели жареную курицу с картофелем и свежими огурцами из станционного парника, запивали «буровым» спиртом из железных эмалированных кружек. Из экипажа, опять же, бортмеханик только и приложился.
      – Чисто символически, – пояснил он, – полкружки, не больше. Под такую закуску грех не выпить, мол.
     Командир и второй пилот обедали по очереди, подменяя друг друга у штурвала. Пропеллеры надёжнейшего ИЛ-14 вкручивались в туман, с победным упорством продвигая нас на восток к советской антарктической столице – станции Молодёжная.
      После трапезы я –  в кабину к лётчикам.
– Можно поприсутствовать, – спросил, – прикоснуться, так сказать, к тайнам лётного искусства?..
– А какие тут тайны? – обернулся ко мне командир своим багровым небритым лицом, – никаких тайн тут нет: поршень, втулка, шатун, зажигание, винт. Поршень втулку молотит – мотор работает, не молотит – мотор стоит. Когда в воздухе, лучше, чтоб работал. В общем, как в автомобиле. Только тот без крыльев.
– И без винта, – добавил бортмеханик.
– Во-во, это ты точно подметил. Короче, почти как в автомобиле. Автомобиль водил когда-нибудь?
– Пробовал как-то, –  вспомнил я.
     – Тогда и самолёт сможешь, – уверенно заявил он, – давай, садись на моё место. Порули малость. А я пока в гальюн схожу.
Потом толкнул в бок второго пилота и спросил:
– Как думаешь, справится?
Второй оглядел меня из-за плеча сколько мог, цыкнул зубом и дал заключение:
– Думаю, справится. Начинать-то всё равно когда-нибудь надо...
Я решил, что на этом их розыгрыш и закончится. Но командир действительно встал,
пропихнул меня в своё кресло, дал мне в руки штурвал и сказал приказным голосом:
– Держи эту хреновину крепче и больше ничего не трогай, я  сейчас.
И ушёл. Я в штурвал вцепился, боюсь шевельнуться. Сижу, как загипнотизированный. Смотрю: второй пилот тоже встаёт.
     – Ты тут за приборами так поглядывай, – сказал, – и штурвал крепче держи, а я здесь,  рядом, с радистом переговорю.
      А я боюсь и слово-то в ответ произнести. Приборов – не счесть, и смотреть на них толку никакого нету. А главное ведь понимаю, что и автопилот у них включен, и второй рядом боковым зрением обстановку сечёт, и что я тут просто, как манекен сижу, ни на что не влияю, но все равно не по себе. Штурвал мёртвой хваткой держу, руки аж одеревенели. Напрягся, как перед стартом на короткую дистанцию. Лоб холодным потом прошибло, и во рту сухо стало, нехорошо. А мысль только одна: скорее бы сменили, не на тракторе, чай, едем.
      Командир же, как нарочно, в гальюне застрял. Заснул там, что ли? Или катапультировался после володиных пельменей? И второй с радистом всё время: «ля-ля-ля...», на меня вроде как  ноль внимания.
– Еще минута, – подумал, – и не выдержу ответственности.
Наконец, услышал: дверь в гальюне – хлоп. Командир подошёл сзади, сказал:
– Юра, – это он ко второму, – посмотри, прирождённый пилот. А как штурвал держит? Профессионал! А я ещё сидел на толчке и всё думал: «Как плавно летим, чёрт побери». Ну что, посадку доверим?
    – Я думаю, можно, – подпел ему в тон Юра, – полярники, они народ умелый, с любым делом справляются. Но для верности перед этим делом я бы ему двести грамм налил. Чтоб рука не дрогнула...
А командир мне в ухо:
– Хочется ведь летать, а?.. Вижу по лицу,  хочется.
В общем поиздевались так надо мной и отпустили. Еле от штурвала отлепился. Ещё  час, наверное, кулаки перед собой сжимал, будто козу бодливую за рога придерживал.               
        Но очень скоро стало уже не так весело. Встречный усилился. Чувствовалось, что вперед с натугой продвигаемся. Да и ямы пошли: опустит-подкинет, а то и в сторону качнёт. Ветер свирепый был. Бортмеханик зашевелился, стал бурчать чего-то. Потом поняли, что горючки не хватит. А чего делать?
    – А чего делать? – оживился бортмеханик, – сядем где-нибудь... До Сёвы дотянем и сядем. Нам за каждую вынужденную посадку по четвертному доплачивают. Чаще садиться будем, больше получим.
    Впереди по курсу появилась сеть антенных конструкций, полукруглые длинные ангары, ярко выкрашенные домики – японская станция Сёва, названная так в честь 124-го потомка основателя династии японских  императоров. Издалека я принял её за Молодёжную. Запросили добро, доложили обстановку и сели у японцев. Встретили они нас очень вежливо. Усадили за телевизор. Видеотека у них – на всю стену. Фильмов на любой вкус. Порно и секс мы, конечно, сразу исключили и, как культурные люди, заказали запретного у нас агента 007. Он там выделывал сногсшибательные трюки: и с вертолёта прыгал чуть ли не в пасть крокодилу, и с небоскрёба спускался на собственных подтяжках, отстреливаясь при этом на каждом этаже от врагов американской демократии. В общем, давал прикурить и нашим, и вашим. Больше, конечно, нашим. За что его наши политработники и невзлюбили. И главное, все свои трюки он проделывал с совершенно невозмутимым лицом. С таким лицом обычно пьют огуречный рассол с похмелья, когда еще ничего не соображаешь.
Не успели мы и одну серию досмотреть, как прилетел вертолет из Молодёжной. Не с Бондом, правда, а с Бардиным, нашим начальником Экспедиции. Привезли они нам четыре бочки бензина, чтоб до Молодёжной долететь. Там всего-то 300 километров: подняться да опуститься. И ветер стих, но в приполярных районах, где полюса Земли меняют привычную нам геомагнитную картину, навигационное оборудование, по которому пилоты определяют свой курс, не столь безошибочно, как, скажем, в средних широтах. Поэтому с приближением к Молодёжной мы всё чаще и чаще подныривали под низкий полог облаков и определялись визуально, придерживаясь края ледяного побережья  как основного видимого ориентира.
    После этого случая штурвала в руки больше не брал. Дал зарок, чтоб на такие удочки больше не попадаться. На фиг мне нужны такие эксперименты. В Молодёжной всю ночь снилось, что самолёт веду. К утру руки аж свело. Встал с постели – ни тебе зубы почистить, ни в гальюн, как положено, сходить. Кисти в кулаки сжало, пальцы не распрямляются, а руки, словно крЮки – два заклинивших рычага. Только к обеду размякли малость. Насилу ложку в «клешню» вложили. Похлебал ихнего борщеца, оттаял от переживаний, а вечером, когда с летунами опять сгруппировались, чтобы отметить удачный перелёт, окончательно всё разошлось и зашевелилось, особенно – после первого стакана.