Часть 2
Глава 1
Это он раньше думал, что не высыпается. Спал! Спал, как сурок Александр Данилов Меншиков. А вот ноне… Спать по-человечьи, видно, долго не придется. Все свое мы, сиволапые, ране отоспали. Ноне работать время пришло, тяжело работать. После нарвского конфузу мин херц Питер никому покою не даст, а себе тем паче… Осунувшийся, сутулый, желчный, мрачный. Молчит. А ежели и говорит - отрывисто, кратко. Слова лишнего не вытянешь, хоть кричи, хоть смейся, хоть плачь (все испробовал Александр). Глаза сухие, взгляд сверлящий, жутью пронизывает от зраку такого. Всем неудобен, всем страшен, всем тяжел.
Прибыл на Москву, сына-малолетка испугал до полуобморочного состояния одним своим видом. Тот тоже, курицын сын: слабенький, нервный. Десятый год парню. Расстроил отца. Данилыч закусил губу, промолчал.
Встречали новый 1701 год куда как скромно-тихо супротив прошлого. Государь проверил остатки разгромленной армии. Снова все, с самого началу, это понятно. Рекрутов набирать, офицеров обучать, своих… Под Нарвой самые, казалось, верные немцы первыми пошли сдаваться в плен. Александр еще под стенами крепости, до отбытия их с Петром в Новгород, со злобным злорадством узнал, что любимец государев Ян Гуммерт, который удостоен был чести значиться вторым капитаном их бравой бомбардирской роты (за что тайно и люто ненавидим Меншиковым), - изменил!.. Перекинулся на сторону свеев. (Петр Алексеевич спервоначалу сему анекдоту верить не хотел, петицию составлял, в коей требовал от неприятеля достойного отношения к, как он считал, пленному.) А уж как король налетел под стены Нарвы, потянулись все наемники за главнокомандующим фон Круием. Войско, оставшееся без командиров, рассеялось, растерялось… Только три полка сражались отважно: Преображенский, Семеновский и Лефортов. Сражались, не смотря на поваливший снег, до темноты. (Закусывал губы до крови, до злых слез на глазах - меня там не было! - сержант Меншиков.)
Не хватало денег, хоть расшибись! Монетный двор по
Государеву указу стал чеканить монету. К худу то служилому люду.
Не хватало меди. Велел государь снимать с церквей колокола. Дел в Преображенском приказе по слову и делу государеву (царь - антихрист!) прибавилось у Романа Юрьевича.
Не хватало пушек, фузей, обмундирования, фуража, телег, рук!.. рук рабочих не хватало. И ежели за всем сам не проследишь, будет, как под Нарвой.
Союзники тоже… Обещали с три короба. С паршивой овцы хоть шерсти клок. Когда полки Петра только к Новгороду подходили на пути к крепости, коей теперь долгое еще время слыть да быть суть его позором, пришли ведомости, что король Датский капитулировал перед восемнадцатилетним шведским львенком, наповерку оказавшимся не таким юным и легкомысленным, как расчитывали участники Северного союза. А Август, любезный брудер, прокутив на балах и охотах, барахтался сейчас, на висело на волоске и его королевство и его курфюрстов. Надо было его поддержать, иначе - с северным паладином остаться один на один!
Вот и пришлось нестись к королю польскому на встречу. День и ночь, в прямом смысле, в одной связке с государем - в одних санях, пристегнутые одними ремнями, чтоб в дороге спать можно было. А какой в дороге сон? Эх, ма! Тягучая выматывающая дрема. И в хмари этой, как в бреду, казалось все, что к Нарве идут войска, подреплениие, в непролазной грязи, жиже болотной застревая. И будто он уже голос сорвал, как и государь, командуя, распоряжаясь, матерясь… «Не успеть, не успеть!» И приходя в себя: «Полно уж, это прошлое.»
Да, ребятки, трудов у нас край непочат. Работать, работать до мазолей кровавых будем. А кто не будет… Эх, ма!
2.
Август был великолепен. Его платье, свита, пышность приема, пири, задаваемые им во всякий день двухнедельного прибывания Петра в Барже - выше всяческих похвал. Он скромно осознавал свое совершенство и предоставлял окружающим восхищаться своей особой.
И только оставаясь с Петром с глазу на глаз, терял свой лоск и плакался о деньгах. Получив же с Петра твердое слово о ссуде, снова закатывал пиры, охоты, увеселения. Онем ходила по Европе слава ловеласа. И менно на этой почве он получил свое прозвище - «Сильный».
Свиту Петра составляли пять приближенных: Федор Алексеевич Головин, дяденька Лев Кириллович, окольничий Гаврила Иванович Головин, толмач посольского приказа Петр Павлович Шавиров, Данилыч. К тому еще двадцать четыре преображенца. Не густо… Уж в пышности двора за Августом не угнаться, Август был хорош.
Для за ради «брудера» Петр Алексеевич отправился даже вместе с ним на охоту, кою ниогда не любил и считал бездельной тратой времени. Данилыч усмехался и молчал.
Должно было подписать бумаги, кои подтверждали договор 1699 года, к т;му же присовокупляли обязательства союзников во вновь сложившихся обстоятельствах. Пока Головин, Шафиров и Головкин вместе с Августовыми министрами мудрили над бумагами, «брудер» представлял Петру свой двор, изобиловавший прекрасными дамами. Данилыч наблюдал, как фыркает в усы государь, вздыхал и считал дни, на сколько хватит Петрова терпения. Для «брудера, и соседа» терпения хватало. Наконец, Головин принес статьи для согласования.
- На словах мы договорились с его королевским величеством договорились о вспомогательном корпусе и денежной ссуде, - просматривая пункты трактата, проговорил государь. - Сумма, к которой вы пришли?
- Двести тысяч, Петр Алексеевич, в течении двух лет, - ответствовал Головкин.
- Меньше - никак, - вздохнув, прибавил Федор Алексеевич, - не уступают.
- Добро. Корпус?
- Двадцатитысячный, - Шафиров.
- Разбейся, но обеспечь! - сжимая кулаки.
- Не понимаю, - усмехаясь, протянул Данилыч. - Ну, деньги, понятно, на метрес, вон их у него сколько. А корпус -то ему на кой?
- Данилыч, молчи.
- Да я молчу.
- Вот и молчи. Не доводи.
- Как смеешь ты, пес…- вскипел Лев Кириллович на правах царского родственника.
- И ты помолчи, дядя, - хмуро остановил его Петр.