СЕРЕДИНА
А вот и основные представители этой фауны.
Прямо напротив меня расположилась колоритная группа бродяг и нищих.
Человек десять-пятнадцать.
Этакие наследники симпатичных босяков, так романтически воспетых когда-то буревестником революции.
Правда горьковские Сатин, Лука или уж тем более Барон или Челкаш просто столбовые дворяне по сравнению с этими люмпенами.
Тут же человеки «вааще са-авсем на дне».
Просто при Горьком такого «дна» еще не было.
Еще не вырыли...
Вокруг них полоса отчуждения – сидеть рядом никто не рискует.
Звуки и запахи тут совсем уж ядовитые.
Глядя на эти обломки жизни, понимаешь, что и само слово «человек» тут звучит совсем не гордо.
Чаще всего никак не звучит.
Судя по манерам, нарядам и рожам это действительно потомственные пролетарии.
Везде пролетают...
И терять им нечего.
Совсем.
Даже пресловутые цепи давно уже пропиты и проиграны в карты.
У них поздний ужин или ранний завтрак.
Пьют что-то ароматное и очень химическое.
Закусывают, видимо тем же только в твердом виде.
Щели ртов под немытыми космами разрезают опухшие подушки-лица в щетинистой грязи и синяках.
Там же мелькают остатки и осколки черных слюнявых зубов.
Туда засовывается и заливается пища.
Оттуда же несется нечто хриплонечленораздельное, иногда слабо напоминающее человеческую речь.
Прыгающее пламя костра, на котором жарятся свежие куски мамонтятины, освещает закопченный свод пещеры, шкуры и валяющиеся везде обглоданные кости и окровавленные дубины.
Капает, шипя с мяса в огонь жир, из ночных подступающих джунглей доносится рев промахнувшегося чего-то саблезубого... где-то далеко воют волки... а вокруг костра блестят голодные красные глаза, стоит хруст разгрызаемых костей и чавканье, чавканье...
Фу-у-у...
...опять заснул что ли...
Питекантропы на привале...
Не хватает только костра и дубин.
Они то ссорятся, истерически визжа, матерясь и отпихивая ладонями друг друга.
То сосредоточенно и молча что-то делят.
Или лениво играют в карты.
Некоторые сидят, тупо уставившись в пол, держа свои замусоренные головы в дрожащих руках.
Потом все меланхолично разбредаются по вокзалу, забыв на лавке храпящую, синюю от побоев и судьбы бабу.
Ближе всех к бомжам сидят двое.
Пожилая женщина в пальто из клетчатого одеяла и толстая взрослая девочка с отекшим личиком Дауна.
Девочке тут явно не нравится.
В съехавших к переносице птичьих глазках и бровях мерцает застывший тупой вопрос: «За что?».
Периодически, она открывает огромный рот и издает на весь вокзал жуткий звук, напоминающий крик умирающего осла.
Все окружающие и даже бомжи вздрагивают и нервно оглядываются.
Клетчатая женщина после каждого вопля кидается ее успокаивать, что-то шепчет на ухо, причитая и гладя по неумело постриженной шишковатой голове.
В каждом жесте, в каждом ее движении сквозит привычное терпеливое горе...
Соседи стараются на них не смотреть.
До следующего крика...
А справа, прямо рядом со мной, напряженно и молча, играют в карты трое солдат.
Они очень молоды, грязны, небриты и напуганы.
Явно беглые.
Как-то... тоже по-звериному, по птичьи... они периодически вскидываются, оглядываясь в тоске на каждого входящего, обреченно высматривая комендантский патруль или милицию.
Поглядывают с голодной завистью на чавкающих бомжей.
У всех троих воинов в сгорбленных позах усталый страх затравленных волчат.
Хоть они и пытается держать себя в руках, но их трясет.
Обычно с таким настроением идут сдаваться в плен и рассказывать фашистским немцам, где запрятаны патроны и партизаны…
Скорей всего их действительно скоро возьмут.
Непонятно чего они здесь в таком людном месте делают, денег у них явно нет.
Мужества уже кажется тоже...
Чебурашки, безнадежно бегущие от крокодилов.
Один из них, самый юный и действительно лопоухий, поскуливая, клянчит у меня сигаретку (а можно три?), а заодно... и поесть (хоть бы кусочичек?), а заодно... и денег (хоть бы чуточку?).
Мы знакомимся.
Я угадал - они и вправду беглые, артиллеристы.
Аж из-под Чернигова.
Неделю в пути.
На чем попало.
В основном пешком.
На Юг.
Куда?
Как куда?!
Да домой же!
К маме...
«Да «деды» суки совсем забодали, такой беспредел по роте устроили, ты не поверишь... хоть в петлю лезь...
Да нет никакой возможности терпеть, а офицерью насрать, все пьют и пьют, уроды, бля!
Да мы.... как в карауле были, так вчетвером сговорились и ночью ломанулись, бля...
Да, одного в Полтаве патруль повязал... еле ушли... одному бошку проломили... ха-ха...
Да нет... мы проспали... в товарняк не тот сели, вот и завез аж сюда, бля...
Да... а не знаешь... если поймают трибуналить будут, да?... дисбат, да, бля?...
Да ищут, как не искать-то... наверняка ищут, бля...
Да... просто повезло, что пока не арестовали, бля!
Да, бля...
Во... бля...
«Солдатушки, бравы, бля, ребятушки...»
Он пытается хорохориться передо мной, делая вид бесшабашного и бывалого.
Но в его глазах ужас ребенка, которого внезапно и насовсем бросили родители.
Может он все и врет, но мне плевать.
Передо мной голодные мальчишки, зачем-то заставленные и затравленные своей страной.
Родиной-уродиной.
Я не выдерживаю...
...и через секунду тот же юный и шустрый быстро крадется к киоскам на площади, зажав «занятую» пятерку в кулаке (...да ты токо адрес дай – мы вернее-ем...).
Вскоре они дружно и мгновенно съедают несколько батонов с тоже «занятой» у меня банкой бычков в томате, запивая их какой-то ядовитой шипучкой.
Потом, что-то почуяв, опять же по-звериному, быстро уходят, выпросив у меня еще гривны три.
У лопоухого в глазах отчаянье и безнадежная тоска...
У меня, наверное, тоже.
Давит чувство непостижимой вины за что-то вроде бы и не обещанное, но несделанное, несказанное.
«Я не знаю, зачем и кому это нужно...»
Зато после ухода «солдатушек» справа недалеко от меня открывается идиллическая картина.
Там, напротив друг друга на скамейке сидят двое чистеньких и беленьких старичка.
Они напоминают двух старых профессоров или академиков еще дореволюционной эпохи.
От них веет Кембриджем, Оксфордом, кафедрой, древними манускриптами, знанием, согласием и покоем.
Старички сосредоточенно и степенно играют в шашки.
Как Менделеев с Клапероном.
Или с Гей-Люссаком.
Их патриархальный и мудрый вид на миг утешает мою израненную душу и уставшее сердце и вселяет в них уверенность, что еще не все потеряно для человечества.
Что мир не рухнет, погребенный под обломками собственного невежества и злобы!
Что есть еще в нем и ум, и честь, и совесть... и надежда, и вера... и справедливость!
И истина!
И главное... есть те, кто все это бережно хранит и терпеливо передает потомкам.
Есть... есть кому еще разбрасывать и кому собирать камни в этом мире...
Внезапно один, более похожий шевелюрой на Менделеева резко вскакивает.
Его оглядывающийся трагический вид говорит о том, что как раз справедливости-то в мире и нет!
Как и истины.
Да и остального всего....
Причем нигде нет!
Он картинно воздевает руки к мрачному куполу, и все вокзальные звуки покрываются его неожиданно густым басом.
«Ах, ты... пидор гнойный из-за хвойного из-за лесу!.. мухлюешь падла трипперная!!!... сучара набекрень гребанная через Сызрань на Тамбов... что же ты волчара позорная делаешь?!!... туда-сюда тебя в качель через плечо на плетень козлина ты семибатюшная гадючья подколодная... прошмандованная десять раз ржавой кочергой наизнанку раком в жопу... и ....!!!..........»
И т. д. и т. п.
Воистину могуч, прекрасен и велик русский язык!
«Правдивый и свободный...»
Дивный зрительный ряд!
Что поразило больше всего – чистого мата почти не было.
Что успел – записал.
Почтенный же Клаперон тоже не молчит.
Дождавшись менделеевской паузы, гораздо тише и не так изысканно, но тоже достаточно внятно великий французский физик посылает великого русского химика.
Но, видимо слишком далеко.
Пришло время собирать камни.
Летит на пол картонная доска вместе с чьими-то очками, весело стучат и катятся во все стороны шашки, а Гей с Люсаком, прекратив прения, катятся вслед за ними, вцепившись в почтенные бороды и шевелюры... и лупя друг дружку изо всех своих слабых академических сил.
Их, правда, быстро разнимают возмущенные соседи.
Буря в стакане воды со вставными зубами.
Не звать же ментов.
Самое интересное, что оба «профессора» тут же моментально успокаиваются.
А главное, аккуратно собрав шашки, опять садятся играть!
Тихо и чинно.
Как Бойль с Мариоттом.
Как вера с надеждой.
Или Зинаидой.
Да-с...
«...если бы старость могла!»
Вот уж не думал, что даже в шашках можно жульничать.
Экий пассаж, право... экий моветон-с...!
Видимо... для человечества все уже потеряно...
Причем давно.
А вот слева от меня действительно все почти тихо, мирно и благополучно.
Там шумно спит большая семья.
Явно деревенские.
До миста скупытыся прыйихалы.
С кучей пакетов, вещей, детей и сумок.
Во главе семейной пирамиды возвышается недремлющая дородная мамака.
Мамака же не просто дородная, а супердородная.
Этакая толстючая мамачища.
Ликующая мощная плоть лезет и выпирает из всех щелей, швов и лифчиков.
Над колышущемся телесным богатством, вдруг обнаруживается махонькая, прямо из плеч головка.
Головка вращается над семейным благополучием, как орудийная башня.
Поблескивая тяжелыми серьгами, как лазерными прицелами... она настороженно зыркает выщипанными бровками по сторонам в поисках потенциального вора или врага.
Передняя часть головки вся в боевой раскраске, как у знаменитого вождя сиу Сидящего Быка, уже вставшего на Тропу Войны.
Не хватает перьев, томагавков и свежих скальпов бледнолицых собак.
Но имя подходящее...
Так что скальпы еще будут!
Ее личико к тому же невероятно похоже на дикую физиономию храпящей напротив пьяной бабы, успевшей уже сильно и ароматно облегчится и на скамейку и на пол под собой.
Такая вот шутка природы.
Такие себе сестрички!
Но мамака бдит.
Ибо ей в отличие от «сестры» еще есть, что терять.
Ее маленькие заплывшие глазки, торчащие из головки, трусливыми буравчиками сканируют все движущееся мимо семьи на земле, под землей и в воздухе.
Иногда они теплеют, и удовлетворенно оглядывают свой узкий лобик, свои ханжески поджатые, накрашенные чем-то флюоресцирующим губки под лоснящимися щечками и могучее декольте.
Оглядывают с большим трудом, правда, свои ярко-желтые туфли, куда втиснуты отекшие ноги-тумбы в кровавых колготках с игривым «бордельным» узорчиком.
«Девчонки любят марафет...»
Там же трещащая по швам короткая, но блестящая «кожана» зэлэна юбка, сине-оранжевый «спинжак» в мелкую полоску с бисером и стразами... плюс, подмышкой расплющена ядовито-алая сумка (явно с грошима и ксивами).
Довершает сей кислотный монумент нечто а-ля «Праздник Урожая 1933 года» на голове с кричащей заколкой в жиденьких волосенках.
Это не проститутка и не попугай.
Этот осуждающий всех и вся индеец - пышная мать троих таких же детей и одного мелкого мужа, белобрысо храпящего с пивом у нее на могучем плече.
Усэ по-городьському!
«Есть женщины в наших селеньях...»
Есть, есть... и не могут не есть...
Только если она и остановит когда-нибудь какое-нибудь несчастное животное на скаку, но в горящую избу уже не протиснется.
Таких дверей в избах не бывает.
Глядишь на это разряженное чудо пищеварения, и хочется осторожно спросить.
Может, у них в селе электричества нет?
Может, есть... но мало... не всем хватает?
Или телевизора нет?
Может и он есть, но по нему не показывают то, в чем люди ходят?
Ведь деньги у семьи явно имеются.
А может именно из-за них у мамаки такая агрессивная антимимикрия.
Отпугнуть!
Вот только кисти натруженных рук выдают в моей соседке настоящую крестьянку...
До черноты загорелые, потрескавшиеся... все в заскорузлых мозолях и ссадинах.
И без особого маникюра...
Трудовые руки.
Настоящие.
Но что это я в нее беднягу вцепился?
Ведь вокруг почти все одеты или так же или еще более чудовищно.
Конечно, не всегда так экстравагантно, как она или накручивающая круги каланча Шапокляк с босым крысенком, но тоже ничего себе.
Зато во все свое самое лучшее.
Но как-то во все сразу.
И поэтому у большинства ожесточенный вид цирковых беженцев или театральных погорельцев.
Ощущение, что это все напялено действительно нарочно, чтобы отпугнуть.
Или припугнуть.
Отойди, а то укушу!
Ведь все же стоят на Тропе Войны, все абсолютно...
И идут по ней всю жизнь, привычно натянув тетиву и держа пальцы на курках и кнопках.
Так что долгожданная третья мировая на самом деле давно уже идет.
Друг с другом.
С детства.
«...и никак не повзрослеть...
Все в прицел друг друга ловим!»
Внезапно справа от меня плюхается на скамейку, нечто темное и рваное.
Тяжело дыша, одной рукой намертво вцепившись в мой локоть, оно быстро протягивает мне трясущуюся вторую... и тухло мычит на ухо перегаром: «Ку-у-упи-и-и... ну-у-у, ку-упи-и-и...ну-у ку-у-пи-и... ну, ну, ну, ну, ну, купи же.... гнида-а-а....».
Перед моим носом в грязных пальцах подпрыгивает большое кольцо из скрученной алюминиевой проволоки, на котором позвякивает штук двадцать-тридцать золотых колец.
Настоящих обручальных колец!
Явно не новых.
Чих-то колец!
Золото призывно и тускло поблескивает в полумраке.
«...Дай... дай, дай хоть сто гривен.... и забирай все... все вот.... забирай на хрен... видишь, видишь, видишь же... все с пробами, настоящие.... да? да? да?...ну, ну, ну, ну дай, ну.... ладно, *** с тобой... за полтинник, полтинничек же всего-о-о и забирай все... а то помру... дай, дай же сука....****ь, мать твою.... ну, ну, ну, ну, ну.... ну что ты молчишь, как рыба об лед.... что ж ты кровь мою пьешь, падла.... ну, ну, ну, хоть что-нибудь дай!...... ну, ну, ну, ну-у-у будь человеком... хоть что-нибудь... дай, дай, да-а-ай же... ну, ну, ну ты же вишь как я гибну, гибну-у-у...э-эх ты-и... гнида, гнида, гнида-а-а-а-га-а!!!....»
И прежде, чем я действительно успеваю что-либо сказать, оно, со стенаниями, матюгами и своим золотом также внезапно исчезает, как и появилось...
Ффу-у-ух...
Ничего себе!
Я вытираю заплеванное ухо и машинально щупаю свою обручалку и часы.
Интересно, каким способом были добыты все эти колечки...
Может он в морге работает?
Или в крематории?
И работает ли?
Как люди гибнут за металл!
И таки гибнут же...
А вновь собравшиеся напротив соседи-бомжи все чаще постреливают у меня, то сигареты, то зажигалку, то мелочь...
Их постоянные эволюции приводят в состояние панического ступора ощетинившуюся мамаку-папугая.
Похоже, они это заметили и теперь дразнят ее специально.
Я даже слышу, как при их приближении у нее в размалеванной башне ревут зуммеры тревоги, вращаются сигнальные лампы, и канониры лихорадочно включают пороховые лифты и нащупывают педали спуска, выбирая тип снаряда и припадая к оптике.
Она судорожно передвигает свою пожарную сумку куда-то в бездонные недра огромного бюста и готова, кажется, вцепиться в любого.
Слышно, как у нее мощно и трассирующе булькает в необъятном брюхе.
Видимо, от перенапряжения.
А бродяги не обращают (или делают вид) никакого внимания на военные приготовления Сидящего Быка.
У них сиеста и общение по интересам.
Опять чего-то едят, пьют.
Четверо делят принесенную с улицы, мокрую добычу.
Меняются какие-то тряпки на какие-то коробки.
Процесс тщательный и требующий пристального внимания.
Потом начинают опять играть в карты.
Видимо на обмененный только что хабар.
Остальная банда, уже не стесняясь, пытается совсем подружиться со мной.
Что, в общем-то, им и удается.
Мне интересно, им интересно.
Мне из-за хронического интереса вообще к людям и другим существам.
А к таким изгоям особенно.
Им же, наверное, потому, что есть вот такой терпеливый и благодарный слушатель-баклан.
Особенно если понарассказывать этому лоху чего погрустнее.
Который за это еще может.... и поможет материально «бывшим людям».
А рассказывать они умеют.
Если не манерничать и не обращать внимания на запахи и внешность, от этих обломков жизни такие одиссеи и иллиады можно услышать, такие перипетии судеб и жизненных драм, что классикам литературы или создателям современных сериалов и не снилось.
Конечно, много и врут, как же без этого...
Но все же.
Все же...
Только успевай слушать.
И «помогать материально»...
Итак, мы, наконец-то дружим... если не домами, то скамейками.
Деваться мне некуда, да и делать-то, в общем, все равно нечего.
Их «дамы» мило и «белоснежно» мне изо всех сил щербато улыбаются... или кокетливо пытаются подмигнуть опухшими остатками былого очарования (...у-у какой мужичи-и-ина... слышь, дядя... дай-ка закурить!... ).
«угаститя даму спичкай, гаражданин начальничек...»
Мужики же, ревниво отгоняя боевых подруг заботливыми пенделями, желают пообщаться «за жисть и политику».
Они добродушны и щедры.
Радушно предлагают мне угоститься «чем Бог послал».
От души... от всей души, чессслово, брат... как тя там.... Миша, Михаил... Михон... давай выпьем!...
От нашего столика вашему!
Судя по хвойным ароматам, на этот раз Бог послал моим новоявленным братьям лосьон «Лесной» в больших бутылках... с древними беляшами, ссохшимся сыром и чьей-то килькой с черным хлебом и помидорами.
На десерт есть даже пол-арбуза.
Правда, как и килька не до конца свежего.
И добытого, как и килька из той самой единственной урны.
Не хочется их обижать, но я тоже от души, вежливо отказываюсь от такого роскошного пиршества.
Бомжи сначала недоумевают, а потом понимающе качают сальными космами.
Похлопывают по плечу.
«...подшился бедняга, поня-я-ятно...»
И тут же ими вспоминаются, полные ужаса и трагизма истории о страдавших, но таки подшившихся корешах и марухах...
С естественным, из-за этого жутким, и абсолютно летальным исходом.
Без вариантов!
«Не пей Иванушка, козленочком станешь...»
«Есть можно... но отравишься!»
Но едят же...
И пьют же...
Ко мне проникаются уважительной жалостью.
«Ну, чо тут поделаешь, брат... бывает...»
Тут же вытаскивают своего, тоже вроде «подшитого», которого все зовут Академиком Семеном.
Он в несвежем, но зато костюме... и даже в галстуке.
И даже при почти целых очках.
И выглядит действительно более интеллигентно и субтильно чем остальные его коллеги по «кафедре».
Академики это вам не хухры-мухры!
Он с достоинством подсаживается ко мне и...
....и вот я уже, который час терпеливо слушаю очередную «жизненостную правду» от бывшего большого ученого-атомщика(!), работавшего на самой большой на Дальнем Севере атомной электростанции.
Откровенно наслаждаюсь хриплой академической лапшой, усердно вешаемой мне этим тощим очкариком на уши.
Лапша как всегда трагическая и дли-и-инная...
Как и вся его жизнь.
Ужасная и окончательно несправедливая...
...с безрадостным суровым детством (ели одни лишь шкурки от всего), ранней безотцовщиной, тяжелой полуголодной учебой и работой по ночам (уголь и кирпичи в мороз разгружали на станции, уголь и кирпичи)...
...с получением наконец-то диплома ученого-атомщика и женитьбой на красавице дочке одного замминистра (или дипломата или знаменитого артиста... нужное подчеркнуть)...
...с последующей хорошей легкой, но опасной работой, огромной зарплатой и богатой жизнью (машина, дача и бутерброды с икрой кажын день, век воли не видать!)...
...с внезапным внеплановым ночным дежурством на атомной станции на Новой Земле(!)...
...с лопнувшим и потекшим от пятидесяти или восьмидесятиградусного (или кажется даже стоградусного...) мороза реактором (Чернобыль и рядом не стоит, что ты-и-и!)...
...с совершением геройского подвига (в «Правде» же писали!) путем починки этого реактора ценой собственного здоровья и жизни (тут как-то туманно, слегка путая графит с графином, атом с «Агдамом» и плутоний с портвейном)...
...с последующей страшной "лучной" болезнью (показывается впалый, желтый живот, где сильнее всего она видна в виде небольшой грязненькой грыжи в волосатом паху)...
...со сразу бросившей и обобравшей инвалида труда до нитки сукой женой...
...с коварством и подлостью позорных волчар-начальников, сваливших всю свою вину на героя...
...с несправедливым и недолгим военным судом и огромным сроком (прокурора падлу, встречу, урою суку)...
...с шестилетней одиночкой (в красноярском «Белом Лебеде» от звонка до звонка) и еще долгими дальнейшими лагерями и ссылками (в солнечных магаданских санаториях)...
...с безрадостным возвращением «домой» на пустое место, без жилья и работы...
...и с так рано умершей от горя старенькой одинокой мамой (без еды в нетопленной хате под иконами с потухшей лампадкой)...
...с полностью погубленной личной жизнью и истоптанными тонкими чувствами...
...и в итоге...
...с одиноко стоящей на коленях грустной фигуркой перед заснеженной могилкой... в пропаленном лагерном ватнике с содранным номером и казенной ушаночке...
...и с горючей слезой... замерзающей на ветру...
...но еще катящейся по впавшей небритой щеке...
...еще катящейся...
...еще не упавшей... во сырую землю...
«Так здравствуй... поседевшая любовь моя...»
«И молода-ая не узнает, какой у парня был конец....»
«Сегодня я.... последний раз побрился...»
Но это были еще цветочки.
Дальше, уже, видимо под длительным воздействием хвойных паров Остапа понесло окончательно.
Академик Семен, тщательно оглянувшись, строго конфиденциальным шепотом мне заявил, что участвовал в разработке «той самой» водородной бомбы наравне с «тем самим» Сахаровым.
Это и была та самая «хорошая легкая, но опасная работа».
Еще до подвига на атомной станции.
«Того самого»...
Это было уже интересно.
А докладчик, тонко чувствуя аудиторию, пустился во все тяжкие...
Сахаров, оказывается вообще непонятно что делал в группе физиков Зельведовича.
Академик же Семен практически с самого начала работы над бомбой в таммовском институте, постоянно помогал(!) нобелевскому неумехе мудрыми советами и помощью.
Да и сама идея необычной бомбы, была подкинута рассеянному Андрею Дмитриевичу именно им, скромным тружеником ядерного фронта.
Ну... эта... еще до того как ее выкрали американцы (это отдельная шпионская история и поэтому совсем уж секретная)...
Сладостные воспоминания о плодотворном совместном труде двух «гигантов мысли» туманили и так затуманенную лосьоном лысую голову академика.
«Андрюха конешна... умный был фраер, голова, не фуфло какое, но... бля буду... часто тупил или парашу гнал за бомбу на кажном углу, как последний баклан... ни хрена не умел... даже на арихмометре лажал... хоть и со степенью!»
«А чо? Андрюха? Да он же, как дитё... чуть, чо и ко мне бегмя бегит: «Беда, кричит, Семен Василич, чо-то я там с ураном такова сделал, а чо не пойму!»... ну... я так приду, успокою... очки ему протру(!)... все объясню по чертежам... лишнее выкину... нужное добавлю...»
«А Лаврентий Палыч мне руку мягонько так жмет и ласково так... скрозь пенсне ботает: «Ну как там наш «гений»?.. Ты Сеня, помогай ему, помогай... партии бомба нужна к Октябрьским, подгоняй его там... Кулибина нашего... а то ж расстреляю всю вашу жидовскую шарагу к едреной фене!»
«...а я что... мне славы не надо.... я вот даже после испытаний так скромненько в сторонке от трибуны стою, где Курчатый его награждает медалями... и веришь... слезы так и катятся от счастья за Андрюху... так и катятся...»
«А Дмитрич мне шепотом из-под подушки: «Не могу я больше Сеня... мне людЯм смерть ядерную создавать западло... уйду в монастырь... али в дрисиденты... или в Горький уеду к семье, к Ленке... как пить дать уеду на хрен!..»
«...да сынок... вот так и лепился для Союза атомный щит... все на моем горбу, на моих мозолях... на костях и крови, бляха муха...»
Жаль, неловко было записывать при нем, а то там была масса подобных шедевров.
Академик Семен Васильевич знал даже отчество «умного фраера Андрюхи» и главные вехи в его жизни.
Неплохо знал.
Видимо в читальные залы заглядывал.
Тюремные библиотеки, говорят, были одними из лучших в СССР.
Плюс недюжинное воображение.
Хотя... все может быть...
А вдруг?!!
Но в любом случае... тяжела... тяжела доля спасшего страну (а может и весь мир) скромного ученого-атомщика...
Смахивая скупую мужскую слезу, горюю вместе с Семеном Васильевичем над всей нелегкой его жизнью.
И над нелегкой жизнью Андрея Дмитриевича Сахарова, царство ему небесное...
Горюю, машинально пытаясь сообразить, сколько ж Сене лет, если он даже после всех жизненных невзгод выглядит лет на сорок...
И при всем своем нынешнем образе жизни еще неплохо выглядит.
Сам Берия ручку жал...
Но спрашивать неловко как-то.
Может того-этого... радиация эта не так уж вредна, ежели она так «жисть» продлевает...
«Товарищи ученые, доценты с кандидатами...»
Только теперь вот, Семен Василичу лечиться постоянно приходится...
Постоянно, блинн...
От радиации конечно!
Она ж везде... зараза.... эта треклятая радиация, мать ее...
Она ж все...проникающая.
Эти... кюри... и рент... гены... просто замучили...
Да вот… и подшился от нее же... вот и приходится постоянно курс лечения проводить...
Дай гривны три на лекарство, а?
Я представляю, как он про себя потешается над залетным лохом, столько слушающим его открыв рот.
Ну и пускай!
«Тиснутый роман» хорош, богат деталями, передан с подлинным мастерством и трагизмом.
И почти без мата.
Трешка заработана честно.
Надо ж когда-то и полечится герою-ученому с Новой Земли!
Советчику самого Сахарова!
Чтоб гены не мучили.
Очевидно, я своим соседям кажусь более простодушным, более благополучным, чем все остальные.
А все остальные...
А вот все остальные ближе к утру выглядят как-то совсем уж неблагополучно.
И даже не в напяленных как попало шмотках дело.
Главное лица, глаза!...
Зеркала души...
Эх, господа, господа!
Почему же вы не господа?
Что ж вас всех так придавило-то?
Почему эти отбросы, эти настоящие панки, мои соседи бродяги, выглядят все же более живыми, более настоящими, чем ваше скамеечное кладбище-лежбище?
Чем ваши фаланги окаменевших очередей?
Чем тоскливый карнавал ваших лиц.
Чем вся ваша невнятная жизнь.
И незаслуженная смерть...
Лю-ю-юди!!!
Ведь глазу не на чем остановиться!
Орущая дауновская девочка хоть на самом деле больна.
Ну а вы... все остальные?
Озлобленные, отупевшие физиономии пыльных олигофренов...
Или загнанных кляч.
Все некрасивые, тусклые, линялые.
Все-е-е!!!
Этакие лемовские «тряскослюнявчики клееглазые» и прочие «бледнотики», давно нашедшие для своих шестигранных пупков приемлемые гаечные ключи.
И почему-то вся эта человечина такая перекошенная, слезящаяся и действительно бледная?
Что ж вы все такие бледные, как грибы из погреба?
Витаминов не хватает?
Гемоглобина?
Так ведь только лето прошло.
Кунсткамера с кривыми зеркалами...
Хлеб с картошкою...
А я?
Я-то сам, что?..
А?
Во-во...
...и я...
окончание http://www.proza.ru/2009/08/14/792.