С годами у вора – ежели он законный вор, а не фоска позорная – вылезает эдакий "глаз на затылке", штука для пейзана пугающая и необъяснимая – как это – отдёрнуть голову перед тем, как в стену пуля шмякнет или что навроде того. А иначе вору никак, вора жизнь такая.
Короче, еле продрал я глаза, как тут же что-то в голову тюкнуло – я заховался невольно, подтянул колени, грабельками их обхватил – тут в самый раз наш клоповоз и тряхнуло, да эдак зверски, чуть душа к Отцу не отлетела. Башкой приложился изрядно, а так бы разбил в квас, шибануло здоровски. Чё за херня такая…
– ЧЁ ЗА ХЕРНЯ ТАКАЯ?!! – завопили шестнадцать глоток. Точнее, четырнадцать – я-то языка ещё в Чертоге лишился, а пахан наш, одноногий Диса, сколько себя помню, вовсе выражаться брезговал. Я пулей подскочил к нему, помог подняться, отыскал и подал его знаменитую палку. Ворьё продолжало орать, хотя и тише. Охламонам лишь б погорлопанить, даром что камера звуконепропускающая.
– Стукнуло, больно стукнуло, – бормотал Кузнечик, подползая к нам обычным своим макаром – на карачках. Был он маленький и сморщенный, будто сушёный, а вот поди ж ты – тоже вор. Брал с корешком банк, да легавые до срока нагрянули, эти идиоты отстреливаться взялись, пуля-дура в тачку возьми, да угоди. От взрыва копы полегли, а Кузнечику мозги крепко повело. И попасть бы ему в дурку, но судья, сука, погибель копов не простил – и загремел дурачок на наш клоповоз… миль пардон – исправительно-демонстрационный лихтер "Карл Ольстрих" второй категории. Могло быть хуже, много хуже – хоть тот же Чертог – а тут в любимчики Дисы затесался – тот увечных да убогих любит, известное дело.
Ворьё меж тем разбрелось по нарам и вроде как поуспокоилось, лишь в углу Астра подвывал гнусным голосом, петушок наш кучерявенький. Руку, вишь, сломал… падать-то умеючи надо, фраерок. Хотя на кой такому вообще руки…
Тут распахивается дверь, и появляется наш кум Сван Лайне по кличке "Рогач". За спиной пятеро охранников в сбруе по самое ни хочу. Морда непривычно недовольная, злая даже, в лапах стик крутит. Ворьё притихло, но никто, ясное дело, не встал.
– Граждане уголовнички! Как самочувствие? Неужто никто шею не свернул?
– Соскучился? Да ты заходи, куманёк, мы тя чайком угостим. Али ещё чем.
Ворьё захихикало в кулак. Это Вертер. Здоровый, чёрт, двое нар занимает, перо пальцами на раз ломает, а котелок как у телёнка – токмо жрать, срать да с вертухаями сволочиться. Сколько уж утюжили его, сколько в карцере трамбовали, Диса, верно, язык себе стёр его увещевать – ни хрена впрок не идёт. Хотя вор уважаемый, медвежил на воле знатно, у многих на слуху, а попал-таки опять по дюжей своей дурости. Остановил его патруль – бухой, олух, пёрся – и документы спросили. И нет бы отбрехаться или уж отоспаться в участке – в драку полез. Ну, хмельной, он и есть хмельной, отметелили его тогда в дым, как тушу свиную. Очнулся здесь уже. До сих пор сокрушается, что челюсть никому сломать не успел. Всё спереди у тебя, Вертер, дружище, жопой чую, не раз сюда вертаешься. Ещё и язык твой… не видишь, что ли – чертовски лют чем-то кум… может статься, жена не дала… а не то серьёзное что.
– Чё, ссышь, Рогач? С пятаком псов за спиной – и ссышь?
А кум знай себе молчит. И харя такая жуткая. Я почувствовал, как напряглась рука Дисы, и потихоньку опустил свою в карман. Тюремщиков всего пять, авось, и выйдет чего. Вертер, падла, всех же палишь!
– Гражданин начальник, – Диса, держась за меня одной рукой и опираясь о палку, немного приподнялся. Каков! Без ноги, а сам чисто офицер – спина прямая, глаза спокойные, ну, как с равным говорит! – Гражданин начальник, а скажите, пожалуйста, чего это у нас остановка такая… нетривиальная?
Артист! "Скажите" да "пожалуйста"…. вроде и попросил, а вроде – мол, чё тут за байда творится? Сто лет жизни тебе, атаман, век воли не видать!
Свану нашкандыбало в молчанку играть.
– Граждане уголовнички! Вы в курсе, но мне приятно повторить. Будь моя воля – "Карл Ольстрих" до второго пришествия оставался бы бесплатным зоопарком, коль смертная казнь, к моему великому сожалению, отменена. Будь моя воля – …
– Будь моя воля, я бы кончил тебя из пистоля! Короче, чукавый! – здоровяк всё не унимается. И что херово – ворьё заводится начало.
– Заткни хайло, Вертер! – не выдержал Диса, но опоздал.
Кум кивнул головой, сверкнула голубая молния шокера, запахло озоном. Из коридора в камеру протиснулись рослые санитары и с трудом выволокли грузное бесчувственное тело. Ждал бунта Рогач, ждал, умён кум, вовремя Вертера вырубил – мигом наши присмирели.
– Распустил ты свою мразь, Дисассимус, – процедил кум. – К вам по-хорошему, а вы и на шею. Взяться бы за вас всерьёз, жаль, некогда. Праздничек нынче у вашей гнилой кодлы, чего не пляшешь, пахан?
– Лишний день небо коптить – и то праздничек, гражданин начальник, – глядя ему в глаза, тихо ответил Диса.
– Умничаешь, – кривая усмешка перекосила кумовскую рожу. Он вплотную подошёл к Дисе. – Амнистия вам вышла, гнида безногая. У императрицы ублюдок уродился, наследничек. А бабы, ежели помнишь, Диса, что это такое, на радостях всяческую дурь лепят. Ох, и фарт же вам вылез, пахан! Ох, не встань кое у кого – мотать бы вам повторные без суда и следствия!
От воровского рёва содрогнулась камера.
АМНИСТИЯ!!!
В такое уже и не верили даже самые упёртые бажбаны вроде старого Натана.
АМНИСТИЯ!!!
Виват императрице, а уж елдырю ейному и подавно! Вдул на совесть, утёр на полшестого императора! Бля буду, до глухаря теперь ставить свечки за вас! Мамка родная, воля, воля родимая! Да неужто ж… вот развернусь, а!
Грохнул выстрел, потом ещё. Вопли моментально смолкли.
– Чё орёте, мудьё! – взревел кум, как бык на кастрации. – Не всем амнистия, не всем. Только тем, кто с двадцать восьмого чалится. Обрадовались, ****ь.
Никто даже не вздохнул. Рогач снова усмехнулся:
– Не переживайте, уроды, остальным тоже подарочек будет. От меня. Перевод на строгий режим D! Считайте это компенсацией.
В углу всхлипывал Астра. Он сел в двадцать шестом.
– Сегодня демонстрация состоится не по графику, пораньше, в двенадцать ноль-ноль. Чтоб все были готовы, на хер, опоздавшим – карцер! Потом амнистёры откидаются в счастливую жизнь, а мы с вами, – он, не отрываясь, глядел на Дису, – мы с вами продолжаем тесное сотрудничество на тернистом пути вашего исправления. Всё.
Грохнула дверь. Я поглядел на Дису. Пахан неторопливо опустился на топчан, по-прежнему не теряя своей невозможной выправки. Лицо его было спокойно. Конечно, под амнистию старожил Диса никак не подпадал.
Шмотья у нас никогда толком не водилось – кружка-ложка да что на себе напялено – так что к указанному сроку все амнистированные, что называется, "сидели на чемоданах". Остальные бродили вокруг. Разговоров не затевали, прощаний тем более. Чего уж тут… лучше воровского закона и не скажешь: "Сегодня ты, а завтра я".
В полдень пришли вертухаи, опять же обряженные как на войну, построили нас гуськом и повели к шлюзу. Передо мной оказался Натан, пожилой молчаливый жид со статьёй за угон авто какой-то шишки. Обычно слова из него не выдавишь, рот открывает, чтобы только хавку туда засунуть, а тут бормочет что-то без остановки, причитает, будто баба. Молится, что ли?
– Позор… какой позор… – долетело до меня. – Как зверей, в клетке… позор…
– ЭЙ, ИЗРАИЛЬ, ЗАТКНИСЬ!
Один из охранников ткнул Натана в спину прикладом. Тот ни ухом, что называется, ни духом
– Замели угонщика – чудно. Отчётность себе выправили – чудно. Но издеваться…
– ТЫ ЧЁ, КОЗЁЛ, ГЛУХОЙ?!
Чего же он вправду творит, курдюк? Огребёт, как Вертер, и дело с концом, ещё и другим отсыпят, финдюлей завсегда на всех хватает.
А Натан всё бухтит:
– Сначала в клетке пейзанам кажут, а потом – на тебе, дорогой, таки амнистию, кушай её с кашей да "тода раба" отвешивай. Да засу…
Сверкнул шокер, и неровная колонна, чуть сбившись с шага, поплелась дальше, обходя упавшего жида. Добился, чего хотел? Строгача тебе теперь кум нарисует заместо амнистии.
В полном молчании добрели до шлюза. Там уже Рогач стоит, стиком играет. Тоже панцирь нацепил вертухайский. Трухаешь, сука, трухаешь.
– Та-а-ак! Камера номер четыре! Обязанности свои знаем, из правил не лезем, предписания не нарушаем, так? И правильно.
Он махнул стиком, и мы, толкаясь, полезли в клетку, занимающую почти всё пространство шлюза.
– Для некоторых из вас, уроды, – взгляд кума на миг остановился на мне. Я харкнул на пол, – эта демонстрация последняя. Но я с вами, ****ь, не прощаюсь! Готов поставить ящик "Браунхайта" против баланды, что не пройдёт и месяца, как большинство из вас вернётся сюда. Что ж, буду весьма рад увидеть знакомые лица. Открывай.
Дверь шлюза распахнулась, и увлекаемая выносными кронштейнами клетка, скрипя и дёргаясь, выползла наружу. В глаза ударил яркий свет. Воля. Через решётку клетки, но – воля.
Мы, стараясь не мешать друг другу, прижались к прутьям. Пейзане, окружившие клетку, невольно отпрянули назад. Что ж, обязанностей мы не нарушаем, правила знаем, из предписаний не лезем.
– АААААААААА!!!
Диса на демонстрациях и так-то чёрт чёртом, а тут вконец разошёлся. Скачет – и с двумя ногами такое не сварганишь – машет своей палкой, глазами сверкает. Ну, чистый сатрап!
– АААААААААА!!! УУУУУООООО!!!
На демонстрациях – или по-нашему "гляделках" – запрещено базарить что-нибудь членораздельное. Пейзане должны быть уверены, что зэк суть животное, только человечьей наружки. Ходячая жестокая скотина с руками и ногами, безмозглая и бессердечная.
Зрители-пейзане пришли в себя и давай орать не хуже нашего:
– Кровопийцы! Живодёры! Будьте вы прокляты! Чтоб вам сдохнуть!
Кинули помидор. Диса шарманно подпрыгнул и ловко сбил его палкой. Наши ещё пуще взревели. Пейзане не отставали.
Между тем, всякая дрянь летела в нашу сторону уже штабелями. Гнилые помидоры, само собой тухлые яйца, окаменевшие булки, куски булыжников, ещё что-то. Мы, ясное дело, уворачивались, насколько могли в тесной клетке. Мне попали камнем в плечо и в подбородок. Ну, Кузнечик, давай уже, не тяни кота за муди!
Кузнечик, как был на карачках, схватил полураздавленный помидор и жадно им зачавкал. Нате, вольняшки-пейзашки, зырьте – вот как наказывают этих зверей зэков, убийц и воров – в клетке держат – да так им и надо! Голодом морят – и мало! По городам возят, честным гражданам показывают – вот он, нездоровый элемент нашего замечательного общества – и поделом! Нате! Нате! Довольны?
Пейзане были довольны. Мы дружно жрали разбросанное по клетке гнильё. Пейзане жадно наблюдали, но кидаться прекратили. Только один, видимо, идеологически правильно воспитанный малыш всё подбирал с земли мелкие камешки и увлечённо нас ими обстреливал. Славным вертухаем вырастешь… а то и до кума дойдёшь, мелкий.
Гляделка закончилась. Поскучневшие пейзане потихоньку расходились. Малыш запустил последний камешек и уцепился за мамину руку.
И тут клетка открылась.
Я стоял ближе всех к распахнутой дверце. За дверцей была воля. Я не двигался. Так ведь не должно…
– Чего стопоришь? – донёсся до меня шёпот. – Топай, амнистёр. К Натану с Вертером захотел?
Я обернулся. Диса, наш пахан, хозяин нехитрого общака, одноногий вор-рецидивист с пожизненным сроком (заместо отменённой вышки) глядел на меня. Так не бывает, Диса. Неправильно это, косяк какой-то…
– Ходу, – шепчет, – ходу, малыш, не поминай лихом. Мож, и свидимся.
И головой качнул, иди, мол.
И я шагнул. За мной потянулись другие амнистёры – девять человек. Диса с корешами не дёргались, стояли смирно – прутья клетки били током почище шокера, по себе знаем.
Мы вышли из клетки – дверца тут же захлопнулась – и остановились перед враз закаменевшими пейзанами. Видок у нас был, конечно, ещё тот, да не оттого, думается мне, струхнули они, ой, не оттого. Хотя я за них не в ответе, какую ботву кумекали вольняшки, я не секу, а вот мы, амнистёры-филистёры, стояли бараны баранами и только рот разевали, как рыба об лёд. Всё вокруг чужое, цветное да пёстрое, аж глаза режет. Хоть бы что знакомое… Во!
Я нагнулся и поднял не долетевший до клетки помидор. Другое дело! Поглядел на амнистёров. Обернулся. Диса по-прежнему стоял и смотрел на меня сквозь прутья. В глазах у него были слёзы.
Я надкусил побуревший овощ, Кузнечик подобрал яблоко. Прости, Диса. Ты понял, я знаю.
Жижа текла на пазуху. Амнистёры, давясь, молча ели кто что. Что-то орал Сван через свой матюгальник. Вертухаи спешно заталкивали клетку в лихтер, та перекосилась и застряла. Пейзане оцепенело таращились на нас. Чего вылупились? Швыряйте своё дерьмо! Ну! Гляделка-то продолжается!
Прости, Диса. Ни в жисть нам не выйти из клетки начисто, не в масть нам без неё, брат, не маза нам воля. Ни с амнистией, ни без неё, родимой. Свидимся – потолкуем, атаман.
Примечание.
Сухопутный лихтер на воздушной подушке "Генрих Эйдельберг" грузоподъёмностью 370 тонн построен в 4-ом году в Дюссельдорфе. Основное назначение – перевозка пакетированных лесоматериалов. В 6-ом году переименован в "Карла Ольстриха". В 9-ом году в соответствии с экспериментальной программой "Сизиф" переоборудован в тюремный исправительно-демонстрационный комплекс второй категории. В 35-ом году по причине свёртывания не оправдавшей себя программы списан и утилизирован. Дальнейшая судьба экипажа и текущего контингента заключённых неизвестна.