А старые рояли не вкидывают на помойку. В июле, шестого числа едет огромная машина по улицам, переулкам, проспектам и останавливается около каждого дома. Тут же из каждого
подъезда вытаскивают какой-нибудь потертый рояль, сделанный когда-то там немецкими
мастерами, и отдают приехавшим на машине. Взамен хозяева получают прожиточный минимум в двойном размере, двух живых щенков и идут по своим делам. Рояльщики, будем называть их так, совершают бартер, грузят в прицеп рояль и едут дальше на своей калымаге.
Рояль, замечу, когда его сначала тащат по этажам, а затем грузят в прицеп, тоненько-тихонько завывает, но что он может поделать? Ничего. Машина шуршит серыми шинами по серому же асфальту и увозит чудесные деревянные ящики со струнами и чугуном внутри непонятно куда. Прочь. Прочь. Away.
Рояли, лежа в прицепе и греясь о лаковые бока друг друга шепчутся о своих прошлых жизнях. «Я,- звенит один.- столько вытерпел! Меня и пинали, и кусали, и выломали пару клавиш со злости. Не любил ребенок играть, а был талантлив. Смотрите, смотрите, какие на мне остались шрамы. Но я счастлив, они не зря, эти шрамы. Когда тебя терзает талант, невольно станешь мазохистом». «Это что, - басил другой - моей хозяйкой была одна милейшая дама. Я помню ее нежные руки - это кроткое пиано, это сочное форте. Эти колкие стакатто! Ах, но, право, мне было даже скучно с ней. До того она была мила. Все-таки в каждом кроме чего-то приторно-миленького должно быть немножечко дряни».
«Ты прав, брат - соглашался самый пожилой коричневый - мной владел сердитый старик. Все время чего-то брюзжал и ворчал. Ему было лет семьдесят и он был ужасен. Особенно, когда надевал свой английский халат и выставлял напоказ костлявые ноги. Но я прощаю ему и вредность, и даже костлявость. Старик, когда был молод и весел, сделал много добра нашим чугунно-струнным ребятам. Меня лично он настраивал 238 раз!» И все ахали-гремели и восхищенно бренчали: ай да старик! Но, поахав, рояли прислушивались к дороге и замирали. Замираючи, они забывали польки, мазурки, полифонии и фуги; забывали Шумана, Моцарта и Баха; забывали под напором страшной волны неизвестного, грядущего и синхронно пугались. Пугались, захлебывались страхом, упивались собственной трусостью. Холод сковывал деревянные артерии и суставы, ледяная ржавчина покрывала чугунные сердца. А там, за бортом, в щемящей тоске плясала жизнь, в которой уже не было места несчастным четырехногим пузатым лакированным питомцам. И казалось лежащим в прицепе, что вот оно, наступило, пришло, но томит и тянет. Сейчас, сейчас, оборвется... Темнота.
Так было сотни лет, с тех пор как появился первый на свете рояль. Каждый год, в каждой стране. И как шестой день июля шагал по земле, с одинаковым интервалом, равным ширине шага, исчезали бедолаги-рояли. Так было.
Но однажды я шла, словно маленький безумный паяц, по ночным тротуарам и встретила этот рояльный катафалк.
Паяц шел и перепрыгивал лужицы. Шел и прислушивался к себе, присматривался, прикасался мыслями к своим чувствам. Паяц ощущал, что болен, что в нем смешалась его собственная сущность и сущность еще кого-то недостижимого.
«Не может быть...- дрожащими губами борматал Паяц, - во мне? Откуда? Я так низок и глуп, а это необъяснимо-святое...оно во мне? Оно со мной? Я ему нужен??»
И радовался, и танцевал, и бежал вперед.
Но тут, из-за угла несется, вопя и воя, катафалк, а паяц не видит, он кружит и поет. И наперерез. И в упор. И вопль. И звон! И треск! Оборвалась же! Расклеилась, разбилась...
Маленькие, юркие рояльчики поскакали, наигрывая Шуберта и перекатывая черные нотки в лакированных брюхах. Домой! Домой! Спасибо тебе, Паяц!
Пожалуйста... паяцева душа выдохнула и растворилась в летнем небе, оставляя Земле легкую дымку своей любви.