Созерцательная быль-жуть
Предисловие от автора.
Уважаемые читатели!
Приношу свои извинения.
Я взял из первой части «Крымиуса» небольшой отрывок о вокзалах и немного доработал его.
Ну, уж очень захотелось...
Тема попалась чересчур насыщенная и интересная...
Дорабатывая, увлекся и доработал его окончательно и бесповоротно.
Этакий плагиат у самого себя.
Получилось или нет – читайте, пишите.
Если хватит сил...
«Как подлинно эгоцентричный и
рафинированный мизантроп-антропофоб,
с глубоким чувством искреннего сожаления
и всеобъемлющей эстетической усталости...
наблюдаю сей «цивилизованный» мир…»
(из застольных бесед со сторожем
оптово-розничной продуктовой базы №7
дедом Мокеем Засипаторычем Хренотеньским)
НАЧАЛО.
В начале века, в сентябре у меня засвербело в одном месте.
Этакая горная лихорадка, знаете ли, прикинулась...
Туристы, альпинисты, все кто ходят в горы знают, что это такое.
Это случается обычно ближе к лету, но и в межсезонье тоже накатывает...
А и зимой так и постоянно...
Мухоловки-пеструшки, белые медведи и лемминги периодически мигрируют по этой же причине.
Я так думаю.
Состояние кошмарное и восхитительное.
Хочется сбежать из дома и стать моряком.
Хоть на недельку...
Или на три.
Вот и у меня так все сразу захотелось, засвербелось, зачесалось, собралось и понеслось.
В очередной поход, в горы, на Кавказ, в Приэльбрусье, на волю, в прерии, лесотундры и прочие пампасы.
Понеслось причем в одиночку.
Захотелось припасть к истокам свободы совести и души...
Вернуться на зад к матери-природе.
Да и заодно испытать себя на прочность, сходить с собой в разведку, проверить на вшивость.
Приспичило одинокому горному козлу посидеть на холодных вершинах.
Поплевать вниз оттуда на весь мир.
Поэкстремалить.
Пока еще есть ягоды в ягодицах.
А если уж совсем честно... то просто не с кем было идти.
Иных уж нет, а те далече....
Ходят там... сами... в своих Альпах или Кордильерах гималайских.
А с кем попало в серьезные горы тоже не пойдешь – можно и не вернуться.
Вот я решил последовать банальному совету классика-алкоголика и поперся один.
Благо опыт одиночного хождения уже был.
На первых парах ничто не предвещало беду.
Рюкзак был тщательно собран, билет был заранее куплен.
Оседланные лошади рыли копытами асфальт, грызли удила и прочую упряжь и косили лиловым глазом.
Повсюду реяли знамена, барабанили барабаны и трубели трубы.
Горизонт был чист и звал в дорогу.
На харьковском вокзале мы с рюкзаком благополучно и даже вовремя погрузились в свой вагон.
Близкие провожающие терпеливо топтались на перроне, дожидаясь пока поезд, наконец, тронется.
И потом еще долго с радостным облегчением махали ему вслед, подразумевая где-то там в нем меня.
«Вы уезжаете, слова уже все сказаны...»
Долгие проводы – лишние слезы...
Правильно проводить человека тоже уметь надо.
Это вам не встречать... даже его же.
Это нелегкий и ответственный труд.
Главное – провожающие всегда точно должны быть уверены, что уезжаемый все-таки уехал.
Поэтому они всегда так долго машут всякими предметами вслед грязной и пыльной железяке на колесах и думают о том, как им теперь жить.
И некоторые взаправду даже плачут при этом.
Не всегда осознавая от чего...
«С любимыми не расставайтесь...»
Но судьбе и раннему склерозу было угодно, чтобы, уже расставшись с любимыми, я зачем-то забыл свой паспорт и все деньги дома.
Surprise!
«Мальбрук в поход собрался», блинн...
«Кто ищет, тот всегда найдет...»
Пэсня!
Мальбрук, еще дома собирая рюкзак и укладывая всякие веревки, кошки, ледоруб и прочее походное барахло, сильно нервничал.
И уже уходя, просто не присел «на дорожку».
Хотя нет более суеверного человека на свете, чем альпинист-одиночка.
Ну... так уж получилось.
Спешил, переживал, отбиваясь от рыдающей и уже почти похоронившей его родни, вот и не присел.
Вот и забыл.
Самое основное.
Хотя в альпинизме каждая мелочь основная.
Особенно в одиночном.
Особенно такая мелочь.
Обнаружил я эту «мелочь», этот «сурпрайз», когда мой поезд уже приблизился к границе.
За границей уже начиналось иностранное государство Россия.
Бывшая запчасть моей бывшей страны эсесесер.
Этакая историческая тавтология-с...
Но жить без паспорта унизительно, неприятно и вредно для здоровья.
Особенно у нас.
Особенно на просторах бывшей моей страны эсесесер.
У нас и так вредно для здоровья просто жить... на наших-то просторах.
А уж особенно... если кроме паспорта у вас еще и денег нет, то вааще.
Слишком вредно.
К такому суперэкстриму я был не готов.
Тем более что все это мы уже проходили в далекой юности.
Это в ней интересно жить вообще без ничего.
Голым, гордым и свободным.
И «чушь прекрасную» нести.
И то... не очень долго.
Рано или поздно социум ухватит тебя за мошонку и утащит в строй, в стадо.
Со штрихкодом и кольцом в носу.
Поэтому в зрелости и перезрелости очень неуютно быть «человеком без паспорта».
Да и привык я к нему.
Там моя фамилия красиво написана.
Фотография наклеена.
На ней я еще тот...
Голый и гордый.
И еще пока бесстрашный...
Без кольца и штрихкода.
Короче, грустно осознав все перспективы своего недалекого будущего, и чтобы меня, как американского шпиона не повязали пограничные карацупы обоих стран, я в панике десантировался на первой же попавшейся еще украинской станции.
Станция оказалась вокзалом Артемовск 2-й.
Уже само название было интригующим.
Не 157-й... или 34/213-Б, а именно второй...
И где первый?
Третий?
Четвертый?..
А сколько их еще разбросано по моей необъятной родине?
Согласитесь, что цифра 2 создавала пищу для размышлений и инсинуаций.
В любом случае это было место, где можно было перекантоваться, пока вызвоненная с переговорного пункта любимая супруга не перешлет мне другим поездом все забытое.
Мобилы у меня тогда не было.
Их вообще в Украине тогда было мало.
Мобильный бум только еще начинался.
Как и мои приключения...
Я провел на вокзале Артемовск 2 почти двое суток.
Двое суток равных целой жизни.
Я там ждал свой паспорт.
Я там жил.
На скамейке.
Смотрел.
Слушал.
Насмотрелся и наслушался.
Перекантовывался, блинн...
За годы путешествий я повидал многое, а уж на наших вокзалах всегда было не скучно.
Но здесь было нечто особенное.
Казалось, что судьба специально дружескими пенделями выволокла и бросила меня на этом дождливом перроне, стараясь восхитить всеми жизненными мерзостями сразу...
А может просто предупредить о чем-то...
Предостеречь зачем-то... всем этим гениальным и бесстыдным спектаклем... этим бесконечным пошлым перфомансом, в котором злобные зрители давно перемешались с сумасшедшими актерами... и теперь дружно кривляются и корчатся от смеха и боли на зыбкой сцене из крепчайшего концентрата нашей такой обычной... и такой сволочной жизни.
Шекспир, Чехов или Горький удавились бы от зависти при виде подобных сюжетов, декораций, освещения, звука, режиссуры и прочих драматургических нюансов.
Или ничего бы не поняли.
Вот Виктюк... Гришковец или какой-нибудь брутальный 4-й Тобулевич те бы оценили.
Потому как все знакомо.
Все ж свое, родное.
А главное, какие тут кипят страсти, эмоции, чувства!
Каков текст!
Какие там Отелло-Макбет-Гамлет... возвышенно душащие, режущие и травящие друг дружку из-за вишневого сада по системе Станиславского!
Или лузеры Дядя Ваня с Ричардом №3 на дне!
Артемовск №2 in real time!
Forever и ура!
Тут одни запахи чего стОят!
Вернее стоЯт...
Итак...
Затихает третий звонок и в зале медленно гаснет пыльный свет.
Пожарные, костюмерши и похмелившийся суфлер готовы.
Шуршит ветхий занавес!
Господа, тише!
Усаживайтесь поудобнее.
Не хрустите пальцами и не скрипите зубами!
Антрактов и буфета не будет до самого всеобщего конца!
Вашего конца, господа, вашего...
Мы начинаем...
***
Льет холодный осенний дождь.
На переднем плане на площади перед вокзалом посредине замусоренной клумбы стоит памятник.
Огромное «погруддя» выпирает из грязи кошмарно-мокро-белой глыбой.
Вблизи, вид громадной усатой головы без шеи на узких плечах и низком постаменте, наводит на мысль о хронической белой горячке у местного Микеланджело, осложненной гидроцефальном либидо с нереализованным Эдиповым комплексом...
А может ему, просто не нравилась древняя Греция, Вучетич и соцреализм.
А нравился Дали, Микки Маус и статуи с острова Пасхи.
Пропитое подсознание не раз подшучивало с советскими скульпторами.
Памятник ужасен.
Особенно в темноте.
Особенно, если задумавшись о судьбах своей Родины, внезапно взять и наткнуться на торчащую из земли огромную белую голову.
Я пробовал.
Ощущения незабываемые...
И изменения в психике необратимые.
Местные женщины наверняка им очень недовольны.
И не только беременные.
К тому же он очень похож на страшненького дедушку Сталина.
Которого не до конца откопали.
Но очевидно это и есть не менее страшненький дедушка Артем.
Взаимно похожий на Отца народов, словно родной сын.
Которого откапали, но не до конца.
Видимо в мастерской скульптора было много лишних сталинских голов.
А тут заказ... срочный... от местного Райкома.
А тут своя голова никакая и гудит...
Так это... между двумя стаканами пива... зубилом шмяк-бряк и ништяк!
Так весьма символично и родился из бюста Отца бюст «Большого Тома».
Так товарища Артема обзывали за границей угнетенные австралийские пролетарии всех стран.
Именем коего и был соответственно обозван близлежащий шахтерский городок Бахмут.
Был Большой Том одним из самых активных «маузеров» революции.
Был ближайшим другом Главного Маузера всех времен и народов.
Может потому и погиб тоже одним из первых.
И есть что-то в этой его погремухе... такое оруэлловское.
Стой!
Большой Том смотрит на тебя!
И как же, гад смотрит!
Мороз по коже!
Я помню другой жуткий памятник ему же в Святогорске.
Там, высоко на вершине меловой горы, над рекой, над лесом и тонкими куполами Святогорского монастыря... торчит и тоже смотрит грозный и тридцатиметровый товарищ Артем.
Действительно... очень Большой Том!
Правда, там он больше похож на колоссальный скафандр из фантастических романов 20-х годов.
Или на забинтованную вафельными полотенцами мумию Железного Дровосека.
Или на огромный грязно-белый трансформер, который пытается неуклюже плясать.
Или куда-то идти.
Наверное, к победе мировой пролетарской революции.
Артем-трансформер был отлит в тех же 20-х целиком из монолитного бетона.
Чтоб уж без дураков, на века.
Скульптор видимо крепко увлекался помимо традиционной самогонки с кокаином еще авангардизмом, кубизмом и прочими малевиче-кандинскими Пикассо.
И той же мировой революцией.
И еще бетоном.
Модно тогда было все это смешивать.
Надеюсь, большевики его расстреляли за создание этого монстра.
Маузером.
Ну... хотя бы ради сохранения своего стиля и традиций всех тиранов.
Или глаза повыкалывали... ножичком, как мастерам в тарковском Рублеве.
Или на худой конец выпороли.
Я добрый, я бы выпорол.
Чтоб другим неповадно было.
На худой конец...
А чудовищный памятник так и громоздится страшной раскорякой над Украиной.
Его не расстреляешь, не выпорешь.
Да еще удостоился статуса «объекта общегосударственного значения».
Да ему-то что?
Он же памятник!
Он же на века!
А Вы не замечали, что практически все памятники и скульптуры советского периода огромны, монструозны, и угрожающе некрасивы?
Или в лучшем случае скучны и неинтересны?
Любые.
Как и гитлеровского периода.
Муссолинского.
И маодзедунского.
Наверное, и кастровского... кимирсенского...
Чингизханского периода...
Когда копье или ствол автомата постоянно упирается тебе между лопаток, даже искреннему художнику-конформисту сложно натворить что-либо толковое, действительно настоящее.
Столько водки и не выпьешь.
На святогорском колоссе еще была коряво выбита потрясающая, чисто маузеровская цитата: «Зрелище неорганизованных масс мне непереносимо!»
Кратко, просто и очень убедительно.
Откровение от святого Артема.
Краткость – сестра «маузера»...
«...до основанья, а затем...».
«Ваше слово, товарищ...!»
Но я отвлекся и увлекся, пардон-с...
КультурА... она значить эта... того этого, ёперный тиятр... дык вещь вааще завлекательная и оч-ч-чень субъективностная...
Итак, продолжим-с.
Сразу за затылком памятника громоздится сам вокзал Артемовск №2.
Обычный совковский провинциальный стандарт.
Хоть здание построено еще до революции, но доизуродовано уже после.
Большой помпезный сарай в стиле сталинского «вампира» с обилием соответствующих цементных украшений, лепнин и прочих альфрейных излишеств соцреализма.
Чем-то напоминает честный, серый и загаженный сельский клуб.
Внутри желтый полумрак.
Липкий и влажный, как в остывшей бане.
И такая же тоска...
К ночи туда на ночлег, со всего города в вонючее сырое тепло сползаются все опоздавшие, отставшие, бездомные, беглые, каторжные или просто ожидающие поездов или билетов.
Все, которым больше некуда деться.
Все «неорганизованные массы».
И тут команданте Артем прав.
Зрелище это действительно непереносимое.
Почти все пространство плотно забито телами, мешками и сумками.
Скамейки, подоконники, пол...
В таком сумраке, кажется, что даже на стенах и потолке копошатся люди и вещи.
«На полу лежали люди и шкуры...»
Все чего-то бесконечно жуют и пьют, пьют и жуют...
Общаются, ругаются, спят.
Просто сидят, тупо пялясь перед собой.
Или ожесточенно режутся в карты.
Иногда довольно ощутимо портят воздух.
Сидя ведь удобнее.
Наверное, думают, что в таком сумраке можно.
Что не так все это чувствуется...
Читать нельзя – темновато.
Поэтому остается действительно только смотреть и слушать.
Но я с трудом, почти на ощупь, все же пытаюсь описывать в блокнотике окружающую суровую действительность.
О чем вижу – о том пою!
Спать тут особо нельзя – хоть мой рюкзак и неподъемный, но обворовать могут.
Да и интересно же вокруг!
До жути...
Ворчливые, тухлые голоса бомжей сливаются с визгливыми бабьими и капризными детскими, с бубнящими мужскими.
Все эти звуки иногда покрываются истерически-неразборчивым кудахтаньем стареньких громкоговорителей.
Вся эта какофония вместе с матом, чавканьем, рыганьем, шарканьем подошв, кашлем, хрустением бумаг и кульков взлетает под большой купол, облепленный бесчисленными серпами и молотами, многократно отражаясь от гулких стен... стонет и ухает, вспугивая заблудившихся вокзальных воробьев.
Букет запахов – как в нанайской яранге.
Валит с ног, режет глаз и першит в горле.
Стонет и ухает...
Если закрыть глаза, можно представить что ты в зверинце.
Пахнет тошно и жутко немытой потной человечиной с пережаренным постным маслом и луком.
Пахнет дешевыми дезодорантами, кислыми подмышками, гнилым колбасным чесноком и гастритными желудками.
Пахнет старческой немощью и сырой плесенью.
Ногами пахнет.
Мокрыми сигаретными бычками.
И традиционной мочой.
Стоянка доисторического человека.
Весьма доисторического...
И не совсем человека.
Но что поражает больше всего!
Посидев полчаса во всем этом, привыкаешь!
Принюхиваешься.
Лишний раз, удивляясь приспособляемости себя любимого ко всему.
И к этому тоже.
Свое же не пахнет.
Странен тут только слабый запах цветов и каких-то пряностей.
И еще далеких тонких духов.
Не из этой жизни...
Несмотря на жуткую вонь, двери не открывают.
На улице хоть и сентябрь, но уже сыро, холодно и дождь.
С улицы, сквозь заплаканные грязные стекла тускло светят редкие фонари, хоть немного освещая гудящий, копошащийся зал.
Основное место действия.
Главную сцену.
На которой все происходит неожиданно, вдруг и сразу.
Причем происходит постоянно.
Здесь все чего-то напряженно и нервно ждут.
Беспрерывно куда-то ходят, ходят...
Выскакивают на улицу быстро и угрюмо покурить, проклиная погоду и торопясь обратно.
Что-то пытаются узнать, тычась и ругаясь в сонную справочную форточку.
Или стоят, слившись в монолитных очередях за билетами у закрытых касс.
Сквозь шершавую скуку сочится медленно нарастающее раздражение.
Предчувствие драки терпеливо висит в густом воздухе.
Или хотя бы скандала...
Возле единственной заплеванной урны в углу уже вой и крики.
Там мечется на коленях по полу и громко рыдает красная, как из бани, растрепанная баба.
Безумные глаза полны тоски, слез и смерти...
Тычет дрожащими руками в лицо всем подряд порезанную реликтовую сумку.
«...мужже.... мужжже-ге-ге... муж же забьет....забье-е-ет же... до-о-осмерти-и-и-ги-ги-ги....»
Ее слабо утешает прозрачная девочка с зареванным личиком голодного тушканчика.
Тонкая крохотная лапка неумело гладит по седоватым волосам трясущуюся мокрую голову в сбившемся набок платке.
«Мамо нэ трэба-а-а... не трэба... ой мамочка нэ трэба та-а-ак... люды ж круго-о-ом... мамо... люды...мамусю-у-у-у...»
Кукольный щенячий скулеж едва пробивается сквозь кликушеские взрыды и вопли.
Их умело обворовали полчаса назад.
Документы, последние деньги.
Все как всегда.
Вокруг этой пары множество любопытных, бледных рож.
Те ж самые «люды».
Смотрят, открыв рты, вытянув шеи... жадно, неподвижно, с восторженным нездоровым интересом на вскрикивающую, хватающуюся за сердце женщину.
На пытающуюся ее успокоить дрожащую девочку.
Тычут пальцами, толкая друг друга локтями, по-звериному щерясь и скалясь на чужое горе.
Похожи на стаю кружащих гиен.
Нетерпеливо ждущих... пока раненная добыча издохнет.
Возникает здоровое желание встать и накостылять по заросшим шерстью шеям, по ухмыляющимся небритым мордасам.
А с другой стороны... собственно... за что?
Смотрит население и смотрит.
Скучно же!
Я сую женщине валидол, который она в истерике машинально выплевывает.
Беленькое колесико весело катится за урну.
После второй таблетки она все же немного успокаивается.
Впрочем... в конце концов, их лениво уводит к себе толстый милиционер.
Утешать протоколом.
Обворованных как всегда бессильно и бессмысленно жалко.
Чем тут поможешь...
Вокзальное горе у каждого свое.
А в очередях к кассам идет своя, невидимая терпеливая жизнь.
Народ скучает, общается, обменивается рецептами, спит стоя или даже читает (там горят несколько ламп).
От очереди к очереди из уха в ухо переползают самые немыслимые слухи, сплетни...
От подорожания вообще всего (та вы шо... и водка?... от же ж гадысуки!) до, уже таки начавшейся третьей мировой войны (та вы шо.... уже?.. от же ж гадысуки!)....
Билетов же в кассах традиционно нет (ну, не гадылисуки, а?!).
Поездов почти тоже.
Как и третьей мировой.
Наверное...
Но главное представление идет все-таки в основном зале ожидания.
По центральному проходу, мимо гудящего человеческого муравейника, мимо сонного меня... «мимо храмов и баров», с регулярностью маятника неспешно ковыляет туда-сюда пара совершенно шизоидных личностей.
Впереди, не спеша, выступает высоченная, как баскетболист... неопределенная старуха с величественной осанкой и трясущейся да-да-да-да-да-да головой.
Голова украшенна остатками волос и фривольной шляпкой (наверняка из итальянской соломки) в искусственных цветах, ягодах, перьях, овощах и вялых птичьих гнездах.
Венозные фиолетовые ноги засунуты в легкомысленные босоножки на высокой шпильке.
Разодранный зонтик и летний светлый сарафанчик с глубоким, но давно усохшим декольте дополняет сей пляжный ансамбль престарелой дворянки.
«И девочек наших ведут в кабинет...»
Сарафанчик заляпан то ли смолой, то ли кровью.
Скорей всего и тем и тем...
Чуть позади креативной бабки шлепает босыми ногами махонький задумчивый ребенок лет пяти с крысиным шморгающим личиком, покрытым обширным герпесом и нежными лиловыми прыщами.
На тщедушном тельце болтается грязная майка и шорты.
Зато на лишайной макушке лихо торчит набекрень матросская бескозырка с ленточками.
Моряк, с печки бряк.
Одета парочка, мягко говоря, не по погоде.
Но колоритно и с претензией.
Этакая недорезанная мальчишами-кибальчишами еще в 18-м буржуинская смолянка с воспитанником-барчуком.
Голубая кровь, белая кость...
Шапокляк, выгуливающая крыса Лариску.
Под мышкой у морского крысеныша неожиданно обнаруживается большой букет вяленых роз в засаленном газетном кульке.
Другой рукой он волочет за ногу большую пластиковую куклу без головы и одежды, но с выцарапанным матюгом на спине.
Зато на бескозырке отпадающим золотом написано, конечно же «АВРОРА».
Вьются ленточки с золотыми же якорями.
Веет легкий бриз... кричат чайки, скрипят шпангоуты, грот-мачты и всякие бом-брамсели... гремят якорные цепи и шумит... и плещется... и поет... за кормой родное Балтийское море...
«Мо-о-оре, море...»
Глюки-глюки...
«Что тебе сни-и-иться... крейсер Авро-о-ора...»
Не знаю, что ему сниться.
А мне... точно сниться весь этот бред.
Это ведь я действительно хотел в глубоком детстве стать моряком и читал запоем "Приключения Гулливера", «Остров Сокровищ» и Джека Лондона.
И это теперь я ошалело таращусь во все глаза на эту заблудившуюся во времени царственную великаншу и ее лилипута... сбежавших из театра теней сумасшедшего декана Джонатана Свифта, таки «продавшегося большевикам...» за банку тушенки.
И все щипаю... щипаю себя за руку...
Им не подают ничего.
Они ничего и не просят.
Зыркают вокруг тупо, бито, исподлобья, по-собачьи... искательно и опасно.
Движутся как два призрака, бесшумные и бестелесные...
«Мира и горя мимо, мимо Мекки и Рима...»
Как видение из проклятого кровавого прошлого.
В никуда...
Только звонко чиркают шпильки, и останки куклы по кафельному полу.
Только старуха иногда громко вздыхает, видимо вспоминая свой первый костюмированный бал в Зимнем дворце.
Только крысенок крепче прижимает к себе тяжелый и колючий букет, злобно косясь на дрыхнущих под скамейками собак.
Те стонут и повизгивают во сне, дергая хвостами и лапами.
Где-то далеко в углу за пыльным умирающим фикусом безнадежно страдает рожающая кошка.
Флора и фауна страны вокзалов.
Моей страны...
И Вашей...
Продолжение http://www.proza.ru/2009/08/14/789.