Милый дружок. Полный текст

   Роман Надежды Новопашиной "Милый дружок" - криминально-психологический триллер, в основе сюжета которого - расследование серии немотивированных убийств, происходящих в посёлке. Однако обращение к такому, на первый взгляд - детективному, сюжету не делает роман детективом, потому что с первой же страницы читатель сталкивается с внутренними монологами убийцы, и тайна преступления становится для него понятной раньше, чем для следователя. Однако характеристика жанра произведения - криминально-психологический триллер -  также скорее формальна и не вполне корректна. В концептуальном плане книга, скорее, соотносится с советским остросюжетным социально-психологическим романом семидесятых - восьмидесятых годов(Ю. Трифонов,Ю.Бондарев, Е.Евтушенко, Ч.Айтматов и др.), а точнее было бы сказать - с лучшими традициями такого романа. Тема предательства и ответственности за него, широкий социально-исторический фон, обращение к неизменным моральным ценностям( не без некоторого ригоризма), озабоченность будущим страны - вот эти традиции, которые развивает "Милый дружок". Чтение захватывающее, ряд персонажей романа представляют собой несомненную художественную находку( особенно ярки и жизненны женские образы), общий колорит реалистичен и мрачен."Милый дружок" - своего рода печальное развитие и продолжение ряда "Деревенский детектив" - "Печальный детектив".
     Роман "Милый дружок" , несомненно, является авторской удачей и заслуживает самой высокой оценки.
                Андрей Ильенков,
                кандидат филологических наук,
                член Союза российских писателей.2004год.








Он проснулся, как и всегда, на рассвете, открыл глаза и увидел перед собой  лицо жены. Это лицо  он ненавидел больше всего на свете. Не просто ненавидел, а  ненавидел до отвращения, до слепой ярости, до тошноты и какого-то  холода в душе, который пугал его.  Тонкогубое и сухое, оно было злым и властным даже во сне. Он боялся шевельнуться и дышал ровно, будто все еще спал. Она чувствовала, когда он просыпался, просыпалась тоже и властным похотливым взглядом требовала исполнения супружеских обязанностей. Нет, он не был импотентом, он  просто всякий раз усилием воли удерживал себя от того, чтобы взять подушку, закрыть, придавить ненавистное лицо и подождать  всего минут пять- десять … А там – свобода! Он так ясно представлял, что руки налились силой, стало душно, дыхание сбилось …
Жена открыла глаза.

Серега приехал в родные Кузьминки дневным автобусом, который уходил в райцентр рано утром, увозя многочисленных больных в районную больницу, а  возвращался назад к полудню. В субботу в автобусе кроме трех старушек никого не было. Они все втроем и каждая по отдельности исцеловали и поздравляли его, роняя слезы умиления и радости и по поводу того, как он вырос и возмужал, и по поводу его лейтенантской формы, и потому, что радость-то  какая матери – выучила, наконец, парня. От них же он узнал, что сегодня в Кузьминках праздник – массовка по случаю окончания весенних полевых работ, все, наверное, на стадионе, так что ему  надо сразу туда. Шофер дядя Юра хотел завести его прямо на стадион, да Серега  отказался. Хотелось ему зайти домой, посмотреть, как там и что, а уж потом и на  массовку можно.
Автобус остановился напротив школы. Серега вышел на безлюдную пыльную улицу. Вокруг - ни души, а за речкой, на стадионе, пестрела, двигалась толпа, играла  музыка. Серега посмотрел на небо – ни облачка, солнце слепяще-яркое. День  обещал быть жарким, а душно было уже сейчас.
Каждый раз, возвращаясь откуда - нибудь домой, он чувствовал одно и то же – успокоение, что он на месте, там, где и надо быть. И в городе, поэтому не остался, хоть и предлагали, даже уговаривали. После школы милиции он решил поработать  дома, в крайнем  случае – в райцентре, а там уж видно будет. Может, и дальше учиться пойдет, в высшую школу милиции. А пока – дома!
И в армии, и в школе милиции, каждый день Серега мечтал о доме, о матери, которую любил и жалел. Отца он помнил плохо. Петр Сергеевич  Кузьмин утонул весной, во время разлива реки. Утонул у всех на глазах, оступившись на залитом водой мосту. Река тогда сильно разлилась, превратившись в злобную ледяную массу воды. Отец упал в мутные волны и исчез. Серега с матерью, как многие другие, стояли на высоком берегу, встречали трактористов, приехавших из-за реки, где  они пахали. Никто сначала даже и не понял, что случилось. А когда поняли, бросились к лодке, плавали возле моста. Друг отца, Степаныч, даже разделся и нырнул пару раз. Но где там найдешь в ледяной воде! И водолазы, приехавшие на следующий день, ничего не нашли, хоть и избродили реку метров на  семьсот.
Нашли Петра Сергеевича лишь через две недели у деревни Первомайка, где река делала поворот. Он зацепился одеждой за куст тальника. А умер он, сказали после вскрытия, от шока, когда упал в ледяную воду.
В армию Серега ушел без колебаний и страха. Надо – так надо. Попал служить в  ракетные войска под Новосибирск. Парень он был трудолюбивый и покладистый, здоровый и спокойный, учиться всегда любил и учился хорошо, а потому службу закончил старшим сержантом. Когда уезжал, пожилой командир подарил ему на память  свои старенькие часы и посоветовал идти в военные или милицию. Так Серега  и оказался в школе милиции. Два года пролетели быстро. И вот теперь лейтенант Сергей Петрович Кузьмин шел по знакомой улице домой.
Он не был в родном селе ровно год. Здесь мало что изменилось, разве что деревянные тротуары подновили: меж старых досок белели новые, незатоптанные.  Палисадники домов ломились от благоухающей сирени. Сирень росла у всех, была она  всех мыслимых и немыслимых размеров и оттенков. Серега остановился, сорвал веточку и, тщетно поискав пятилепестковый цветок, пошел дальше.
Сердце радостно забилось, он едва удержался, чтобы не побежать, когда увидел свои дом, а вернее – домик, небольшой, чистенький, на три окна, в которых за чистейшими окнами белели строченые  шторки.
Дом был не заперт, как и всегда, только дверь приперта чистенькой  досочкой. В Кузьминках  вообще редко кто запирал дверь на замок: красть было, в общем-то, нечего, да и некому. Чужих в селе не было. Наезжали летом шабашники – армяне, строители, но все они были люди простые и работящие, жили в здании старой колхозной столовой и от зари до зари работали. А так - от кого запирать?
Серега зашел в дом, глубоко вздохнул и сел на материну кровать, что стояла справа от двери. А в большой комнате, горнице, стояла Серегина кровать, застеленная по всем правилам, с горкой подушек. Мать на ней не спала -  парадная кровать ждала Серегу.
Он разделся, вышел во двор, заглянул в баньку  - там было тепло. «Мать перед массовкой топила», - подумал Серега. Он  ополоснулся и почувствовал себя  человеком: вот теперь можно и на массовку. Серега выхлопал на крыльце мундир, достал  сменную рубашку, долго причесывался перед стареньким трюмо на комоде. «А что, -  подмигнул он себе, - чем не красавец!»
Из старенького трюмо на него смотрел ладный парень с приветливым  синеглазым русским лицом. Именно  русским, не испорченным азиатской кровью, хотя и  по их краям прошло когда - то  татаро-монгольское иго. Ни широких скул, ни  скошенного безвольного подбородка. Серега был похож на древнерусского витязя:  белокурый, с золотой кожей, высокий, крепкий. Даже мундир не скрывал мощной  развитой мускулатуры.



Серега пришел на массовку, когда народ рассаживался на скамейки перед  наскоро сколоченной сценой, на которой уже стоял стол под красной скатертью, а киномеханик Витя настраивал допотопный микрофон.
         - Серега! – к нему бежал Жека - закадычный друг детства, с которым они сидели  за одной партой все десять школьных лет.
-    Ой! Серега пришел!
-    Серега!
- Серый!
- Привет, Сергун! – его обнимали, жали
руку, хлопали по спине.
- А тетя Дуся – вон там, под  навесом у
буфета сидит! – кричал Жека. – Теть  Дусь! Смотри, кто пришел-то!!
И тут Серега увидел мать, она спешила к нему, протянув вперед руки.
-  Ма, ну ладно, чего ты, - бормотал  Серега, обнимая мать, которая тихонько заплакала, уткнувшись  в его могучую грудь.
    -   Больше никуда не уеду. Пойдем, сядем, 
а то мест не будет.
    - Да нельзя мне, Сереженька, на солнышке.
         -   Ну, пойдем под навес, оттуда тоже все видно.
     Они подошли к буфету. Серега поздоровался с продавщицей  Любой.
     - Ой, Дуся, ну и красавец сын-то у тебя, - кокетливо заметила Люба. – Жених- то какой! От девок отбоя не будет!
     Люба  засмеялась, а Серега почему- то покраснел. Вот не любил он себя за это! Двадцать два года, навидался уж всего, а краснеет как девица!
Они с матерью сели под навесом на пустые ящики из-под пива. Серега расстегнул  пиджак: даже в тени было жарко. Он сорвал лист лопуха и подал его матери:
- Обмахивайся, мам, как веером. Посидим, послушаем маленько – и домой пойдем, жарко очень.
- Гроза, Сереженька, к вечеру будет. Парит, - мать сидела, счастливая с  Серегой, не отпуская его руку.
А Серега рассматривал толпу. Много было приезжих. Так всегда бывало на массовку -  приезжали из соседних сел, из райцентра. И кузьминские тоже по всему району на массовки ездили.
- Мам, а это кто? – спросил Серега, кивая на белокурую девчонку, которая звонко смеялась чему-то, стоя на скамейке и не давая сесть кудрявому смуглому пареньку, Славику. – Приезжая, что ли?
- Да ты что! – засмеялась мать. – Это же
Тамарочка, тети  Марусина дочка.
- Кузнецова?
- Она!
- Так она в прошлом году маленькая
была?
- В прошлом - маленькая, а в этом -
девять классов окончила, учиться в школе не хочет больше, говорит, пойду на швею учиться в райцентр. Я к Марусе все еще за  молоком хожу, так она говорила. Тамарочка, говорит, голодом себя морит, все за  фигурой следит, хочет быть манекенщицей, как Клавдия …, а вот фамилию забыла.
- Шиффер, - подсказал, улыбаясь,
Серега.
- Точно, Шиффер. Вишь, какая ладная!
- А лет-то ей сколько?
- Сколько? – мать задумалась.
          - Пятнадцать, должно. Точно - пятнадцать. Маруся-то  говорит - намается она, в мае родилась. Сколько раз так говорила. А чего ей  маяться? Вишь, какая! Отхватит себе мужа-то,  живи не тужи!
Девушка действительно была красива. И действительно похожа на заморскую Клаудио Шиффер. Только про Тамарочку не сказал бы «Клаудиа», - «Клава» Белокурая, с тонким точеным носиком, воздушной фигуркой, длинными ножками и красивой  грудью, она все же была деревенской девчонкой, простодушной, какой-то наивной и очень юной. Она еще не научилась пользоваться своей красотой, извлекать из нее выгоду, она просто радовалась оттого, что всем, без исключения, нравится. А вот этот черномазый Славка так просто влюблен в нее, как собачка бегает! И она  смеялась, не давая парню сесть на скамью.
Между тем киномеханик Витя наконец-то настроил микрофон. За столом на  сцене занял место почетный президиум, состоящий из председателя колхоза, ветерана войны Василия Игнатьевича, двух  пожилых доярок – орденоносок и директора Кузьминской школы.
Председатель колхоза Анатолий Алексеевич поздравил всех с окончанием  весенних полевых работ и стал  подводить итоги по бригадам. Пошли цифры, и Серега отвлекся от речи председателя, стал смотреть на реку, на мост, с которой когда-то упал отец. На мост из села выехала новая белая «Волга». Подъехав к поляне, она остановилась. Из нее вылез красивый высокий мужчина. Председатель прервал речь и торопливо сбежал со сцены.
-Милости просим, Глеб Борисович! Милости просим! Товарищи! Господа колхозники! - пошутил он. - К нам приехал уважаемый Глеб Борисович! Глава нашей районной администрации! Поприветствуем!
Вся массовка дружно и радостно захлопала, мальчишки засвистали. Глава  заулыбался, поднял руку, прекращая  радостное оживление, прокричал:
- А я не с пустыми руками! Передовому колхозу, вот, подарки от районной администрации! Дима! Доставай! Уж, не взыщите - чем богаты! Богаче жить будем - и подарки будут богаче! Верно, девушки? - он наклонился к скамейке и приобнял женщин,  сидевших с краю. Те засмущались, засмеялись, все снова захлопали, одобрительно заговорили.
Шофер Дима достал из багажника «Волги» какие-то коробки, а Глеб Борисович, все еще приветливо улыбаясь, занял место в почетном президиуме.
Сереге захотелось домой: было нестерпимо жарко. Он рассеянно слушал  председателя, смотрел, как вручали подарки лучшим работникам, часто смотрел на Тамарочку, которая сидела на последней скамейке, о чем-то шепталась со Славкой и  поминутно смеялась.
- Мам, пойдем домой, - предложил
Серега.
- Что ты, Сереженька, давай дождемся,
главу нашего районного послушаем, а потом  пойдем.
- Ну, ладно, давай послушаем, - вздыхая
согласился он.
- Главу-то мы этой весной выбирали, я
тебе писала. Вишь, орел какой! На выборы денег из районной казны ни копейки не взял. На своей машине - сам  по всем селам  проезжал, все рассмотрел. Вежливый такой, обходительный. Обещал, что все для района будет стараться -  вот  и выбрали его сразу, даже повторно не голосовали.
- А он кто такой, откуда?
- А приезжий он. Но в районе-то живет
давно. Где-то в районной газетке его биография есть, я прибрала.
Глава района говорил хорошо: просто, понятно и с большим чувством. Поздравил всех, похвалил. И смотрелся он хорошо: холеный ухоженный мужчина лет сорока, уверенный и какой-то очень располагающий к себе.
- Мам, а знаешь, сколько  у него
рубашка стоит? - спросил Серега.
- Сколько?
- Ну, сколько думаешь?
- Двести рублей! - сказала, смеясь своей
шутке, мать, не веря, что рубашка с  короткими рукавами может столько стоить.
- Полторы тысячи! - тоже засмеялся
Серега.
- Ты что! Разве такие бывают?
- Бывают. Я точно такую в областном
центре в дорогом магазине видел.
- Да … . А что ему, у него жена –
директор райпотребсоюза, детей нет. Да и сам он, поди, не сто рублей получает. Куда им деньги-то девать? На себя да для себя, молодые ведь, - рассудила мать.
- Все правильно! Пойдем, мам, домой.
Вставай!
- Ну, пойдем, что ли. Действительно,
жара какая! Гроза будет, вот увидишь, Сереженька.
Они потихоньку пошли домой, не дождавшись концерта колхозной художественной самодеятельности. Сереге хотелось искупаться и выспаться. А вечером - на дискотеку.

Дискотека была в разгаре, когда подошли Серега с Жекой. Жека, хоть и женатый уже, на дискотеки по большим праздникам ходил. Вот и сегодня, упросив жену Лену, переделав все по хозяйству, он сопровождал Серегу.
Маленькая площадь у колхозного дома культуры была полна народу. Гремела музыка. Танцующих кольцом окружали машины с открытыми дверцами. В машинах курили, пили, смеялись, целовались. На фоне разноцветных «Москвичей», «Жигулей» и «Запорожцев» белели две новые «Волги».
- Жека, это чьи же такие?– спросил
Серега. 
- Кто это у нас такой богатый?
- Одна - чеченцев, они в райцентре
промышляют, а другая - председательская.
          -     Валерка! – крикнул Жека.
Из открытых дверей новенькой «Волги» высунулся сын председателя колхоза Валерка.
- Серега!! Ты откуда взялся? Сейчас приехал? – бросился к Сереге уже подвыпивший Валерка, схватил в охапку, приподнял. Он тоже был их с Жекой одноклассником. Закончил сельхозинститут и работал в колхозе заведующим МТМ - машинно-тракторной мастерской.
- Да отпусти ты! - брыкался Серега. - 
Я днем приехал, на массовку сходил. А вот ты где был?
- Я «дачу» готовил для гостей. Отец
сейчас там, с ними и районным начальством гуляют. Велели часа в два за ними приехать. Ну, как ты? Насовсем? Жениться не собираешься? - сыпал Валерка вопросами.
- Не собираюсь. А сам- то? Как у тебя?
- Да так, - засмеялся Валерка, - Ольга
все болеет, в областную больницу  ездила, - Валерка вздохнул. - Ребенка хочет. Совсем извелась. Слова доброго не услышишь. Как будто я виноват, а не она, когда на аборт бегала. Все равно ведь женились, так нет! Мне назло сделала, а я же, выходит, и крайний, - он тряхнул захмелевшей головой, провел рукой по лицу и снова засмеялся:
- Ладно, о серьезном – потом!
Дискотека ведь! Вон, смотри, какая конфетка!
На площадке появилась Тамарочка со своим бессменным Славкой. Валерка, Серега и Жека уставились на нее. Впрочем, на нее смотрели не только они. Даже чеченцы вышли из своей «Волги» и явно любовались девушкой, о чем-то негромко  говорили,  улыбались.
А Тамарочка танцевала. В своем светленьком коротеньком платьице она была похожа на мотылька. Вокруг нее образовался небольшой круг. А она - в центре, на  высоченных каблуках, тоненькая, светловолосая. Светленькая. Она была счастлива.
Серега с Жекой не танцевали. Они солидно прохаживались, наблюдая за  танцующими, разговаривали со знакомыми и курили. Валерка принес три банки пива - выпили. На улице стало темно и очень душно. Где-то вдали погромыхало.
- Знаешь, Серега, я домой пойду, -
сказал Жека, - смотри, час уже. Да и Ленка больше не отпустит. А ты, если хочешь, походи еще. Вон, к Валерке иди.
- Да нет, я, пожалуй, тоже домой.
Пойдем, Жека. Успеем еще, нагуляемся.


Дома Серега разделся, вымылся в истопленной бане, напарился, напился чаю и лег на свою парадную кровать. Мать уже спала. Думал - сразу уснет, но духота  была нестерпимой, несмотря на открытые окна и дверь в сенки. Он долго возился  среди подушек, потом встал и вышел сначала на крыльцо, а потом  за ворота, сел на лавочку под куст сирени. На улице было тоже тепло и душно, но легче, чем дома.
Дискотека, видимо, закончилась, так как по улице время от времени проезжали машины.
На дороге показалась парочка. Она была еще далеко, но, видно, страстно целовалась. Потом послышался звук пощечины, вскрик, забелело платье. Серега узнал бегущую Тамарочку и Славика.
- Ты что, совсем обалдел! - звонко
возмущалась Тамарочка. - Я тебе кто? Так с  нормальными девчонками не целуются и не лапают так! Понятно!
- А ты выходи за меня замуж! - закричал
Славик. - А то строишь всем глазки, как … Славик не мог подобрать слов от возмущения.
- Как кто? Ну, как кто?
- Сама знаешь, кто!
- А ты уж договаривай! Замуж за тебя! -
Тамарочка засмеялась. - Да мне всего  пятнадцать лет -  нас не распишут! Сколько раз тебе можно говорить!
- Распишут, если по необходимости.
- Совсем рехнулся! По какой
необходимости! Тебе же осенью в армию!
- Вот и будешь меня с ребеночком
ждать.
- С ребеночком! Да я моделью хочу
быть, не ем ничего!
- Ну, если модель - тогда точно не
дождешься. Только учти: меня бросишь, никому не достанешься! Тебя убью, и себя убью! Так и знай!
- Ой, как страшно! Дурак! Уматывай
отсюда! Собственник какой  нашелся! -Тамарочка всхлипнула. - Иди, иди, сама дойду!
Девушка пробежала мимо, не заметив Серегу. Славик, видимо, свернул в переулок. «Да, - подумал Серега, - страсти какие! Вот тебе и деревня!» Мимо проехала машина, послышался скрип тормозов, стук открывшейся дверцы, мужской приглушенный голос, женский смех, музыка, заработала колонка - кто-то набирал  воду. Прошло несколько минут. Машина уехала. Все как-то сразу стихло. Громыхало уже сильнее, потянул свежий ветер, стало прохладнее. «Действительно, будет гроза, - подумал Серега, - пора спать». Он зевнул и пошел в дом.
Проснувшись, Серега не сразу понял, где находится, и даже испугался, когда, открыв глаза, увидел какие-то красно - черные пятна. Он снова закрыл глаза и  сообразил, что лежит на своей парадной кровати, уткнувшись носом в стенку  с красно - черным ковриком. Серега улыбнулся и перевернулся на другой бок. На стене  напротив тихо  тикали ходики с кукушкой и показывали половину двенадцатого.
- Ничего себе, - он блаженно потянулся,
- это когда же я так спал!
 Мать,  услышав, что он завозился, вошла в комнату с блюдом шанежек с картошкой, поставила его на круглый стол, застеленный скатертью и новой клеенкой в  цветочек.
- Ну, Сереженька, и разоспался ты.
Вставай, покушай, вот.
Она подошла и поцеловала в макушку. Он потянулся и нехотя встал. Как все же хорошо дома! Где-то  далеко осталась городская суета, политические баталии, экономические кризисы. Дома ничего не изменилось. Он даже подумал, что мать нарочно  сохраняет дома все так, как было – прямо, как музей, как в прежнее время попадаешь.
Его окружали вещи, которые он помнил с самого раннего детства и любил: у окон стоял деревянный комод, по выдвижным ящикам которого, как по лестнице, он забирался наверх, чтобы достать материну пластмассовую шкатулку, казавшуюся  ему сказочно красивой, в углу - буфет, тоже деревянный, заставленный недорогой  посудой, в нижнем его отделении всегда лежали новые тетради, книжки, все его школьные принадлежности. А вот диванчик, вернее - полудиванчик, маленький, простой. Серега помнил, как они с матерью купили его и везли домой на санках: мать - за веревку, а он толкал сзади. Рядом с диванчиком стоял массивный шифоньер, деревянный, покрытый лаком. Его матери в приданое делал дед Сереги, не надеясь достать  дефицитный в то время полированный.
Серега прошелся по чистеньким половичкам и подумал, как же он любит все это, и опять - как хорошо  дома!
А на улице шел дождь, теплый и сильный. Серега выглянул в окно и поразился: еще вчера казалось, что высохшую землю никогда не промочит, а сегодня уже была грязь.  Мальчишки, радуясь дождю, буксовали на велосипедах в лужах, у домов  зазеленела жухлая трава, на которой белели утята, тоже радуясь дождю.
- Мам, дождь давно идет?
- Да часов с пяти - с полшестого, -
сказала мать, входя в комнату.
          - Ты что же не ешь-то? Кивнула  она на шаньги. - Остынут ведь.
- А я и холодные съем! - Серега
чмокнул мать в щечку и пошел умываться.
Позавтракав, он улегся на материнскую кровать, включил телевизор - старенький черно - белый «Рекорд», стоящий на самодельной полке, укрепленной над столом. Мать ходила по двору, наверное, кормила кур.
- Мам, тебе помочь? - Серега поднялся
на кровати.
- Нет, не надо. Да я и не делаю ничего,
так хожу. Пойду сейчас к Марусе за молоком, пока дождь стих. Ты не теряй меня.
Дождь действительно немного стих, но где-то далеко снова послышался гром.  Серега закрыл глаза и задремал.
Его разбудила мать, входящая из сенок с трехлитровой банкой молока. Ставя  молоко в холодильник, она сказала вслух:
- Вот и дожила Маруся, донянчилась со
своей Тамарочкой! И девчонка, вроде, ничего. А связалась с этим баламутом Славкой - совсем  дурная стала!
- Я что, мам, случилось - то? – он опять
закрыл глаза.
- Да Тамарочка дома сегодня не
ночевала. Маруся  беспокоится - от окна - к окну, а расспрашивать идти неудобно: деревня ведь.
- Со Славиком где-нибудь гуляют, -
сказал Серега, вспомнив ночное происшествие и решив, что Славка, видимо, не ушел, а  обежал Тамарочку по соседней улице, помирились с ней и, может, уже решил вопрос о женитьбе по необходимости.
              А вечером пришла зареванная тетя Маруся, испуганная и растерянная, и сообщила, что Тамарочка так и не объявилась.
- У Славика - то была? Что он говорит?
 встревожилась мать.
- Славка спит. Нина сказала, что пришел
под утро, по самой грозе, пьяный, весь в грязи. Часа в два встал, сбегал куда-то, вернулся опять пьяный, теперь спит. Добудиться не могли! Бормочет что-то, как ненормальный, - тетя Маруся всхлипнула.

Мать засобиралась:
- Пойдем, Маруся, по подружкам
пройдем, тихонько поспрашиваем. Может, узнаем что. Куда ей деться-то?
Мать с тетей Марусей ушли, а Сереге стало как-то неуютно. Он лег на  материну постель, вставился в телевизор, но на душе было неспокойно. Он встал, вышел на крыльцо, закурил. Дождь опять пошел сильнее.
Мать вернулась  часа через полтора, с порога тревожно объявила:
- Нету нигде Тамарочки. Всех обошли.
Девчонки сказали, что ушла со Славкой с  дискотеки - и больше они ее не видели.
- А к Славке еще раз не заходили?
- Как не заходили - заходили. Он прямо,
как полоумный. Ведь не пьет он, а тут вдрызг! Что делать-то, Сереженька, как считаешь?
- К дяде Васе, по-моему, надо идти,
заявлять. Вот, что делать.
- Мы уж думали. Да как заявлять! А
вдруг она с кем уехала? Развлекается?
- Вроде, не похожа она девчонку для
развлечений, - заметил Серега.
- Непохожа-то непохожа, да кто их
теперь разберет … Я Марусе сказала, чтоб подождала до завтра, а там уж, если что …
Мать заплевалась:
- Тьфу, тьфу, тьфу! Что говорю-то! Что
у нас, Америка, какая, чтоб девчонки пропадали!
- У нас, мам, почище, чем в Америке
сейчас, - вздохнул Серега и сам себе не  поверил,  представив, что с тихих Кузьминках могло случиться что-то страшное.
- Правильно ты тете Марусе сказала,
чтоб до завтра подождала. Сегодня и  автобус не ходит - воскресенье. А завтра явится ваша Тамарочка как ни в чем не  бывало.
           Серега вспомнил про ночную машину у колонки и подумал, что Тамарочка вполне могла уехать назло Славику с кем-нибудь из приезжих парней. Правда, не очень-то верилось, чтобы такая светленькая девочка - и поехала, неизвестно, с кем.  Действительно, правильно говорит мать: кто их теперь разберет, - он пошел спать, надеясь, что завтра все встанет на все место.
На следующий день тоже шел дождь, не сильный, но частый, как говорится, - грибной. Мать как всегда встала рано, Серегу разбудила в семь, собрала на стол и ушла в школу. Была середина июня -  в школе шли последние экзамены. Мать дежурила, готовила классы, следила за тишиной.
Серега собирался в райцентр - представиться районному начальству, разузнать о работе. Он решил недельки две отдохнуть, а с первого июля начать работать.
Была у него мечта - купить матери ко дню рождения хороший дорогой подарок. Что - Серега не знал, но хотел что-нибудь из одежды, или зимние сапоги. День рождения у нее был в конце августа - за два  месяца можно заработать. А деньги в милиции выдают в срок, не задерживают, как учителям и врачам.
Без пятнадцати восемь Серега вышел из дома и к восьми был на автобусной остановке. Народу было много. Ехали, в основном, в больницу: выпускники - за  медицинскими справками, а попутно - за покупками к выпускному, школьники с учительницей Степанидой Ивановной во главе - на  медосмотр: в лагерь отдыхать собиралась. Пожилая учительница заулыбалась, увидев Серегу, он подошел, поздоровался. Ехали  старушки по своим собственным делам. В толпе стоял участковый дядя Вася -  Василий Митрофанович Сметанин.
Сколько помнил себя Серега, дядя Вася был в Кузьминках милиционером. Других не было. Он знал всех - все знали его. Знали и уважали за отеческую доброту, справедливость и принципиальность. Молодежь  называла его дядей Васей, а старшее поколение уважительно - Василий Митрофанович.
- Здравствуйте, дядя Вася, - Серега
подошел к нему, поздоровался, крепко пожал руку.
- Ну, ну, покажись, - приговаривал
дядя Вася, оглядывая и одергивая его новую форму, - вот и смена пришла, - обратился он к  старушкам, подошедшим к ним. - Теперь и на пенсию можно!
- Да ты еще - молодец - молодцом, куда
тебе на пенсию. На пенсию-то не прокормишься. Это нам уж все вредно, а тебе никакой не хватит! - засмеялась одна.
- Вы, дядя Вася, не заболели ли? –
спросил Серега, хотя по добродушному, загорелому, румяному лицу участкового было видно, что это не так.
- Да нет, Серега, что ты! Я в райотдел.
А болеть некогда - покос скоро. А ты начальству представляться?
- Точно. А вы зачем в райцентр, если не
секрет, конечно?
- Какой секрет. Маруся Кузнецова
заявление на Тамару свою принесла. Ищи, говорит, а я к бабке Фроловой схожу, погадать, может, скажет что.
- Так и не объявилась, значит, Тамара, -
задумчиво проговорил Серега. - А может, на дневной автобус сегодня  где - нибудь сядет?
- Может, и сядет, конечно, и нет, - дядя
Вася задумался, помолчал. - Ну, не сегодня, так завтра. Куда ей у нас деться-то?
Серега пожал плечами.
Подъехал автобус маленький, старенький колхозный «пазик». С трудом  разместив пассажиров, проследив, чтобы бабушки сидели на местах для детей и инвалидов, шофер дядя Юра поехал в райцентр.
В районном отделе внутренних дел Серегу встретили радушно. Начальник, Шершнев Михаил Иванович, высокий, грузноватый мужчина, даже встал из-за стола, когда в кабинет вошел Серега.
- Рад, Сергей Петрович, такому
 пополнению, приветливо сказал он, пожимая ему руку, - проходи, садись - потолкуем.
Освободился Серега минут через сорок. С работой все было решено: с первого июля он начнет работать следователем  в следственном отделении РОВД. Он  взглянул на часы -  половина десятого, до автобуса осталось еще полтора часа. Надо было скоротать время, и он отправился к магазинам. На улице было пасмурно и  прохладно, но дождь перестал. Покупать Серега ничего не хотел, а вернее, особо не на что было. Он потолкался у прилавков и пошел на рынок.
У ворот рынка стояли машины, капоты которых были  превращены в прилавки.  Серега заметил новую «Волгу» и четырех чеченцев, которых видел на массовке. Они сидели в машине с опущенными боковыми стеклами, о чем-то громко спорили и курили. Он прошелся вдоль прилавков - вдруг что - нибудь матери присмотрит. На  первый взгляд, товара было много, даже слишком, но, приглядевшись, Серега понял,  что ничего стоящего здесь нет. Вещи были  какие-то слишком пестрые, слишком яркие, какие-то разовые, в основном, - китайские и турецкие. Как раз по тем деньгам, которые платили, а чаще - не платили в их дотационном районе. «Если что стоящее покупать, придется в область ехать», - подумал он.
Напротив рынка, через дорогу, открылся киоск «Мороженное», рядом с ним, как в городе, стояли два белых пластмассовых столика под разноцветными зонтами. Серега купил брикет «Ижевского» в шоколаде, сел на сырой стул и стал осторожно есть мороженное, боясь капнуть на новый мундир.
В одиннадцать он уже сидел в колхозном автобусе и ехал домой в Кузьминки.
В четырех деревнях, через которые  шел автобус, никто не сел, только выходили. На остановке в Кузьминках автобус встречала Тетя Маруся. Серега поздоровался с заплаканной женщиной. Она с надеждой кинулась к нему:
- Нигде там Тамарочку не видел? -
 спросила она, заглядывая к нему в лицо.
- Не видел, тетя Маруся, - виновато
 ответил Серега, - может, вечерним, в шесть,  приедет.
- Может, - проговорила женщина,
повернулась и пошла.
Опять начинался дождь, и Серега заспешил домой.
Вечером Серега с матерью сидели дома, разговаривали о будущей Серегиной работа в райцентре, о том, как он будет ездить на работу, а может, какое жилье там найдет или дадут комнату в общежитии. Стукнули ворота, мать выглянула в  кухонное окно во  двор.
-  Маруся идет вместе с Данилычем
своим. Проходи! Маруся, проходите! - крикнула  мать, выходя в маленькие, темноватые сенки и зажигая там свет.
     Вошли родители Тамарочки, и с ними вошла беда, стало неуютно.
- Садитесь, вот, - хлопотала мать,
вынося  из горницы стулья. - Может, чайку попьем. И в тот момент тетя Маруся вдруг громко заплакала навзрыд. Иван Данилыч неумело и растерянно принялся успокаивать ее, повторяя:
- Ну, что ты, Маруся, что раньше
времени - то! Дуня, хоть ты скажи ей! Ведь и бабка Фролова ничего плохого ей не нагадала!
- Маруся! - мать бросилась к подруге. -
Действительно, расскажи, как к бабке-то  сходила? Да и нехорошо это - раньше времени  так убиваться.
Тетя Маруся перестала рыдать так же внезапно, как и начала:
- А что рассказывать-то, Дуся … Жива,
говорит, твоя Тамарочка. Вижу - идет домой. Где идет? Откуда идет? А,  Дуся?
Мать помолчала, не зная, что ответить.

…Тамарочку нашли на следующий день рано утром мальчишки, собравшиеся на рыбалку.


Когда бы ни лег, он просыпался рано утром. Он приготовился увидеть злое и властное лицо жены, открыл глаза и увидел ее затылок в розовых бигуди, на  которые были небрежно накручены не очень чистые, травленные «Блондораном», неестественно желтые жесткие волосы. Он прислушался к себе и с удивлением, как и вчера, снова не ощутил прежней, так мучившей его ненависти. Душу наполнило непонятное чувство не то гордости, не то превосходства. Где-то в глубине был страх разоблачения. Но - в глубине, его заслоняла непонятная радость и ощущение себя  настоящим, сильным, всемогущим. «Я бы ее и не убил, если бы она не  назвала меня «гадиной», не плюнула мне в лицо, не угрожала, не сказала про милицию», - подумал он. Как-то равнодушно подумал. А еще подумал, глядя на затылок в розовых бигуди, что подушка может и не понадобиться, если так же сначала стукнуть кулаком, а потом придавить ненавистное лицо своим тяжелым телом.

Еще с вечера шел дождь, а ночью поднялся ветер, разогнал тучи, и утром на  небе вновь сияло солнце. После дождя все стало свежим, чистым, сирень, слегка побитая  ливнями, пахла еще сильней. День обещал быть отличным. Серега встал  рано, вместе с матерью. Мать в школу, а он сидел на крыльце  и точил тяпку.
- Подсохнет немного, и окучивать
можно. Вон, как картошка поднялась, зазеленела. Сырой землей окучишь - влагу сохранишь, - рассуждал он.
Вдруг ворота открылись, и вошла мать. Серега помертвел, увидев ее бледное, какое-то застывшее лицо.
- Ты что, мам? С сердцем что? - он
подбежал к матери, опершейся на ручку  открытых ворот.
- Пойдем, Сережа, не смогу я одна.
К Марусе пойдем. Там, - она неопределенно  махнула рукой, - мальчишки Тамарочку нашли.
Когда Серега с матерью и тетя Маруся с Иваном Данилычем вышли за село, впереди на дороге, которая проходила по высокому берегу речки, метрах в  трехстах от околицы, они увидели небольшую, человек из пятнадцати, толпу. Тетя Маруся вдруг заспешила, а Иван Данилыч сел на обочину дороги.
- Иди, Сережа, тихо сказал он. - Я не
пойду … Не могу что-то.
Тетя Маруся побежала, мать бросилась за ней. Серега тоже побежал, потом  остановился, оглянулся на Ивана Данилыча, махнул рукой и скоро  пошел к толпе.
Тетю Марусю держали, не давая ей спуститься с высокого берега. Она кричала, плакала. Серега подошел и глянул вниз. У воды в высоких зарослях тальника ходил участковый дядя Вася. Он увидел  Серегу.
- Спускайся, Сергей, помоги. В район
позвонили? - спросил он у женщин.
- Позвонили! Сказали, что уже выехали
- крикнул кто-то.
Серега, неловко скользнул по еще не просохшему грязному склону, спустился к  реке, подошел к дяде Васе.
- Если боишься, не смотри, - сказал
участковый, и Серега увидел, что тот плачет, торопливо смахивая крупные слезы.
- Это же надо так! - приговаривал он.
Серега шагнул в тальник и замер. Он приготовился увидеть страшное … Но  сначала он увидел грязь, потом белокурые волосы, зацепившиеся за ветру, потом труп. Труп лежал в молодых густых зарослях тальника почти у самой воды. Казалось, он был вдавлен в землю, так как потоки воды, сбегавшие с высокого берега  во время дождей, превратили мягкую почву около воды в вязкую жидкую грязь. Сверху грязь немного засохла. Вместо головы и лица - грязное месиво, голова была превращена в  лепешку. Больше всего Серегу поразили волосы.  Белокурые и чистые, промытые дождем, они подсохли и шевелились на  утреннем ветерке. По волосам ползали большие  зелено - синие мухи. И тут Серега почувствовал отвратительный запах. Светленькой  счастливой Тамарочки больше не было. Был распухший  безобразный труп с  белокурыми волосами, по которому ползали жирные довольные мухи.
Серега зажал рот и бросился по берегу. Его вырвало. Он оглянулся и  увидел, что дядя Вася все так же стоит около того страшного  места, вытирая рукой  глаза. Серега сел на берег.
Сидел он долго, видел, как подъехала председательская  «Волга», как усадили в нее уже тихую и  безучастную ко всему  тетю Марусю и подошедшего Ивана Данилыча, видел, как приехала милицейская машина, а за ней «скорая», в которую на носилках под белой простыней погрузили то, что осталось от Тамарочки. Потом «скорая»  уехали. Уехала и председательская «Волга». Толпа начала расходиться. На берегу остались лишь работники РОВД и Дядя Вася. Они что-то искали, фотографировали  - словом - работали. А Серега все видел и не мог сдвинуться с места.
- Кто? Кто мог это сделать? Кто мог
ТАК сделать? - этот вопрос вспыхнул в сознании в тот момент, когда он увидел  изуродованное тело девушки, и не уходил, не давая думать о чем-то другом.
Серега пришел домой уже после полудня. Матери не было. «Наверное, у тети Маруси», - решил он. Ему захотелось вымыться. В сырой нетопленой бане он долго и тщательно мылся холодной водой, потом, переодевшись, почувствовал какое-то облегчение, захотелось поесть, но при мысли  о еде зашевелилась тошнота. Он вышел на крыльцо, сел и закурил.
У крыльца валялась недоточенная тяпка. Клонился к вечеру отличный летний  день. Еще утром Серега чувствовал себя таким счастливым! И вот - все как будто перевернулось.
- Как же я работать-то буду? - спросил
он вдруг сам себя. - Ведь это и есть моя  работа. И от меня  будут ждать не соплей и слез. Дядя Вася сегодня тоже ждал, что я помогу … А я …
Он если и не успокоился, то как-то внутренне собрался: встал, поставил к сараю брошенную утром тяпку, прибрал точило, потом сходил в сарай за зерном и накормил кур. «Надо бы травы им нарвать», - вспомнил Серега и пошел в огород.


А на следующий день хоронили Тамарочку. Хоронили всем селом. Накануне вечером привезли из района уже заколоченный гроб и так и не открывали. Даже отец с матерью не решились посмотреть на то, что осталось от их светленькой девочки. Было много цветов, и все плакали. Серега тоже почувствовал, как комок подкатил к горлу, на глаза  навернулись слезы. Он торопливо вытер их рукой. Ему, как и всем  не только сжимало сердце от жалости к этой девочке, которая всего три дня назад была такой живой и красивой, как и все он недоумевал - зачем? Почему именно ее? И кто мог это ТАК сделать?  Слишком хорошо все знали друг друга. Не верилось что это кто-то из кузьминских. А если  приезжий, то за что? Кто мог знать эту пятнадцатилетнюю девочку, которая и в райцентре - то бывала пару раз в год?
- Изнасиловали, говорят.
- Нет, что ты, Василий Митрофанович
 сказал, что даже не тронули.
- А голову зачем разбили? Нюра
говорит - прямо лепешка, ни лица, ни головы!
- Господи! Упыри прямо!
- Не упыри, а упырь. Что? Один был, а
другие рядом стояли? Смотрели? Нет, тут один  действовал.
- Маньяк, какой - нибудь, господи!
- Маньяк так не накидывается, он
следит, выбирает, а уж потом. А у нас и чужих в селе никого не было, только вот на массовку много нынче приезжало.
- Ничего подобного. Я недавно читал
как раз про маньяка. Ему сигнал какой-нибудь нужен. Белые носочки, например, у девочки. Увидел именно белые - и все. У него программа действий включается, а пересилить себя не может.
- И какой же у Тамарочки сигнал был?
Девчонка -  как девчонка.
- Кто его знает.
- Не было у нас в районе сроду никаких
маньяков!
- Эх! Жисть такая пошла хреновая!
Сатанеют люди! Ох, сатанеют!
- Славка - то, Славка! Совсем как
ненормальный стал! Жалко парнишку!
Серега перестал прислушиваться к разговорам в толпе и нашел глазами Славку. Смотреть на него было и жалко, и неприятно, как на обнаженного человека в  толпе одетых. Он был сильно пьян и, не переставая, громко плакал,  приговаривая что-то, а вернее - жалобно, по - животному, выл. На опухшем от спиртного и слез лице застыла гримаса боли и ужаса.  Он не реагировал на слова утешения, казалось, он ненавидел никого и ничего, оставшись наедине с чем-то страшным. «Надо бы поговорить с ним», - подумал  Серега, вспомнив ночную ссору, невольным свидетелем которой он стал. - А вдруг это Славка? Внутри все похолодело, он отогнал от себя эту  мысль. «Нет, он не мог! - вспомнилось  месиво вместо головы, - не мог! Я бы не смог! А Славка - такой же, как я. Нет! - решительно возразил себе Серега, как будто боясь, что если он  засомневается, это действительно окажется Славка. - Нет, нормальный  человек сделать ТАК не сможет».
На похороны приехало начальство: глава района и начальник РОВД. С ними шли  председатель колхоза Анатолий Алексеевич и участковый дядя Вася. Глеб Борисович привез  шикарный венок и материальную помощь семье. Они шли, внимательно  слушая дядю Васю, который, видимо, рассказывал подробности о случившемся.
Это  страшное убийство потрясло весь район: рядом с людьми ходят нелюди, и  нет ничего важнее, чем найти, обезвредить и наказать их - примерно так сказал  Глеб Борисович в своей  речи над гробом. Больше никто ничего не говорил. Родители  Тамарочки смотрели на главу и внимательно слушали, кивая головами. Тетя Маруся все поправляла черный платок, суетливо перебирала кисти на его  концах. Они не плакали, похоже, не совсем понимали, что происходит. Не могли они  соединить в своем сознании вырытую могилу, гроб и их  светленькую, веселую Тамарочку, Тетя Маруся даже  как-то торопила окружающих, словно хотела, чтобы все это поскорей закончилось. Когда гроб опустили в могилу, она взяла мужа за руку, и  они быстро пошли  с кладбища. Люди молча и растерянно расступались, пропуская их. Серега увидел, как мать бросилась к тете Марусе, попыталась удержать ее за  руку, но та вырвала руку и почти побежала, не оглядываясь, не отпуская руку мужа.
Бросив в могилу, как и все, горсть земли, Серега тоже пошел с кладбища. В  новой колхозной столовой были поминки.
- Дядя Вася, вы пойдете? - спросил он,
догнав участкового.
- А как же? Пойду, помяну. А что?
- Да поговорить мне с вами надо …
Насчет Славки. Участковый внимательно взглянул на Серегу.
- Говори.
- Долго рассказывать. Давайте, вечером
встретимся.
- Что до вечера ждать. Поминки - не
свадьба, долго не гуляют. Зайдем, вот, помянем, потом и поговорим.
После поминок все разошлись по домам, а Серега с дядей Васей шли по дороге за село, туда, где пацаны нашли Тамарочку. Выйдя за околицу, они увидели на берегу у того злополучного места машину начальника РОВД. Полковник Шершнев и Глеб Борисович, спустившись с крутого берега, стояли у зарослей тальника. Михаил Иванович объяснял, глава района сосредоточенно слушал. Потом Глава прошелся по берегу у  самой воды, показывая на реку рукой. Михаил Иванович закивал. Подошли Серега с участковым. Михаил Иванович и глава поднялись на дорогу.
- Вот, показывал Глебу Борисовичу, что
и как. Дело возбудили, так что, давай, начинай работать, Василий  Митрофанович. Сергея Петровича подключи. Опрашивайте всех знакомых,  камень надо поискать - ну, не мне тебя учить. Глеб Борисович считает, - показал он глазами на главу района, нервно  курившего у машины, - что парень какой - нибудь обозлился. А  может и этот …
- Славка, - подсказал участковый.
- Вот, вот, Славка.
Дядя Вася приготовился возразить, но полковник перебил:
- Не он - так не он. А опроси всех.
И подробно. Глава прямо возмущен. Завтра с утра мои подъедут тебе в помощь. Ну, - полковник протянул руку, - бывай!
Машина уехала, а Серега с участковым сели на высокий берег, свесив ноги, закурили. Дядя Вася тяжело вздохнул.
- Не верю я Серега, что Славка это. Вот
не верю - и все!
- Я тоже не верю, но вот послушайте …
И он рассказал о ночном разговоре Тамарочки и Славки. Дядя Вася  качал головой и молчал, потом как-то трудно, по- стариковски, встал, отряхнул брюки:
- Да, Серега, уж  лучше бы ты мне и не
рассказывал про это. Все легче думать, что это кто-то чужой. Ладно, пойдем по домам. Завтра пораньше к Славке зайду, чтоб он напиться не успел. Ты подходи  в сельсовет часам к восьми. Пока из  района не приедут, мы с ним сами потолкуем.
Дядя Вася пошел по дороге в село, а Серега остался сидеть, глядя на  уходящего участкового. Дядя Вася остановился, как будто вспомнил что-то, обернулся к Сереге, крикнул:
- А ты оформи то, что сказал мне.
Напиши к утру. Как свидетель.
Серега кивнул. Он еще долго сидел на высоком берегу, глядел на реку, на заросли тальника, на село. И не было покоя на душе, как прежде. И не казалось  село мирным, уютным и безопасным.


Он проснулся от собственного крика, открыл глаза и увидел склоненное над ним лицо жены. Он снова чуть не закричал, потому что явь продолжала  его  страшный сон.  Во сне он обрушил на это лицо тяжелый и острый камень, но камень отскочил от лица и со страшной  силой упал на его голову, давя ее, погружая в разрывавшую боль, от которой он задыхался. Он сел на кровати, провел рукой по лицу: оно было липким от пота. И все тело было липким и потным, голова тошнотворно  болела, дышалось с трудом.
- Принеси что- нибудь от давления, -
проговорил он, стараясь не смотреть на  жену. Окно спальни было открыто. Он встал, подошел к окну. День занимался пасмурный, душный и теплый. Он вдохнул напоенный цветущий сиренью и яблонь воздух и немного успокоился: «Это от перепада давления: вчера было солнечно, а сегодня  наверняка гроза будет».


Серега пришел в сельсовет в восемь утра, но участкового там не оказалось. Он  вышел на крыльцо, постоял немного и решил дойти до магазина, купить сигарет. Магазин, к его удивлению, был закрыт, хотя Люба обычно приходила  минут за  двадцать до начала работы. К магазину от конторы подошли мужики - тоже  за куревом. Наконец на дороге показалась неуклюже спешащая полноватая Люба.  Мужики, было,  возмущенно заговорили и осеклись: на подошедшей Любе, что называется, лица не было.
- Славка-то, - сказала она, подходя к
закрытым дверям магазина, и всхлипнула,
- удавился. Все молча смотрели на Любу, а та продолжала:
- Управлялась я, поросенку дать пошла.
Вдруг слышу - крик. Я сначала и не поняла, а потом в  ворота вышла, слышу - Нина у себя на огороде кричит. Я - к ней, она и  говорит «Славка! Славка»  и на сарай показывает. Я - на сарай. А он … Он, - Люба  заплакала, - висит там на стропиле! Нина за ножом сбегала, на сарай полезла, а я  к Василию Митрофановичу побежала. Это что же, господи, делается! Страх - то какой! - запричитала Люба, заплакала, открывая замок.
Купив сигарет, Серега зашагал к дому, где жила повариха Нина со своим сыном  Славкой.
Славка Попов жил с матерью в просторном теплом доме на пять окон. Когда-то семья Поповых была большая и дружная.  Матвей Михайлович проработал всю жизнь в колхозе механизатором. Евдокия Николаевна - на ферме дояркой. У них было четыре дочери. Нина - младшая. Сестры, закончив, кто техникум, кто институт, вышли замуж за городских, там, в городе, и остались. Отец два года назад умер, почти  не болея, от инсульта, а мать жила у старшей дочери Татьяны в городе - водилась с правнуком.
Нину в семье любили, но считали «шалопутной» - так отец ее звал. Все у нее как-то  было не так, как у людей. Сестры закончили десятилетку, а она после восьмого поступила на курсы поваров в райцентре и уже через десять месяцев  была вольной птицей - начала работать в колхозной столовой. Было она симпатичная: синеглазая, с русой косищей, всегда румяная и веселая. А уж формы! И в школе не худенькая была, а в столовой и вовсе округлилась. В общем, девка - кровь с молоком, работящая, аккуратная. От парней отбоя не было. Но не лежало Нинкино сердце ни к кому из кузьминских, сохло по армянину Араму, который вместе со  своими соотечественниками от зари до зари строил в колхозе новый коровник. Любовь у них была жаркая, но короткая. Осенью, закончив строительство, уехал Арам на свою теплую родину, а Нина на следующий год, в июне, родила Славку.
Славка рос красавчиком. Так его звали  и когда он был маленьким, и когда  повзрослел. Он был типичным кавказцем: среднего роста, поджарый, смуглый, резкий, с шапкой густых, кудрявых, смолено - черных волос и греческим носом. Но глаза! … Большие, опушенные длинными, загнутыми вверх черными ресницами, они были ярко-синими. Это было так необычно, что незнакомого человека прямо  оторопь брала, когда он неожиданно встречался со Славкой взглядом. От отца - армянина Славка взял трудолюбие, веселый нрав, страстность и порывистость: он говорил громко, выразительно жестикулируя, легко «заводился», от матери - отходчивость,  доброту, неожиданные синие  глаза и «шалопутность». И у него, как у матери, было много чего «не как у людей». И, прежде всего  не как у людей была у Славки  любовь к Тамарочке. Началась она, когда мальчишке было шесть лет, а девочке - три.

Нина любила утром водить Славика в детский сад, а вечером забирать его, потому что в те минуты, когда шла с мальчиком по улице и видела одобрительные, радушные взгляды прохожих, она была счастлива. Нина любила своего сыночка и очень гордилась им - таким маленьким, ухоженным, приветливым. Она  нарочно заходила в магазин, останавливалась у многих лавочек с сидящими на них старушками со сложенными на животе руками, вышедшими вечерком на народ посмотреть. Мать  с отцом ругали Нину, опасаясь, что сглазят парнишку, но она не обращала на них внимания.
Вот и в тот июльский вечер она пришла за Славиком вечером в садик. Обычно он ждал ее у забора и, завидев, бросался навстречу. А тут, Нина даже испугалась, никого! «Уж не заболел ли?» - встревожилась она. Но Славик не заболел.
- Иди-ка, посмотри, - с улыбкой
сказала воспитательница и повела Нину в группу. - Сегодня  Кузнецовы Тамарочку свою привели в первый раз, а сами на покос уехали. Надо было ее уж в первый - то день после обеда забрать, а им некогда -  все еще не приехали, мне соседка их сказала. Вот Тамарочка после обеда и  заплакала. А твой, уж не знаю, с чего вдруг, сначала все утешал, игрушки ей носил, а сейчас - смотри - сам  вместе с ней плачет.
- Славик! - позвала воспитательница, - иди! Мама за тобой пришла!
Славик  повернул голову, посмотрел на мать, и у Нины в душе как что-то  оборвалось: она никогда не видела сына таким несчастным. Его глаза были полны слез, и казалось еще больше, их синева  проливалась и текла по  щекам. Славик сидел  на маленьком стульчике рядом с Тамарочкой,  которая тоже плакала, тихонько и безнадежно.
- Мама! - Славик бросился к Нине. -
Давай возьмем Тамарочку к себе! За ней ее мама не идет, а она маленькая!
- Ну, что ты, сыночек, придет за ней
мама, с покоса приедет - и придет. С ней  тетя Оля посидит, пойдем домой.
- Раз ты ее не берешь - я тоже не пойду!
Нина растерялась.
- Знаешь, Славик, а давай, мы ее домой
отведем? Я, если что, уж подожду их, на лавочке посидим, поиграем, - попросила она воспитательницу.
Та согласилась: ей не хотелось сидеть с одним ребенком допоздна. Славик взял девочку за маленькую ручку, и они пошли, а Нина, растерянная и  удивленная, шла сзади.
С этого дня Славик и Тамарочка были неразлучны. Нина и Славик уводили Тамарочку по вечерам домой, а днем, в садик. Славик неотступно следовал за своей маленькой подружкой: играл с ней  на прогулках, помогал одеваться и раздеваться, заступался, если видел, что ее хотят обидеть.
Нина часто спрашивала себя, почему ее сын так привязан к этой маленькой девочке. Может, потому, что не было у них в доме братьев - сестер, а может,  потому, что Тамарочка была такая маленькая, беленькая, нежная, как хрупкий цветочек. Ее просто  хотелось оберегать и защищать.
Когда Славик пошел в школу, он стал ходить к Тамарочке вечером, научил ее читать и писать печатными буквами. Он играл с ней в куклы, а Тамарочка вместе с ним играла
«в войнушку».
Когда девочка пошла в школу, радости Славика не было предела. На школьных переменках они были вместе. Мальчишки дразнили Славку, писали на стенках извечное «С+Т=Л» и рисовали сердце, пронзенное стрелой, кричали из-за угла «жених и невеста». Славик сначала дрался, а потом перестал обращать внимания. И все как-то  привыкли к их неразлучности.
А Тамарочка росла, становилась все красивее и красивее, а как каждая красавица, часто капризничала. Она как будто проверяла, насколько сильна ее власть над  Славкой. Ну, например, приходила на переменке вместе с ним в школьную столовую,  но в очереди не стояла, а садилась за столик и ждала. Славка приносил завтрак, вилки. Тамарочка рассматривала вилку, говорила, что она грязная, и Славик шел и менял. Иногда он ходил за вилкой раза три. Конечно, в этом не было ничего особенного, так и должны вести себя воспитанные молодые люди, но школьные пацаны  считали Славкино поведение прямо-таки рабством, а Тамарочкино - издевательством. Мальчишки над Славкой давно уже не смеялись, а жалели его и пытались образумить. Но все было бесполезно. И когда он, в очередной раз, проявляя рабское подчинение, собрался за Тамарочку мыть пол (она в этот день дежурила по классу), Сашуня, приятель Славки, не выдержал и сказал: «Знаешь, Славка, я бы не стал». «А я бы стал» - был ответ. И больше никто никогда не лез с этими делами к нему:  пацаны считали Славку пропавшим.
А потом был первый поцелуй - настоящий, как у влюбленный. Это случилось  после новогоднего вечера. Славка, как и всегда, пошел провожать Тамарочку. Было тепло, шел снег, белые хлопья, медленные и холодные, падали на его шевелюру и скоро превратили ее в белую плотную шапочку, падали на вязаную шапочку Тамарочки, на светленькую пушистую прядь ее волос, на длинные ресницы. Они долго стояли у ворот, разговаривали ни о чем, а потом Славка вдруг быстро и нежно поцеловал Тамарочку в улыбающиеся губы. Она хотела что-то сказать, но он опередил ее:
- Про нас в селе уж не знаю, что
болтают, а мы с тобой  еще и не целовались.
Тамарочка засмеялась, и они еще долго-долго стояли у ворот, доказывая селу, что болтают про них не зря.
С Нового года и началась их настоящая любовь. Она мешала Тамарочке успешно заканчивать десять классов, а Славка из-за  этой любви даже думать не хотел  о предстоящей службе в армии. Он часто злился и впадал в отчаяние  от того,  что  не может жениться на Тамарочке прямо сейчас, боялся, что если Тамарочка уедет из Кузьминок, он потеряет ее. Славка не любил, когда ей восхищались. Была б его воля, он закрыл бы Тамарочку ото всех и от всего, чтобы она принадлежала только ему.
          А Тамарочка не принимала их отношения так уж всерьез. Ей нравился Славка, она не помнила себя без него, поэтому она так часто смеялась над ним, поэтому и мечтала стать моделью. Вот тогда, считала она, и начнется настоящая жизнь, и настоящая любовь будет, как в кино.

Серега еще издали увидел людей у дома Поповых, услышал плач Нины. Увидев его, со двора вышел участковый, хмуро поздоровался:
- Ну, вот, опоздали мы с тобой, Серега,
с разговором.
Серега молчал. Они зашли во двор. Славка лежал на деревянных мостках под навесом, у поленницы, накрытый покрывалом с кровати. Нина сидела на крыльце и испуганно плакала. Человек семь соседей растерянно стояли вокруг нее, не зная,  что делать, чем ей помочь, как утешить. Дядя Вася полез на сарай - смотреть место происшествия. Серега - за ним. Ничего интересного они там не нашли: на стропиле болталась обрезанная веревка, валялась веревочная петля, снятая со Славкиной шеи. Под обрезанной веревкой - опрокинутая полуметровая березовая чурка, на которую, видимо, забирался Славка, в сене - немного недопитая бутылка водки. Все, больше ничего.
- Надо бы с Ниной как-то поговорить, -
сказал участковый.
- Сейчас не получится.
- Вот именно сейчас. Ну, не прямо
сейчас, а завтра. Пойдем с тобой вечером к ней ночь сидеть - вот и поговорим. Давай слезать, и пойдем отсюда. Сообщить в район надо.
Серега и участковый зашагали в сельсовет.
Подходя к сельсовету, они увидели районный милицейский «газик» и двух мужчин, сидящих на лавочке. Мужчины поднялись им навстречу.
- Здорово, Василий Митрофаныч,
заждались мы тебя. Что случилось-то?
- Да парень один руки на себя наложил.
- Да … Дела - делишки.
- Вот, Сергей, знакомься: следователь
Иван Петрович Рыбин, следователь Александр Федорович Сутягин. С ними тебе скоро придется вместе работать, -   представил дядя Вася приехавших. Серега поздоровался с районными коллегами.
- Проходите, милости просим, - и дядя
Вася пошел в сельсовет, в свою маленькую комнатку с табличкой «Участковый».
Кабинет участкового Сметанина был без затей: в углу - сейф, у окна - стол, два ряда стульев по стенам и полированный шкаф для одежды - вот и все. Дядя Вася,  войдя, открыл окно и уселся за стол, остальные расселись, кто - где.
- Докладывай, Василий Митрофаныч,
что новенького,  - Иван Петрович был весь в внимании.
Сереге он сразу как-то не понравился, какой-то уж чересчур деловой, показушный: достал блокнот, семицветную ручку и приготовился что-то записывать, видимо, чтобы потом обдумывать.
А дядя Вася  сидел, убитый горем. Казалось бы, за свою долгую милицейскую  службу он всякого повидал, но эти две нелепые и страшные смерти выбили его из  колеи.
- Да докладывать-то особенно и нечего.
Во что девочку превратили - ты сам, Иван Петрович, видел, и все указывает, что сделал это Славка Попов, который на  себя сегодня руки наложил. Вот и все. Сергей Петрович, а ты написал?
Тот кивнул и достал из внутреннего кармана сложенный лист, где подробно описал и дискотеку, и то, что было потом.
Иван Петрович внимательно считал, а Серега с неприязнью заметил, что на лице Рыбина проступила какая-то радость. Ну, радость - не радость, а «чувство глубокого удовлетворения», как говорят.
- Молодец, Сергей Петрович!
Настоящий следователь всегда  находится в нужное время в нужном месте, - глубокомысленно заметил он и положил листки с показаниями Сереги на стол. - А теперь спланируем нашу дальнейшую работу. Ты, Сергей Петрович, сейчас же обойди подружек убитой, чтобы через час все  были  здесь, повестки сам выпиши. Василий Митрофаныч, к матери этого Славки сходи, уж не вызывай ее сюда, расспроси дома, но все оформи, как положено. А ты, Александр  Федорыч, собери мальчишек, попроси понырять на том месте, да и сам поныряй - может, камень найдете.
Дядя Вася хотел, было, возразить, но не посмел: начальство, - какое- никакое, а все же.
Работа закипела, и к концу рабочего дня все, казалось, было ясно по делу Тамарочки. Подружки ее - все, как одна - сказали, что ушла она с дискотеки со  Славкой, что он злился на нее уже на дискотеке за то, что в круге танцевала. Повариха Нина, обезумевшая от горя, все же рассказала дяде Васе, что Славка  пришел домой в шестом часу утра, грязный, пьяный, в крови, так как падал не раз, пока дошел до дома: нос у него был разбит, кровь шла, так как мотнуло его в  воротах - об столбик и стукнулся. Александр Федорыч тоже трудился не зря. После полутора часов ныряния мальчишки выволокли из воды большой камень, увязший в иле,  который, они вспомнили, лежал раньше на берегу. Они даже место показали, где. Закончив так плодотворно рабочий день, районные следователи уехали, увозя с собой раскрытое, по мнению Ивана Петровича, дело по убийству Тамарочки.
- Ничего велосипед изобретать, - строго  пресек Иван Петрович попытку дяди Васи возразить по некоторым деталям убийства. - Знаю, что жалеешь ты парня, не веришь. А почему? Ты говоришь - не мог? Камень ему такой так далеко не закинуть? А ведь прекрасно знаешь, что от злости любой человек может такое сделать, что сам себе  потом не поверит. Так что ты, Василий Митрофаныч, в данном случае не прав. Твоей вины тут нет никакой.  Недоглядел? А как их «доглядишь»?   Нынче, вон, по телевизору -  сплошные убийства да насилия. Что лет ему восемнадцать? Так сейчас четырнадцати - тринадцатилетние  взрослых мужиков забивают насмерть. Так что, хочешь - не хочешь, а дело тут ясное.
С тем и уехали. А через два дня снова всем селом схоронили Славку. Дело по убийству Тамарочки закрыли, а Иван Данилыч и тетя Маруся получили официальную бумагу, где было сказано, что их дочь убил Славка Попов.
В Кузьминках это известие обсуждали горячо: кто соглашался, кто - нет. Но подошел сенокос, а с ним и забота, и работа. И жизнь в Кузьминсках пошла по - прежнему: мирно, неторопливо, без потрясений.


У каждого человека в душе есть потайной, закрытый от всех, темный угол, куда он старается не заглядывать сам и куда никогда не пустит кого-то.  В этом углу спрятано то, что знает про себя только он сам, то, о чем не просто стыдно говорить; в этом углу то, о чем вообще нельзя говорить, никому и никогда.
Он проснулся и понял сразу, что сегодня ему придется, как и вчера, и позавчера, снова и снова, мучительно заходить в темный угол своей души. Это было тяжело и страшно, и он не хотел, сопротивлялся. Но темный угол раскрывался, влек к  себе. Даже ненависть к жене не могла помешать этому - ее просто не было дома, жена снова уехала в областную больницу лечиться от бесплодия. Она все еще надеялась родить ребенка. И он остался один на один со своим темным углом, с тем, что там было спрятано, с тем, чего он стыдился, чего никто здесь про него не знал. Правда, жена знала. Вот за это он ее и ненавидел, и боялся. Он вспомнил, что совсем недавно ощущал себя сильным, уверенным, почти всемогущим - таким он себе  нравился. Но сейчас этого не было. Из темного угла снова вылез милый дружок, которого он ненавидел и стыдился, который мешал ему нравиться самому себе. То, что он убил, его мало волновало. Он не боялся разоблачения - дело уже закрыли, все успокоились - виноватого нашли. Он усмехнулся, резко встал с кровати, подошел к раскрытому окну.
Начинался новый день, жаркий, июльский, в  утреннем воздухе плыл тополиный пух, пахло свежестью. Он попытался загнать милого дружка обратно в темный угол, но тот не уходил, он мучил, он издевался над ним.


Серега работал в райотделе милиции уже третью неделю. Первую неделю - приглядывался, работал с Александром Федоровичем Сутягиным - Санькой, как все его звали в следственном отделении. Санек - двадцативосьмилетний, малоразговорчивый, непрошибаемо - спокойный парень был молодоженом. Полгода назад женился на  двадцатилетней хорошенькой учительнице начальных классов, которая сейчас была  на третьем месяце и мучилась ужасным  токсикозом, а потому Санек мчался домой  в любую свободную минуту, так что Серега ему был кстати. Дела в производстве Александра Федоровича были несложные: пьяные драки (одна - в клубе, другая - семейная) да ограбление киоска малолетками. Расследовать было особо нечего. Серега  добросовестно вел допросы обвиняемых и пострадавших, а Санек в это время  проведывал свою молодую супругу. После недельного «приглядывания» Серега стал  работать самостоятельно.
Преступления, которые совершали жители райцентра, он называл «злободневными». Какое время - такие и преступления. В районе росла безработица, зарплату бюджетникам не платили полгода, а небюджетникам - никто и не считал, сколько. Люди перебивались, кто как мог: кто своим хозяйством, кого хоть чем-то отоваривали под запись в счет будущей зарплаты. Старики и ребятишки собирали бутылки по  скверам и у магазинов, появились и нищие, которым не очень-то охотно, но подавали. А те, кому взять вообще было негде и с протянутой рукой стоять неудобно, стали воровать.
Женщина, мать семейства, воспитатель детского сада, сидевшая седьмой месяц без зарплаты, украла у соседей четыреста семьдесят  рублей. Деньги отдала сразу и почти все, так как успела пятьдесят  рублей истратить, купив бутылку подсолнечного масла, пачку чая и килограмм сахара. На допросе плакала, сама не могла понять, как у нее духу хватило открыть дверь, зайти  и взять деньги.
Установил Серега и злоумышленника, укравшего из магазина «Визит» двадцать шоколадок, блок сигарет «Магна» и кожаную куртку. Им оказался девятиклассник - сын пьющих нигде не работающих бывших строителей. Организацию закрыли, а работу людям никто искать не собирался. Мол, инициативу надо самим проявлять, а они и не сумели.
Нашел Серега и трех пацанов - сирот - интернатовцев. Они вот что удумали. Заходили в магазин и присматривали женщину, или полную, или пожилую, которая  много покупала, потом выходили и поджидали  ее на крыльце. Женщина выходила, пацаны вырывали у нее из рук  сумки и убегали, да так быстро, что их и запомнить  в лицо никто не мог. Пока женщина  соображала, что с ней произошло, мальчишки  скрывались за углом и, оказавшись у районного универмага, преспокойно шли себе дальше в довольно многочисленной толпе, которая бывает возле универмага днем.
Жил Серега дома, каждый вечер уезжал шестичасовым автобусом домой, а утром в половине девятого приезжал в райцентр. Обещали ему комнату в общежитии, но он пока особо и не настаивал. Дома он помогал матери, хотя особо помогать было ничего: огород у них был маленький, а из хозяйства - одни куры. По воскресеньям они с матерью ходили в лес за ягодами и грибами. Правда, грибы еще не пошли, а ягод было много. Мать варила варенье на зиму, мариновала огурцы. Она была счастлива, что сын снова дома, втайне мечтала о внуках, но Сереге ничего не говорила. За молоком два раза в неделю она все так же ходила  к Марусе Кузнецовой - своей старинной подруге. И каждый раз возвращалась со слезами: уже сорок дней по Тамарочке справили, а Маруся все не отошла.

Серега возился все воскресенье во дворе - строил три клетки для кроликов. Мать решила обзавестись хозяйством: сына  ведь кормить чем-то надо, а в магазине не наберешься - дорого очень. К вечеру у него кончились сигареты - пришлось  прогуляться до магазина. Встретился дядя Вася, тащивший в сетке пять буханок хлеба, да еще одну  в руке.
- Здравствуйте, Василий Митрофаныч, -
Серега  непонятно от чего смутился, - Вам помочь?
- Да что ты, донесу! На покос завтра
собрались, грести, - он тоже как - то  непонятно  смущался,  отводил глаза. - Как бы дождя не было, - дядя  Вася озабоченно посмотрел на небо, - испакостит все сено.
- Не должно, вроде, - Серега тоже
 посмотрел на небо, не зная, что еще сказать.
- Ну, пока, Серега. Да, как работаешь?
- Нормально, - пожал плечами он.
- Ладно, бывай здоров, - и участковый
зашагал от магазина.
Серега купил пару пачек сигарет и матери шоколадный батончик (она, как  маленькая, любила сладкое), а когда вышел, снова увидел дядю Васю, который  ждал его.
- Слышь, Серега, ты вечером чем
занимаешься?
- Да так, ничем. А что?
- Приходи ко мне часиков в девять. Не
 поздно?
- Да нет.
- Вот и ладно, вот и поговорим.

Участковый Сметанин жил на другом конце протянувшегося вдоль речки села, почти у самой околицы.  Они сидели  на лавочке перед домом,  курили и молчали. Серега, как младший, не хотел начинать  разговор, хотя и догадывался, о чем он  будет, а дядя Вася все собирался и тяжело вздыхал.
- Ну что, Серега, смекаешь, о чем
говорить буду?
- Смекаю, - отвернувшись в сторону
тихо сказал он.
- Правильно отворачиваешься, значит,
совесть у тебя есть, - участковый снова  тяжело вздохнул. - Выходит - подлецы мы с тобой, Серега, а не защитники закона. Ведь и ты, и я знаем, что не Славка это убил, а возразить не посмеем. «Ничего велосипед изобретать», - передразнил он районного начальника. - А я на сороковой день к Нине на поминки ходил. Пошли с ней на кладбище к Славке, там и  поговорили.
- Ну, и что?
- А то! Славка ей ночами является. Уж
во сне, или как-то не знаю. Она говорит - не во сне. Он будто бы все говорит: «Не я это, мама, не я. Тамарочка уехала» Нина говорит, что спать боится. Серега вспомнил, как Славка на похоронах плакал и бормотал «ушла, уехала». А  участковый продолжал:
- Нина сказала, что когда Славка
пьяный под утро пришел, тоже все говорил о том, что уехала, мол, Тамарочка, меня бросила. Ну, Нина поняла так, это он  говорит о том, что Тамара поедет учиться в райцентр. Она и сказала Славке, что как уехала, так и приедет. А он, пока не уснул, все так и бормотал, плакал - «уехала, уехала». И вот я подумал, Серега, а вдруг она правда с кем уехала?
- Дядя Вася, я ведь тоже не все в
показаниях написал. Вы не подумайте, не  оттого, что скрыть хотел, а как-то не подумал, что это важно. Уж очень все на  Славке сходилось. А потом эта проклятая машина как засела мне в голову, так и не выходит.
- Какая машина?
- Да ведь была, дядя Вася, машина. В
том-то и дело, что была. А какая - я и сам не знаю. Проехала, заметил, что светлая, у колонки останавливалась: набрали воды и уехали.
- Ты подробней вспомни про машину.
Может, еще что видел или слышал? - заволновался дядя Вася.
- Да я спиной в ту сторону сидел, видеть
- ничего не видел, а слышать? - Серега затормозился …, потом дверцу открыли ... музыка послышалась, задумался. - Проехала. Потом  - голос мужской и женский смех. Потом колонка заработала, потом опять дверца хлопнула … и все. Уехали.
- Эх, встать тебе бы да посмотреть!
Серега виновато опустил голову.
- А ворота у Кузнецовых не хлопали?
Не слышал?
- Да вроде бы и хлопали … Я внимания
не обратил.
- Вот что, Серега: завтра я - на покос, ты
- на работу.  А вечером опять  соберемся. Надо узнавать про машину. Слушай, а еще  машины проезжали? До этой? После? Сколько их?
- Проезжали. Я еще не спал - засыпал,
поэтому точно знаю, что проезжали, а вот сколько? Не знаю, дядя Вася. Не знаю.
Они разошлись по домам. Серега вспоминал, сколько же машин было на дискотеке, и точно вспомнить не смог. Десять? Пятнадцать? «Не больше пятнадцати, - решил он, - надо к Жеке сходить, вот что, - обрадовался он, - Жека уж точно помнит: с  детства на машинах помешан, хоть и своей все еще нет. Он - то уж всех знает».
Серега пришел к Жекиному дому  в первом часу ночи. В окнах было темно - видимо, в  доме уже спали. Серега слегка заколебался, потом зашел в палисадник и тихонько постучал в окно, потом еще раз. Выглянула испуганная Лена, узнала Серегу, кивнула, а минут через пять в окне показалась голова Жеки. Серега мотнул  головой - мол, выходи. Жека кивнул. Через минуту  он уже выходил из ворот.
- Ты че, Серый?  Что случилось - то? –
волновался он. - С тетей Дусей что- нибудь?
- Да нет, ничего такого, не волнуйся. На,
вот, закури, успокойся.
- А что это ты меня успокаиваешь? -
еще больше взволновался Жека, - с моими что, - он даже встал с лавочки.
- Н и ч е г о! Ничего такого не
случилось. Понял? Я к тебе как следователь пришел. По делу. Как к свидетелю! А ты - что,  сядь и слушай! А главное - вспоминай.
- Ага! - Жека изобразил на заспанном
лице такое внимание, что Серега улыбнулся.
- Помнишь дискотеку после массовки?
- Ну!
- Помнишь, как мы курили? Там народ,
машины?
- Так это ты опять про Тамарочку
расследуешь? Правильно, Серега, никто не  верит, что это Славка. Это точно чеченцы. А Славка ее сильно любил.
- Жека, я тебя не про чеченцев
спрашиваю, а про дискотеку. Вспомнил?
- Ну!
- Так, вот, вспомни, если можешь,
сколько машин было и чьи они?
- Ну, Серега, это … Уж сколько времени
прошло. А зачем тебе?
- Пока не могу сказать. Ну, так
вспомнишь, или нет? Ты хотя бы вспомни, кто мог проехать с дискотеки мимо нашего дома?
- Я, Серега, сейчас, как-то сразу
растерялся, если честно, со сна - то. Только  уснул. У нас парень сегодня весь вечер капризничал. Ленка говорит, что живот у  него болит, съел что-то? Ползает везде и все в рот тащит. Не веришь - землю ест! Вот мы и качали его по очереди. А завтра, Серега, к вечеру я точно вспомню.
- Ты сразу записывай.
- Ладно, я вечером к тебе зайду. Всех,
может, и не получится, но большинство все равно вспомню.
- Давай, Жека, иди спать, до завтра.
- Ну, ты, Серега, не обижайся, что я …
- Я не обижаюсь, не обижаюсь. Пока.
Иди, а то Ленка уже три раза в окно выглядывала.
Серега пошел домой, а из головы не
выходила злополучная машина. И почему - то  появилась уверенность в том, что Тамарочка в тот вечер действительно уехала. И именно на ней.

Утром Серега проснулся с мыслью о том, что одну машину, которая уехала в сторону райцентра он знает точно. Это новая «Волга», принадлежащая чеченцам. Когда они с Жекой уходили с дискотеки, эта «Волга» еще была там. Еще Серега вспомнил, что пока он шел с дискотеки до дома, его точно обогнали два «Жигули»,  синий и малиновый и старенький голубой «Запорожец». Потом он был дома. Может, тогда  чеченцы и проехали, а может - нет, может, позже.
- Надо сегодня же сходить на рынок и,
если что, если они там, расспросить их как-то, - решил он. Как? Он не знал, но едва дождавшись обеденного перерыва, съел по- быстрому в буфете булочку с газировкой, отправился на рынок.
Чеченцев он увидел сразу - они сидели около киоска «Мороженое» под пестрым зонтиком и пили пиво. Большая  коричневая бутылка «Монарха» была уже ополовинена. Неподалеку стояла  и белая «Волга». Серега  купил брикет своего любимого «Ижевского», сел за соседний столик  и стал  прислушиваться, а по возможности и приглядываться к ним. Чеченцы  были настроены благодушно. Они о чем-то негромко переговаривались на своем языке, потягивали пиво из беленьких пластмассовых стаканчиков. На Серегу прямо не смотрели, но посматривали и, видимо, говорили о нем. В очередной раз, украдкой взглянув на соседний столик, Серега встретился глазами с молодым симпатичным чеченцем, очень модно одетым, и смутился. А тот белозубо улыбался, взял бутылку пива и показал: хочешь, мол, - налью. Серега  сказал «Нет!» и густо покраснел. А краснеть - было отчего.
Он вспомнил, как на прошлой неделе чеченцы, правда, не эти, поили весь РОВД по случаю дня рождения его начальника. С утра все  предвкушали  будущую пьянку:  были  особенно жизнерадостны, глаза блестели, милицейские дамы кокетничали  и улыбались всем подряд. Живенько сбросились по пятерке на подарок (не юбилей -  рядовой день рождения, можно и по пятерке), купили постельный набор и туалетную воду. Ближе к концу рабочего дня к зданию РОВД подъехала грузовая «Газель» и  трое чеченцев носили в маленький зал заседаний какие-то коробки, а сотрудники РОВД, счастливо улыбаясь, выглядывали в окна всех трех этажей и потирали руки.  Наконец рабочий день кончился, все поспешили на банкет. Столы в зале заседаний были поставлены буквой «П» и накрыты с таким изобилием для  времени сплошных  реформ, что каждый входящий издал -  кто громче, кто тише - восторженный возглас. Подошла иномарка, из нее вышли еще пятеро чеченцев с букетом роз и довольно внушительных размеров коробкой. Что там было, Серега так и не узнал, какой-то  супербытовой прибор. По крайней мере, не постельные принадлежности.
Чеченцы были в роли официантов: они наливали, приносили, подкладывали, говорили комплименты. И все это - с заискивающей улыбкой, легко и радушно. Серега тоже выпил, закусил. Звучала музыка. Затишье после рюмки, когда все усиленно едят, прошло. Собравшиеся загомонили, послышался смех. И тут Серега как-то вдруг посмотрел на чеченцев, стоявших кучкой в стороне,  абсолютно трезвый, увидел их презрительные, брезгливо -насмешливые лица, с какими они наблюдали за жрущими и пьющими на халяву стражами закона, время от времени говоря что-то друг другу и усмехаясь, и ему стало мучительно стыдно. Он поспешил уйти. Но долго еще - нет, нет - да и вспоминал он чужие лица с брезгливой ухмылкой.
Как к ним сейчас подойти, что сказать - этого Серега не знал, а потому  старательно ел мороженное. Наконец он решился, встал, смял блестящую обертку,  осторожно бросил ее  в импровизированную урну - большую картонную коробку и направился к столику чеченцев.
- Здравия желаю …, - он запнулся, не
зная, как их назвать: господа? Товарищи? - Господа! - бодро сказал  он, доставая удостоверение. - Нет, нет! - Серега отодвинул  стаканчик с пивом, услужливо налитый молодым чеченцем, - у меня к вам несколько  вопросов. Не возражаете?
- Зачем возражать? - молодой чеченец
белозубо улыбнулся, придавая своему  лицу уже знакомое Сереге придурковатое выражение, - спрашивайте, все скажем, что надо.
Остальные чеченцы молчали, разглядывали незнакомого сотрудника РОВД.
- Вы, наверное, слышали, что недавно в
селе Кузьминки убили молодую девушку? В июне? - Серега в упор смотрел на сидящих. Они чуть задумались и закивали  головами.
- Слышали, слышали, - чеченец лет
сорока, сидящий ближе всех к Сереге, выразительно поморщился, - конечно, слышали. Так убивать только кровного врага можно, а не девушку. Зверь убивал.
- Вы были  в Кузьминках на массовке,
вернее, вечером на дискотеке. Обратно оттуда когда поехали? Во сколько?
Чеченцы переговорили  между собой, и молодой снова белозубо улыбнулся Сереге:
- На нас думаешь, начальник?! Не мы
это. Мы поехали, как дискотека закончилась. Последний танец с девушкой танцевал. С ней и поехал. И еще одна девушка с нами поехала. На коленях ехали.
- А вы назвать девушек можете? -
строго спросил Серега, уже понимая, что они к убийству непричастны.
- Можем назвать, как не можем. Света
называлась и Маша.
- А фамилии?
- А зачем  нам фамилии? Хорошие
девушки. Мы покатались, потом домой увезли, - он спросил что-то на своем языке у еще одного молодого чеченца. Тот ответил. - Вот он - дом показать может. А фамилии не можем сказать. Они нам не нужно.
- Ну, понятно, - Серега кивнул. - А вы,
когда ехали, не видели светлую машину? Ну, обгоняли, может, или на обочине где-нибудь видели?
Чеченцы снова о чем-то заговорили, даже заспорили. Потом улыбчивый чеченец  указал на молодого соотечественника:
- Вот он, Мага, шофер у нас, говорит,
что на поляне машину видел. Светлую.
- Какую? Где? - Серега подался к Маге,
схватил его за плечо. Тот что-то заговорил по -чеченски.
- Он плохо по-русски знает, ты
спрашивай, а мы ему скажем, - сказал сорокалетний.
- Ладно. Спросите у него, какая была
машина, марка, цвет?
- Мага сказал - светлая, а может - белая,
она белела сильно.
- Ярко, - подсказал Серега.
- Сильно ярко, - сказал и сам Мага.
- А марка какая? - Серега опять
обратился к Маге.
  Сорокалетний перевел. Они снова по- своему заспорили все вчетвером. Потом  сорокалетний, как будто извиняясь, проговорил: - Не разглядел он, не знает. Говорит, за деревней близко. Напротив реки - поляна. Машина туда съехала. Метров тридцать на поляну.
- А может показать, где?
Чеченец снова спросил Магу, тот  кивнул, посмотрел на Серегу и что-то  взволнованно сказал.
- Говорит, - сорокалетний чеченец
прижал руку к груди, - сам поеду, покажу. Девушка очень красивая была - жалко.
- А почему он считает, что эта машина
связана как-то с убийством той девушки?
- Раз спрашиваешь - значит, связана. Зря
не спросил бы. Правильно говорю? - чеченцы были очень серьезны. - А я сам не видел - дремал. А Султан и Ваха на заднем сидении ехали с девушками, не видели. Ты девушек найди. Может, они видели? Спроси.
- Спасибо за информацию, - Серега
пожал всем четверым руку и, снова отказавшись от пива, пошел в райотдел: перерыв  заканчивался.
«Была машина, была! И Тамарочка на ней уехала!» - обрадовался он. Обрадовался за Славку, понимая, что это только кончик ниточки, но кончик этот нашелся, и он, Серега, за него потянул. А уж дядя Вася как обрадуется!


Вечером к Сереге пришел Жека. Они сели на крыльцо, закурили. Жека достал из кармана тетрадный листок, исписанный крупным корявым почерком.
- Вот, Серый, весь день вспоминал, у
ребят еще поспрашивал. Вспомнили мы  двенадцать  машин: две «Волги» - Валеркина и чеченская, семь «Жигулей», два «Москвича» и один «Запорожец», остальные  наши были. Ну, кто откуда - тут, вот, написал.
Серега взял листок, почитал.
- А цвет, Жека?
- А цвет - проще простого. Вот поедем
спрашивать и цвет посмотрим, а то у некоторых мы засомневались.
- А ты со мной собираешься? И Ленка
отпустит?
- Отпустит. Она тоже не верит, что
Славка это. Знаешь, как переживала. Если, говорит, из кузьминских кто убил, так на улицу - то как теперь выходить. Точно,  чеченцы это.
- Не чеченцы, Жека, - и он рассказал
другу о своем разговоре с чеченцами.
- А может, врут они? Да еще русским -
раз плюнуть. Вон, по телеку посмотришь - головы отрезают, старухи, пацаны - с автоматами. Жуть прямо!
- Нет, Жека. Ты, вот, лучше скажи:
какая Маша и какая Света  с ними  могли кататься?
- Какие? - он задумался, - Маша …
Света … Думаю, Светка Фролова и Машуня Соловьева. Точно, Серега, они!  Наши-то, ну кто здесь живет, постесняются,  да и малы еще. А  эти - студентки. Светке - двадцать, Машуне - двадцать два скоро  - заканчивает нынче сельхоз.
- Они сейчас здесь?
- Машуня уехала, у нее диплом, а
Светка здесь: сессию сдала, сейчас на каникулах.
- Может, сходим к ней сейчас, а, Жека?
- В чем проблема? - Сходим.
- А не поздно? Пол - одиннадцатого,
все- таки.
- Для кого и поздно, а для Светки - в
самый раз. Она как раз на гульбу собирается, если уже не ушла к кому - нибудь.
К дому Фроловых они подошли минут через пятнадцать. В окнах горел свет, было слышно, как работает телевизор.  Жека стукнул  щеколдой - во дворе громко залаяла собака.
- Ишь, волкадава  какого держат, - он
чуть приоткрыл ворота и посмотрел в щель. - А если сорвется? Насмерть ведь загрызет!
Открылось окно, выглянула веселая, симпатичная Светка.
- Ой, привет, Серега! Жека! Вы чего
пришли? Да еще так поздно? - многозначительно улыбнулась Светка и посмотрела на Серегу соблазнительным, по ее мнению, взглядом. Многие девчонки  в Кузьминках так смотрели  на него: Серега был завидным женихом.
- Уж и поздно тебе, - улыбнулся Жека, -
давай, выходи, Серега, вот, с тобой  поговорить хочет.
Светка ойкнула и жеманно закатила глазки.
- Ладно, сейчас.
Втроем ни почти час сидели на лавочке возле Светкиного дома, разговаривали. Она тоже видела машину, так как сидела у открытого окна на той стороне, с которой была поляна.
- Я еще подумала, - тараторила она, -
кто же это здесь?
- А что еще запомнила? - спросил Жека.
- Что? - Светка задумалась. – Машина
белая была. Тогда, помните, перед грозой  было темно, а белое сильно светится. А еще, я из окна высунулась, когда уже  проехали, видела, что передние дверцы обе открыты были.
- Так вы же проехали, - засомневался
Жека.
- Мы ведь только что проехали. Я и так
хотела посмотреть, кто это, и высунулась даже. Только зря, никого там не видела.
- А какая машина? Марки какой? –
спросим Серега.
- Какая? … - она опять задумалась,
потом пожала плечами. - Не знаю. Но уж точно  - не «Запорожец». Точно.  «Жигули» или «Волга».
- А «Москвич»?
- Может, и «Москвич», не знаю …
А вообще-то, «Москвич» - узкий, а эта большая  была машина, полная  какая-то.
- Ну, ты даешь! Полная!
- Да, - настаивала Светка. – Полная
какая-то, большая такая.
- Белое в темноте всегда большое
кажется, - заметил Серега.
- Ну, не знаю тогда, как сказать, - она
улыбнулась, - а вы про Тамарочку  расследуйте?
- Про нее, - вздохнул Жека.
- И правильно делаете. Все равно это не
Славка. Славка добрый был, хоть и  психованный. А любовь какая у них была - все завидовали. Так что, ищите, мальчики.
- А вот ты сама на кого думаешь? -
спросил Жека.
- Если честно - даже и не знаю. На
наших - ни на кого не думаю. Это точно кто-то из приезжих.
- Ладно, Светлана, - Серега встал, -
спасибо за информацию. Если что еще  вспомнишь, мне или, вот, Жеке сразу скажи. Или дяде Васе.
- Скажу, скажу, - пообещала она и,
махнув на прощание рукой, ушла.
- Что, друг Жека, давай и мы по домам,
- Серега хлопнул Жеку по спине, - а завтра к дяде Васе пойдем, посоветуемся.


Весь следующий день Серега был как на иголках, и работа на ум не шла:  вместо того чтобы думать об очередной, «злободневной» краже - выстиранного белья (унесли со двора вместе с веревками, на которых оно сушилось), он думал о белой машине. А вечером, наскоро перекусив, направился к участковому Сметанину. Издали он увидел дядю Васю и Жеку, сидящих на лавочке. Он поздоровался, подсел к ним и прикурил у Жеки сигарету.
- Я уже все рассказал, - виновато
оправдываясь, сказал Жека.
- И правильно сделал. Ну, и что вы нам
посоветуйте, дядя Вася? Искать ведь надо машину, - в голосе Сереги слышалось нетерпение.
- Не торопись, Серега. Машину,
конечно, надо искать. А откуда ты знаешь, что Тамара на ней уехала? - дядя  Вася посмотрел на друзей и предложил, - надо к Нине еще раз  сходить, узнать: где, с кем Славка пил в ту ночь. Ведь с кем-то он пил. У кого можно в три часа ночи выпивку достать. С маху, ведь, не достанешь, в первый попавшийся дом не постучишь. Славка так-то не пил, ни разу его пьяным не видел - значит, пришел он к кому-то трезвым, мог сказать что-то, он задумался, -  если только он к Колюне пошел? Так к нему со своим ходят, его же и угощают, а так … он сам сроду на опохмелку побирается, - дядя Вася снова задумался, потом встал с низкой лавочки и сказал, глядя в Жекин листок:
- Так сделаем: я завтра с утра по
деревням проеду, опрошу всех, кто у вас тут указан, а вы сегодня же сходите к Нине. Понимаю, - он посмотрел на потупившегося  Серегу, - не очень-то это приятно, но вы зайдите, вроде как помочь чего, поговорить. Нина рада будет. Она все одна да одна. А завтра вечером я вас тут же ждать  буду.
До дома Поповых они шли молча. Нина была дома.  Она действительно обрадовалась их приходу, заулыбалась, приглашая в дом, засуетилась, несмотря на отказы Сереги и Жеки, приготовила чай, достала варенье. Серега смотрел на нее и не  мог поверить, что это она - еще недавно совсем молодая, крепкая, довольная жизнью и собой, а теперь превратившаяся старуху. Нина поседела, под глазами - мешки, лицо опухшее, бледное. Было заметно, что она слегка под хмельком.
Парни переглянулись, не зная, с чего начать разговор. Его начала сама Нина:
- Спасибо вам, ребята, что зашли. А то
никто целыми днями не заходит. Свои  уехали после сорокового дня.  Даже  Любашка! Бывало, на дню сколько раз забежит, а  сейчас - не ходит. Некогда, говорит … Вроде никто не верит про Славку, а ходить ко мне не стали. Сторонятся, что ли …. Боятся, - она устало вздохнула. - Я, может, тоже  бы так же сторонилась, доведись до меня. Это ведь к радости люди идут,  греются около нее, а горе - обходят. Оно прилипчивое, горе-то, как зараза. Вот и  сторонятся.
- Теть Нин, - Жека взял Нину за руку -
та будто очнулась, - мы что пришли-то. Может, помочь тебе что надо?
- Да ничего мне не надо. Вы
спрашивайте про Славку, не стесняйтесь. Найдите, кто это сделал, чтобы парня моего не марали. Нина заплакала.
- Найдем, обязательно найдем, - тихо
проговорил Серега и в эту минуту  поверил, что он найдет, он уже просто не может не найти.  -             
          -  Нам, тетя Нина, надо  узнать, с кем Славка пил в ту ночь. Он ведь у тебя не пьет, - он хотел, было, поправиться, сказать  «не пил», и не стал этого делать, а Нина и не заметил, она до сих пор говорила про Славку, как про живого.
- Не знаю я, Сережа. Кабы знать, так уж
выспросила бы его хоть и пьяного.
- Вот, вспомните все по порядку: вот
стукнули ворота вот ….  Нина перебила его:
- Не стукнули. Он перед воротами-то
упал, стал меня звать. Встать не мог: скользко было. А я у окна сплю - услышала, выскочила. А дождь! Гроза! Я его в  сердцах-то из грязи рванула, толкнула в спину к воротам. Вот он об столбик и  стукнулся, да носом прямо …. На крыльце сидит, кровь из носа капает - он ее  вытирает и  размазывает. Весь в грязи! … Я ведь его домой не пустила. Так,  маленько из потока водой грязь смыла и на сарай сама  свела …. САМА его туда  по лестнице затащила, - она замолчала, отрешенно задумалась.
- А говорил он что? - тихо спросил
Серега, чуть  тронув ее за руку.
- А? Что говорил? … Уехала Тамарочка,
уехала …. Ревел все. У меня спрашивал все, почему, мол, она уехала, ушла от него. А я, Сережа, и не думала ничего.  Наорала еще на него, что пьяный, что мелет, невесть что.  Вот и все … Он только и повторял «Уехала она, ушла от меня».
- Не говорил, значит, с кем пил.
- Не говорил. Да я и не спрашивала.
Откуда знать-то … Тем более - массовка:  не пил, не пил, а тут начал. Ему ведь восемнадцать уже - в армию … Серега с Жекой переглянулись и поднялись из-за стола.
- Пойдем мы. А вам, правда, ничего
 помочь не нужно?
От заботливого голоса Жеки у Нины на глаза снова навернулись слезы.
- Спасибо вам еще раз, что зашли.
Правда, не надо. Вы лучше заходите  еще, ждать вас буду.
В воротах Серега  обернулся и негромко сказал стоящей на крыльце Нине:
- Вы не пейте больше, пожалуйста. Я за
Славку прошу. Он бы тоже вас попросил. - Нина ничего не ответила и ушла в дом.
Дойдя до перекрестка, Серега с Жекой разошлись по домам, договорившись встретиться завтра вечером.


Окна в доме Сереги светились - значит, кто-то к ним в гости пришел. Мать всегда вставала рано, а потому рано и ложилась. «Кто бы это мог быть?! - подумал Серега, - неужели тетя Маруся? Если она - хорошо, значит, отошла немного». Это была не она. В горнице за столом сидел непривычно трезвый Колюня Лапин и пил с матерью чай с конфетами и «колобушками», так  мать называла маленькие пышные оладьи.
Колюня - герой Афганистана, награжденный двумя боевыми орденами, был местным алкоголиком и наркоманом. Когда Колюне было пять лет, родители его разошлись. Мать, по новой,  большой  любви вышла замуж и оставила мальчика отцу. Тот, не долго думая, привез сына в Кузьминки к матери, как он сказал, пока жизнь не  устроится. Жизнь его, похоже, так и не устроилась, потому что Колюня так и остался в  Кузьминках с бабкой Маней. Отец приезжал пару раз, но с собой не звал, а Колюня и сам не хотел: отец был чужим человеком, а бабка Маня - родная.
Колюня Лапин был добрым и бесхитростным парнем. Закончил десятилетку, затем курсы шоферов  ушел в армию. Служил шофером - возил по горным дорогам Афганистана боеприпасы и продовольствие. Как служил, за что получил ордена, он никогда  никому не рассказывал, даже бабке, только страшно кричал по ночам и стал  сразу, как пришел из армии, беспробудно пить. Бабка Маня дождалась его из армии, а потом пожила недолго, умерла, оставив Колюню одного на белом свете. Скоро ее  маленький домик, всегда ухоженный, с беленой изгородью, превратился если и не  в притон, то в распивочную, куда всегда шел тот, кому негде или не с кем было выпить.
Колюня сначала работал в колхозе на грузовой машине, потом разнорабочим, а потом и вовсе ушел из колхоза и забомжевал. Он надолго пропадал из села. Где был -  никто этого не знал, потом появился. И снова мужики - колхозники  тянулись по вечерам к его дому, «отдыхая», там душой. Дома Колюня жил, в основном, зимой, а летом - бродил. Он нигде постоянно не работал, а так, по мелочам подрабатывал за бутылку и еду:  зимой дрова колол, снег убирал, летом нанимался  окучивать картошку или на покос, помогал пастухам. Его жалели в селе, подкармливали, давали опохмелиться, в Пасху несли в его дом шаньги с картошкой, -  подавали пасхальную милостыню. Несколько раз Колюню подбирали зимой на улице, уже закоченевшего, затаскивали в колхозную кочегарку. В общем, умереть не давали. Но и жизни у Колюни не было.
И вот сейчас трезвый Колюня сидел с матерью в чистой горнице и пил чай.
- Привет  афганцам, - Серега сел за стол
и улыбнулся, глядя на непривычно  серьезного Колюню. Мать сходила за  чашкой и налила Сереге чаю.
- Ты где же ходишь? Время  двенадцать
доходит, мы уж часа полтора чай пьем,  а тебя все нет и нет, - ей, видимо, хотелось спать, а оставить Колюню одного дожидаться Серегу она не решилась.
- Да дела, мам, - отхлебнул чаю. - А ты,
Колюня, за делом каким ко мне?
Серега, привыкший к тому, что Колюня всегда без умолку болтает, снова  удивился серьезному виду, с каким тот пил чай.
- Я, Серега, к тебе с важным
 разговором, - строго и медленно сказал Колюня,  отхлебывая чай.  Серега сдержал улыбку и изобразил на лице внимание.
- Видишь ли, Серега, меня не было
здесь, в Кузьминках то есть, с июня. По  делам я, Серега, ездил. Хотел, видишь ли, в райцентр переехать. К женщине одной. Да …. Ну, пожил у нее, пригляделся - оказалось, не подходит она мне: беспутная  да и пьет. Вот и вернулся обратно.
Серега усмехнулся про себя: вот и Колюне «путная» и непьющая нужна, а от  самого перегаром несет - хоть окно открывай.
Колюня продолжал:
- Вернулся я в родное село вчера,
пришли ко мне тут мужики. И что я узнаю?  Славка Попов руки на себя наложил, потому что Тамарочку камнем зверски убил. Мол, испугался тюрьмы. Так вот: я тебе, Серега, как милиционеру хочу сказать, что все мужики не верят, а я, так, точно знаю, что было на самом деле.
Серега сначала невнимательно, потом все
с большим интересом слушал Колюню,  а тот продолжал все с таким же серьезным, торжественным лицом:
- Славка пришел ко мне в массовку,
ночью, еще до дождя. Выпить попросил. У меня на утро оставлено было. Ну, я ему налил. Вот он мне все и рассказал, что Тамарка села в машину и уехала  с кем-то.
- А как ты знаешь, что до дождя?
- Я за бутылкой на двор ходил, она у
меня в лопухах была. Я ведь усну - хрен  добудишься. Вот и повадились. Придут, заберут - утром встанешь, а опохмелки нет. И ведь сроду никто не сознается. Вот и прячу.
- А во сколько он пришел к тебе? Не
помнишь?
- Во сколько? - Колюня  задумался,
- трех не было: без десяти, без двадцати. У меня ходики у выключателя специально висят. Свет включишь - сразу видно, сколько время. Он пришел -  я спал. Я спать, еще светло было, лег. Славка-то разбудил меня, я свет и включил.
- А Славка трезвый был?
- Трезвый, но шибко расстроенный, со
слезами, можно сказать, на глазах. Выпить попросил. Говорит, я тебе, говорит, Колюня, отдам. Я его и спрашиваю: что, мол,  случилось? Может, с матерью что? А он мне и рассказал, что с Тамаркой поругался, она  одна домой пошла. А в селе чужих полно - мало ли, что, вот он и решил проследить. Обежал по соседней  улице и переулком уже шел, когда увидел, что Тамарка села  в машину и уехала.
- А машина какая? Он не сказал? -
Серега аж дыхание затаил. Неужели - удача?
- Как не сказал? Сказал. Говорит, все
они, девки-то, нынче с ума посходили. Им хоть за кривого, хоть за косого - лишь бы с деньгами. И Томка  его на «Волге»  уехала. Небось, говорит, в «Запорожец» бы не села. Еще назвал ее дешевкой и  будущей проституткой, раз она этой … моделью стать хотела. В общем, злой на нее был. Ну, я его поддержал. Налил ему стакан, себе - чуть-чуть. Говорю ему - еще себе найдешь и получше. А он заревел. Веришь, Серега, как маленький. Ну, я еще ему чуть не стакан налил. Он выпил, а реветь не перестал. Затих немного, а слезы, знаешь, по щекам текут. Вот как ее, стерву, любил! Я его спать укладывал, но он все про  Томку рассказывал. Я еще за бутылкой сбегал - вот тут уж дождь шел.  Я весь мокрый пришел.
- А водка у тебя откуда была?
- Я дачу председателю прибрал да баню
там топил, вот они и дали. Да еще там хорошо угостили.
- А когда Славка домой пошел?
- Вот, чего не знаю - того не знаю.
Врать не буду. Уснул я, как мы вторую - то  ополовинили. Так что, этого не знаю.
Время было позднее: мать спала, Колюня давно ушел, а Серега все сидел за столом, думал, и ничего у него не выстраивалось, все было еще  непонятнее, чем  прежде. Он так надеялся, что если узнает, на какой машине уехала Тамарочка, узнает и все  остальное. Но вот он знал, что уехала она на белой «Волге». И что? Белых «Волг» на дискотеке было две: чеченцев и Валеркина. Чеченцы - ни при чем. Если бы  даже они врали, Светка врать не будет. Да и не смогла бы: такое  увидишь - все  веселье надолго забудешь, с ума сойдешь. Валерка?! Ну, уж нет! Кто угодно, только не Валерка. А больше «Волг» на дискотеке не было! Может, Славка ошибся, или Колюня что-то перепутал? Надо все же опросить всех по Женькиному списку, а потом и к  Валерке сходить. Серега вспомнил слова районного следователя о том, что человек  может такое сделать, что сам потом не поверит. Правда, сделать со злости. А у Валерки какая злость? Спьяну? Так он, вообще-то, не пил ничего, кроме пива …. И Славка тоже не пил, а напился. Вот и Валерка мог выпить …. Выпить он, конечно, мог. Но так убить?!!
Серега вышел на крыльцо, закурил и приказал себе больше не думать об этом деле. А то так до чего угодно можно додуматься. Вспомнил он и о презумпции  невиновности, о том, что хороший следовательно должен верить в невиновность  подозреваемых до последнего. А Валерка просто не мог быть убийцей. Серега в это  верил. А кто тогда? Нет, сходить к нему все же  придется. И прямо завтра, чтобы не думалось.


Утром Серега проснулся непривычно рано,  почти вместе с матерью, долго лежал на кровати, делая вид, что спит: не хотел с ней  разговаривать: она бы начала  расспрашивать, зачем приходил Колюня. Наконец мать ушла на работу, и он встал. Ночью он спал плохо: ворочался, ходил пить, выходил на крыльцо покурить и все  думал, как ему поговорить с Валеркой. Решил, что сначала расскажет все Жеке, а уж потом они  вместе и придумают, что делать.
На автобусной остановке  народу было мало. Шел сенокос, поэтому болеть было некогда и в районную больницу ездить некому. На лавочке сидел уже изрядно опохмелившийся, несмотря на  ранее утро, Колюня и рассказывал анекдоты.
До райцентра доехали быстро, так как и в других деревнях желающих ехать в райцентр не было: автобус даже не останавливался.
Весь день Серега занимался писаниной: оформлял, подписывал, переписывал, подшивал - в общем, приводил в божеский вид все дела, писал отчеты для  начальства. Освободился он за полчаса  до конца рабочего дня. Досиживать не стал, а пошел к рынку - поесть мороженого. «Ижевского» не было, он взял себе два «Шоколадных», сел за столик под зонтик, не спеша, съел их и пошел на автобусную остановку. Первое, что он там увидел, был Колюня, мирно спавший на траве небольшого газона. Он был  мертвецки пьян. Сереге пришлось буквально внести Колюню в автобус и уложить на заднее сиденье, так  как тот  вообще не подавал признаков жизни.
На работе Серега как-то перестал думать о Валерке, о белой «Волге», а сейчас, в автобусе, мысли обо всем этом вновь навалились на него, стало неуютно и беспокойно.
Жека пришел к нему, когда Серега ужинал, поел вместе с ним, и они заторопились к дяде Васе. Жека болтал о машинах с дискотеки, высказывал свои  предположения. Серега молчал. Жека не выдержал  и даже обиделся:
- Ты че, Серый, молчишь, молчишь? Я
тут, понимаешь, прямо извелся весь, все думаю. Мне уж все подозрительные  кажутся! А?
- Жека, не обижайся, вот придем к дяде
Васе, я все и расскажу, а то два раза  неохота.
- Узнал что новое? Что расскажешь?
- Потерпи и не спрашивай.
Жека замолчал. Так, молча, они почти добежали до дяди Васи, но того не оказалось дома: участковый был на покосе у брата. Им ничего не оставалось, как сесть на лавочку и дожидаться.
- Давай, рассказывай, - заторопил Жека,
- может, его еще часа два не будет. Раньше десяти - кто с покоса  приезжает? Давай, не томи!
- Ну, давай, - вздохнул Серега и
рассказал ему о визите Колюни.
Жека на рассказ среагировал бурно: вскочил с лавочки и заорал:
- Нет, Серый, ты вообще соображаешь,
что говоришь?! - он постучал себя кулаком по голове. - Валерка! Сначала Славку грязью обливал, теперь Валерку?! Он что - упырь какой, там, маньяк? Да он даже в школе, ты вспомни, ни с кем сроду не дрался! А тут - вдруг схватил камень - и голову в лепешку?! Да  и с какой стати он на  соплячку эту Тамарку бы кинулся? Ты соображаешь?!
- Я - то соображаю и тоже, вообще, не
верю, но и ты сообрази:  других «Волг» на дискотеке не было. Понимаешь - НЕ БЫЛО!
Жека задумался.
- А может … Может …, - он
лихорадочно соображал, - может из Елани ехали через Кузьминки! Вот!
- Может, конечно, в принципе, - вяло
согласился Серега, - только  кому там на белой «Волге» ездить. Там дворов семь осталось, одни старики живут.
- А если к кому - нибудь приезжали?
- Может, и приезжали, - опять
согласился Серега, - вот ты завтра и доедешь туда.
- А сейчас - пошли к Валерке, потом
снова к дяде Васе зайдем.
- Лучше, Серега, дождемся, а то
наломаем дров.
- Не оттягивай, все равно нам идти
придется. Ты лучше думай, как с Валеркой говорить. Зачем, вот, мы придем поздным - поздно?
- Зачем? - Жека долго не думал. - У нас
метать  послезавтра будут, вот я его как  бы на покос и позову. Кстати, и тебя зову.
- Приду, если срочных дел не будет, -
пообещал Серега.
Они зашагали по тротуару. Недалеко от Валеркиного дома им встретился Колюня, уже протрезвевший, а потому беспокойный: он искал  опохмелку. Серега с Жекой,  чтобы отвязаться, выгребли мелочь из карманов, отдали Колюне и пошли дальше. Серега  начал рассказывать, как он заносил Колюню в автобус, и вдруг замолчал, глядя на Жеку абсолютно круглыми глазами. Тот не понял, что случилось, а Серега  вдруг бросился за Колюней. Жека - за ним.
Колюня чуть не упал, когда Серега схватил его сзади за плечи.
- Ты че, Серега! Лишнее дал? Так я
обратно отдам, - и Колюня торопливо полез в  карман за мелочью. Подбежал и Жека. Колюня  и Жека, ничего не понимая, оторопело смотрели  на  непривычно круглоглазого Серегу, а тот все  так же безмолвно разглядывал Колюню.
- Колюня, - как можно спокойнее сказал
Серега, - ты где вот эту рубашку взял? Украл?
- Да ты че! Я разве когда воровал? Я
лучше попрошу. А эту? - он взялся за рубаху, - эту я нашел на берегу, у моста, когда бутылки после массовки утром собирал.
- Где она была? Вспомни?
- А что мне вспоминать. Я утром
проснулся часов в десять, на улице дождь. Славки нету. Опохмелиться нету. Или он допил, или с собой унес. Я ведь помню, что полбутылки  должно было остаться. Вот я и пошел по берегу. Там, где купалка, вечером много сидели, костры жгли. Набрал полтора ящика - тридцать штук. Мне на пузырь хватило. Пойдем, покажу, где эта рубаха была. А то - украл! Да я сроду ничего не воровал - обиделся Колюня. - Чтобы афганец воровал!
- Да ладно тебе, так это  я сказал,
извини - не подумал. Все кражи сейчас разбираю - вот и вырвалось. Пошли, покажешь.
- Пошли, - немного успокоился Колюня.
Жека, хоть ничего и не понимал, чувствовал, что происходит что-то важное, а потому - «не встревал». Они дошли до моста, спустились к реке.
- Вот тут, у сваи, и валялась, - и он
показал место, - в грязи была маленько, я ее в речке прополоскал, дома на сарай повесил и забыл про нее. А  сегодня утром  полез бутылек спрятать - и нашел. Я ведь в ней же в райцентр-то ездил, ты меня  утром видел - ничего не сказал, а сейчас накинулся, - опять обиделся он.
- Не заметил как-то, - пожал плечами
Серега.
- Это потому, что я в пиджаке был.
- Точно. Пиджачок твой помню. Знаешь,
Колюня, отдай мне эту рубаху, а я тебе  свою какую- нибудь отдам. Лады?
- Лады-то лады, только сейчас давай, а
то мне ходить не в чем. Я свои три  утром замочил, завтра только выстираю, - сообщил Колюня.
- Пошли тогда ко мне, мать выберет.
Мать отдала Колюне две Серегины рубашки: голубую и в клеточку, совсем  новые. Серега возмужал, раздался в плечах, и рубашки стали ему малы, а Колюня  был тщедушный, «сайгачной породы», как он сам про себя говорил. Он, довольный, ушел, а Серега с Жекой вышли во двор, сели на крыльцо. Серега молчал, держа в руках  рубашку. Жека не решался заговорить, как будто боялся спугнуть догадку, которая  проглядывалась на Серегиной лице. Наконец он не выдержал:
- Серега, мы к Валерке идем или нет?
- Идем, Жека, идем …. А знаешь, что
это за рубашка? Чья?
- Не знаю.
- Ты посмотри, посмотри получше.
 Жека стал разглядывать рубашку. Она
была большого размера, фирменная, с  лейблом и фирменными пуговицами. Отлично сшитая, из чистого хлопка, бежевая  рубашка с коротким  рукавом, с погончиками и кармашками, только грязная, с  какими-то бурыми и ржавыми пятнами чуть пониже груди.
- Посмотрел. Ну и что?
- А то, - ответил Серега, что эта
рубашка стоит полторы тысячи и принадлежит она нашему главе района.
- Ну и что? - опять спросил Жека.
- А то, что была, Жека, еще одна
«Волга», новая, белая, на ней глава приезжал.
Жека даже засмеялся, замотал головой:
- Ты точно сегодня какой-то странный.
Дурак! И  догадки у тебя дурацкие! То Валерка, то - вообще загнул! Кто бы послушал, точно решил бы, что двинулся! Я - и то засомневался.
- Можешь  сомневаться, а третья
«Волга» была главы. Тоже белая и новенькая.
- И зачем ему убивать? Когда ему
убивать- то? С какой  стати? - наседал Жека.
- Не знаю. А с какой стати ему
полуторотысячные  рубашки бросать, все обляпанные?
- Может, ее Колюня сегодня залапал,
если весь день в ней ходил. И вообще, эта рубашка единственная, что ли, если  ее в магазине продавали? Кто угодно мог купить.
- Кто угодно! - засмеялся Серега. – Вот
ты бы купил? За полторы тысячи?  А потом вот так запросто выбросил?
- Я бы - нет, конечно, меня бы Ленка
убила, да и не купить мне за полторы, как ты говоришь, тыщы … А ты точно знаешь, что она полторы тыщи стоит?
- Точно …. Вот ты говоришь, что не
одна она была, - Серега как будто убеждал себя, - ясно, что не одна. Но у нас в Кузьминках я больше никого в такой не видел тогда. А ты?
- Я вообще как-то на одежду не очень
внимания обращаю, - признался Жека, - это у тебя профессиональное.
Они оба помолчали.
- Пойдем к Валерке-то?
- Пойдем, Жека, может и там что –
нибудь откроется.
- Я прямо как-то боюсь. Ну, не боюсь, а
тревожно, что ли. Если что, я вот уж точно двинусь от всего этого. То глухо было, а то - прямо поперло.

К Валеркиному дому они подошли почти в сумерках. Ольга, его жена, в последнее время всегда чем-то недовольная и раздраженная, была необычно приветливой и жизнерадостной, даже поправилась чуть-чуть. Она поливала цветы в палисаднике.
- Привет, мальчики, вы чего так поздно?
- Да Жека, вот, хочет Валерку на покос
сосватать - метать.
- А-а-а, он в гараже. Возится с машиной
целый вечер, намывает ее. Я – видите, лейкой поливаю, он шланг к себе утащил.
            Гараж  Валерка построил в целях противопожарной безопасности метрах в  десяти от дома. Жека с Серегой, обходя лужицы, подошли к раскрытым  дверям гаража и увидели Валерку, протирающего стекла. Рядом с машиной стоял  пылесос.
- Привет, Валер, - как можно радушнее
сказал Жека.
- А, пацаны, привет, - Валерка подошел,
пожал им  руки,
- Вы  откуда и куда?
- Да мы так бродим, - Серега подошел к
машине, пнул тугое колесо. - Куда ты ее так надраил?
- Никуда. Просто грязная была до
невозможности, и внутри, и снаружи.
- А я, Валер, на покос тебя позвать
пришел. Послезавтра метать надо. Приедешь?
Валерка замялся:
- Я, конечно, пришел бы и, может,
приду, только Ольга меня вряд ли отпустит.
- Что, болеешь, что ли, - Жека удивился,
глядя на здоровущего Валерку, тот хохотнул.
- Только, мужики, никому - ни слова. Я
сейчас отъедаюсь и отдыхаю как будущий производитель.
- Не понял, - сказал Серега.
- Ольга приехала из института охраны
материнства, там ее на очередь поставили на какое-то оплодотворение. В общем, я должен сдать в достаточном количестве здоровую и жизнеспособную … эту самую. Поняли? А ей как-то вживят.
- Да …, - Жека уважительно покачал
головой, - вот, до чего наука дошла. И что? Обещают ребенка?
- Обещают, - он плюнул три раза и
постучал по деревянному верстаку.
- А я думаю, - улыбнулся Серега, - что
это Ольга такая веселая, а тут - вон  что.
- Ты уж тогда набирай силы, не ходи на
покос-то, а то - мало ли, что, - Жека  поднял указательный палец.
- Да кончай ты! - засмеялся Валерка.
- Не кончай, а с наукой не спорь! И
нечего ржать, потом будешь локти кусать, - назидал Жека.
Валерка взял с верстака коробку и вынул из нее новенькую магнитолу.
- Ну-ка, ну-ка, покажи, - Серега
разглядывал дорогую магнитолу «KENWOOD», -  тебе что- деньги девать некуда?
- Вы не вздумайте Ольге что-нибудь
сказать. Я ей  доложил, что за семьсот рублей взял.
- На самом деле за сколько? - Жека тоже
с любопытством  стал разглядывать магнитолу.
- Пятьсот зеленых, - явно похвастался
Валерка.
- Ну, ты даешь! Точно, некуда тебе
деньги девать. Мне, вот, вечно не хватает, все как-то в обрез, - Жека вздохнул.
- Да я у отца взял. Уж если машина
новая и  хорошая, то зачем дрянь-то брать? А черный день, если что, - сниму и загоню, - Он стал расправлять разноцветные проводки, а Серега затаил дыхание и, собравшись с духом, спросил:
- А у тебя что, в машине не было
магнитолы?
- Нет, ни радио, ни магнитолы. Они с
завода безо всего идут. Уж сам владелец потом наворачивает, что хочет, а вернее - на что денег хватит. Без музыки ездить скучно. Я люблю, чтоб гремело, - он вытащил из-под верстака еще одну коробку и  достал две колонки.
             -  Сейчас поставлю и как врублю! Класс!
- Валер, а ты бы с кассетником ездил, -
опять спросил Серега.
- Возни с ним много, да и барахлит он у
меня - хоть выбрасывай: старый.
- А ты вообще с ним не ездишь? -
Серега видел, что Валерка уже с недоумением поглядывает на него, но продолжал спрашивать.
- Не езжу.
- И никогда не ездил?
- Ты что, Серый, дался тебе мой
кассетник! Я же сказал - не езжу! Он, вон, стоит на окне, на кухне, двигать - и то не двигаю. Отлетает там что-то. А что?
Серега подошел, обнял Валерку,
похлопал по спине, Жека тоже заулыбался, хотя не понял пока ничего.
- Давай ему тоже все расскажем, Жека,
теперь уж точно - не он.
- Почему?
- По кочану! В той машине музыка
играла, да еще так громко, что я у своего дома слышал!
- А-а-а! - обрадовался Жека и тоже
кинулся обнимать Валерку.
Потом они долго сидели у гаража, рассказывали Валерке о своем расследовании. После рассказа о рубашке он тоже вступил в разговор:
- Так вы, значит, на меня думали?
Ничего себе - друзья!
- Да ладно тебе, Валер, мы не думали, а
отрабатывали версии.
- Не знаю, конечно, Серега, тебе видней,
но думаю, что это какая-то другая «Волга». Может, из Елани, может, еще откуда-нибудь.
- Почему? - хором спросили Жека с
Серегой.
- Потому, что когда я к двум часам
подъехал к даче, эта, ну, главы «Волга», стояла там.
- Во сколько ты подъехал?
- К двум, как договаривались. Ну, где-то
минут без двадцати два. Вы в час ушли!
- Ну.
- А я еще минут двадцать побыл и
поехал. До дачи езды - пятнадцать минут, если тихонько ехать. Я и не торопился. Так что, там она была.
- Кто был на даче? - Серега пожалел,
что некуда записать.
- Кто? Папаня мой, главный инженер,
главный агроном, главный зоотехник, председатель совета - по-нынешнему - мэр Кузьминок, - усмехнулся он, - все с женами, из бухгалтерии - Галина Петровна, Катерина, обе- с мужьями, весь президиум с  собрания до главы с Димкой - шофером. Еще кто - не знаю. Может, еще  кто и был.
- Ну, и ты что?
- А что я? Увез женщин домой. В
шестером ехали, еле втиснулись. А мужики не поехали, догуливать остались.
- Где глава был?
- С ними сидел. А Димка спал уже.
Вообще-то, глава с папаней моим сидели да с мэром, а остальные спали, кто где.
- Во сколько ты уехал?
- Минут десять третьего. А что мне там
делать? Пить - не пью, а с пьяными  болтать трезвому - терпеть не могу. С души воротит!
- А утром ты когда туда приехал?
Валерка задумался.
- В семь встал, пока то - се. К восьми
точно там был. «Волга» там была.
- А во сколько глава уехал?
Валерка пожал плечами:
- Не знаю, не интересовался  как-то.
Уехал - и уехал.
- Вот что, ты напиши все подробно.
Главное - вспомни точно, кто там был. Всех, понимаешь? Если не вспомнишь, спроси у кого-нибудь, у отца, как-нибудь так. Он-то уж всех, кто был, вспомнит. Надо точно знать, это очень важно.
- Я, Серега, конечно, и напишу, и
вспомню, только, думаю, зря ты все это затеял. Представляешь, если до него донесется? Тебя ж со свету  сживут, а перед этим так измажут, всю жизнь не отмоешься! Уж лучше в Елани искать. Сам подумай, с чего это глава рванет с Тамарочкой. Вроде, не слышал, чтобы он к женскому полу особо неравнодушен был.
- Не знаю, Валер, но если в Елани пусто,
то кроме его «Волги» больше никакой  не было. Елань - тупик, туда и из Кузьминок - то доедешь - все проклянешь.
- А завтра съезжу в Елань, - Жека встал,
пойдем, Серый, к дяде Васе.
- Нет уж, к дяде Васе - завтра, - он
посмотрел на часы, первый час уже. Надо бы и Колюню завтра с собой прихватить.
Они договорились завтра в семь часов вечера идти к участковому. Жеке было поручено последить за Колюней, чтобы не напился к вечеру. Валерка  обещал все вспомнить и записать, а Серега решил поближе познакомиться с главой, не в смысле - лично, а так, поспрашивать.

Наступил август, но обычно августовской погоды с дождями и прохладой еще не было. Дожди прошли в июне, в июле несколько раз налетали короткие сильные грозы, а потом опять стало жарко и сухо. И хоть приходилось каждый вечер  поливать огороды, люди радовались жаре.
Ночью он почти не спал. Он забывался, может, и засыпал, но, очнувшись, не  чувствовал, что отдохнул. Ему казалось, что он не спал вообще. Голова болела - это раздражало и злило. Он злился на себя, потому что ему хотелось убивать. Он пока еще понимал, что это желание ненормально, подавлял его, как мог, но ему очень хотелось. Независимо от него происходило то ощущение превосходства, собственной силы, которое испытывал там, на берегу, в грозовую  июньскую ночь. Он злился от того,  что снова должен сдерживать себя, что не может сделать, то, что хочет. Он почти никогда не делал того, что хотел. Он всегда сдерживался, подстраивался, боялся чьего-то мнения. А сейчас он чувствовал в себе перемену, не он мог  больше сдерживаться. Он мучительно хотел снова почувствовать свою силу, свою значительность, потому что он хотел нравиться себе. Безнаказанность убийства  девчонки делала его в собственных глазах умным и хитрым: не каждый ведь может  так, чтобы никаких следов. Да и вообще, он где-то читал, не каждый человек и  убить может вот так, чтобы не мучиться после. А он не мучился, даже  наоборот - радовался. Нет, один след он все же оставил, и его нужно убрать. И он его уберет. Он хочет убрать. Он стал думать о той ночи на берегу, вызывая в себе приятные ощущения собственного могущества. Но милый дружок заслонил все своей мерзкой рожей.  Жалкий, улыбающийся, заискивающий, милый дружок появился, едва он подумал о жене. Вместе с ненавистью к ней появилось чувство  опасности. Он почувствовал эту опасность сразу, как жена приехала из областной больницы. Она не злилась на него, не унижала, как обычно, она молчала и как будто не замечала его, думая о чем-то своем. О чем? Он не знал, и это пугало. Что она задумала?  Она больше не спала в одной с ним постели, стелила себе в гостиной на диване. И молчала. Она часто после работы уходила к родителем, и он оставался один. Он снова был брошенным, никому не нужным, у него снова как будто что-то отнимали. Никому не нужным милый дружком.  Нет! Он никому ничего не отдаст. Больше  никогда не отдаст!


Разговор с Валеркой и Жекой укрепил Серегу в мысли о том, что своей  интуиции можно и нужно доверять. Он был рад, что ни Славка, ни Валерка не были убийцами. Он вообще-то, до конца не верил в это, но сомневался. А сейчас он прислушивался, прислушивался к своей интуиции и не мог ничего услышать. Он вспоминал главу района, и ничего особенного не мог вспомнить. Мужик - как мужик, веселый, компанейский, довольный собой. Похож ли он на убийцу? Нет, совсем не похож. Но что-то, какое-то «НО», было, и он старался вспомнить это. Всю дорогу до райцентра Серега думал об этом, что же ему в главе тогда, на массовке, не то, чтобы не понравилась, а показалось не очень-то подходящим для главы? Хоть мать нового  главу и нахваливала, «орлом», помнится, назвала.
Понял Серега все, когда увидел вечно делового и  оперативного Ивана Петровича. Он был всегда уж чересчур деловым: все вокруг, по его мнению, «дурака валяли», работал он один. Вот и глава был  чересчур орлом: чересчур радушный, чересчур компанейский и демократичный. Правда, еще  полуторатысячная рубашка. В их богом забытом районе в такой рубашке? Тем более, что мало кто мог оценить здесь  по достоинству такую одежду. Для себя? «Ерунда какая-то, - неутешительно думал  Серега, - высасываю из пальца … рубашка … Орел … А может ему ее подарили угодливые сослуживцы? Не выбрасывать же? Нет, надо про Елань все узнать, а уж потом,  если что, будем и думать? Он решил при случае как-нибудь посмотреть на главу:  было интересно, в чем тот одет.
Вечером Серега, Валерка и Жека, в семь часов, сидели на лавочке около дома участкового и ждали, когда дядя Вася поужинает, молчали, собираясь с мыслями. Вышел дядя Вася с табуреткой, сел напротив.
- Ну, рассказывайте, а то прямо сейчас
лопнете от нетерпения, - засмеялся он.
Первым начал Жека.
- Съездил я в  Елань, там никакой белой
«Волги» не было!  - выпалил он.
- Какой «Волги»? - дядя Вася
вопросительно посмотрел на Серегу.
- Погоди, Жека, - Серега подробно
рассказал и о визите Колюни, и о рубашке, и о банкете на даче.
- Да …, - дядя Вася искренне удивился,
- много вы наворотили. Даже слишком. Ну,  у меня находки поскромнее. Белую машину на поляне из всех опрошенных по  твоему, Жека, списку видел только Степаныч из Первомайки. Марку не разглядел, но что белая - точно помнит. Ехал он где-то в половине четвертого, может, - без двадцати четыре. Время точное. Он говорит, что спал у брата, дискотека в три закончилась, девчонки пришли минут пятнадцать четвертого, разбудили его, собрались и поехали. Больше ничего у меня.
- Валер, а ты вспомнил, кто на даче
был?
- Вспомнил и записал. Вместе с отцом
вспоминали.
- А отцу-то зачем рассказал? – Серега
сморщился.
- У меня отец- не дурак, чтобы болтать,
только он сказал, что мы не по тому пути идем.   
          Валерка отдал дяде Васе лист с записями.               Кроме тех, кого видел он на даче, в летней кухоньке осталась ночевать заведующая  колхозной столовой Надежда Александровна, умаявшаяся за день, старавшаяся угодить высоким гостям.
- Еще отец сказал, что, как только
женщины уехали, мужики врезали по последней и разошлись спать. Главу он увел в сарай, там свежего сена днем специально  привезли, постелили ему. Тот сам попросился: в доме - то духота была, жарко. А потом отец уснул.
- Во сколько? Не спрашивал?
- Спрашивал. Сказал, что трех не было:
когда свет выключал, он на часы свои глянул. А еще отец сказал, что наскребем мы себе на шею этим расследованием.
- Ну, и что нам теперь делать, дядя
Вася? - все трое ждали, что скажет участковый, но тот молчал. Жека снова напомнил о себе:
- Всех семерых бабулек обошел - никто
к ним в массовку не приезжал, только с  утра автолавка была с хлебом, с продуктами,  вообще.
Дядя Вася, наконец, надумал:
- А Колюня где? Мне бы с ним
поговорить еще, да на место  то сходить, где он рубашку нашел. Кстати, где она?
- Дома у меня, - Серега повернулся к
Жеке, - где Колюня - то? Он на тебе был?
- Колюня улизнул на молоковозе в
райцентр. Утром автобус ушел - он дома  хозяйничал: стирал, а пока я в Елань ездил, он и рванул.
- Беги, Серега, за рубашкой, а мы
покурим пока.
Через полчаса тот принес рубашку. Участковый долго ее разглядывал, скреб ногтем неясные пятна, потом снова задумался.
- Да-а-а, ребята, загадка. Даже не знаю,
что сказать. Рубашку, конечно, на экспертизу отправим, есть у меня в области каналы, пусть определят, что за пятна. Хоть, наверное, и трудно это будет. Вы мне завтра Колюню доставьте вечером. В нормальном виде, а я начну потихоньку  опрашивать всех, кто был на даче.
- Дядя Вася, а может, официально снова
дело открыть? В связи с открывшимися  уликами? - сказал Валерка.
- Нет, парни, нет! Даже и не думайте.
Это вам не шутка. Какая - никакая, а власть! И потом, мотива - то нет! Вот ведь что! Славка - со злости, а глава - с чего? Думаю, еще одну машину придется искать.
- Да не было других «Волг»! - чуть не
хором закричали парни.
- А если не было, то как мог глава в три
заснуть на дачке  вдрызг пьяный, а  в половине четвертого быть уже на поляне? Да еще с сопливой девчонкой? -  все замолчали, а он продолжал, - так что, еще одну «Волгу» искать надо.
- А рубашка!!! – опять хором возразили
ему.
- Насчет рубашки я с Колюней сам
потолкую. Он и соврать может запросто. Он, поди, бутылки-то на дачке собирал, а не на берегу. А заляпать ее чем угодно мог, - он опять поковырял пятна. - Так что, парни, пока никому - ни гу-гу. Ты, Серега, смотри там, в райцентре, не ляпни кому сгоряча. Не расспрашивай никого. Поищем, вот, еще,  поспрашиваем, если что серьезное найдем, тогда и обратимся официально. А пока, - дядя Вася вздохнул, - все у нас на уровне догадок, кроме белой машины на поляне. Ты, вот, Серега, даже не оформил показания Колюни.
- Так оформил, - смутился он.
- Вот когда все оформим, тогда и
разговор другой будет, - подвел итог дядя Вася.
С тем и разошлись, договорившись встретиться завтра, поговорить с Колюней, которого Серега должен был, во что бы то ни стало, найти в райцентре и привезти в Кузьминки.


На следующий день Серега с утра занимался очередным «злободневным» преступлением - кражей. Волна краж буквально захлестнула район. Воровали деньги,  лошадей, поросят,  комбикорм, мясо, бензопилы, продукты из магазинов,  одежду. Легче сказать, что не воровали. На этот раз были украдены с фермы  три двенадцатикилограммовых поросенка. Похитителей нашли уже к обеду, так как сторож, дежуривший ночью, назвал своих дружков, помогавших ему коротать дежурство. Они пришли «со своим», выпили - показалось мало. Сторож уснул, а те двое  выбрали поросят и за шесть бутылок водки продали их уже с утра. Забрали «друзей» дома,  бесчувственно пьяных, осиливших четыре бутылки. Две оставшиеся, как вещественное доказательство, изъяли. Свинарке, обнаружившей пропажу, Серега пожал руку, а полковник Шершнев, за бдительность, пообещал написать о ней в местную газету.
Серега собирался на обед,  когда в кабинет зашел озабоченный Санек и попросил:
- Слушай, съезди за меня на место
происшествия, а мне, сам понимаешь, в обед домой обязательно надо. Супруга ждать будет, волноваться, а ей вредно.
- Ладно, поезжай. Вот поем и съезжу. А
что случилось?
- Не знаю еще. Говорят, мужика какого-
то убили на пруду. Точно не знаю, - в дверях он обернулся. - Я потом подскочу.
И Санек убежал. Сереге не очень-то хотелось ехать на убийство. И опять на  берегу. Он вспомнил труп Тамарочки, вспомнил, как его рвало, и решил привыкать. «Это моя работа» - строго сказал он себе и поехал.
Пруд  находился на окраине районного городка. Он был большой, но неглубокий. На одном берегу - пляж, на другом - лес. Весной  пруд наполнялся водой, а летом мелел, зарастая у берегов водорослями и осокой. Около небольшой плотины берег пруда был выложен бетонными плитами, на которых загорали, культурно отдыхали, в смысле - пили на природе, стирали половики, ковры и одеяла. В одном месте  повыше плит, прямо у дороги, проходящей по берегу, росли молодые кусты ивы. Вот в этих кустах, видимо и был обнаружен труп, так как народ толпился у кустов. К милицейскому газику, затормозившему метров за десять от плиты, бросились женщина и мальчишки.
- Вон там он, - женщина показывала на
кусты, - мои купаться пошли, смотрю - бегут, кричат, мол, дяденька мертвый, я посмотреть пошла. Сначала думала - спит пьяный какой-то, потом тронула его - он и правда мертвый, в голове стекло от бутылки…
- Разберемся, - перебил он женщину и
направился к кустам. Серега вдруг сильно побледнел, и все присутствующие, собиравшиеся на перебой сообщать ему подробности случившегося, вдруг разом замолчали и с испугом смотрели на него. А он не мог поверить своим глазам: у кустов лежал мертвый Колюня с осколком бутылки, торчащим из раны у виска.
- Серега, ты что? - подошедший шофер
тронул его за рукав - первый раз, что ли?
Он молчал, глядя на мертвого Колюню. В отличие от Тамарочки, тот не вызывал чувство отвращения, был не страшный. Он даже был красивее, чем при жизни: чуть припух, отчего морщины разгладились, вечно красное, даже кирпичное лицо благородно побледнело. Но так нелеп и страшен был голубоватый осколок водочной бутылки, торчащий из Колюниной головы! Половина его лица, пиджак, голубая Серегина рубашка были в потемневшей крови, но на земле, на бетонной плите крови почему-то не было. Серега подумал, что Колюню убили не здесь - здесь бросили. Привезли  на чем-то и бросили. Именно привезли, так как тащить кровавый труп и тяжело, и противно.
- Ты что, Серега, - снова спросил
шофер.
- Ничего …. Это из нашего села,
Колюня Лапин. Граждане! - обратился он к  собравшимся. - Прошу подойти ко мне. Я вас всех запишу, а потом по повестке вызову для дачи показаний. Кто хочет сейчас дать  показания, - прошу в машину. А  вы, - обратился он к матери мальчишек, нашедших Колюню, - обязательно, и вместе с сыновьями. Я с вами побеседую, шофер потом отвезет.
Серега старательно переписал всех свидетелей. В райотдел решили ехать четверо  мужчин и женщина, вернее, - старушка. Она попросила минут десять подождать ее и побежала переодеваться.
Подъехал Санек, вернувшийся с перерыва. Они еще раз тщательно осмотрели  берег, но ничего стоящего не нашли, никаких следов. Действительно Колюню сюда привезли или принесли и бросили. Даже осколков бутылки, кроме торчащего из Колюниной  головы горлышка, не было.
Подошла «скорая», Колюню погрузили на носилки, накрыли простыней и увезли.
- Поехали, вон и свидетельница бежит, -
Санек пошел к машине, - все равно ничего тут нет.
В райотделе Серега приступил к допросу свидетелей. Женщина и мальчишки еще раз пересказали, как они обнаружили Колюню.
- А почему вы решили, что дяденька
мертвый? - спросил он у мальчишек.
- Дениска его за руку потрогал, - сказал
тихонько тот, что постарше.
- Дядя милиционер, честно сознаюсь! -
горячо заговорил Денис, несмотря на то, что старший брат дергал его сзади за рубашку. Он дернул плечом и продолжал. - Толик говорил, что раз дяденька пьяный, надо из карманов у него деньги взять, пока он все не пропил, а потом мороженного купить и поп-корн. - Толик  покраснел и опустил голову, мать укоризненно качала головой).
              -  Сам он не стал, а мне велел. А я боялся, вдруг он за нами побежит еще. Толик сам полез в  карман к дяденьке, но денег там не было, только папиросы. Он их обратно положил. И потом Толик и говорит, что дяденька какой-то твердый. Ну, я его тоже потрогал за ногу, потом за руку. Он и правда был твердый и холодный.
- И мы испугались, - вступил в разговор
Толик, и - за мамой побежали.
- А разве можно, хоть и у пьяных,
деньги из карманов брать? - строго спросил Серега. Братья опустили головы и замолчали.
За них неожиданно  вступилась мать:
- Ясно, нельзя, бесстыжие! Ведь на
мороженное каждый день просят, а зарплату  последний раз в мае давали - по двести рублей, а сейчас август. И мужу не дают. Ребятишки -есть ребятишки, они не понимают про трудности в стране. Им дай - и все: другие-то едят. По телевизору по сто раз на дню рекламы шоколадок да мороженного показывают! Прямо, хоть выключай! Мы с отцом их плохому не учим, жизнь их этому учит … Скоро в школу обоих, а на что - не знаю. Разве, картошку раннюю сдадим …
Серега прервал горестный рассказ женщины, попросив ее расписаться в протоколе.
Мужики подошли к берегу позже. Они жили напротив и подошли к пруду, когда увидели, что там что-то происходит. Но каждый из них подтвердил, что видел  Колюню накануне вечером, когда тот шел со стороны райцентра по дороге в сторону Кузьминок, надеясь, видимо, добраться на попутке.
- Во сколько это было? - спросил
Серега.
- В десять, в одиннадцать - уже
темнялось.
- А вы где были?
- Мы колеса, вот, Егорычу  бортовали,
измазались, в поту все. Вот и решили  в пруду вымыться. Вода-то  теплая. Мы каждый день купаться ходим. Вот, как к дороге  подходили, он и прошел. Пьяный был, шатался.
- Да я его и раньше видел, - вступил в
разговор Егорыч, - это Колюня - афганец. Он всю жизнь у гастронома крутился. Откуда он- не знаю, а что зовут «Колька- афганец» - точно. Алкаш он, а запил после армии. На работу я к восьми хожу и мимо гастронома, так он там с алкашами на лавочке частенько сидел.
Старушка Мария Кузьмовна и вовсе подошла к пруду, когда увидела милицейскую машину. Она тоже жила в доме напротив пруда, через дорогу. Женщина сообщила  следующее:
- Встаю я утром рано, а сегодня решила
постирать и пошла за водой на  пруд.
- Вы разве не из колонки носите? -
спросил Серега.
- Из колонки - на чай и варить, а стирать
- из пруда: и вода мягкая, и идти  в три раза ближе, - объяснила она. - Так вот, в  половине седьмого пошла, и он, этот  убитый, там уже лежал. Видела я его, тоже подумала - спит пьяный. Они, пьяницы - то, часто летом здесь спят. Плиты за день солнцем нагреет - вот они и спят на них.
- А лежал он как?
- На боку и лежал. Я и не заметила, что
он убитый.
Итак, в десять часов вечера Колюня был еще жив, в семь утра уже мертв. Рабочий день подходил к концу, когда Серегу вызвал полковник Шершнев для  доклада по делу об убийстве. Тот доложил обо всем, что удалось узнать.
- Вот что, Сергей Петрович, отнесись к
этому делу серьезно. Лапин - хоть и алкаш, но все-таки орденоносец, герой. Сегодня из Союза ветеранов - афганцев уже  заявление сделали, интересовались и возмущались. Не дай бог, если какая политика! Хотя вернее всего - пьяная драка.
- Он вообще никогда не дрался.
- Так ты знаешь его, что ли? Земляк?
- Был земляк, - вздохнул Серега,
- Лапин Николай Дмитриевич.
- Вот и доведи это дело до конца. Еще
людей поспрашивай: все равно кто-нибудь что-нибудь да видел. А еще - объявление в районку надо дать. Может, кто и откликнется.
Вечером  Серега пошел к дяде Васе и, выходя из ворот, столкнулся с Жекой, спешащим к нему.
- Здорово! Опаздываем мы с тобой. Без
десяти, а еще за Колюней заходить надо, - затараторил он и метровыми шагами заспешил по дощатому тротуару.
Серега шел молча. У дома Колюни он догнал Жеку и сказал:
- Нету Колюни дома, не ходи.
- Не нашел его, что ли, в райцентре?
- Нашел, Жека. Колюню убили.
- Иди ты! - он вытаращил глаза. - Нет,
правда, что ли?
- Правда. Мне и дело вести дали, как
земляку. Вместе с Саньком …. Ну, айда к  дяде Васе, - Серега зашагал по тротуару, Жека, растерянно оглядываясь на дом  Колюни, поспешил за ним.
Около дома участкового уже сидел на лавочке Валерка. Парни подошли, вышел  дядя Вася с табуреткой. После рассказа об убийстве Колюни  дядя  Вася   переменился в лице.
- Может, с бомжами своими разругался?
- предположил Валерка. - А что - запросто.
- Ага, - съязвил Жека, - у бомжей,прямо,
машин - у каждого!
- А кто сказал, что на машине его
привезли? Может, притащили? Мне вообще  непонятно вот что: Колюня, хоть и пьяный, один - сам шел попутку ловить. Он уже как бы все дела в райцентре сделал и один шел домой, без всяких дружков. Было десять часов. Все алкаши к этому времени уже свое выпивают и мирно спят часов до шести утра. Если только он в машине разодрался? Но с какой стати ему драться? С кем? И почему его из машины не где-нибудь выкинули, а к пруду привезли?
- Погодите, ребята, дайте подумать, -
остановил их дядя Вася. Парни замолчали, а участковый встал и заходил взад - вперед.
- Думаю, Серега, ты на верном пути:
дай объявление в газету - может, какой и  найдется свидетель.
- Дядь Вась, а за что его убили? Как
думаешь? Ну, интуиция - то  что подсказывает? - многозначительно спросил Валерка.
- А я про то, что мне интуиция моя
подсказывает до поры до времени не  говорю, и вам не советую. Нам факты нужны, а не интуиция. А фактов пока - опять никаких. Может, и по пьянке  кто его, но думаю, что не по пьянке. Когда по пьянке убивают, следы не прячут, так как - не в состоянии. Допиваются ведь до зеленых! И не что -  следы убирать, а не помнят вообще, что и как. Ну, уж,  в крайнем случае - бросят все и убегут. А то - и уснут тут же. Нет, тут, считаю, не по пьянке.
- Дядя Вася, а вы опрашивали сегодня
кого-нибудь? - спросил Жека.
- Опрашивал всех по Валеркиному
списку и опросил.
- Ну, и что? Новое есть что-нибудь?
- Есть - то есть, да не знаю: говорить
вам нет. У вас опять интуиция  разыграется, боюсь, испортите все.
- Мы с чего испортим-то! – загорелась
троица. - Мы - как скажете, так и сделаем!
- Ладно, - участковый снова сел на
табуретку, - опросил я, значит, всех по  твоему, Валерка, списку. Ну, опросил - не опросил, а поговорил  пока без протокола.  Интересного ничего, кроме рассказа Надежды Александровны.
- Она в летней кухне спала, подсказал
Валерка.
- Вот- вот, в летней кухне. Спать она
шла, когда ты, Валерка, подъехал. Видела она тебя. Ну, я ее спросил, а не слышала ли она, как машины отъезжали? Надежда сказала, что машину и слышала, и видела точно без десяти три.
- Так я же в третьем уехал, я тоже точно
знаю. А она как объясняет? - Валерка занервничал. Дядя Вася засмеялся:
- Она тоже точно знает. Надежда – то
весь день готовила, убегалась вся.  Вечером выпила маленько. А мужики шашлыки после бани жарили и ее  угостили.  Печенка у Надежды - не очень, пошаливает. Она хоть и знала, что мясо в уксусе вымачивают - наелась от души. Да, может, и мясо добром не прожарили: уж далеко они не трезвые к шашлыкам - то были. Вкусно, говорит, особенно с острым шашлычным кетчупом. В общем, утеряла бдительность Надежда Александровна. Спать легла - как провалилась, а потом ее словно подкинуло что.  Так в животе, говорит, закрутило, что до нужника добежать не успела, до кустов - и то еле - еле добежала. Вот когда в  кустах сидела, видела, что машина от дачи отъехала.
- А чья машина? Не сказала? -
беспокоился Валерка.
- Твоя, сказала, белая, говорит, «Волга»,
- закончил свой рассказ дядя Вася.
- Да она что, совсем? Я почти в два
уехал! - он чуть  не плакал. - Вы спросите у тех, кого вез, когда они домой приехали! У Ольги моей спросите, когда я домой  приехал!
Дядя Вася засмеялся:
- Спросил уж, Валерка, спросил. Не ты
без десяти три от дачи отъезжал.
- Вот! - успокоился он и посмотрел на
Серегу с Жекой.
- А как она знает, что без десяти три
машина отъехала? - засомневался Серега.
- Она из кустов на кухню пришла – свет
зажгла, чтобы фталазол найти. В столе, говорит, у меня всегда валяются: мало ли, кому пригодится. А на холодильнике  у  нее будильник, на шесть утра заведенный, так на нем без пяти три было. Пока, говорит, дошла  из кустов, то да се, минут пять прошло. Стало быть, машина отъехала без десяти, так она считает.
- А кто в машине был? Не разглядела?
- Нет, Валерка, говорит, наверное. Кому
еще быть-то. Я ее спросил, мол, а если не Валерка, то кто? Она сказала, что больше некому. Все, говорит, назюзились, еле на ногах стояли.
- Так кто же отъехал? - в недоумении
проговорил Жека.
- Вот и гадай теперь, кто отъехал. Тем
более, что утром машина была на месте, - подытожил дядя Вася.
- Валер, а «Волга» главы, когда ты
утром  подъехал, грязная была? - спросил Серега.
- Да я, - Валерка смутился, - честно
сказать, и не заметил.  Дождь хлестал. Я  выскочил - и бегом под крышу. А «Волга» та под дождем стояла, - он задумался, - ну,  если бы сильно грязная была, наверное бы, заметил. А так … Мокрая - и все.
Поговорив еще немного, детективы разошлись по домам,  распределив, кто чем будет заниматься.


Следующие три дня расследования ничего нового не принесли. Василий Митрофаныч уехал в область к своему закадычному другу, который  всю жизнь  проработал следователем в областной прокуратуре, а выйдя с почетом на пенсию, дома сидеть не захотел, да и на пенсию разве проживешь в наше время, пошел  работать в экологический комитет при областной администрации юристом. Зарплату  там платили хорошую, и при нынешнем  безденежье он помогал,  а вернее - содержал  семью своего единственного сына - преподавателя государственного ВУЗа, которому зарплату не платили по полгода.
Подружились они давно. Познакомились на какой-то учебе, выяснилось, что оба - заядлые охотники. С той поры и приезжал областной следователь каждый год к участковому Сметанину на открытие охоты, в августе, уток стрелять на озерах. Дядя Вася утятину не любил, считая, что от нее пахнет псиной, а потому все свои  трофеи отдавал другу, а тот уезжал домой,  увозя штук десять, а то и больше уток, довольный и гордый. Вот к нему и поехал дядя Вася  с загадочной  рубашкой, предварительно созвонившись. Старый следователь сказал, что хотя в  прокуратуре больше не работает, связи у него, конечно, остались,  пообещал  бесплатно сделать экспертизу, а заодно попытаться узнать, где, а если повезет, и  кем была куплена эта рубашка.
Серега дал объявление в газету. Помещение редакции, куда он последний раз заходил еще учеником школы на экскурсию, веселых мыслей о теперешней жизни не добавило. Двухэтажное здание, лет пять назад  прямо - таки кишащее сотрудниками, было занято редакцией лишь на треть. На первом этаже, где была типография (туда Серега и ходил с классом на экскурсию), разместился рынок: редакция сдавала помещение, чтобы как-то выжить в новых экономических условиях. На  втором этаже расположились торговые точки: аптечный киоск, киоск парфюмерии и  продажа газет и журналов. От некогда многочисленных сотрудников редакции  осталось семь человек, включая бухгалтера и шофера.  Газету печатали теперь в  другом районном городке за шестьдесят километров отсюда. Раз в неделю возили  материал на два номера в неделю.
Редактор сначала отказался взять Серегино объявление, потому что  материал для двух газет на следующую неделю уже увезли. Ему пришлось сделать  строгое лицо и напомнить редактору о важности расследования этого дела, о приказе полковника, о Союзе ветеранов Афганистана. Редактор в присутствии Сереги позвонил в типографию и договорился, что в следующем номере объявление Сереги  будет напечатано.
Валерка в эти дни надоел отцу с расспросами о главе района. Надоел  настолько, что отец, взволнованный расследованием, а точнее - испуганный им, выгнал Валерку с его предположениями из своего дома, пообещав, если тот еще раз  появится, надавать по шее.


Через три дня утром, придя на работу, Серега увидел свое объявление на первой странице районной газеты, которую читал Санек. Оно было помещено под заголовком «Убит человек» и выглядело зловеще. А уже  после обеда в кабинет  постучала молодая симпатичная девушка и сообщила следующее:
- Меня зовут Никитина Анна
Владимировна, я учительница из села Боровиково. Вообще-то я из областного центра, у  меня там родители живут. Но вот после института решила  поехать в село: мне тут квартиру дали двухкомнатную. И вообще, - нравится. Так вот, я домой ездила, к родителям. А обратно сюда приехала уже в восемь вечера. Кузьминский автобус ушел, а  больше вечером в Боровиково ничего не ходит. Я и пошла по дороге. Решила на попутной машине добраться - ведь всего двенадцать километров. Вышла я из райцентра и пошла, но у меня сумка тяжелая, так что я медленно шла и часто отдыхала. А когда  за райцентр вышла, дошла до остановки, то решила посидеть лучше и  подождать, чем идти. Машин вообще не было. И вот сижу я на остановке, на лавочке и вижу: еще один человек по дороге идет, оглядывается - значит, тоже машину ловит. Он сначала к остановке свернул с дороги, но потом махнул рукой и пошел дальше.
- Он был пьяный? - спросил Серега.
- Не знаю точно, но, кажется, да.
- Почему?
- Походка у него такая была …
- Какая?
- Как у пьяного.
- А какая у пьяного?
Девушка задумалась:
- Он неровно шел. Как-то так …
- А если судить по походке, он сильно
пьяный был?
Девушка снова задумалась:
- Я бы сказала, средне.
Серега улыбнулся:
- А почему вы решили, что это и есть
тот убитый человек?
- Так вы же описали, в чем он одет и что
он в  одиннадцатом часу шел по этой дороге.
- Ну, ладно, продолжайте, пожалуйста, -
Серега снова стал быстро записывать то, что говорила девушка.
- Прошел он, а минуты через три и
машина проехала. Целый час,  наверное, никого не было, а тут - сразу. Ну, я сумку схватила, из остановки  выбежала, руками замахала, но поздно. А тот человек проголосовал, и машина остановилась. Он сел и уехал. А я  минут через семь уехала. Я тоже по дороге пошла - мне и повезло.
- А какой машине он уехал? - Серега
подумал про  белую «Волгу», но ошибся.
- Это был газик медицинский. Такой - с
крестом впереди, над кабиной.
- Скорая помощь, что ли? – удивился
Серега, - а вы не путаете?
- Нет, не путаю. Хоть и смеркалось уже,
но было видно, что это бело-голубой медицинский газик.
- А когда вы поехал, говорите?
- Минут через пять - семь.
- На какой машине?
- Из Кузьминок была машина
 «Жигули».
- Не познакомились с водителем?
- Нет. Водитель такой - средних лет. А
«Жигули» были голубые.
- Вы не обогнали этот газик?
- Нет. Я его вообще на дороге не видела.
- Понятно.
Девушка замолчала, глядя, как Серега старательно записывает.
- Вот и все, - Серега заставил девушку
 прочитать и подписать протокол, несмотря на  традиционное: «Зачем читать? Я вам и так верю».
- Анна Владимировна, - Серега заглянул
в протокол, - может быть, вас еще пригласят, если понадобится.
- Мне можно идти? - девушка встала.
- Можно. До свидания.
Девушка ушла, а Серега, окрыленный удачей, стал ждать новых  свидетелей, но больше никто не пришел.
В конце рабочего дня он доложил полковнику Шершневу об этом визите. Тот внимательно прочитал показания учительницы, посоветовал выяснить в больнице, что это за газик. Серега решил заняться этим завтра и заспешил на вокзал  встречать дядю Васю, который возвращался из областного центра. Его автобус приходил в половине пятого.
Дядя Вася приехал с результатами экспертизы, которые они с Серегой обсуждали всю дорогу до Кузьминок. Во - первых, такие рубашки продавали только в областном центре, в знаменитом магазине «Покровский». Было из всего двадцать штук. Во - вторых, определить, кому продали, невозможно. По фотографии, сказал продавец, может быть, и можно узнать некоторых покупателей, но и то, если уж очень какой-нибудь знаменитый. В - третьих, пятна на рубашке от крови и от очень дорогого коньяка … Кровь второй группы, резус отрицательный.
- Вот так, Серега, завтра ты как-нибудь
узнай, какая у Тамары кровь, у Колюни и у главы, - дядя Вася озабоченно  завздыхал. -
Только внимания особого не привлекай.
- Я завтра как раз в больницу пойду про
газик узнавать, про Колюню заодно и по Тамарочке заключение попрошу. А вот как у главы кровь узнать - не знаю. Если бы кто рядовой был - тут без проблем. А как … Какой-нибудь доброжелатель ему  обязательно доложит.
- Не знаю, Серега, подумать надо …
Может, знаешь как? - дядя Вася даже оживился. - Он на какой улице живет?
- Не знаю. - А ты узнай. Придешь в
регистратуру и попроси все карточки жителей этой улицы.
- А если спросят, зачем?
- Не спросят. Ты, главное, построже,
посолиднее. Мол, тайна следствия - и все такое. Вот карточку нашего главы и посмотришь.
Они замолчали, глядя в окно - автобус въезжал в Кузьминки.


Вечером все снова собрались у дяди Васи. Делились новостями. Вернее, делился Серега с участковым, а Жека с Валеркой слушали.
- Валер, - спросил Жека, - а ты знаешь,
коньяк тогда на  дачке пили?
             Валерка ответил сразу, не думая:
- Не знаю, как в этот раз, а вообще-то
отец кроме хорошей водки ничего не признает. Это, говорит у меня фирменное. Пусть где угодно пьют, а у меня - только водку. Он и тогда «Смирновскую» покупал.
- А ты все узнай у него, может, в тот раз
и коньяк был, или кто со своим приехал, - посоветовал дядя Вася.
- Ладно, узнаю, - сказал Валерка и
встал.
Поднялись и остальные - говорить больше пока было не о чем. Дядя Вася и Жека решили найти водителя  голубых «Жигулей»,  который подвозил молодую учительницу. Валерка должен был узнать про коньяк. А Сереге предстояла большая работа в больнице.


Утром по дороге в райцентр, в автобусе, Серега решил, что сначала посмотрит на дом главы, а уж потом пойдет в больницу.
Санек был уже на рабочем месте, когда в их скромный кабинет вошел Серега. Рассказав о  плане своих действий по розыску таинственного газика, он как бы невзначай спросил:
- Сань, а глава районной администрации
на какой улице живет?
- На Советской, - Санек с недоумением
посмотрел на Серегу. - А тебе зачем?
- Да так, знаешь … Вот вчера по телику
про замки новых русских смотрел -  решил посмотреть, а у нашего главы какой дом.
- Дом как дом, - Санек пожал  плечами,
новый, конечно, четыре комнаты, говорят, кухня. Нормальный дом.  У многих такие.
- Ладно, посмотрим.
Серега ушел, поручив Сане ждать свидетелей - вдруг  кто-нибудь еще откликнется на газетное объявление.
Улица Советская была центральной в райцентре. Название не меняли, хоть и были энтузиасты переименования. Раньше, до революции, улица называлась Красная (в смысле - красивая), а  потом, как и во многих селах, центральная улица стала Советской. На новое переименование у района просто не было денег.
Дом главы был новым одноэтажным особнячком с  высокой крышей. Два больших окна смотрели на улицу, весело и опрятно белея затейливыми шторами. Высокий забор не позволял  разглядеть дом сбоку. Перед домом был аккуратный, ухоженный  палисадник с цветами. Рядом с домом - гараж. В общем, ничего примечательного Серега не увидел и пошел дальше, в районную больницу.
Районная больница находилась в новом трехэтажном здании, построенном из серого кирпича. Серега прошел мимо огромной  круглой клумбы, разбитой посередине большой площадки перед больницей. Эту клумбу, нарядную и благоухающую, каждую весну высаживал младший медперсонал и выздоравливающие больные.
Серега вошел в вестибюль и направился в регистратуру. Строгая регистраторша, недовольная тем, что ее оторвали от работы (перед окошечком регистратуры стояла длиннющая очередь) долго рассматривала его удостоверение, потом, вздохнув, усадила Серегу за стол и достала пять огромных картотек жителей улицы Советской. Он поблагодарил и принялся за работу.
Сердце замерло, когда нашлась карточка главы, потому  что на первом листе, в углу, был поставлен восклицательный  знак и написано: группа крови вторая, резус отрицательный, и  все это подчеркнуто красным карандашом. Серега для вида еще  минут пять перебирал карточки, потом, еще раз поблагодарил  строгую регистраторшу,  направился к выходу.
- Нашли, что искали? -поинтересовалась
она уже не таким строгим тоном.
- Да, спасибо, - он улыбнулся и вышел
из регистратуры. «Выходит на рубашке ЕГО кровь? - растерянно думал он.  - Может, и  прав дядя Вася: Колюня действительно украл эту рубашку, а не  нашел …. Эх, Колюня. Угораздило же тебя! Сейчас бы расспросить!»
Визит в больничный гараж тоже мало что прояснил. Сторож, работающий по ночам, с восьми вечера до восьми утра, на Серегино счастье был еще в гараже, так как сегодня до обеда обещали выжать долгожданную зарплату, и он решил домой не ходить, дождаться: что бегать - то туда - сюда. Это был молодой парень лет двадцати трех, звали его Вадик. Он закончил институт, по профессии - строитель, неженатый.  Год числился безработным, получал пособие, а потом решил устроиться хоть куда, так как подходящее место работы нужно было ждать еще как минимум полгода. Зарплата сторожа невелика, но все равно больше, чем  платили по безработице, да и родители, хоть ничего не говорили по поводу его вынужденного безделья, молчали выразительно. Вадику стало просто неудобно - вот и пошел сторожем в больницу.
Серега спросил, есть ли в больнице новый газик. Да, газик, новенький, бело-голубой, был. Получили его весной по  взаимозачету.
- Куда ездил вчера вечером этот газик –
 спросил Серега. - В десять вечера?
- Никуда не ездил. На нем главврач
ездит. Я пришел к восьми - машина стояла на месте. Потом, в девять где-то, «Волга» пришла из области, а через полчаса - грузовая. Я закрыл гараж и ушел в каморку. Больше никто, кроме  «Скорой», не выезжал, - сказал Вадик, честно глядя Сереге в глаза. Но Вадик нагло врал.
- Из каморки не отлучались?
- Нет, конечно. Я же на службе, - снова
честно сказал  он и снова соврал, так как после того, как закрыл гараж Вадик пошел не в свою каморку, а в отделение скорой помощи, где  дежурили молоденькие, незамужние, симпатичные девушки, стоял цветной японский телевизор, всегда можно было попить кофе, а иногда - и что покрепче. Вчера по телевизору показывали американский двухсерийный боевик со Шварценеггером в главной роли, потом по другой программе шла «Горячая десятка». Так что, в каморку Вадик пришел около двух часов ночи. Правда, замки на гараже  проверил - мало ли что, время такое, что воруют  все и все. Замки были в порядке, поводов для беспокойства не было, и Вадик пошел в каморку спать.
- А в районе есть еще такие машины? –
Серега  так надеялся на утвердительный ответ.
- Не знаю, это главврача надо
спрашивать, он распределяет.
- А почему он?
- Так он не только главврач больницы,
но и главврач района.
- Да, придется к нему идти … Вадик, а
газик этот сейчас на месте?
- На месте. Как вчера главврач
поставил, так и стоит.
- Можно посмотреть?
- Можно, если не уехали на нем.
Серега с Вадиком сходили в гараж, где как ни в чем не бывало стоял бело-голубой газик с красным крестиком над кабиной. Серега осмотрел его и внутри, и снаружи. Ничего! Ни пятен, ни осколков - машина, как машина. Ничего подозрительного, правда, грязноватая.
- Вадик, а главврач вчера его ставил
такой же грязный?
Вадик пожал плечами:
- Такой же. Он ведь по району мотался-
пылища, а мыть каждый день, сам понимаешь, кто будет. Правда, я иногда мою, если приказывают. Но вчера не мыл.
- Ну, ладно, бывай, - и Серега зашагал к
маленькому и какому-то зловещему зданию районного морга.
Он шел туда и думал, а стоит ли вообще куда-то сегодня идти. Есть примета: если не повезет с утра, лучше в этот день ничего не делать, все равно удачи не будет. Серега остановился, вздохнул и все же пошел в морг.
Патологоанатомом работал по совместительству старенький уже и очень  квалифицированный хирург Евгений Григорьевич. Он выдал Сереге заключение по Колюне, где было  сказано, что смерть настигла Колюню в одиннадцать часов вечера, что был Колюня в момент смерти пьяный, и сильно. Пил он прямо перед смертью: в желудке обнаружено почти пол-литра водки. Смерть наступила от проникающего ранения головы в области виска той разбитой бутылкой,  которую видел Серега. Перед  смертью Колюню сильно стукнули по затылку, может быть, той бутылкой, осколком которой потом и убили. Зловещий осколок, тщательно  упакованный в целлофановый пакет, Евгений Григорьевич отдал Сереге.
- Не трогали, не трогали! – закричал он,
предупреждая вопрос Сереги об  отпечатках. - Не первый год работаем. Только в перчатках. Так что, исследуйте, если есть, что.
- А группа крови у него какая была?
- Так …, - Евгений Григорьевич
порылся в папке по Колюне, - вот - первая, положительный резус.
- А вы помните, в июне девушку убили?
Голова еще у нее была сильно разбита? Ее к вам привозили.
- Ну- ну, припоминаю.
- Можно узнать, у нее какая кровь
была? - Серега аж дыхание затаил.
- А почему нет? - Евгений Григорьевич
ушел в другую комнату и вышел с папкой по Тамарочке. - Вот - вот … Вторая, резус отрицательный.
- Спасибо, уныло поблагодарил Серега
и пошел в райотдел, проклиная все на  свете. Вот не везет - так не везет! Только, кажется, ухватился, ухватишь ниточку - нет, оборвется! «Надо  поесть, вот что. А потом - все сначала. Придется к главврачу идти» - подумал Серега и пошел в пельменную.
Съев две порции пельменей, Серега как-то повеселел и зашагал в райотдел вдруг там еще кто-нибудь по объявлению пришел?
Зайдя в свой кабинет, Серега увидел Саню, сладко спавшего на сложенных на столе  руках. Серега не стал будить: пусть поспит, молодожен. Но Санек сам проснулся, когда Серега  громко стукнул отодвинутым стулом.
- Серега! А я, вот, поел дома, и сморило
меня. На улице-то пасмурно, скоро дождь зарядит. Я в дождь вообще как сурок сплю.
- Приходил кто-нибудь? - спросил для
порядка Серега, хотя уже понял, что никто не приходил. Если бы приходил, Санек сразу бы рассказал.
- Да нет, Серега, я уж сидеть замучился.
А у тебя как?
- Тоже никак, - и Серега рассказал о
неудаче с газиком.
- Конечно, сходим к главврачу, - Санек
усмехнулся, вспомнив что-то, - только сначала позвонить надо. Он знаешь какой!
- Какой?
- Я тут к нему за шоферюгу одного
просить ходил (направление ему в область  надо было), так он мне целую лекцию прочел на тему стоимости каждой его рабочей минуты. Так что, сейчас, позвоню, а уж потом и пойдем.
И снова - неудача! Главврача не было на месте. Он уехал утром, в область на какой-то семинар и вернется лишь завтра вечером.
- Ну, все, Саня, больше сегодня ничего
делать не будем, разве что отправим вот это  на экспертизу, - Серега достал горлышко бутылки в целлофановом пакете.
- Завтра машина наша в область пойдет.
 Как раз и отправим. Может, завтра и сделают.
До конца рабочего дня Серега еще сходил к полковнику Шершневу, доложил о ходе расследования. Тот одобрил Серегины действия и велел продолжать, но не затягивать.


Вечером Серега прямо с автобуса направился в сельсовет, надеясь застать там дядю Васю. И не ошибся. Войдя в сельсоветский коридор, он услышал голоса, доносившиеся из кабинета участкового. В кабинете горячо спорили Жека, дядя  Вася и Валерка.
- Здорово, вас прямо на улице слышно, -
сказал Серега, входя, - о чем спор?
Троица подняла взгляды от стола  с лежащим на нем исписанным и исчерканным альбомным  листом. Видно, спор был горячий, даже дядя Вася раскраснелся, а уж о Жеке и Валерке - и говорить  нечего.
- Проходи, Серега. Вычисляем,  вот, где
свернул твой газик с дороги, и куда он мог  свернуть.
- Нашли, кто учительницу подвозил? -
Серега взял стул и сел к столу.
- Сегодня все утро бегал, - Жека был
явно доволен собой. - Это Володя Проскурнин. У него и «Жигули» голубые. Он ездил к  вечернему автобусу дочь встречать, а она не приехала. До десяти, говорит, ждал, потом поехал домой.
- А время он не заметил, когда
учительницу посадил, - спросил Серега.
- Погоди, - остановил участковый
бросившегося было объяснять  Валерку. - Я сам. Вот, смотри, Серега, что получается. Не важно, во сколько кто ехал, а важно, через какое время. Учительница твоя говорит, что минут через пять- семь. «Жигуль» идет быстрее газика. Да еще Володя всегда быстро гоняет. Говорит, что меньше девяноста не ездит, а тут ведь - за  селом. Значит, если бы газик ехал до Боровиково, Володя бы его догнал, а может - и  обогнал. Уж в крайнем случае - увидел бы на дороге. Но Володя клянется просто, что ехал по  пустой дороге, ни одной машины ни впереди, ни сзади, ни на проселках не было. И учительница  говорит, что не видела газик. Значит, газик посадил Колюню и вскоре  свернул с шоссе. Почему  посадил, если собирался сворачивать? Ведь Колюня сказал, что ему до Кузьминок. А главное, кто мог посадить Колюню в медицинский газик? С какой стати? Куда этот газик  девался с дороги?
- Вот мы и спорим, - добавил Валерка, -
куда мог газик свернуть. За семь минут далеко не уедешь. Куда там с дороги своротки есть, не знаешь?
- Видел какие-то проселочные дорожки,
а точно - не знаю, - Серега задумался. - Вообще, с этого шоссе много свороток: поля ведь кругом да покосы.
- Вот сейчас самое главное - найти, где
этот газик свернул, а значит, надо сосчитать, сколько он мог проехать, - озабоченно сказал дядя Вася. - Вот мы и спорим.
- А что спорить, - Серега взял листок с
расчетами, сделал пропорцию, - вот, за семь минут он семь километров и проедет.
Все трое открыли рот, чтобы возразить.
- Ну, может, пять, а если постараться, то
и до Боровиково доедет, - сказал Серега.
- Вот и мы спорим о том же, - Жека
устало потянулся.
- Хватит спорить. Завтра сядем на
«Волгу» и проедем всю дорогу. Все равно  что-нибудь найдем, - решил Валерка.
- Ну, а у тебя как? - вспомнил дядя Вася
о больнице.
- Никак, - Серега виновато посмотрел на
собравшихся и рассказал о своем визите в  районную больницу.
- Да … Не густо, - участковый встал из-
за стола и прошелся по комнате. - Эх, Колюни нет! Уж допросили бы его, дожали, сознался бы он насчет рубашки.
- Колюня чуть  драться не начал, когда
мы с Серегой только намекнули о  воровстве, - вспомнил Жека обиду Колюни.
- Что правда, то правда: пить Колюня
пил, а чтоб воровать - не замечал, царство ему небесное, - дядя Вася хотел перекреститься, но застеснялся. Все замолчали, глядя на него.
- И выходит, по - нашему, что главный
подозреваемый у нас - глава района? -  сказал  дядя Вася и оглянулся на дверь.
- Выходит, что так, - усмехнулся Серега.
Все опять замолчали, задумались. Минут через пять заговорил Валерка:
- Я у отца про коньяк спрашивал, так он
коньяк не покупал. На столе вообще  ничего кроме водки не было. Серега, ты главу на массовке рассматривал, рубашка у него чистая  была?
- Чистая, - Серега вспомнил холеную
внешность главы, шикарная была рубашка, не то, что сейчас.
- Да, ребята, надо еще что-то искать.
Что «Волга» уезжала от дачи, мы знаем. А  вот когда она приехала, кто на ней уезжал - нет. Но самое главное, - дядя Вася развел руками, - мотива преступления нет!
- Ну и что, что нет, - Жека даже
удивился … - Кто же кроме главы в его «Волгу» сядет? Вы бы сели?
- Я бы точно не сел, - сказал дядя Вася.
- Но учтите, что они все были пьяные. А  пьяному - без разницы. Правда, если машина открыта и ключ в зажигании.
- Надо с шофером поговорить, с Димой.
Вот ты завтра, Серега, и поговори, - Жека засобирался домой. - Меня Ленка точно сейчас запилит: восемь часов, а мой рабочий день  в пять кончается.
- Лучше, Валера, тебе с ним
поговорить, - Серега тоже поднялся. - Ты ведь знаешь его?
- Знаю. Так, правда, но он – классный
шофер: машину послушает и скажет, что не в порядке.
- Вот, подвали к нему и
проконсультируйся насчет чего-нибудь, а между делом расспроси. А то мне как-то … не очень. Вдруг все - ерунда.
- Ладно, пошли по домам. Завтра в семь
подъеду  к сельсовету - поедем, дорогу  посмотрим, мне все равно в управление надо, - Валерка надел свою кепку и направился к  двери. Всем было как-то неловко и тревожно. Все чувствовали, что завтра будет нелегкий день.


Сколько прошло времени, он не знал. Полчаса? Час? А может, два? Он сидел на диване и  смотрел на мертвое лицо жены. И в смерти оно было  злым и жестким. Смерть, пожалуй, добавила ему какой-то мерзости. Перестала течь из носа кровь, на лбу и  переносице стал виден синяк. Глаза жены он закрыл сразу  и именно в этот момент почувствовал  облегчение. Милый дружок в его душе забился в темный угол и не высовывался. Он ликовал! Он! Он! Это сделал! Руки больше не сжимались в кулак. Он посмотрел на свои руки. Вот  они, большие и спокойные, лежали на коленях. Как долго он этого хотел! Как долго собирался! … Он нравился себе, потому что был  свободен. Он гордился собой, своей решительностью, мужественностью. Теперь он будет жить  по-другому. Он умный, он все придумал. И у него все получится - он в этом не сомневался. А теперь - надо убрать ее. Он встал и вышел во  двор. Было прохладно: скоро осень - август. Слегка моросил дождь. Он прошел в дровяник, взял лопату и начал копать мягкую землю. Копал он долго, копал и снова вспоминал вчерашнее.
 Она пришла  от родителей поздно, как всегда смерила его презрительным взглядом и  прошла в ванную, потом постелила  себе на диване и легла. Они в последнее время вообще не разговаривали друг с другом, поэтому он даже вздрогнул, когда услышал ее голос:
- Сделай видик потише, козел, у меня
голова раскалывается. Твою похабщину можно смотреть вообще без звука.
Его захлестнула волна злобы, кулаки привычно сжались, но он не пошевелился.
- Не слышишь, что ли? - снова визгливо,
резко спросила жена и, не дождавшись ответа, прошипела. - Ну, погоди, гадина…
И жена умолкла. Она часто называла его гадиной, как и та девка назвала. Он встал и пошел в  гостиную.
Жена  лежала, отвернувшись к диванной спинке, с подушкой на ухе. Он подошел, схватил подушку. Жена резко повернулась, села и уже хотела что-то  сказать, но он сильно ударил  давно сжатым кулаком в ненавистные глаза. Голова жены дернулась назад, из носа потекла кровь, жена обмякла и, потеряв сознание, повалилась на подушку. А он сделал то, о чем мечтал давно и страстно. Он бросил на ненавистное лицо подушку налег на нее ставшим вдруг очень  сильным телом. Сколько он так пролежал, без движения? Наверное, долго, потому что затекли  согнутые ноги, заныла шея. А жена как будто и не дергалась… Он осторожно встал, поднял  подушку, (она была в крови) и сел рядом с мертвой женой, глядя в ее остекленевшие глаза.  Ему  хотелось запрыгать, встать на руки или сделать еще что-нибудь этакое, но вместо этого он торжествующе улыбнулся и, умело проведя рукой, как будто каждый день это делал, навеки закрыл ненавистные глаза.
Яма была готова. Он вернулся в дом, вытащил тело жены, завернул в одеяло, стараясь  не глядеть в глаза псу, который, виляя  приветливо хвостом, терся у его ног, прошел в сарай и,  облегченно вздохнув, бросил тело в вырытую яму, отметив про себя, что тощая жена на удивление тяжелая, взялся, было, за лопату, но задумался и снова пошел в дом. Он тщательно собрал все, что было на диване: простыню, подушку, халат, носовой платок - связал в узел и тоже унес в  сарай, бросил в яму. Потом старательно закопал могилу,  заровнял землю, утоптал ее,  взял щепки из кучи в углу, разбросал,  а потом пошел в дом.
И во дворе, и дома было тихо, уютно, свободно. Он засмеялся, открыл дверь ванной. Он улыбался, стоя под душем. Он ликовал! Снова удача! Он не сомневался, что удача. Ведь  единственным свидетелем был его любимый пес Дик. А собаки, как всем известно, разговаривать не умеют!



Валерка подъехал к сельсовету в половине  седьмого утра, как договорились, и был  немало удивлен, увидев Серегу, Жеку и дядю Васю, сидящих на лавочке перед дверью сельсовета, запертой на большой висячий замок, и молча куривших. Так же молча все расселись в  просторной «Волге» и поехали. До Бобровки доехали за пятнадцать минут. Проехав село, Валерка поехал очень медленно. Все приникли к окнам, высматривая проселочные дороги, отходящие от шоссе. Их было много. Серега насчитал десять, а Жека с дядей Васей - одиннадцать. Проселочные дороги вели на покосы, к полям, две - на свинокомплекс. Дядю Васю заинтересовала дорога, ведущая за поля, в лес, где на еланях были покосы. Она уходила от шоссе километра через три после выезда из райцентра. До леса по этой дороге было километра полтора. Итого - четыре с половиной километра. За семь минут вполне можно  проехать. А следующая дорога  отходила от шоссе только километра через три, но вела на свинокомплекс и шла по полю. Машину на ней легко можно заметить, и Володя Проскурнин наверняка бы заметил. Серега был согласен с участковым, а Валерка и Жека, сидящий на переднем сидении, решили,  что свернуть с  шоссе удобнее всего на дорогу километра за полтора до Боровиково. Она тоже вела в лес, но по  ней до него было всего метров триста.
- Если уж убивать, то здесь, - рассудил
Жека, - у райцентра  покосы, там народ может быть.
- В десять часов вечера, - съехидничал
Серега.
- А что? И в десять кто-нибудь да есть.
Мало ли что делают. Мы, вот, вообще где-то в двенадцатом домой уехали, - продолжал  Жека.
- Какие уж в августе покосы, - заметил
дядя Вася, - все добрые люди уж  отсенокосились.
- Вот именно - добрые. А может, кто и
не успел. Бывает, и в сентябре на покосе работают, - стоял на своем Жека.
- Бывает, - согласился участковый. -
Вот по этим двум дорожкам в первую очередь на обратном пути и проедем.
В райцентре сначала довезли Серегу до РОВД, а Валерка поехал к зданию районной  администрации -  поговорить с шофером Димой. Жека с дядей Васей, чтобы не мешать, вышли у магазина и уселись в сквере на лавочке, дожидаясь открытия.
На площади перед новым зданием районной администрации, несмотря на ранний час, было много машин, но машины главы не было. Валерка поставил свою «Волгу», закрыл ее и решил сходить в сельхозуправление. Ему обязательно нужно было переговорить с главным  инженером: скоро уборочная, а запчастей как не было, так и нет. Главный инженер обещал в  скором времени какой-то взаимозачет. Но главного инженера на месте не оказалось, он был на  совещании у начальника управления.
Валерка вышел на крыльцо. На площадь, гремя музыкой и сверкая  чистотой, вырулила «Волга» главы администрации. Машина остановилась, вышел Дима и, картинно закрыв сверкающую дверцу, направился к зданию.
- Привет, Валер, - Дима хлопнул по
протянутой Валеркиной руке, - ты чего к нам?
- Да я к главному инженеру. И к тебе,
межу прочим. Что-то, мне кажется, стучит в  моторе, - соврал Валерка.
- Погоди чуток, я сейчас к главе
ненадолго, минут на пятнадцать. А потом  послушаю твою. - Дима кивнул на Валеркину машину - красавицу.
            Дима скрылся в дверях районной администрации, а  Валерка направился к «Волге» главы. Как он и думал, дверца машины была не заперта, в зажигании торчали ключи с  изящным  дорогим брелком. Валерка обошел машину кругом, но, сколько  он ни приглядывался, ничего странного не заметил. «Что сейчас заметишь, почти два месяца прошло» - подумал Валерка. Воровато озираясь, он открыл дверцу и сел на переднее сидение, огляделся. В машине было очень чисто и уютно. Валерка не без гордости заметил, что магнитола у главы хоть и  «KENWOOD» , но на порядок ниже качеством. Он открыл бардачок и замер: в бардачке лежали лимоны в целлофановой упаковке, начатая плитка шоколада, изящная пластмассовая посуда  в кокетливой упаковке и полбутылки дорогущего коньяка. Он поспешно захлопнул бардачок и выскочил из машины. Выскочил вовремя, так как через несколько секунд на крыльцо вышел Дима и, поигрывая темно- синей сумкой «ADIDAS», направился к машине.
- Шикарно живешь, Дим, - улыбнулся
Валерка, кивая на изящную сумку.
- Не моя, - бросил Дима, - главы нашего.
Он мужик крутой, кроме фирмы ничего не  признает. У него даже носки из магазина «Покровский» за сто пятьдесят рублей пара.
- Ты что, серьезно, что ли? - искренне
удивился Валерка. - И зачем ему?
Дима засмеялся и пожал плечами:
- Зачем? А чтоб самому себе красивым
казаться.  Он вообще там все покупает, больше нигде. Начиная с трусов и майки.
- А сколько же зарплата у него?
- Вот чего не знаю, Валер, того не знаю,
но думаю, что на бюджетную зарплату в «Покровском » одеваться не будешь.
- А тебе сколько платит? - спросил
Валерка и понял, что спросил зря.
Дима снова засмеялся:
- Знаешь, не жалуюсь.
- Дим, - перевел Валерка разговор, - так
когда послушаешь - то меня?
- Ты, Валер, подожди немного. Я сейчас
в магазин смотаюсь. Глава в область после  обеда поедет - жену в больницу повезет. Велел продуктов прикупить, класть ее будут. Он сегодня сам поедет, так что машину я ему оставлю. А меня на два дня на выходные отпускает. Неохота мне пешком домой идти, ты подбрось меня, а? Там я тебя и послушаю. Идет?
- Идет, какой разговор, - Валерка
обрадовался, что все так отлично складывается.      
         - Давай, жду!
Дима уехал, а Валерка все вспоминал о коньяке. Теперь пятно на рубашке  можно было объяснить. Валерка лихорадочно думал о том, как бы расспросить Диму и о главе, и о той июньской ночи. Ничего не придумав, решил положиться на «авось».
Дима приехал с полной сумкой и, на этот раз закрыв машину, с ключами в руках скрылся  в парадных дверях администрации. Минут через пятнадцать он уже садился в Валеркину машину, а еще через десять они подъехали к небольшому дому на окраине райцентра, где жил  Дима.
- А ты, Валер, тоже в порядке – вон
какую музыку себе оторвал, - говорил Дима, вылезая из машины. - Ну, давай послушаем, что там у тебя. Хотя ты зря, думаю, паникуешь. Я  уже прислушивался и ничего пока не услышал. Включай! - Дима открыл капот и внимательно слушал. - Не, Валер, все нормально. Это тебе показалось. Как часы. Новье - есть новье! - заключил Дима. - Года три, если ездить аккуратно будешь, вообще можно не заглядывать сюда. - Дима  закрыл капот. 
           - Заходи, - Дима пошел к воротам, приглашая Валерку, - разговор у меня к тебе есть.
Валерка так обрадовался, что еле сдержался, чтобы не побежать. Он уже подумал, что  разговора не получится, так как он так и не придумал предлога для того, чтобы остаться. И  вдруг!
Они вошли в чистый дворик, посередине которого блестела стеклами образцовая теплица с краснеющими помидорами. Около теплицы росли сказочной красоты гладиолусы и  причудливых оттенков георгины. Дима, заметив заинтересованный и восхищенный взгляд Валерки, пояснил:
- Это родители стараются. Оба
пенсионеры, скот весь продали - вот они теперь все  силы на теплицу да цветы и бросили.
На просторном крыльце, которое правильнее было бы назвать террасой, стоял стол и  деревянные стулья. Серега сел на стул, огляделся. Дима ушел и вскоре вышел с кипящим чайником «Тефаль» нарядного красного цвета в одной руке и тарелкой бутербродов - в другой. Сходив в дом еще раз, принес красные кружки, кофе, сахар, в теплице нарвал картинных помидор.
- Давай, Валер, перекусим. Утром-то
голодом, наверное, уехал?
- Да нет, поел немного, - Валерка
вспомнил, как закармливала его жена, готовя к  отцовству.
- А я, вот, утром не ем. Только кофе. А к
одиннадцати так есть захочу, что  невмоготу. Приходится с собой всегда что-нибудь брать. Да и глава пожевать любит.
- А поддать? - невинно спросил
Валерка… - Прежний-то вон как куролесил.
- Нет, этот не пьет, но коньяк всегда с
собой возит. Тоже, кстати, дорогущий. У него давление бывает, так он грамм пятнадцать выпьет - ему и полегчает.
- А вообще, он как мужик?
Дима пожал плечами:
- Нормальный, вообще-то, но иногда
слишком выделистый. Особенно, когда с  женой поругается.
- Плохо живут, что ли?
- Не знаю, Валерка, при мне не
ругались, но она у него, - Дима задумался, подбирая слова, - баба Яга. Злыдня - ужас! Иногда так зыркнет - прямо, что называется, десяткой  одарит, не то что рублем.
- Дим, а зачем он ее в больницу
повезет?
- Ребенка они хотят, а не получается.
Представляешь - всего полно, а оставить некому. Вот он и возит ее. Она недавно три недели отлежала, а сейчас - видишь - опять. Говорил, что снова на месяц - полтора положат. Ты ешь давай, не нравится, что ли? Так я чего-нибудь другого  принесу. - Дима хотел встать, но Валерка остановил его:
- Ты что, не надо. Я уже - во, - он
провел по горлу, - наелся, все вкусно. Просто интересно про главу послушать, - Валерка решил польстить Диме, - из первых уст.
Дима довольно заулыбался.
- Дим, а какое у тебя - то ко мне дело?
- Да, совсем забыл, заболтался, - Дима
налил себе еще кофе, закурил. - Мне, Валер, мяса надо. Килограмм двадцать. У моих тридцатого августа - тридцать лет совместной  жизни. Уж не знаю, какая это свадьба, но хотят отметить. Братья приедут с семьями, а я хочу со своей подругой всех познакомить. Ты не поможешь?
- Помогу, конечно, - охотно согласился
Валерка, - не проблема. Но сразу  говорю, сейчас и у нас мясо по дорогой цене, по дешевке даже своим не продают.
- Как говорится, нет базара, -
обрадовался Дима, - лишь бы свежее было, ну и, сам понимаешь, помягче чтобы.
- Это сделаем, - Валерка замялся. -
 Дима, у меня к тебе тоже еще разговор.
- Давай.
- Прямо не знаю, как и начать. Ты,
главное, не удивляйся и не расспрашивай  пока, что да почему.
- Давай, не интригуй, что за разговор.
- Дим, - Валерка выдохнул, - помнишь,
в июне у отца вы на даче были?
- Помню.
- Вот. Ты вспомни. Ты машину
закрывал или нет, когда оставил?
- А что мне вспоминать. Я ее вообще
редко, когда закрываю. И ключ не беру.
- Почему?
Дима пожал плечами:
- Не знаю. А кто украдет-то? Видят
ведь, чья машина.
- И в области не закрываешь?
- Нет. Там тоже не в воровском квартале
оставляю. Да я и не выхожу почти. Так - к киоску или около машины похожу. А вообще - иногда запираю.
- Значит, на даче не запирал?
- Уж там - точно.
- Почему?
- Боялся  ключи потерять. Я ведь не
пью, вообще-то, из принципа. А там нарезался под шашлык. Вот и оставил. Там-то разве кто обворует?
- А ты ночью никуда на машине не
ездил?
- Ты что, Валер, я как лег часов в
одиннадцать, так до полседьмого и проспал. Зато утром как орел был, даже голова не болела.
- Неужели помнишь так? – удивился
Валерка.
- Пью редко, потому и помню свои
пьянки.
- А не можешь сказать, ездили на твоей
машине ночью или нет?
          Дима задумался минуты на две:
- Знаешь, Валер, ничего не заметил.
Стояла она, мне показалось, немного не там, где я ее ставил. Но я мог и ошибиться, так как нетрезвый был.
- А коньяк в машине тогда был?
- Коньяка не было. Пустая бутылка
была в бардачке. Но, не совсем пустая,  на  донышке было, - поправился Дима, - глоток. Я его и глотнул утром, а бутылку выбросил там.
- Куда выбросил?
- Не знаю. Размахнулся и забросил в
кусты.
- В какую сторону?
Дима пожал плечами:
- Не знаю. Вроде, если к даче спиной
стоять, в правые кусты. Валер, а зачем тебе это все?
- Я ведь просил - не спрашивать, -
сказал Валерка и поднялся из-за стола.
Поблагодарив Диму и договорившись созвониться по поводу мяса, Валерка поехал к Жеке и дяде Васе.
Они как будто и не уходил никуда, все так же сидели на лавочке в скверике перед  районным универмагом. Жека ел мороженное, дядя Вася - булочку, запивая ее соком из маленькой коробочки с трубочкой. Они обрадовано  вскочили и бросились к машине.
- Уж думали - не дождемся, - ворчал
Жека, давай, рассказывай.
Валерка рассказал о разговоре с Димой,  о своем воровском осмотре администраторской «Волги». Дядя Вася как-то сник, почувствовав что-то, завздыхал. Валерка предложил заехать за Серегой, рассказать и ему о разговоре с Димой. Возражений  не было, и через десять минут Валеркина «Волга» уже тормозила у здания РОВД.  Был обеденный перерыв, и Жека, обнаружив закрытую дверь кабинета Сереги  и Саньки, направился в буфет. Серега и Саня  если булочки с йогуртом. Жека тоже взял себе коробочку с йогуртом и булочку с изюмом, подсел к ним, поздоровавшись за руку с Саней:
- Привет, молодожен, как жизнь?
- Нормально, - Сане все еще, хотя
прошло уже почти полгода, было приятно, когда  кто-то намечал, что он - семейный человек.
- Серега, - продолжал Жека, - мы  все
почти все дела  переделали.
- Ну  и как? Успешно?
- Успешно, конечно. Валерке только
еще раз надо в управу заскочить.
- Ладно, потом расскажешь, - Серега
остановил уже раскрывшего  было рот нетерпеливого Жеку. - А мы вот после перерыва в больницу с Саней к главврачу пойдем про газик выяснять.
- Целый час угрохали, пока главврач по
телефону  выловили, - Санек  старательно выскребал ложкой стенки и дно коробочки из-под йогурта. - Прямо неуловимый какой-то. По шести номерам звонили, пока  добрались до него.
- Так у него дел-то сколько: и главврач
района, и главврач больницы, и прием ведет, - уважительно сказал Жека. - Я у него на приеме в прошлом году был, когда простыл. Ничего мужик, общительный. Послушал меня и сразу определил, что воспаление легких.
- Ну, ладно, пошлите. - Серега собрал
тарелочки из-под булочек и понес их к буфетной стойке. Поднялись и Жека с Санькой.
- Серега, надо и дяде Васе с Валеркой
булочек с йогуртом взять. Они ведь тоже с  утра голодом, - проявил заботу Жека.
- Возьми, если хочешь.
Серега с Саней подождали Жеку у дверей буфета,  и все вместе вышли на улицу.
Дядя Вася прохаживался возле машины, а Валерка дремал, откинув сиденье. Серега с  дядей Васей отошли, разговаривая, а Жека и Санек уселись на заднее сиденье. Валерка от Жекиного угощения отказался,  и сказав, что поел у Димы,  продолжал дремать. Жека достал полиэтиленовый  пакет с верблюдом Кэмэл и сложил туда и булочки, и коробочки с йогуртом, решив, что день еще долгий - все сгодится.
А Серега с дядей Васей сидели с серьезными лицами на скамейке возле здания РОВД. Серега слушал, время от времени кивая, а дядя Вася, вздыхая, рассказывал. Наконец они встали и подошли к машине.
- Валер, - Серега тронул дремавшего
Валерку, садясь на переднее сиденье, - поехали в больницу.
           Дядя Вася уселся сзади, потеснив Жеку и Санька. Решили, что, пока Серега с Саней  будут в больнице, Валерка еще раз съездит в сельхозуправление, потом подъедет снова к больнице. Что  делать потом - решат по обстоятельствам.

Главврач района, как и договаривались, ждал их в своем  кабинете. Секретарша, серьезная женщина предпенсионного возраста, вежливо пригласила Серегу и  Санька пройти в кабинет и открыла им дверь. Серега одернул пиджак и вошел первым, за ним Санек.
Навстречу им из-за массивного стола поднялся  главврач, радушно улыбаясь и  приветливо здороваясь. Серега тоже заулыбался, пожимая не по-интеллигентски сильную руку доктора, подумал, что Санек напрасно костил главврача, рассказывая о своем к нему визите, что главврач района -милый и по-старомодному любезный человек.
- Проходите, проходите, усаживайтесь.
Галиночка Геннадьевна, - обратился он к секретарше, - нам бы кофейку после обеда. Уж, пожалуйста!
Серега все еще улыбающийся, и насупившийся Санек сели на мягкие стулья к  столу, разглядывая главврача. Вернее, разглядывал Серега, а Санек демонстративно смотрел в окно.
Главврача звали Павел Федорович Бегунков. «Смешная фамилия, - подумал Серега, -  хотя ему подходит». Павел Федорович  был крупный, начинающий полнеть мужчина лет  сорока пяти, с небольшой лохматой головой, выразительным лицом  южанина, очень подвижный, очень  энергичный и очень разговорчивый.
- Итак, - лицо Павла Федоровича
сделалось серьезным, - чем могу? - он вопросительно посмотрел на Серегу. Тот уже собрался задать свой вопрос, но в этот момент секретарша принесла кофе. Лицо Павла Федоровича снова стало веселым и радушным:
- А-а-а, вот и кофе! Спасибо, Галечка, -
он благодарно взглянул на секретаршу и  принял из ее рук чашечку с дымящимся кофе - прошу вас, господа сыщики, прошу!
Секретарша, поставив перед Серегой и Саней кофе,  вышла. Павел Федорович с явным  удовольствием прихлебывал кофе:
- Попробуйте, не стесняйтесь! Кофе у
меня всегда отличный, - он порывисто встал, достал из шкафа коробку с конфетами и поставил ее перед Серегой и Саней.
- Угощайтесь, угощайтесь! Все дела –
через пять минут. Кофе после обеда - заряд на  вторую половину рабочего дня. Это я вам как врач  советую.
Через пять минут кофе был выпит, Серега с Саней вежливо съели по две конфетки. Главврач снова стал серьезным.
- Ну, а теперь - за дело. Слушаю вас, -
обратился он к Сереге.
- Сергей Петрович, - представился
Серега.
- Сергей Петрович! Извините.
- Павел Федорович, вы, надеюсь,
слышали, что, -  Серега подробно рассказал и о Колюне, и о показаниях мужиков, и о молодой учительнице, и о показаниях больничного сторожа.
- Так, так. - Павел Федорович был весь -
внимание. - И что?
- У меня несколько вопросов.  - Серега
достал из кармана блокнот, куда записал, чтобы не путаться, вопросы. - Первый. Сколько таких газиков в районе?
- Таких газиков два. Один в районной
больнице, другой отдали в шадринскую амбулаторию. Там больницу, стационар, закрыли, оставили только прием. А село все- таки за  тридцать пять километров от райцентра, да еще пять деревушек в шадринском колхозе - мало ли, что. Вот и отдали туда.
- Понятно. А наш газик не мог без
ведома сторожа кто - т о взять?
- Да вы что! - удивился, и даже
обиделся главврач. - Это служебная машина, находится в служебном гараже. Кто ж ее возьмет?
- Ну, хорошо, Павел Федорович, -
Серега поднялся, - больше вопросов к вам у меня  нет. Пока нет, - поправился он. - До свидания.
Серега и Санек вышли из кабинета и молча пошли по больничным коридорам, напоминающим лабиринт.
- Знаешь, Серега, - сказал Санек, когда
они вышли на больничное крыльцо, - мне кажется, он врет.
- А чего ему, Саня, врать, - вздохнул
Серега, - опять - тупик!
Дядя Вася, Жека и Валерка с немым вопросом в глазах уже поджидали их возле машины.
- Ни - че- го! - развел руками Серега. –
Пусто! Их газик, как утверждает и сторож, и главврач на месте был. Еще один такой же есть в Шадринке. Валер, давай прямо сейчас до Шадринки доедем, а? Всего тридцать пять километров. Ты в управе-то все сделал?
- Сделал, сделал. Давай доедем, чтобы
уж до конца все выяснить, - Валерка  открыл дверцу и сел за руль, следом за ним в машине разместились и остальные.

До Шадринки доехали быстро и в полном молчании,  остановились у большого одноэтажного здания больницы, построенной еще до революции. Когда-то Шадринка была районным центром, а сейчас село заметно опустело и медленно,  но заметно разрушалось. В здании больницы функционировало несколько кабинетов, остальные закрыли. Освободившись от работы, медицинские работники в основном занимались личным подсобным хозяйством, так как очередная реформа по сокращению числа больничных коек в районе началась недавно, рабочих мест не было, вот и сидели люди дома, ждали, надеясь на лучшее.
Заведующий, а вернее - заведующая - была на месте.
- Ирина Борисовна, - представилась
женщина, слегка удивленная визитом двух районных милиционеров. - А что случилось - то?
Ирина Борисовна приехала в их глухомань лет десять  назад после окончания мединститута. Была она не очень красива, но за собой следила, одевалась всегда по моде, отличалась умом, неплохими знаниями и бьющейся через край энергией, а  потому очень скоро сместила прежнего главврача Шадринской  больницы и, заняв его место, превратила больницу в одну из лучших в районе. Потом вышла замуж за «местного», родила дочку,  построила себе небольшой особнячок. Потом завела корову, потом  поросят, потом …. В общем, Серега увидел женщину, несомненно городскую, но уже с явным деревенским налетом: Ирина Борисовна была  одета в модный, но дешевый костюм с местного рынка, накрашена чересчур ярко и небрежно, на голове - незавитая «химия». Да и руки. Хоть и чистые, но руки женщины, много занимающейся  крестьянским хозяйством, на которых уже не смотрелись три разномастных  кольца. На ногах ее нелепо белели новейшие кроссовки.
Объяснение Серегой причин их визита вызвало взрыв  негодования заведующей:
- Это надо же! Уже сообщили! Вот
люди! Я знаю, кто вам настучал. Сколько добра ни делаешь - все впустую! И что! Это уголовное дело? Да мы всем коллективом ездили! - распалялась заведующая.
- Подождите, подождите, - прервал ее
Серега, - никто на  вас никуда не стучал, - и он рассказал об убийстве Колюни и о злополучном газике.
- А-а-а, - Ирина Борисовна немного
успокоилась. - А я  уж подумала, что кто-то сообщил об использовании нашей  машины в неслужебных целях. А мы просто по грибы ездили. Всем коллективом, между прочим! И после работы!
И она рассказала, что два дня назад все шестеро  работников больницы, оставшихся после сокращения, в пять часов  вечера выехали  на новом газике за грибами. Вернулись уже в сумерках, часов в десять. После поездки газик стоял у дома больничного шофера всю ночь - до утра.
- А с шофером можно поговорить?
- Можно, конечно, пойдемте в гараж.
            В больничном гараже стоял бело-голубой газик. Шофер, немолодой уже, серьезный мужик, забортовывал мотоциклетное колесо. Он  сказал то же самое, что и заведующая, добавив, что газик  после поездки вымыл сразу же вечером из шланга, чтобы  грязь до утра не засохла.
- А не мог вашей машиной кто-то
воспользоваться? - спросил Серега и подумал, что если бы и воспользовался, по времени все равно не сходилось.
- Нет, я его закрываю на ночь, ключ с
собой беру. Да и  собака у меня - чуть кто к  воротам подойдет, так залает!
Серега и Саня вместе с заведующей и шофером вернулись  в больницу, оформили протокол допроса  свидетелей, попрощались  с Ириной Борисовной и поехали обратно в райцентр. Дядя Вася опять вздыхал. Он не любил осложнений с любым начальством, а приходилось.
- Придется тебе, Серега, еще раз к
районному главврачу идти, - вздыхая и  морщась, сказал он, - врет Павел Федорович, видимо. И чего ему-то врать?
- А я сразу заметил, что он врет,
крутится, - подал голос Санек. Серега ничего не сказал, но раздражение поднималось в нем. Даже не раздражение, а злость. Ведь такой милый человек этот главврач, а сгонял их за тридцать пять километров! Да еще и зря! Что он скрывает? Зачем? Тоже боится неслужебного использования транспорта или еще чего - нибудь?

Павел  Федорович искренне удивился, увидев Серегу и Санька, снова входящих в его кабинет, не очень вежливо отстранил при этом секретаршу, пытающуюся остановить их.
- Я не разрешала, говорила, что вы
заняты, - оправдывалась секретарша.
- Ничего, ничего. Прошу. С чем
пожаловали? - как можно радушнее проговорил главврач, и Серега заметил, что тот слегка под хмельком.
- Павел Федорович, я еще раз вас
спрашиваю: куда ездил ваш газик вечером два дня назад?  Сторож утверждает, что газик был закрыт, ключ - у него. Еще один ключ - у вас, - как можно строже спросил Серега. Санек тоже изобразил на лице строгость и решительность, хотя внутренне и робел.
- Ну, ребята! Ну зачем так серьезно, -
опять заулыбался Павел Федорович. - Сейчас все борются с неслужебным использованием служебного транспорта. Нас предупредили. Но тут - ерунда. Ну, попросил у меня один мой хороший знакомый газик на час. Ну и что? Он же и  заправил полный бак потом. Так что  еще прибыль мне.
- Кто попросил?
- Кто? - Павел Федорович хитренько
засмеялся, - кто попросил, тот к  вашему афганцу никакого отношения не имеет.
- И все же? - настаивал Серега, понимая,
что сейчас многое решится.
- Глеб Борисович! Глава района, -
довольно улыбаясь, произнес главврач и поднял вверх указательный палец.
- Подробней, пожалуйста, - как можно
спокойнее сказал Серега, а Санек вытащил из папки лист допроса свидетеля и приготовился писать.
Павел Федорович, все так же издевательски улыбаясь, рассказал, что вечером того злополучного дня, где-то в девять - в десять, он точно уж и не помнит, к  нему пришел Глеб Борисович и попросил газик - доехать до покоса тестя, посмотреть зарод сена: не загорел ли. А в одиннадцать уже принес ключи обратно.
- Вот и все. Заметьте, глава, а своей
машины не имеет!  Неужели отказать  надо было? А почему сторож не заметил - сидел, наверное, у девчонок в  скорой, телевизор смотрел.
- А где у него покос?  - спросил Серега.
- Да недалеко. От райцентра километра
три, а там - направо, по полям, потом по леску километра два. Первый покос. Так что, не износил он машину, и бензину потом полный бак залил.
- Распишитесь вот тут и тут, - Санек
пододвинул к Павлу Федоровичу лист протокола, в котором главврач охотно расписался.
Дядя Вася сразу же увидел по Серегиному лицу, что дело сдвинулось,  но спрашивать ничего не стал. Все уселись в машину. Серега достал лист протокола и подал его дяде Васе. Жека придвинулся к нему и читал тоже. Валерка молчал.
- Да, ребята, все сошлось на главе. А
мне все равно не верится, - проговорил дядя Вася и закурил.
Все молчали. Санек непонимающе смотрел на Серегу.
- Что сходится - то, Серега?
- Да так, Санек, ничего. Давай мы тебя
до дому подбросим. Жена уж, поди заждалась: время-то рабочее закончилось - шестой час, а завтра и  поговорим обо всем. Лады?
Санек пожал плечами и замолчал, как все. Молча завезли его домой, молча выехали за райцентр и остановились.
- Ну, мужики, что делать будем? –
спросил Валерка, оборачиваясь к  остальным. - Чувствую, новости у тебя Серега, обвальные.
- Да, уж, - Серега был мрачный и злой. -
Давай, дядя Вася, командуй, куда теперь?
- Куда, куда? На Кудыкину, - дядя Вася
тоже был раздражен. - Давайте по первой своротке проедем до покосов, там побродим, поищем, может, и  найдем что-нибудь.
- Вы хоть скажите, что Серега узнал. А
то все всё знают, а я, вроде бы , и ни при чем, - тоже рассердился Валерка.
Дядя Вася и Серега демонстративно смолчали, рассказывать пришлось Жеке.
- Да-а-а, - Валерка нахмурился. – Вот
козел, а? За что он Колюню - то? Колюня, хватись, и в лицо его не знал. Что он мог такого сделать?
- Думаю, парни, из-за рубашки это, -
задумчиво проговорил дядя Вася. - Увидел где-нибудь на улице. Рубашка, да еще такая заметная - улика серьезная.
- Он что, следил, что ли, весь день за
Колюней? - злился Серега.
- Может, и следил, кто его знает, - дядя
Вася тронул Серегу, сидящего на  переднем сидении, за плечо. - А вот злость - плохой помощник в работе.
- Да не злюсь я! - с досадой сказал
Серега. - Я как - то вообще ничего не понимаю!
- А кто понимает-то! - возмутился Жека.
- Тамарка, Колюня и - глава района!
Мне вообще кажется, что не туда мы куда-то. Раньше не  казалось, а теперь кажется!
- Кажется, так крестись! – Валерка
повысил голос.
- Ладно, ребята. Злиться не будем - ни к
чему это, дядя Вася говорил твердо и спокойно. - Все догадки - в сторону. Мы выясняем про газик. Знаем, что  газик около десяти вечера выезжал на покос, знаем, по какой дороге. Вот и поедем. И без разговоров.
Валерка завел машину - поехали. Вот и первая своротка с шоссе. Съехали на грунтовую дорогу и поехали очень медленно, глядя по сторонам.
Заехав в лес, машина остановилась. До покосов решили дойти  пешком. Шли, внимательно оглядывая окрестности, но ничего подозрительного не обнаружили.
Вот и первый покос с аккуратным огромным зародом. Побродив по покосу  и тоже ничего не обнаружив, решили дойти и до следующего, походить по  негустому лесу. Ни на второй покосе, ни в леске  тоже не было никаких подозрительных следов.
- Знаешь, Валерка, вернись-ка за
машиной. Давайте уж все покосы осмотрим, чтоб еще раз потом не ездить, - сказал дядя Вася.
На полпути к третьему покосу Валерка посадил всех в машину. Третий покос и такой же огромный  зарод сена. Жека, обходя по периметру большую выкошенную поляну, вдруг закричал и замахал руками. Все бросились к нему.
- Вот тут машина сворачивала в лес!
Видите! И в лесу след. Валер!  По-моему, след от газика! - Жека возбужденно размахивал руками.
 Валерка пригляделся:
- От газика-то от газика. Только – от
какого? Пол райцентра на газиках  на покосы ездит. Сейчас и частных газиков полно.
Пошли по следу, но дошли до маленькой, недавно выкошенной полянки.
- Землянку кто-то косил,
- разочарованно протянул Жека. Тщательно осмотрев на всякий случай, чтоб потом не думалось, и полянку, и лесок вокруг нее, ничего не найдя, поехали дальше.
На последний, шестой, покос приехали уже в восьмом часу вечера и сразу  увидели след машины, идущий через поляну чуть правее от ее центра. След вел в лес. Валерка проехал рядом со следом, у леса остановился. Жека первым бросился в лесок, состоящий в  основном из не очень густо растущих  осинок, между которыми буйствовал малинник и матерая крапива чуть не в рост человека. В лесу след машины был виден еще отчетливее, так как по  нему и заехали, и, видимо, выехали: второго следа не было. Вдруг Жека, убежавший вперед, закричал. Все, не обращая внимания на  крапиву, бросились к нему. Крапива внезапно  кончилась, под ногами приятно запружинил мох с земляничником и редкой травой. Жека стоял у  осинки:
- Идите сюда! Быстрей! Вот тут вот
Колюню и убили!
След машины обрывался перед осинкой. Около дерева  валялись осколки  голубоватой бутылки, а трава и ствол были густо забрызганы  чем-то бурым, что очень напоминало кровь.
Все как-то оторопели, потому что не надеялись уже что-нибудь обнаружить. И вдруг! Дядя Вася порылся в карманах, потом растерянно развел руками:
- Всегда возил с собой чистый
полиэтиленовый мешок, а сейчас - нету.
Все на всякий случай тоже порылись в карманах, и тоже тщетно.
- У меня в машине есть! – вспомнил
Валерка. - Я в нем права и  документы на машину вожу. Новый! Я сейчас!
Валерка убежал, а дядя Вася, Жека и Серега смотрели на место у  осинки, где зловеще блестели голубоватые осколки. Под  осинкой, похоже, сидели, так как впритык к деревцу лежал довольно толстый, но трухлявый кусок ствола старой осины, на котором тоже были  бурые пятна.
Прибежал Валерка с пакетом. Дядя Вася осторожно, прихватывая  чистым носовым платком, сложил в пакет осколки. Перочинным ножичком, который предусмотрительный Валерка прихватил из машины, срезал с осинки кору с бурыми брызгами, выломал кусок старого осинового ствола, потом аккуратно срезал траву с  подозрительными бурыми брызгами. Пакет был большой - все вошло, по  разным уголкам разложили, даже еще место осталось.
- Ну, все, вроде? - дядя Вася огляделся,
снял фуражку и вытер вспотевший лоб. - Поехали, парни, домой.
         Осторожно выйдя из леса, стараясь не топтаться по машинному  следу, сели в машину и, растерянно молча, поехали домой, в Кузьминки. Перед задним стеклом лежал полиэтиленовый пакет с вещественными  доказательствами. Первым нарушил молчание  Жека.
- Дядя Вась, ты, вот, что обо всем этом
думаешь?
- Не знаю, что и думать, парни, -
вздохнул дядя Вася.
- Если это он, то он должен быть
ненормальным, уверенно сказал  Валерка.
- При теперешней жизни – каждый
второй ненормальный, - Серега  открыл окно и закурил.
- И ты тоже? - съехидничал Жека.
- Я - каждый первый, - Серега опять
начинал беспричинно злиться. - Я главу  видел один раз. На массовке. И мне он показался очень даже нормальным.
- А я сколько раз его видел. Мужик -
как мужик. Симпатичный, довольный собой. Пацаны, не знаю, - замотал головой Валерка.
- А может, маскируется, гад, косит под
нормального, - предположил  Жека.
- Если человек нормальный, он уже ни
под кого косить не может, так как ситуацию не контролирует, - сказал Серега. - Косят наоборот.
- Вот что, парни, - дядя Вася был
серьезным и даже угрюмым. - Пока обо всем этом - молчок! Никому, понятно?
Все закивали, а дядя Вася продолжал:
- Валерка, даже отцу - ни слова. А я
завтра опять в область поеду.
С тем и разошлись по домам. Дома Серега поел приготовленный  матерью ужин. Самой матери дома не было, несмотря на довольно поздний  для нее час: ходики показывали без десяти десять, а в десять мать уже всегда спала. Не дожидаясь матери, Серега начал рыться в ящике комода, где она хранила, по ее выражению, документы. Ящик был почти полный. Помимо документов, здесь бережно хранились тетради Сереги -  первоклассника с корявыми палочками и кружочками, Серегины  рисунки, поделки и аппликации, которые в начальной школе они всем классом делали в подарок мамам, почетные грамоты - и Серегины, и  материны. Были тут и многочисленные вырезки из газет со статьями о  событиях в Кузьминках и в районе. Серега без труда нашел районную  газету за март этого года с портретом главы на первой странице и  обширной, на пол - листа, статьей о нем.
Стукнули ворота. Серега торопливо закрыл ящик комода и сунул  газету под подушку  своей парадной кровати, не желая расспросов матери.
- Ну, мам, ты и загулялась, - Серега
вышел навстречу матери.
- Загулялась, Сереженька, загулялась. С
Марусей да с Иваном как  бывало посидели.
- Отошла она немного?
- Отошла - не отошла, а жить -то надо, -
мать зевнула. - Ты поел?
- Поел.
- Спать пойду, прямо на ходу засыпаю, -
мать включила телевизор, разделась и легла. - Ты, Сережа, выключи, когда засну. Да и сам не сиди долго, ложись.
- Ладно, мам, я еще почитаю.
По телевизору показывали очередной американский кроваво - похабный боевик. Мать, отвернувшись к стенке, «слушала», как она  выражалась.
Серега достал из-под подушки газету, расстелил ее на столе и вгляделся в симпатичное лицо главы района. И чем больше Серега вглядывался, тем отчетливее проступала в сознании мысль, что они ошибаются. Если человек с  ТАКИМ лицом может ТАК убивать, то просто страшно становится. «Нет, что-то тут не так, что-то не сходится … Что? - Серега не знал, и это было мучительно.
Биография главы была обычной. Родился Глеб Борисович в 1956 году, 7 августа. Значит, лев. Эгоцентрист, царственный самолюб. Но львы очень великодушны, а еще - всегда стремятся быть первыми, любят власть.  Ну и что? Дядя Вася - тоже лев, у него пятого августа день  рождения, - вспомнил Серега.
Дальше - жил и учился в школе в небольшом рабочем поселке, воспитывался в рабочей семье. Потом институт. Филфак. Учился хорошо. По распределению попал в Шадринскую среднюю школу, через полгода стал там директором. Доработал учебный год и был назначен  третьим секретарем райкома ВЛКСМ, съездил в Москву на съезд комсомола. В этом же году женился и вступил в партию, потом поступил в высшую партшколу, закончил ее и сразу был назначен заведующим отделом пропаганды и агитации райкома КПСС. Через год Глеб Борисович  был уже третьим секретарем райкома, еще через год - вторым, а в 1989 году на  районной партконференции он был единогласно выбран первым  секретарем райкома КПСС.  Посекретарствовал он недолго: в 1991 году  после выступления ГКЧП КПСС прикрыли, и Глебу Борисовичу пришлось продолжить  свою трудовую деятельность в качестве заместителя  своего тестя: до выборов в этом году он работал заместителем председателя райпотребсоюза. В общем, подчеркнуто в его биографии, все силы  отдавал, не жалел себя, честно и принципиально боролся, искоренял, стоял на  верном пути демократизации и реформ.
Из газетной биографии главы района Серега понял,  что Глеб  никогда, в общем-то, не работал, он все время руководил. «Это  многих славный путь - вспомнил Серега строчки из стиха – «Ну и  что? Сейчас все демократы - перестройщики с такой биографией. Все бывшие  комсомольские и партийные функционеры перестроились и в первых рядах пошли сначала в бизнес, оделись, поднажились и пошли во власть.
В общем, и тут, в биографии, особого ничего не было. По биографии Глеба Борисовича можно было сказать, что он не дурак, умеет занять нужное  место в  жизни, умеет удачно, престижно устроиться.
Серега свернул газету, положил ее в карман пиджака и улегся спать, так и не разрешив свои сомнения по поводу главы районной администрации.  «Утро вечера мудренее», - вспомнил Серега, уже засыпая.


Утром они с дядей Васей поехали на автобусе  в райцентр. Молчали. Дядя Вася  решил зайти в райотдел узнать, может, пойдет машина в область, а то на автобусе  ездить стало накладно: в  один конец - шестьдесят с лишним рублей.
Санек был на месте и разговаривал с какой-то бабусей. Серега прошел за  свой стол.
- Не занимаемся мы собаками, бабушка,
я сколько раз вам буду повторять! - строго говорил Санек.
- Дык куды мне обращаться-то. Вы в
милиции и должны общественный  порядок охранять. Я с давлением, а всю ночь не спала.  Уж так воет собачка - то, так  воет! Прямо, как по покойнику. А хозяев и дома нет. Может она, собака-то, где застряла, дык ослобонить ее надо.
- Вы к соседям сходите. А то бы сами
зашли  да посмотрели.
- Дык как я зайду-то, в чужой дом? Я уж
и так в щелку какую хотела посмотреть, дык щелок нет, и собака заслышала меня и с рыком прямо к воротам бросилась. Видно, большая. А соседи тоже - возмущались, возмущались, а утром на  работу убежали. С работы, сказали, позвонют вам, если не престанет. Она ить и сейчас воет.
- Говорите - застряла, а как же собака к
воротам бросилась? - спросил  Серега.
- Ну, не знаю. Но неладно что-то у ней,
раз воет так, - стояла на своем  бабуля.
- Вы, бабушка, идите домой, а мы, вот,
разберемся тут с делами и  подъедем, - пообещал Серега. - Александр Федорович, - обратился он к Саньку, - оформите заявление гражданки.
- Оформи, оформи, милый. Уж все
оформи и приезжайте, а то, неровен час, с собачкой - то что случится. А Глеб Борисович ее любит, гуляет все с ней, в лес на  машине возит, - бормотала бабуся.
- Какой Глеб Борисович? – переспросил
Серега.
- Как какой? Глава нашего района. Мэр.
Я напротив его живу.
- Так у него, что ли, собака воет? -
удивился Санек.
- У него. У кого же еще? Я и говорю,
съездить надо, ослобонить собачку.
- Съездим, съездим. Сейчас и поедем, и
вас довезем, - заторопился Серега.
Втроем они вышли на крыльцо. Бабуся под руку с Саньком пошли к  милицейской машине, а Серега подошел к дяде Васе, сидевшему на  лавочке. Участковый был расстроен тем, что машина в область ушла сегодня  в  восемь часов утра. Он опоздал всего на полчаса.
- И главное - место было! – сокрушался
дядя Вася. - А сейчас до трех часов автобус ждать. Десятичасовой сегодня не пойдет: поломка у него.
- Дядя Вася, поехали с нами. Тут
недалеко. У главы в доме собака воет, а  его самого нет. Он вчера жену в больницу в область увез. Посмотрим, как живет Глеб Борисович, а то я тут приглядывался, да забор слишком высокий.
          Через десять минут они уже были у дома Глеба Борисовича - просторного особняка с большими окнами в затейливых белых занавесках. Вышли из  машины, прислушались. Было тихо, только время от времени проезжали машины. Прохожих было мало.
- Ну, бабуся, и где кто воет? - строго
спросил Санек вылезающий из милицейского газика старушку.
- Дык, поди, воздуху-то ей набрать
надо, передохнуть маненько. Сейчас  завоет, - уверенно пообещала она и присела на подножку газика, высвобождая из под беленького, в мелкий цветочек платка ухо.
           В следующий момент Серега, Саня  и дядя Вася замерли от неожиданности, а шофер Юра, вылезавший из газика, застыл, ступив одной ногой на землю. Раздался громкий, жуткий вой, какой- то сверлящий - злой, нудно - тоскливый, леденящий душу.
- Вот! - обрадовалась старушка.
- Ишь, набрала воздуху-то! Да-а-а.
Неслабо, - пробормотал наконец из газика шофер.
- У меня прямо - мурашки по телу, -
признался Санек. - И что, всю ночь так  выла?
- Всю, всю. Я бы чего к вам-то пошла, -
снова начала жаловаться бабуся, -  ведь я глаз не сомкнула, уж сколько раз от давления пила. Неладно ей, собаке-то, что-то.
Серега с дядей Васей подошли к массивным воротам, стукнули щеколдой. Собака с громким злобным лаем бросилась откуда-то к воротам. Серега  стучал  щеколдой - собака злобно лаяла. Так продолжалось минут пять. Из соседнего дома выскочила женщина, крича на бегу:
- Да что же это такое! Спасу никакого
нет! Всю ночь не спали! Ты что собаку дразнишь, паразит, я сейчас в милицию …
Женщина замолчала, разглядев, наконец, что это милиция и есть, подошла.
- Жива и здорова собачка, граждане, -
сказал Серега, подходя к бабусе. - А  воет … может, от  любви собачьей. Побегать ей хочется.
- Рази так от любви-то воют? Они лают
больше, - с видом знатока заметила бабуся. - Просются побегать.
- Серег, а может, она больше выть не
будет, раз полаяла? - предложил Санек.
Но вой снова огласил улицу. Такой же жуткий и жалобный. Все вздрогнули.
- Со вчерашнего вечера так воет, -
подтвердила слова бабуси женщина -  соседка.
          -    Глеб Борисович уехал часа в четыре с Инной, он и завыл. Тоскует, что ли, или что случилось у него.
- У кого? - спросил шофер Юра.
- У собаки, у Дика. Его Дик зовут.
- А порода какая? - поинтересовался
дядя Вася.
- Овчарка. Большущая, как теленок.
Четыре года ему.
Опять раздался вой, снова все вздрогнули.
- Он где воет - то? Не во дворе, что ли? 
- спросил женщину Серега.
- По - моему, в сарае.
Собака снова завыла, еще протяжнее и тоскливей. У дома остановились две женщины, потом мужчина.
- Проходите, граждане, ничего
особенного нет. Просто собака в сарае  застряла, а хозяев дома нет, - объяснял дядя Вася прохожим.
- А не знаете, кого собака подпускает?
Кто ее кормит, если хозяев нет? - спросил Серега у женщины.
- Игорь Петрович обычно ходит, отец
 Инны - тесть Глеба Борисовича, иногда - жена его. Но Дик ее не очень жалует. Она ему в вольер только  бросает, если он там закрыт. И я тоже, если Дик в вольере, иногда, если  попросят, кормлю. Надо съездить за Игорем Петровичем. Он дома сейчас - пенсионер.
Юра уехал под жалобно - злобный вой. Бабуся пошла через дорогу домой - пить от давления, женщина соседка стояла у ворот и звала собаку.
- Что-то сердце у мены покалывает, -
сказал  тихонько дядя Вася и тяжело оперся на загородку палисадника.
Серега посмотрел на него и заметил, что вечно румяное лицо участкового было землисто-серым.
- Я сейчас, - заторопился  Серега, -
тормозну кого-нибудь. Санек! Побудь тут?
- Да не надо, не поеду я, - морщась
проговорил дядя Вася, - дождусь, чем  тут дело кончится.
- Обопритесь на меня, Василий
Митрофанович, пойдемте, вот, на лавочке посидим, - Санек повел дядю Васю к дому женщины - соседки на лавочку. Та спешила за ним, тоже  поддерживая участкового с другой стороны, охая и ахая.

Приехал Юра. Но привез не Игоря Петровича, а его жену - Валентину  Ивановну - маленькую тихую женщину. Она сказала, что муж уехал за  водой, приедет минут через сорок. 
Дело в том, что воду из райцентровского водопровода пили только приезжие, да те, кому не на чем или не на что было съездить в маленькую, всего дворов в  десять, деревушку Комарицу, где был глубокий колодец с чистой и вкусной водой. А в райцентре из водопровода текла соленая вода, пригодная только для мытья и  стирки. Местные жители называли ее «минеральной», а все руководители района  лет двадцать уже обещали подвести в райцентр чистую воду из какого-то разведанного подземного озера. И Глеб Борисович  свою предвыборную речь  начинал с чистой воды. А пока воду для пищевых нужд возили из Комарицы, куда  и уехал тесть главы района - Игорь Петрович.
- Может, вы попробуйте успокоить
собаку? - обратился шофер Юра к  Валентине Ивановне, вздрогнувшей от жуткого воя, который снова раздался  со двора нарядного дома.
- Нет, что вы, Дик меня не слушает. Не
бросается, но и не слушается. Терпит. А Игорь Петрович его в вольер закроет. Он Дика привез месячным щенком у себя за пазухой. Говорят, что собака запах, первый после  материнского гнезда, на всю жизнь  запоминает как родной.
Серега тормознул  красные «Жигули». Машина подъехала к лавочке, где  сидел дядя Вася, но тот ехать в больницу наотрез отказался, хотя ему стало заметно хуже. Соседка предложила вызвать «скорую» и убежала в дом. Серега сел рядом с  участковым. Дядя Вася закрыл глаза, как будто дремал. А собака снова завыла. Дядя Вася открыл глаза.
- Знаешь, Серега, что-то  жутко мне от
этого воя, предчувствие  нехорошее, - проговорил  как будто через силу дядя Вася.
Вышла соседка, сказала, что «скорая» сейчас подъедет.
- Я сказала - с милиционером плохо, они
мигом сейчас приедут. А вы пока, вот, валидол под язык положите, я захватила. Водички вам, может, принести? - суетилась женщина.
- Да не сердце у меня, - морщился дядя
Вася, - давление, видно, сильно  скакнуло, в голову ударило. Сейчас приедут, укол сделают, - и полегчает.
Собака снова завыла. На этот раз так жалобно - жутко, что теща главы, Валентина Ивановна, неожиданно заплакала и бросилась к воротам.
- Дикушка! Дик! Что у тебя случилось?
Иди на место! Пусти меня, - плакала  женщина. Но собака, подбежав к воротам, злобно залаяла. Серега оставил дядю Васю, подошел к Валентине Ивановне и попытался увести ее от ворот, но та  осталась, все так же плача.
Подъехала «скорая». Проворно выскочила из кабины  молоденькая девушка в белом халатике с чемоданчиком, подбежала к сидящему на лавочке дяде Васе:
- Это вам плохо, дядечка?
- Мне, - почти прошептал дядя Вася. -
Смеряй-ка давление. А то чувствую - шарахнет меня скоро.
Девушка достала аппарат. Участковый снял с одной руки пиджак, закатал рубашку. Девушка, хотела уже было, обмотать липкой черной лентой руку участкового, но тут снова завыла собака. Медсестричка выронила аппарат и  вытаращила глаза:
- Это кто? Зверь, что ли, какой в дом
забрался?
- Не зверь. Собаку хозяева оставили,
сами уехали. Вот она с тоски  и воет, - пояснил дядя Вася. - Ты давай, меряй скорей!
Медсестра намерила, видимо, много, потому что сразу начала торопливо доставать какие-то ампулы. А на вопрос дяди Васи «Сколько?» ответила, отводя глаза:
          -   Повышенное, конечно. Много, в общем.
Участковому поставили аж три укола.
- От давления, сердечный и
успокоительный, - пояснила медсестра.
- Мне уж от всего организма надо, -
пошутил заметно повеселевший дядя Вася. Девушка тоже заулыбалась.
- Ну уж! Вам на вид дашь всего лет
пятьдесят - от силы пятьдесят пять.
- Вот спасибо тебе не добром слове, -
сказал, поднимаясь со  скамейки дядя Вася.
- Нет уж, вы посидите полчасика, пусть
уколы подействуют, а мы дальше  поедем. Вы только обязательно посидите! - крикнула она уже из кабины «скорой».
Машина ушла. Серега усадил на скамейку рядом с дядей Васей все еще  плачущую Валентину Ивановну. Соседка села рядом с ней, о чем-то тихо заговорила. Серега пошел к воротам. Собака снова завыла.
- Юр! - крикнул Серега. - Сгоняй  еще
раз за этим Игорем Петровичем, что ли! А ты, Сань, иди сюда!
Юра завел милицейский газик. Санек нехотя вылез из него, подошел к Сереге:
- Ты, Серега, главное - не суетись. Ну,
что бегаешь - туда, сюда? Только собаку  дразнишь. Без хозяина здесь ничего не сделать. Не пустит она никого. Так  что, идем, тоже на лавочке посидим.
Они направились к соседнему дому, сели на вместительную лавочку. Дяде  Васе полегчало: лицо приняло нормальный цвет, но он выжидал полчаса, как  велела медсестра.
Наконец на дороге показался милицейский газик, а за ним мотоцикл «Урал» с коляской - приехал встревоженный Игорь Петрович. Это был мало похожий на  пенсионера, крепкий, жилистый мужчина, одетый по - спортивному, на голове - модная  кепочка, очевидно, прикрывающая лысину.
- Ну, что тут стряслось? Что за шум?
Народ собрался? - Игорь Петрович раздраженно указал на бабусю, спешащую через дорогу к дому Глеба Борисовича. Он хотел еще что-то сказать, но в этот момент завыла собака. Игорь Петрович недобро взглянул на подходивших Серегу, Валентину Ивановну и соседку и  быстро пошел к дому, вошел во двор.
Со двора послышался злобный вой, но он тут же сменился  поскуливанием. Слышно было, что Игорь Петрович что-то говорил собаке. Через минуту он вышел из ворот.
- Все в порядке. Ничего особенного на
дворе нет. Спектакль, как говорится, окончен, - сердито сказал он, глядя, почему-то на бабусю.
- Может, вы разрешите все же
осмотреть двор? - спросил Серега как можно официальнее. - У нас заявление гражданки, - он указал на старушку, - мы обязаны все осмотреть.
- Осматривайте, если обязаны, - опять
недобро сказал Игорь Петрович.
Серега, Санек, дядя Вася и Юра вошли во двор. Собака в вольере залаяла, но вошедший за ними Игорь Петрович зычным «Фу»  заставил ее замолчать.
Двор у главы был просторный, чистый. Справа, у дома, росли цветы, слева - у  летней кухни, у аккуратной бани - тоже. В глубине двора, переходящего в небольшой  огород, блестела стеклами трехметровой высоты теплица, рядом с теплицей - сарай.
Серега немного оробел, но все же решил обойти двор и огород, за ним двинулся Санек и дядя Вася. Игорь Петрович сидел на чистом крыльце у  дома. Серега первым заметил подкоп под дверь сарая, которая была закрыта на  висячий замок, позвал дядю Васю и Саню, разглядывающих теплицу. Те подошли.
- Игорь Петрович! Вы  не могли бы
открыть сарай? - крикнул Серега.
- Зачем?
- А вот идите-ка сюда.
Игорь Петрович подошел и в недоумении смотрел на  вырытый, видимо, собакой лаз под дверь сарая. Потом молча сходил в дом за  ключами. Дик снова завыл, и снова Игорь Петрович зло бросил ему «Фу». В сарае было сумрачно и тепло, аккуратно сложены вдоль стенок поленницы с маленькими полешками для титана и обычными - для бани. Посередине сарая  собака рыла яму - стараясь что-то достать.
- Взбесился он, что ли! - в сердцах
сказал Игорь Петрович. - Что тут смотреть-то? Нечего! Подумаешь, собака что-то роет и пусть себе роет!  Может, крыса от него в сарай шмыгнула! Так что, еще раз попрошу всех разойтись!
- А я попрошу, - твердо сказал дядя
Вася, - вас, Александр Федорович, пригласить понятых и раскопать яму.
- Здесь? Яму?! - возмутился Игорь
Петрович.
- Именно здесь. Лампочку потрудитесь
принести, - обратился он к тестю главы.
         Игорь Петрович принес лампочку и сам начал капать.
Серега снял мундир и тоже подключился к работе. Земля была  рыхлой, неслежавшейся. Пришел Санек с двумя мужчинами, которые робко встали у стенки сарая. Санек тоже  принялся копать рыхлую землю.
Дядя Вася вышел из сарая и вывел со двора женщин, шепнув соседке, чтобы та увела к себе Валентину Ивановну, которая очень беспокоилась.
- Служба есть служба, - развел руками
дядя Вася, - посторонних к расследованию не допускают.
- Какое расследование? - Валентина
Ивановна тревожно огладывалась на дом.
          -  Собака выть перестала. Что же еще? Что там, в сарае?
- Вот это и расследуем.
Проводив женщин, дядя Вася вошел во двор и направился к сараю, из которого слышался стук лопат, но передумал, сел на крыльцо, достал из кармана таблетку валидола, завернутую в листочек от блокнота, которую дала ему соседка главы, и положил ее под язык. Прошло еще  минут  двадцать. Стук лопат вдруг прекратился, и из сарая выскочил бледный Серега с зажатым ртом. Его сильно вырвало. Он отошел к теплице и сел прямо на  землю, прислонившись к стеклянной стенке. Дядя Вася пошел в сарай.
Посередине  сарая страшно зияла яма метра в полтора  глубиной. Санек отряхивал землю с брюк. Около ямы лежал  продолговатый  сверток с торчащими из него с одного конца голыми ногами, две запачканные землей изящные подушечки в атласных, с оборочками, наволочках кремового цвета и длинная коричневая кожаная куртка с заскорблым от крови  подкладом.
Игорь Петрович вдруг схватился рукой за сердце,  шатаясь, дошел до стены сарая и стал медленно оседать на землю. Понятые подхватили его, не дав упасть, а дядя Вася бросился к  шоферу Юре.


Он проснулся, как и всегда, рано, как и всегда, с неприятным чувством отвращения и страха. Он лежал, боясь открыть глаза и увидеть тонкогубое и злое лицо жены. Все мышцы его тела напряглись … и вдруг расслабились, обмякли. Он вспомнил, что не дома, а в лучшей гостинице областного центра, в номере «люкс», а рядом с ним … Он открыл глаза, но рядом никого не было. Девица, которую ему услужливо предложил  дежурный администратор, уже ушла. Он лег на спину, заложил руки за голову, ощущая  возвращающееся к нему чувство собственной свободы и силы. Сегодня  он нравился себе еще больше. Милый дружок умер и  остался там, в сарае, в яме вместе с женой.
Он встал, подошел к окну, раздернул тяжелые шторы и  толкнул раму. Окно открылось - в комнату ворвалась  свежесть августовского утра. Он вдохнул свежий воздух и счастливо закрыл  глаза, улыбаясь, ощущая все ту же свободу и силу. Так, улыбаясь,  он прошел в ванную, долго мылся, брился, причесывался перед большим овальным зеркалом, разглядывая себя как бы заново. Сейчас он позавтракает и поедет в магазин «БОСС», там надо приодеться. Он купит себе все новое. Абсолютно все. Новую жизнь надо начинать с новой одежды.  Одежда всегда была его слабостью, в юности - мечтой. За одеждой он прятался. Дорогая одежда помогала  ему многое скрывать от людей, окружающих его: неуверенность, опасение быть смешным, нерешительность - да много еще чего. Сейчас  она поможет ему скрыть то, что осталось в сарае. Он должен выглядеть респектабельно.
Торопливо позавтракав, он поехал в магазин. Он очень  торопился. В дорогом магазине его знали, а потому встречали приветливо, обслуживали быстро. Уже через сорок минут он  закрывал тяжелую, с позолотой дверь, одетый и обутый во все новое, модное и очень дорогое. Он сбежал по ступенькам невысокой лестницы, не удержавшись, оглянулся еще раз на свое отражение в  зеркальных окнах. Он был великолепен!
Старую одежду, упакованную по его просьбе в  довольно объемистый сверток, он нес в нарядном фирменном пакете  магазина. Он решил отдать пакет первому попавшемуся нищему или какому-нибудь бомжу. Пусть и ему будет хорошо. Он  хотел быть в новой жизни добрым, щедрым и великодушным. Теперь он будет  таким всегда! Будущее радовало. Он все продумал. До мелочей.  Сегодня вечером он поедет домой. Завтра днем уедет из ненавистного села навсегда. Нужно только забрать все деньги, а их  немало. За утро успеет! Предлог - покупка машины. Они давно собирались, копили. «Еще и у тестя возьму», - с усмешкой подумал он.
Здесь, в областном центре у него тоже хранились деньги, но в валюте. И тоже немалые. С  новым паспортом на другое имя и фамилию он тоже договорился. Итак, завтра  он, прежний, навсегда исчезнет.
А сегодня прекрасным августовским утром он  ехал по главному проспекту областного центра и внимательно рассматривал тротуары. Но в центре нищих не  было. Он решил поехать к вокзалу.
У вокзала, несмотря на довольно ранний час, двигалась толпа, разноцветная, шумная и какая-то веселая.
Этого нищего, даже и не нищего (он ничего не просил), а просто бродягу, он увидел издали. Тот сидел у подземного перехода, привалившись спиной к серой мраморной стенке, у самой лестницы, ведущей вниз, и, похоже, дремал.
Выйдя из машины, с ярким нарядным пакетом, он подошел к бродяге. Тот внезапно поднял голову  и открыл глаза … нет! Этого просто не могло быть! На него смотрел … отец! Он снова подумал, что это не может быть, так как отец умер, когда  ему было семь лет. Он ясно помнил это и знал, где отцовская могила, хотя  ходил к отцу  на кладбище всего три раза в своей жизни. Он понял, что бродяга просто очень похож на отца: то же небритое, с седой щетиной серое лицо, те же резкие ранние морщины, те же спутанные клочковатые волосы.
А главное - те же мутные, слезящиеся, мало что понимающие глаза алкоголика с  единственным желанием в них - выпить.
Он поставил перед бродягой пакет. Тот взял его, озираясь по сторонам, поставил за  спину к мраморной стенке, привалился уже к пакету и снова закрыл глаза. А он все  стоял пред этим бродягой, словно ждал чего-то, и вдруг почувствовал, что по щекам  текут слезы.
Он резко повернулся и почти побежал к машине, открыл дверцу, сел за руль и  зарыдал, сотрясаясь всем телом, согнувшись, чтоб не было видно прохожим, стукаясь  лицом о руль, о спинку сидения. Он плакал долго, потом сидел, уткнувшись лицом в  мягкую спинку кресла, а когда снова посмотрел в окно, бродяги уже не было.
«Мне все показалось, - подумал он. - Отца давно нет. И меня - ТОГО МЕНЯ - уже тоже  нет. Я другой!» Он убеждал себя долго, но милый дружок вернулся из ямы сарая и  снова занял привычное место в темном углу его души, дразня, пугая и издеваясь над  ним.
Он поехал в гостиницу, прошел к себе и, не раздеваясь, упал на  широченную кровать- аэродром. Уснуть не удалось даже после коньяка. Голова болела. Он снова  заплакал. Воспоминания обступили его со всех сторон, зажали в круг, из которого не было выхода.



            Первое чувство, которое приходило, когда Глеб Борисович Вандышев вспоминал своё детство, был стыд. Жгучий, мучительный, как зубная боль, и страшный. В детстве у него часто болели зубы, и было страшно, что эта боль не пройдёт никогда. Так и его стыд. Он был всегда, сколько он себя помнил.
           Он лёг на спину и открыл глаза. Потолок гостиничного номера был чистым и ровным, как экран. На нём вдруг появилась праздничная первомайская улица, нарядная толпа демонстрантов с красными флагами и зелёными веточками, на которых были укреплены на проволоке белые бумажные цветочки. Красиво! И он маленький, ему лет пять. Как он радовался всему, идя за руку с отцом. У него в руке - тоже зелёная веточка и красный шарик. Было пасмурно и прохладно, но он этого не замечал. Отец шёл с дядей Витей, который время от времени  доставал из внутреннего кармана толстого коричневого пальто большую зелёную бутылку, и они с отцом попеременно отпивали из неё, весело и громко смеясь. Дядя Витя становился всё веселее, а отец начал шататься, что-то кричать. Шёл он всё хуже и хуже: запинался, толкал рядом идущих нарядных демонстрантов, больно дёргал его за руку, увлекая за собой. А на небольшой площади в центре посёлка, перед памятником Ленина и небольшой кирпичной трибуной, с которой руководители посёлка и завода приветствовали идущих, отец  вдруг упал и, свернувшись калачиком, уснул. Из-под него расползлось большое тёмное пятно.
        Демонстранты обходили отца: кто укоризненно качал головой, кто смеялся. А он стоял рядом и плакал, понимая, что отец описался. Это было стыдно, нельзя. Его, маленького, за это ругали, а ведь отец большой. Ему было так стыдно за отца, он боялся, что отца заругают, а потому плакал.
          Он плакал до тех пор, пока его не увела какая-то добрая бабуся, а отца (он, оглядываясь, видел это) увезли милиционеры на своей красивой машине.
           После этого случая он стал избегать отца. Он боялся, что отец опять сделает так же. И ему уже заранее было стыдно.
           А потом на потолке - экране появилась улица с полуоблетевшими октябрьскими берёзами. Он - первоклассник, он ходит в школу с новым портфелем уже почти два месяца. Вот и школа. Во дворе полно ребятни: моют грязные сапоги в двух больших корытах мочальными кисточками на длинных палках. А кисточек всего две, за ними очередь.
            На первом уроке он рассказывал стихотворение, получил «пять». Было так хорошо. И вдруг вошёл в класс опоздавший Ромка и с порога крикнул, что опоздал потому, что смотрел, как задавило Глебкиного отца. Все загалдели: - Где? - Как?
         - Как задавило, Рома? - спросила
встревоженная Светлана Анатольевна.
- В луже у стадиона!- громко крикнул
Ромка.- Без штанов! - и он громко засмеялся.
     Глеб выскочил из класса и, раздетый, побежал к стадиону. Издали увидел он толпу, подбежал, протиснулся вперёд,  и первое, что увидел,- лицо отца с закрытыми, как у спящего, глазами, странно бледное и чистое на фоне жирной чёрной грязи. Взгляд его скользнул ниже и остановился в недоумении. Стыд нахлынул волной, заставил пунцово покраснеть.  «Папа действительно без штанов!- с ужасом подумал он.- А вокруг столько людей!»
        Даже сейчас, лёжа на кровати-аэродроме, ему стало не по себе. Но отец был не «без штанов». Просто там, где был живот и ноги, прошла гусеница трактора, превратив тело отца в безобразное, стыдно-грязное месиво.
        Борис Иванович Банкин был раздавлен трактором после очередного «разговора» с друзьями-собутыльниками, такими же опустившимися алкоголиками, как и он.
         Их бесконечный разговор «о жизни» происходил каждый день. Начинался он обычно во второй половине дня, когда им удавалось всеми правдами и неправдами насобирать на очередную порцию выпивки. Пока было тепло, «разговаривали» на  поселковом стадионе, а зимой «разговор о жизни» переносился в одну из поселковых кочегарок.
          Стадионом было обыкновенное поле с травой выше колена, которую скашивали спортивные активисты раз в год перед районными соревнованиями, обсаженное тополями. С одной стороны соорудили нехитрые деревянные трибуны.  За ними - «буфет» - дощатый сарайчик с большим окном. Во время соревнований здесь продавали пиво «на разлив» в тяжёлых полулитровых стеклянных кружках, красивый малиновый морс, конфеты, коржики - да много ещё чего.  «Буфет» и облюбовала компания отца.
     В октябре темнеет рано, а они, разговаривая, засиделись. Домой Борис Иванович пошёл уже в темноте, поскользнулся в мягкой, глубокой дорожной колее, упал, а встать уже не смог: сморило. И, свернувшись привычно калачиком, он уснул, не обращая внимания на октябрьскую непогоду.
    А водитель гусеничного трактора, тоже принявший с устатку в конце рабочего дня, ехал домой. Он решил оставить трактор у дома, чтобы пораньше выехать на работу, а не идти утром за трактором на другой конец посёлка.
    Водитель проехал по Борису Ивановичу и даже не заметил этого, так как фары у трактора не горели, а фонарей на улице у стадиона было всего два.
    - Как паршивую собаку задавили!! - Глеб Борисович перевернулся на бок, потом встал с кровати, разделся и пошёл в ванную. Постояв под душем, он немного успокоился, но воспоминания не уходили.
         Тогда, в тот октябрьский день, он не заплакал, он тихонько выбрался из толпы, боясь расспросов и жалости, и ушёл домой.
         Отца похоронили скромно и незаметно, на деньги незадачливого тракториста. Дома стало спокойнее, но и тягостнее. Глеб и на кладбище не ходил, потому что стыдился смерти отца. ТАКОЙ смерти - позорной и нелепой, как, в общем-то, и вся несуразная отцовская жизнь.
    Борис Иванович Банкин был детдомовцем. Его, четырнадцатилетнего пацана, оголодавшего, контуженного, вывезли из блокадного Ленинграда зимой 1942 года. Он долго не говорил, не помнил, кто он и откуда. Потом речь вернулась, но из прошлого Борис Иванович вспомнил только имя. А может, и имя было не его. Просто, когда его спросили в очередной раз, как зовут, он почему-то сказал «Боря». Отчество в детдоме давали по группам. В их группе все, кто не помнил отчества, были Ивановичи. А с фамилией «Банкин» была целая история.
          Наголодавшись, Борька прятал какие-нибудь продукты: кусочки хлеба, косточки от компота, сушёные кусочки картошки и картофельные очистки, кусочки лука и луковую шелуху. Он не верил, что больше не придётся голодать, поэтому недоедал, готовил запас на «чёрный день».  «Вот будет голод,- думал он  часто,- ни у кого ничего не будет, а я со всеми поделюсь и спасу их».  Он считал каждый засохший кусочек, собираясь накопить тысячу. «Если по три кусочка в день на каждого, а в группе двадцать пять человек, то на месяц хватит, и никто не умрёт»,- рассуждал мальчик.
         Всё своё богатство он складывал в «тайник» - большую банку из-под американской тушёнки, которую стащил на кухне во время дежурства. Банку он зарыл в углу детдомовского сада-огорода, у забора. Ребята выследили его, достали наполовину заполненную банку и отдали воспитательнице. Та была женщиной умной и доброй, банку Борьке вернула, но прозвище «Банкин» прочно прилипло к нему, а когда выписывали паспорта, он стал Банкиным уже официально. Борис и не возражал: Банкин всё же лучше, чем Нехорошков, а у одного пацана из их группы записали именно такую фамилию-прозвище.
          После детдома, когда исполнилось Борьке шестнадцать лет, он вместе со всеми поступил в ФЗУ - там худо-бедно, но кормили и одевали. После окончания училища все фэзэушники работали на поселковом заводе. Борька учился на слесаря, но слесарем ему стать не пришлось. А виной всему был его никогда не забываемый голод, который не давал жить спокойно и радостно. Борька всегда хотел есть, мог есть всё и в любом количестве, но никогда не наедался досыта. Потому-то и пошёл вместе с ребятами на станцию разгружать вагоны с тяжеленными чугунными заготовками для заводской продукции. Понимало заводское начальство, что калечатся пацаны, но делать было нечего: завод делал снаряды для фронта, а мужских рук не хватало. За четыре часа работы каждому пацану давали чудесную, из мирной жизни, пухлую, белую стограммовую булочку и стакан порошкового молока, поэтому недостатка в грузчиках - фэзэушниках не было - булочек с молоком хотелось всем.
        Борька походил на разгрузку вагонов две недели, когда через два, когда через три дня. А на  третью неделю вылезла у него огромная грыжа.
        После операции в заводской больнице старенький хирург вынес приговор: поднимать не больше трёх, максимум - пять килограммов, тяжёлый труд противопоказан. «Вылезет ещё раз - больше не сошьёшь,- сказал он Борьке и директору ФЗУ - безногому инвалиду войны, добрейшему Владимиру Фёдоровичу.
         Владимир Фёдорович, искренне жалевший всех своих воспитанников, хлебнувших в войну недетского горя, пошёл к директору завода. И скоро судьба Борьки была решена: его пристроили учеником киномеханика в заводской клуб, дали комнатушку в деревянном заводском бараке, и стал Борька жить-поживать.
         И жизнь стала радовать: паёк на заводе получал рабочий, полный, талоны на усиленное питание в заводской столовой ему давали каждый месяц, а в клубе ему, как киномеханику, выдали спецодежду-комбинезон, телогрейку, валенки и рабочие ботинки. Чем не жизнь!
        В 1946 году, едва исполнилось восемнадцать лет, женился Борис Иванович Банкин на красивой, но замкнутой и молчаливой немке из эвакуированных - Розе Эберс. Она была его ровесница, тоже была одна, без родителей. Сколько Борька ни пытался, ни до, ни после нехитрой свадьбы Роза так  ничего о себе не рассказала. Он сам узнал в детдоме, что Розу привезли из Сталинграда перед самой войной, в метрике в графе «родители» стоял прочерк.
        Женился Борька рано, так как очень хотелось ему семейного тепла, дома, заботы. И зажили они с Розой в комнатушке деревянного барака, не лучше, но и не хуже, чем другие.
        Роза была домовитой и чистоплотной. Одна беда - неразговорчивая. Работала она уборщицей в заводоуправлении, была старательной и по-немецки трудолюбивой, а потому - на хорошем счету.
         Детей сначала не хотели, решили скопить денег и купить свой дом где-нибудь на окраине посёлка. А потом, когда в начале пятидесятых купили они, правда, не дом, а домик, Роза простыла, тяжело заболела «по-женски» и долго лечилась.
         А Борька стал попивать «от тоски», как он говорил. Он понимал, что той большой семьи, о которой он мечтал в детдоме, у него как-то не получилось: детей не было, а Роза была заботливой и хозяйкой хорошей, но не было в ней чего-то «для души». Потому «для души» он всё чаще и чаще заходил поговорить в маленькую комнатку, заляпанную краской, где малевал киноафиши клубный художник Сидорыч, вечно пьяненький, вечно чем-то взволнованный, очень радушный и очень разговорчивый.
         Когда в 56-ом родился долгожданный сынок, в доме Банкиных уже было «неладно», как говорили в посёлке. Рождение сына Борька отметил двухнедельным запоем, а когда пришёл в себя, увидел кухню, завешанную пелёнками, услышал требовательный писк неприятно-красного младенца, из дома его потянуло со страшной силой. Он по-своему любил сына, но времени для общения с ним становилось у него всё меньше и меньше: душа требовала своё, привычное - водку.
         А потом случилось то, о чём сын его, Глеб Борисович, сорокалетний респектабельный мужчина, всё ещё со стыдом вспоминал в роскошном номере-люксе, лёжа на кровати-аэродроме. Снова появился этот стыд и обида, обида на отца, да и на мать тоже, за свой недетский стыд и ощущение постоянного неуюта и одиночества, которые, начавшись в детстве, не уходили, как когда-то зубная боль.
        Любил ли Глеб Борисович свою мать? Нет. Не любил. Он относился к ней как сын, был всегда послушным, но никогда не любил, а подрастая, с каждым днём всё больше и больше стыдился её.
        Какая она была, Роза Генриховна Эберс? Она была никакая: вечно молчаливая, неулыбчивая и педантично аккуратная. Их маленький домик был стерильно чистым и внутри, и снаружи, потому что единственное, чем Роза занималась с видимым удовольствием, была уборка и стирка. Она через день мыла с песком даже деревянные тротуарчики во дворе.
         Роза Генриховна всегда ходила в синем халате, какие носили все уборщицы: на работе - в одном, дома - в другом. Осенью и зимой поверх халата надевала ватник, а весной - прорезиненную допотопную куртку с капюшоном и клетчатой изнаночной стороной. У неё были красивые белокурые волосы, которые она всегда заплетала в тугую, как верёвка, косу, закалывала на затылке и покрывала белым платком,  завязанным назад концами. Зимой поверх белого платка носила старую клетчатую шаль.
         Невозможно было понять, сколько ей лет. Глеб Борисович подумал, что сейчас она выглядит так же, как и двадцать, и тридцать лет назад.
          Роза Генриховна никогда не рассказывала сыну о своей довоенной жизни. Может потому, что Глеб был слишком мал для этого. А когда ему можно было что-то рассказать, его уже не было дома. Глеб уехал из дома в пятнадцать лет, когда пошёл учиться в десятилетку (в их посёлке была только восьмилетняя школа). После этого он нечасто и неохотно приезжал домой: на неделю, дней на десять - не больше, только для того, чтобы исполнить сыновний долг.
         Дом он не любил так же, как и свою мать. Даже сейчас его передёрнуло от воспоминаний об их чистеньком домике. Это была чистота ненормальная, зловещая, мешающая жить.
         В доме было две комнаты: одна большая, парадная, другая маленькая (в ней жил Глеб)- и маленькая кухня. В большой комнате стояла белоснежная накрахмаленная кровать с горкой подушек в белоснежных строчёных наволочках, диван, стол с хрустальной вазой посередине, стоящей на кружевной салфетке, на стене - ковёр, на полу - ковёр. Ещё там стоял буфет с посудой и (гордость Розы Генриховны) полированный шкаф для одежды. Талон на покупку этого шкафа ей дали в завкоме за хорошую работу к 7-му Ноября. В шестидесятые годы полированная мебель была модной и современной. Ещё в парадной комнате стояла (тоже полированная) тумбочка, а на ней - телевизор «Рекорд».
         В эту комнату входить не разрешалось, тем более, трогать там что-то. Единственно, за что наказывала Роза Генриховна сына, было нарушение этого запрета. Наказанием было долгое стояние в углу на кухне, в закутке за печкой, возле помойного ведра.
         В их дом неохотно ходили приятели Глеба. Роза Генриховна никогда их не выгоняла, но, придя к ним, любой мальчишка чувствовал себя неуютно в стерильной чистоте. Да и Глеб потом страдал от укоризненных взглядов матери, бросающейся сразу после ухода оторопевшего приятеля мыть, подтирать, поправлять нарушенный порядок.
         Сама Роза Генриховна строго соблюдала свой же запрет насчёт парадной комнаты. Она туда заходила только для того, чтобы стереть пыль и навести порядок. Спала мать не на шикарной кровати, а на широкой лавке на кухне, постелив старый ватник, на подушке в лоскутной разноцветной наволочке, укрывалась старым  застиранным ватным одеялом, потерявшим цвет.
         Когда Глеб спросил однажды (ему было лет двенадцать), зачем им тогда большая комната, если туда нельзя заходить, мать ответила: «А вдруг кто зайдёт, а у нас неприбрано. Осудят».
        Но к ним заходили нечасто. В основном - знакомые Розы. Женщины восхищались чистотой, и Роза Генриховна была счастлива. Именно они и утвердили мнение о том, что уж «Роза - самая чистоплотная в посёлке», «У неё в доме, прямо, - лей масло и лижи!»- восхищённо говорила их соседка.
       А Глеб страдал. Страдал оттого, что каждый день должен был перетрясать свою нехитрую постель, вытирать пыль с книг на старенькой этажерке, протирать окно, мыть пол в своей комнате, а по субботам - подбеливать стены и стирать коврик у кровати. «Пропади она пропадом, эта чистота!» - в сердцах частенько думал он.
        Иногда Глебу казалось, что мать была
бы счастлива, если бы он был  неподвижной вещью, или, на худой конец, не выходил бы из комнаты. Глеб всё время боялся насорить, уронить что-то, просыпать, запачкать. Поэтому он без сожаления после окончания восьмилетки уехал из родного дома и никогда не хотел туда вернуться: он там был лишним, он мешал.
        В школе он учился средне. Ему с трудом давались математика и физика. Глеб их не понимал, зубрил, но задачки решать не мог. А он всегда хотел быть отличником, чтобы его хвалили, вручали грамоты, а на стенде "Ими гордится школа" висел бы его портрет. Глеб завидовал втайне всем отличникам и чувствовал себя обделённым.
         Глеб рано узнал, что он красивый. Ещё в четвёртом  классе соседка по парте, смешная рыженькая девочка Алёна, сказала ему однажды, вздохнув с сожалением: «Хорошо тебе! Тебя все любят!» «Почему ты так думаешь?» - удивился Глеб. «Потому, что ты красивый, как Ленин,- заключила Алёна.- Да, так все наши девочки говорят».
          Дома Глеб долго рассматривал себя в маленькое прямоугольное зеркальце, но особой своей красоты как-то не отметил. Он считал, что красивый человек - это тот, кто хорошо одет и обут, а он был одет хоть и чисто, но плохо: у него не было настоящих, магазинских, брюк, толстого свитера с оленями, шапки, пальто, и вообще, легче сказать, что у него было. А была старая, стираная и латаная одёжка. После смерти отца мать долго и неумело перешивала Глебу немногочисленные отцовские вещи, носить которые он стыдился, но деваться было некуда - не голым же ходить.
       Спасало то, что Глеб был рослый, здоровый, румяный, с ямочками на щеках, очень аккуратный и очень послушный. А хорошую шапку ему заменяла роскошная шевелюра. Но о красивой одежде Глеб всегда мечтал.
       После седьмого класса, летом, он как-то вдруг вырос, вырос из всей своей одежды сразу. Роза Генриховна схватилась за голову: на зарплату уборщицы парня не оденешь, а отцовской одежды, чтобы перешить, больше не было.
       Однажды на работе она пожаловалась приятельнице на своё житьё - бытьё, и та посоветовала ей обратиться в завком за материальной помощью. В завкоме не отказали - выделили положенные тридцать рублей. А через день вызвал её к себе в кабинет директор завода и вручил аккуратный свёрток, скорее, небольшой тюк со словами: «Носите на здоровье, уж больно мальчик у вас красивый».
        Дело в том, что председатель завкома и директор завода были друзьями, дружили семьями. У обоих было по сыну, которые, два года назад закончив десятилетку, учились где-то в областном центре. Тронуло друзей неподдельное горе исполнительной и трудолюбивой Розы Генриховны, а может, просто настроение было такое, но дома жёны их собрали, что получше из оставшейся одежды сыновей и отдали женщине.
        Так у Глеба появилась настоящая, хоть и ношеная, магазинская одежда, которой он очень гордился и очень её берёг. А на тридцать рублей материальной помощи купили они с матерью ботинки и валенки.
        Вот теперь Глеб, глядя в зеркало, с удовлетворением каждый день отмечал, что  - да, он красивый. Единственно, что мешало жить Глебу, была стыдная смерть отца. У других тоже умирали отцы: от болезни, в аварии попадали - да мало ли, от чего. Но так, как у него, ни у кого. Над ним не смеялись. Никто уже и не помнил про это. Но он-то помнил и на могилу отца не ходил.
        Да и матери, если честно, Глеб всё же как-то стыдился. А вернее - не любил, когда она была рядом. У других - матери, как матери: красивые, модные, а у него?   Вечно в ватнике, не улыбнётся. Обидно было, что и тут у него - не как у других. И Глеб всё время старался быть незаметнее, послушнее, доброжелательнее и угодливее, чем другие.
        Стоя у зеркала в чужой добротной одежде, он вдруг подумал, что больше не будет жить, как прежде, что в жизни надо залезать на самый верх, а они с матерью - внизу. Как это сделать, Глеб ещё не знал, но решил, что вылезет, и сам будет так же дарить то, что ему не нужно - не выбрасывать же!
        Другая жизнь у Глеба началась прямо первого сентября, когда он пришёл на традиционную школьную линейку. Во-первых, он обнаружил, что на голову выше остальных мальчишек из их класса, да и из других восьмых классов; так сильно, как он, за лето никто не вырос. Во-вторых, он был хорошо одет: на нём были брюки - клёш «на бёдрах», цветная рубашка с большим остроконечным воротником «на стойке» и моднейшая шерстяная безрукавая кофточка-«майка». Его заметили сразу и все. Девочки зашушукались, а пацаны жали руку, восхищаясь и удивляясь. Глеб улыбался. Какая-то неуверенность была, но он старался спрятать её поглубже, не обращать на неё внимания, и ему это удалось.
        А осенью он вступил в комсомол. Вступил не потому, что во что-то, там, верил, а просто - так было положено: все вступали. Он почти наизусть выучил «Устав ВЛКСМ», выучил все ордена комсомола, не пропустил ни одной политинформации, которые проводила учитель истории Таисия Степановна. Он очень старался: ведь принимать их должны были в районе, в райкоме ВЛКСМ.
        В белой рубашке и алом наглаженном пионерском галстуке, румяный от волнения, он пятым вошёл в комнату, где за длинным столом, покрытым зелёной скатертью, с традиционным графином с водой посередине, сидели серьёзные члены райкома.
        Глебу очень хотелось понравиться им, и он смущённо, открыто улыбнулся. Его спросили про демократический централизм. Он знал наизусть, про выборность и отчётность всех членов ВЛКСМ сверху донизу Глеб рассказывал выразительно и вдохновенно. Члены райкома удовлетворённо кивали головами. Глеб приготовился к очередному каверзному вопросу, но его начали спрашивать об общественной работе, которую он ведёт. И Глеб, честно глядя в глаза членам райкома, признался, что никакой работы не ведёт, так, временные поручения.
      - А учишься как? - поинтересовались райкомовцы.
      -    Ударник, -  виновато сказал Глеб.
  -    Неплохо, неплохо. Жаль, такого парня,
такого красавца, - добавила    пышнотелая райкомовка в мини.
      -  Не вовлекли в общественную работу,- сетовали члены райкома, - надо срочно это исправить, порекомендовать завучу по внеклассной работе дать товарищу комсомольское поручение, а там - спросить его по - комсомольски, - райкомовцы наперебой заговорили о возможных поручениях, потом снова обратились к Глебу.
          -    Ну как, справишься?
      -    Постараюсь! - с жаром сказал он, а
потом поправился. - Выполню! Вот, честное слово!
       - Честное комсомольское, - смеясь, подсказали райкомовцы, вручая Глебу комсомольский билет и прикалывая комсомольский значок.
       - Честное комсомольское, выполню
любое поручение! - уверенно пообещал Глеб.
        Райкомовцы, видимо, позвонили в школу, и Глеб на общешкольном комсомольском собрании был избран в комитет комсомола школы, а на первом заседании нового комитета его, к немалому удивлению самого Глеба, выбрали комсоргом школы. И началась другая жизнь.
        А началась она с того, что Глеб, старавшийся всегда быть незаметнее, сразу стал заметен всем, сразу стал всем нужен, начиная с комсомольцев, кончая директором школы. Жизнь его заполнилась мероприятиями, заседаниями комитета, поездками в район на инструктаж и расширенные заседания райкома ВЛКСМ, на которых он обязан был присутствовать как комсорг школы.
        Сначала Глеб испугался: а хватит ли у него ума, знаний для всей этой работы. Он часто смущался, пунцово краснея, что, впрочем, его нисколько не портило, а наоборот, утвердило всех во мнении о том, что Глеб - парень совестливый, честный. Он часто спрашивал старших товарищей и по комсомолу, и в школе о чём-нибудь, озабоченно и прямо глядя при этом в глаза, советовался, как и что лучше сделать, и  комсомольская работа его кипела.
        Очень скоро Глеб понял, что для того, чтобы быть на хорошем счету, не нужно особо что-то делать, нужно совсем, совсем другое: нужно иметь бравую, задорную комсомольскую внешность, умение горячо и ярко, а главное - в общую с райкомом и дирекцией школы тему, говорить и составлять все планы и отчёты, вовремя составлять, а ещё лучше - самым первым. Показушность окружала Глеба с детства, потому он сразу распознал её в новом своём положении, а распознав, умело ей пользовался.
        После Нового года в жизни Глеба-восьмиклассника произошло ещё одно событие, которое он старался понять, но не смог, а потому махнул на него рукой и пользовался преимуществами, которые за ним последовали.
        Их классная руководительница, математичка, после Нового года ушла в декретный отпуск. «Куда ей ещё ребёнок,- думал Глеб, разглядывая побледневшее, с жёлтыми пятнами, какое-то измученное лицо женщины, - у неё и так трое». Математичка вызывала в Глебе чувство брезгливости: вечно какая-то неопрятная, чулки - в гармошку, каблуки у стоптанных туфель отстают назад, на голове - традиционная учительская причёска, которая позволяет мыть и укладывать волосы раз в неделю, - тусклая, плохо сделанная,  да ещё и незавитая «химия», платье - спецовка на все случаи жизни. То, что она была отличным математиком, Глеб не замечал: он не любил и не понимал эту точную науку.
        Вместо неё пришла другая учительница - Лидия Трофимовна - женщина лет за сорок. Она была старая дева и синий чулок. Одевалась исключительно аккуратно, но странно: если на ней была чёрная юбка, то и чёрная блузка, чёрные туфли и чёрные чулки, если синяя - всё синее. Ребята гадали, а если красная юбка, есть ли у неё красные туфли и чулки. Оказывается - да, были. В красном она пришла на день 23 Февраля. После этого девочки поспорили с мальчишками на зелёный цвет.
        Глеб, как самый высокий и здоровый, сидел на последней парте на среднем ряду с той же самой рыженькой девочкой Алёной, которая время от времени бросала на него влюблённые взгляды и смешно краснела, обращаясь за чем-нибудь.
        Каждый учитель имеет какую-нибудь свою особенность: иногда - смешную, иногда - очень неприятную. Лидия Трофимовна любила ходить по классу между рядами, объясняя урок, и гладить учеников по головам, говоря при этом что-то назидательное. Гладила она, в основном, мальчиков. Девочки при этом украдкой хихикали за её спиной, а пацаны краснели, за спиной же показывали Лидии Трофимовне кулаки и называли её «дурой». Шёпотом, конечно.
        Глеба она гладила по голове долго, минуты две, ероша его аккуратно и красиво подстриженную шевелюру:
- Красивая голова, красивая! -
приговаривала Лидия Трофимовна.
    - Почему только не очень умная? А? Нехорошо.
        Глеб покраснел. И вдруг вместо того, чтобы дёрнуть головой, как другие мальчишки, заискивающе улыбнулся, преданно глянул на Лидию Трофимовну снизу вверх и будто подставил свою голову под её руку. Лидия Трофимовна заулыбалась, сверкнув золотыми коронками, и, довольная, отошла от его парты.
        Никто не заметил этого порыва, а Глеб за её спиной привычно показал ей кулак.
        После этого случая Лидия Трофимовна гладила по голове только Глеба. Это было неприятно, он весь сжимался, когда видел, что она направляется к нему, но терпел, так как по математике у него пошли «каменные четвёрки», как говорили ребята. Они не осуждали Глеба: каждый получает оценки, как может, философски рассуждали пацаны.
        Сам Глеб над этим особо не задумывался. «Четвёрки - и хорошо, пусть гладит, дура!»- думал он, заискивающе и преданно, как он умел, глядя при этом в глаза Лидии Трофимовне.
        Вспомнил он про это уже в десятом классе, учась в большой, на полторы тысячи мест, районной школе-десятилетке. К этому времени в жизни Глеба произошло много чего.
        Закончив свою родную поселковскую восьмилетку, он получил приличное, без троек, свидетельство, отличную характеристику и рекомендацию райкома ВЛКСМ и педсовета школы продолжать учёбу дальше.
        В десятилетку он поступил без проблем, жил в интернате при школе, был по-прежнему активным комсомольцем, хоть и не комсоргом школы, но членом комитета комсомола - заведовал идеологическим сектором. В общем, был и тут  на виду.
        Домой в родное село почти не ездил. Так - на день, на два, было некогда: то учёба, то лагерь, то комсомольская учёба, то поездки по комсомольским делам.
        Мать навещала его раз в месяц. Она привозила чистую одежду, немного денег, кое-какие продукты. Приезжала она всегда в последнюю субботу месяца, так они договорились. Глеб встречал утренний автобус на автостанции, находящейся на противоположном  конце райцентра. Свидания с матерью редко занимали больше часа. Обычно они садились в уголок на лавку в небольшом зале автостанции. Говорить им было не о чем. Мать односложно интересовалась учёбой и жизнью Глеба, Глеб так же односложно отвечал, что всё нормально.
        Весь этот час комсомолец Глеб молил бога, чтобы не увидел его кто-нибудь из их класса - их тщательно отобранного класса, куда Глеб попал, как ударник и комсомольский активист, по рекомендации райкома. Ещё четырнадцать человек из их школы учились в параллельных классах. Глеб и не заметил, как перестал с ними общаться.
        Когда новая классная собирала сведения о родителях, Глеб сказал, покраснев при этом, что отец его трагически погиб, а мать работает в заводоуправлении. Она действительно там и работала. Уточнять профессию матери классная не стала, расценив смущение Глеба по-своему: она нетактично вторглась в трагическую сторону жизни мальчика, заставив его публично страдать и вновь переживать воспоминая, уже пережитые, а потому извинилась, и всё.
        Мать приезжала, как и всегда, в синем халате и телогрейке, такая же спокойно-серьёзная и молчаливая.
        Иногда, когда были деньги, Роза Генриховна направлялась в магазины. Глеб шёл с ней, но на небольшом расстоянии, чтобы, если что, не показать, что он идёт с ней.
        А если Роза Генриховна в магазины не ходила, Глеб, чмокнув её в чистую и упругую щёку, облегчённо вздохнув при этом, забирал пакет с вещами и убегал, радуясь в очередной раз, что их никто не видел.
        А вот письма матери он писал каждую неделю. Маленькие, ни о чём, но писал, получая у воспитателя пять конвертов ежемесячно, на праздники посылал ей бандероли, сдавая воспитателю для отправки. Роза Генриховна писала сыну так же аккуратно и так же ни о чём. Именно благодаря этим письмам, Глеб считался примерным и заботливым сыном.
        С учёбой же у Глеба было не очень. Если по гуманитарным предметам он учил и вытягивал на четвёрки, то по математике и физике, несмотря на усилия и ухищрения Глеба, его знания выше тройки не оценивались. На математика, умнейшего и талантливейшего пенсионера - еврея Наума Иосифовича, приехавшего в городок сразу после войны, не действовало ничего: ни бравый внешний вид, ни лесть и заискивание, ни показное усердие. Математику он не просто знал, он её любил, самозабвенно и преданно, а потому в учениках ценил только знания и настоящую любовь к своему предмету.
        Не лучше дела обстояли и с физикой. Её тоже вёл мужчина. Его в школе звали «помешанный». Он был «помешан» на электронике и радиотехнике, вёл кружок юных радиолюбителей и ежедневно засиживался в школе за полночь, собирая всевозможные приборы и устройства. У него получить четвёрку и пятёрку мог лишь его единомышленник, а Глеб кроме комсомольской работы ничем не интересовался, потому из троек не вылезал. Девять классов он закончил с тремя тройками: по алгебре, геометрии и физике.
        В аттестате о среднем образовании троек у него уже не было, и за это он заплатил полной мерой.
        Глеб пошёл в десятый класс, когда в их школе начала работать молодой специалист - учитель физики Лариса Егоровна. Она была единственной дочерью директора школы, потому, закончив институт, распределилась не без участия отца и районного отдела образования в папину школу, не поехав туда, где её действительно ждали.
        Воспоминания о Ларисе были стыдными и мучительными. Она была его первой женщиной, которую он ненавидел люто, до темноты в глазах.
        Когда впоследствии Глеб шёл на очередную подлость, он привычно думал, что
именно она, стерва, сломала его. Всё  из-за неё. Он был бы другой!
        Так думать было удобно. И хоть в глубине души Глеб знал, что он ничтожество, эти мысли помогали оправдаться перед собой, доказать себе, что он хороший, честный и несчастный.
       -   Это всё она!- и было как будто спокойно.
Лариса была неприятной. Не некрасивой, а именно неприятной. Она была приземистая, крепкая, очень здоровая и какая-то цепкая, настырная. С детства ни в чём и нигде не зная отказа, она привыкла брать, а вернее - хватать всё, что хочет, не считаясь ни с кем и ни с чем.
        Она пришла на первое заседание школьного комитета комсомола и сразу заметила Глеба. После заседания она бесцеремонно сказала ему:
    -     Банкин, проводи меня до дома, а то
хулиганья много развелось. Я живу рядом с интернатом.
        Она была учительница, и Глеб не посмел отказаться.
        До этого он никого никогда не провожал. Он общался с девушками, но никогда не переходил грань товарищества. Почему? Он этого не знал. Он только иногда, очень редко, задумывался над этим, он не любил думать о женщинах вообще или о какой-то знакомой девушке, об отношениях с ними. Женщина, рядом с которой прошло его детство, его мать, была мало похожа на женщину. Глядя на мать, он понял для себя, что женщины нужны для удобства, для того, чтобы пользоваться ими. Они заурядны  и ничтожны в своих стремлениях и мечтах. Любить их, страдать из-за них - смешно. Они не оценят, так как всем им нужно просто замуж, привязаться к кому-нибудь, чтобы иметь свой дом, который они будут так же, как его мать, бесконечно мыть и убирать. Как противно!
        Поэтому Глеб никогда не общался с девушками, если в этом не было необходимости.
        Лариса Егоровна расспрашивала Глеба  об учёбе. Он рассказал о неудачах с физикой и математикой. Они подошли к подъезду восьмиквартирной двухэтажки. 
 -    Тебе надо заниматься дополнительно,-
резко и уверенно сказала Лариса Егоровна.
      - Я живу здесь, - она указала на дверь подъезда, - квартира номер три, на втором этаже. Так что, завтра в семь приходи, позанимаемся.
      -  До свидания,- сказал Глеб. - Спасибо за предложение. Я подумаю.
  -   Нечего думать! - Лариса Егоровна
повысила голос.- Я буду ждать! Приходи обязательно, если не хочешь быть троечником.
      -   Спасибо,- ещё раз поблагодарил Глеб,- я приду.               
        На следующий день он пришёл ровно в семь. Его ждали. Лариса провела его в свою комнату и, крикнув, чтобы им не мешали заниматься, защёлкнула дверь на задвижку.
        Вышел Глеб из её комнаты в половине десятого, красный, и, пряча глаза от родителей Ларисы, выскочил из квартиры в подъезд. Ему было мерзко. Никогда он не думал, что близость с женщиной - такое гадкое занятие. Его даже подташнивало. Всю следующую неделю он прятался от Ларисы Егоровны. Сама она к нему не подходила. А когда, через неделю после их «занятия», выдали самостоятельную по физике, у него была четвёрка. Глеб не поверил, когда диктовали оценки, а когда раскрыл тетрадь, увидел пять решённых задач и действительно - четвёрку. Он помнил, что решил только одну задачу, вторую лишь начал. Это была верная двойка. А тут - четыре! «Когда и как она успела?!»- удивился Глеб. Что это сделала Лариса Егоровна, он не сомневался.
        Она подошла к нему сама, в школьной столовой.
- Ну как, Глеб? Ещё придёшь заниматься?
Индивидуальные занятия - великая сила,- сказала она, глядя Глебу в глаза. -   Можно и по математике ещё позаниматься. Приходи, Глеб, сегодня, тоже в семь.
        Глеб с полным ртом кивнул. Лариса ушла. Глеб доел завтрак и пошёл на урок.
        Он думал долго: оставшиеся три урока, потом в интернате, лёжа на своей аккуратной кровати. А когда стрелки будильника подошли к половине седьмого, начал собираться. Он решил, что четвёрки ему нужнее, чем его стыд, совесть. Больше ему их никаким путём не получить. Он вспомнил Лидию Трофимовну и усмехнулся. «Такая же тварь мерзкая,- подумал он о Ларисе,- дура! Ничего, от меня не убудет. А уж теперь я точно буду ударником!»
        К Ларисе он пришёл, улыбаясь ласково, преданно и заискивающе.
        Когда «занятие» кончилось и Глеб одевался, он вдруг заметил пристальный взгляд Ларисы.
      - Что вы так смотрите? - спросил он бесхитростно и смущённо.
      - О чём ты сейчас думал? - не ответив, спросила она.
- Ни о чём,- соврал Глеб и заставил себя
ласково и влюблено посмотреть на Ларису.
        А подумал он перед этим так: «Вот ненасытная тварь! Уже одиннадцатый час, а ещё по истории надо готовиться к контрольной!»
      - А знаешь, Глеб, - сказала Лариса серьёзно,- ты - страшный человек.
      -    Я? - искренне удивился Глеб.
  -    Ты, конечно. Знаешь, ты кто?- Лариса
нехорошо засмеялась.- Милый друг,- серьёзно сказала она.
        Глеб молчал, собирая книги и тетради со стола.
- Нет, ты ещё не милый друг,- Лариса снова
засмеялась,- милым другом ты ещё будешь, а пока ты - милый дружок. Точно!- она тихонько похлопала в ладоши.- Я теперь так и звать тебя буду - милый  дружок!
        Глеб, не понимая, смотрел на неё:
- Ну и что, что милый дружок?- Глеб
разозлился,- и что в этом такого? Не понимаю.
    -    Ты не читал Мопассана?
    -    Нет.
- Тогда прочти. Роман называется «Милый
друг»,- она опять неприятно засмеялась.
    -    Прочту, - пожал плечами Глеб.
        В школьной библиотеке этого романа не оказалось. Библиотекарь Анна Ивановна как-то странно на него посмотрела и спросила, зачем он ему.
- Доклад по литературе дали,- соврал Глеб,-
по творчеству этого Мопассана.
- Да вроде не изучают его в средней
школе? - удивилась Анна Ивановна.
- Раньше не изучали, а теперь для
расширения кругозора на внеклассном чтении проходим,- врал дальше Глеб.
- Ты в районную библиотеку сходи, там
есть,- посоветовала библиотекарь.
        В районной библиотеке на абонементе работала молоденькая практикантка. Она, бросая выразительные взгляды на Глеба, принесла ему заветную книгу.
        Глеб прочёл роман за вечер, и ему стало не по себе. Это значит он - проститутка, продажный? Он - милый дружок, в смысле - маленький ещё, а вернее, не продаётся ещё по-крупному, а так, пока - за четвёрки.
        Сначала он возмутился, обиделся, вознегодовал, а потом успокоился.
      -   Хорошо тебе,- зло думал он  о Ларисе,- быть независимой. У тебя   отец не был алкашом, раздавленным, как собака, и мать у тебя не уборщица, а врач. Аттестат - с отличием, а умом не очень-то блещешь! В институт - по направлению, на работу - к папе под крыло. А самой бы пришлось всего добиваться, неизвестно ещё, кем бы ты была. А Жорж этот молодец. Так им всем и надо! Что у кого есть, тем и пробиваемся в жизни.
        Он решил для себя так: главное - аттестат с хорошим средним баллом, отличная характеристика, а на остальное - плевать, стерпит. Пусть издевается, он на неё плевал! А сказать - никому не скажет, побоится: с работы в два счёта выгонят за совращение малолетних. И папаша её дорогой полетит. Год потерпит уж, будет «заниматься».
        Так он решил проблему с физикой. А по алгебре Лариса просто написала ему четвёрки - и никто не заметил. Она выписывала аттестаты их классу своим ровным уверенным почерком. Никому даже в голову не пришло, что в аттестат можно написать не то, что в сводной ведомости, которую долго и тщательно составляла их классная. Глеб просил поставить как можно больше пятёрок, но Лариса сказала, что пятёрки заметны, а четвёрки - кто проверит. А если всплывёт что, можно сказать, что просто ошиблась.
        Но ничего не всплыло. Десятых классов было четыре, аттестатов почти сто сорок, писали их быстро, торопились, так что, всё прошло гладко.
        На выпускном вечере Глеб, получив аттестат, характеристику и грамоту райкома ВЛКСМ за отличную общественную работу, перестал замечать Ларису. Когда она подошла к нему, Глеб, глядя ей в глаза, нагловато засмеялся и сказал, толкнув её в грудь:               
       -     Отойди, тварь, я тебя не знаю. Поняла?
Лариса побледнела, широко раскрыла глаза и, беспомощно раскрывая  рот, тихо, с трудом проговорила:
      -      Я сейчас... всем... расскажу...
  -  Рассказывай! Давай! - Глеб  громко
засмеялся и пошёл в весёлый зал, где танцевали.
        Больше он  Ларису Егоровну никогда не встречал и не интересовался тем, как сложилась её судьба. А судьба Ларисы сложилась неплохо. Сделав в начале июля, тайком от родителей, аборт, она продолжала работать в школе, через год вышла замуж, родила двух сыновей и жила себе поживала, сея «разумное, доброе, вечное» в своей родной  школе, заменив на посту директора своего отца, с почётом ушедшего на пенсию после семидесятилетнего юбилея.
        В школе произошло ещё одно событие, которого никто толком не понял. Когда Глебу вручали аттестат, его назвали не Банкиным, как все привыкли, а Вандышевым. Все удивились, но расспрашивать было некогда. Глеб же на торопливые вопросы отвечал, махая рукой:
      -    Мамина, девичья.
      -    А сменил зачем?
      - А так красивее! - простодушно и счастливо улыбался Глеб.
      -  Точно! То - Банкин, а то - Вандышев. Правильно, что сменил.
        Розы Генриховны на выпускном не было. Он ей просто ничего не сказал. А в школе сказал, что мать болеет, лежит в больнице, что он и на природу на следующий день не пойдет, поедет домой ухаживать за  матерью. Его снова пожалели и снова удивились, какой он заботливый сын.
        Фамилию «Вандышев» он впервые услышал на учёбе комсомольского актива, которая проходила в зимние каникулы в районном пионерском лагере. Галка Вандышева после окончания пединститута работала инструктором райкома, была симпатичной, весёлой, остроумной и очень компанейской. В ней было что-то особенное, настоящее. Глеб не знал, как это называется, а называлось это - «породистость». Он всегда отличал добротное и качественное от подделки, поэтому настоящую красоту Галки оценил сразу. Она была красива всегда: в любой одежде, в любое время суток, в любой ситуации, красива вся - от густых и здоровых роскошных волос до изящных ног. Это была первая девушка, понравившаяся Глебу, которую он не назвал про себя «тварью». Но Галке было двадцать два года, а Глебу - шестнадцать. Она смотрела на него, как на школьника, симпатичного и рослого, но школьника - не больше. Глеб, «занимаясь» с Ларисой, часто думал о Галке, пытаясь представить её на месте Ларисы, но она представлялась плохо. А когда весной в десятом классе им объявили, что нужно оформить и получить паспорт, он в паспортном столе сказал, что хочет изменить фамилию, взять материну.
      -  Какую материну? Она у тебя Эберс?- удивилась паспортистка.
  -   Это у неё отец был немец, а мать русская.
Это бабушка моя была Вандышева,- путаясь, объяснял Глеб.
      -    А зачем сменить-то хочешь?
  -    Фамилия красивая, мне больше
нравится, - и Глеб простодушным бесхитростным взглядом глянул в глаза паспортистке, слегка покраснел.
      -    Ну, Вандышев, так Вандышев,
- милостиво разрешила паспортистка.
        Так Глеб избавился от ненавистной ему фамилии отца.
      -   Если б можно было ещё и его самого забыть,- зло думал Глеб.
       Поступать Глеб решил в пединститут, но не в их области, а в соседней. Роза Генриховна дала Глебу триста рублей, скопленные ею за два года учёбы Глеба в районной десятилетке, и он поехал начинать новую жизнь. Мать ничего не сказала ему по поводу новой фамилии, а может, и не заметила даже, мельком взглянув на аттестат сына.
        В институт он поступил легко и приятно. Он понимал, что хоть в его аттестате и четвёрки и пятёрки, знаний у него - на тройку.  Растерял он с комсомольской работой и с «занятиями» всё, что имел, а потому, вспомнив милого друга Жоржа, решил воспользоваться его опытом. Он снова всё продумал: приедет, познакомится с какой-нибудь медалисткой, очарует её (уж это он умеет!) и с ней вместе всё сдаст. «Пусть хоть уродиной будет, лишь бы в голове у неё побольше было. А я потерплю, и не такое терпели,- усмехался Глеб.- Главное - поступить».
        Он выбрал филфак: язык у него, что называется, был подвешен, а грамотность, история и иностранный - медалистка поможет. Эту будущую медалистку он уже заранее ненавидел и презирал. Но всё получилось совсем по-другому.
        Глеб сдал документы, устроился в общежитие и записался на месячные подготовительные курсы. В первый день подготовительных занятий он приехал к институту пораньше, купил себе два аппетитных пончика в киоске перед зданием института и пошёл в аудиторию.
        Эту девочку он увидел сразу, как только вошёл в открытую дверь аудитории. Она сидела во втором ряду у окна, одна, с какой-то смущённой улыбкой разглядывая входящих. Она улыбнулась и Глебу, а он застыл в дверях с пончиком во рту, который собирался откусить. Девочка тихонько засмеялась и отвернулась, стала смотреть в окно. А Глеб всё стоял в дверях, мешая входящим, и смотрел на неё.
        Девочка эта была не просто красива, она была красива и необыкновенно чиста. Одетая во что-то нежно-розовое, хрупкая, нежная, казалось, вокруг неё свет. Глеб подошёл к ней, забыв, что надо искать медалистку-отличницу, и спросив, не занято ли, сел рядом, всё так же разглядывая её почти в упор.
        У неё были очень светлые пепельные волосы, расчёсанные на прямой пробор и заплетённые в ровную, в руку толщиной, длинную косу, завязанную розовой атласной узенькой лентой. Волосы были тонкие. Глядя на её гладкую головку, ни за что бы не подумал, что у неё такая коса. Личико девочки было удивительно правильное, как будто мраморное, с чуть заметным румянцем, глаза - ясно-голубые, опушённые тёмными длинными ресницами, тёмные ровные брови, правильный носик, очень яркие губы и ровные зубы.    
        Девочка улыбалась, а Глеб в упор разглядывал её.
        Она, видимо, привыкла, что её так рассматривают, потому, нисколько не обидевшись, спросила, улыбаясь, Глеба:
      -    Ну,  как, всё рассмотрел?
      -   Рассмотрел,- оторопело сказал Глеб,- А как вас зовут?
  -   Александра. Саша,- улыбаясь, сказала
девочка тихим и нежным голоском.- А вас?
      -    Глеб. Вандышев,- добавил почему-то он.
        Так они познакомились. Глеб уже через десять минут называл её Сашенькой, отдал ей свою авторучку, заметив, что Сашенькина мажет, и напросился в провожатые после занятий. А ещё он узнал, что Сашенька - золотая медалистка, что хотела в университет поступать, на факультет журналистики, но побоялась, так как конкурс там уже - десять человек на место. А здесь, на филфаке, поменьше.
        «Вот, повезло!- думал Глеб.- Ну, теперь главное - очаровать. Очаруем! Нам не привыкать. Правда, девочка - что надо! Придётся потрудиться. Потрудимся,- заулыбался Глеб.- А вообще, девочка, кажется, добрая и неиспорченная, а значит - ненаглая. Даже не надо особо надсаждаться. Она мне действительно нравится, даже очень нравится»,- Глеб осторожно взял из хрупких пальчиков Сашенькину ручку и поставил недостающую в её записях запятую. Сашенька чуть покраснела и, ойкнув, посетовала на свою рассеянность.
        После первой пары Сашенька попросила Глеба пропустить её и, пробравшись между сидящими за длинным аудиторским столом, не оглядываясь, пошла к двери.
        Она правильно сделала, что не оглянулась, потому что на лице Глеба, да и многих в аудитории, было изумление и растерянность. Эта прелестная девушка была хромая. Она шла, неловко переваливаясь, торопливо, словно хотела побыстрей исчезнуть, убежать от любопытных, немного разочарованных взглядов, которые она, наверное, чувствовала даже спиной.
        «Ну и дела! Надо же - хромая!- разочарованно подумал Глеб, а потом обрадовался.- Что хромая - даже лучше, меньше возни. Обаяю в два счёта!» Он встал и тоже вышел в коридор.
        Весь месяц подготовительных занятий он не отходил от Сашеньки ни на шаг. Они были просто неразлучны. Он ждал её на крыльце общежития, помогал сесть в трамвай, она опиралась на его сильную руку, поднималась по лестницам института, и, казалось, меньше хромала. Девочка сияла от счастья. Да и Глеб влюбился. Он и сам этого не ожидал. Глеб никогда ни о ком так не заботился.  Просто не приходилось.
        А Сашенька была слабой и беззащитной настолько, что ей нельзя было не помочь, хотя о помощи она никогда не просила.
        Экзамены они сдавали вместе. Сашенька умудрялась написать ответ на вопросы билета и себе и Глебу. Она сдала вступительные экзамены на пятёрки, Глеб - на четвёрки, и оба были зачислены на филфак пединститута.
        Их дружба-любовь не кончилась, а наоборот окрепла, и скоро весь институт умилялся, глядя на сияющую Сашеньку и красавца-Глеба, нежного и заботливого.
        На первом курсе Глеб приглядывался и осваивался в новом коллективе, заводил знакомства, а уже на втором курсе включился в кипучую комсомольскую работу, на третьем - был членом комитета комсомола института, на четвёртом - комсоргом курса.
        На третьем курсе Глебу удалось выпросить маленькую комнатку на пятом этаже общежития, и они с Сашенькой стали жить вместе. Любил ли Глеб её? Он и сам не раз спрашивал себя об этом. Наверное, да. Но Глеб считал, что настоящая любовь - это что-то другое. А с Сашенькой ему было спокойно и удобно, он не чувствовал своего вечного стыда. Он привык себя жалеть, а живя с Сашенькой, жалел её, чувствуя себя сильным и всемогущим. Сашенька любила его до самоотвержения. Глеб впервые узнал, живя с ней, что такое настоящая забота и человеческое тепло. Его никогда никто не ждал так, как Сашенька, не переживал за него, как она, не беспокоился о нём. Сашенька никогда не заговаривала о свадьбе, Глеб - тоже. Они же современные люди. И кому какая разница, с бумажкой и штампом в паспорте они живут, или нет. Как-то всем и так было ясно, что они - семья.
       Экзамены они по-прежнему сдавали вместе. Глебу было почти всегда некогда серьёзно заниматься: он вёл «большую общественную работу», как было написано в очередной грамоте, вручённой  Глебу по случаю революционного праздника на институтском комсомольском собрании. Выручала всегда Сашенька. Благодаря ей,  Глеб учился без троек. А Сашенька была ленинской стипендиаткой и несла свою высокую стипендию в семейный, как ей казалось, бюджет.
        Сашенька выросла без отца. Её мать, учитель русского языка и литературы, по стопам которой и пошла дочь, разошлась с мужем, когда девочке было три года. Отца своего Сашенька не помнила и никогда не видела. Он посылал аккуратно алименты, но встретиться с дочерью никогда не хотел, тем более, у него была новая семья, в которой росли три сына, так рассказывала ей мать. Но и Сашенька не хотела знать отца. Ей было хорошо с матерью, и она никого больше не хотела знать.
        Мать Сашеньки приезжала в институт и в общежитие лишь один раз за всё время учёбы. Она была искренне удивлена и обижена тем, что дочь, делившаяся с ней всеми своими девичьими секретами, живёт в одной комнате с парнем, никак не оформив своих с ним отношений. Как Глеб ни старался, он не понравился Сашенькиной матери. Она, вежливо и доброжелательно разговаривая с ним, всё же ему как-то не доверяла, что ли. Во взгляде её, изучающем, пристальном, было опасение и тревога за дочь. Что она сказала Сашеньке, Глеб не знал, но, проводив мать, та поплакала немного, а на вопрос Глеба, что случилось, ответила, улыбаясь, что - так, ничего особенного, что вечно мама всё выдумывает.
        Пять лет учёбы пролетели быстро. По распределению Глебу предстояло ехать в далёкий сельскохозяйственный район области, в новую школу-десятилетку. Вместе с ним в эту школу ехала ещё одна выпускница из другой группы. Сашеньку «распределили», как окончившую ВУЗ с красным дипломом, в одну из школ областного центра, но она, поменявшись с обалдевшей от радости девочкой местом, поехала с Глебом. Они снова были вместе. Глеб, казалось, был рад, что Сашенька едет вместе с ним. Он привык уже быть с ней, привык, что ему удобно и спокойно. Но, приехав в Шадринскую школу, они узнали, что вернулась учительница, проработавшая в этом коллективе пятнадцать лет и уехавшая с мужем на север, на большие заработки. Она разошлась с загулявшим мужем и приехала с двумя детьми обратно, к маме. Глеб и Сашенька вынуждены были расстаться: Глеб остался в Шадринке, а Сашеньке дали место в восьмилетке, в селе, от которого до Шадринки было километров восемь.
        Коллектив Шадринской средней школы численностью в двадцать шесть человек был, как и в большинстве школ, женским. Единственный мужчина, учитель по труду, совмещавший обучение с обязанностями завхоза, добродушный, старенький Сергей Филиппович, был особенно рад появлению в школе Глеба, а директор Ольга Васильевна, взяв Глеба под ручку, долго водила его по школе, рассказывая её славную историю, гордо показывала новую мебель и оборудование.
        Жить Глеба определили к бодрой и крепкой пенсионерке бабушке Пее. Она жила в просторном доме из двух половин, одну из которых, меньшую, и занял Глеб. Жизнь в небольшом селе Глебу не понравилась сразу: тихо, заунывно, как-то пусто и скучно. И школа ему не очень понравилась. Для села, может, и хорошо, а так - примитивно, провинциально и тоже скучно. «Ради этого столько учиться-мучиться? - думал Глеб.- Чтобы всю жизнь здесь просидеть? Ну, нет! Три года отработаю - и в город. А здесь зачахнешь и сопьёшься ещё, чего доброго!»
        То, что в школьном коллективе не всё в порядке, Глеб понял, проработав месяц и более - менее познакомившись с коллегами. Коллектив Шадринской школы состоял из двух непримиримых враждующих группировок: одна - за директора, другая - против. Глеба пытались заполучить в свои ряды и те, и другие, но тщетно. Он примкнул к Сергею Филипповичу и держался в стороне от школьных дрязг. На вопрос Глеба, почему они враждуют, Сергей Филиппович, почесав макушку, глубокомысленно изрёк: «Бабы - они и есть бабы, хоть как их образовывай, надо им чем-то душу отводить - вот и отводят».
        Ольга Васильевна, нынешний директор школы, приступила к своим обязанностям год назад, сменив на этом посту Нину Петровну, нынешнего завуча, которая сама написала заявление с просьбой освободить её от директорских обязанностей в надежде, что РОНО не захочет терять такой ценный кадр и выделит денег на строительство нового дома для неё. А РОНО взял и освободил, назначив Ольгу Васильевну, уже живущую в новом доме.  Ольга Васильевна согласилась, нажив тем самым себе сначала тайного, а потом и явного врага. С тех пор коллектив Шадринской средней школы терзал РОНО жалобами то на завуча, то на директора и анонимными письмами «родителей учащихся» о немыслимых нарушениях в школе. Коллектив школы постоянно боролся, работать было некогда. РОНО долго терпел Шадринский конфликт, а с приездом Глеба решил положить ему конец. А потому Глеб, проработав полгода в должности учителя, второе полугодие уже был назначен директором Шадринской школы.  Буйный коллектив как-то утихомирился, занялся, наконец, обучением и воспитанием детей, а так же неплохо выглядел в отчётах по годовым контрольным работам.
        В личной жизни Глеба не произошло никаких изменений. Сашенька была рядом, хоть и за восемь километров. Она через день ходила к нему в Шадринку. Выходила часа в четыре, после уроков, а уходила на следующий день рано утром. Ей было тяжело, особенно в непогоду, но она упорно ходила к нему: стирала, готовила что-нибудь вкусненькое, часто покупала Глебу что-нибудь: рубашку, галстук, туфли и много ещё чего по мелочи. Глеб встречал её радостно, но в глубине души была всё чаще какая-то досада. Она всем говорила, что он её муж, и Глебу это почему-то всё меньше нравилось.
        Осенью, с её непрекращающимися дождями, просёлочные дороги превратились в грязную хлябь, да и темнеть стало раньше, а светать поздно. Сашенька стала приходить к Глебу только в выходные: приходила в субботу, а уходила в понедельник ранним утром. Она по-прежнему мыла, стирала, готовила Глебу что-нибудь вкусненькое и уходила, ни на что не жалуясь и ни на что не претендуя. Глеб после её ухода вздыхал облегчённо, как когда-то после свиданий с матерью. А тут ещё в школе, правда, в шутку, стали всё чаще поговаривать, что скоро, мол, Глеб Борисович будет назначен директором, которым только ему и быть, такому красавцу и умнице.
        И ещё одно обстоятельство мешало Глебу искренне радоваться приходу Сашеньки: с середины ноября стала к нему захаживать в гости Зинаида Афанасьевна, Зиночка, как её все звали в школьном коллективе.
        Она была мать-одиночка, разведённая, воспитывала хорошенькую четырёхлетнюю дочь Ирочку, преподавала рисование и черчение. В Шадринскую школу она попала по собственному желанию, стремясь после развода уехать из областного центра, по её словам, «на край света», скрыться от мужа, пьяницы и драчуна.
        Глеб ей понравился сразу. Понравилась ли она Глебу? Он как-то об этом не особо задумывался. Ему было просто скучно. Жизнь в маленьком селе он расценивал как прозябание, как бесполезную трату времени. Но делать было нечего - три года он обязан был отработать по распределению. Поэтому он решил сделать своё прозябание хотя бы по возможности приятным. Очень скоро Зиночка стала уходить от Глеба по утрам. Связь свою они скрывали: на работе относились друг к другу как друзья, может быть, чуть доброжелательнее и внимательнее, чем просто друзья - не более. Только баба Пея, встречая Зиночку, перестала с ней здороваться, а Глебу сказала:
     -     Зря, ты, парень, с ней связался. Халда
какая! Не успела с одним разойтись, а уж опять хвостом крутит! Дитё бы лучше растила, пока ума не прибавится. Вот понесёт от тебя, что делать-то будешь?
        Эти слова бабы Пеи заставили Глеба объясниться с Зиночкой. Объяснение было не очень приятным для обоих. Зиночка заплакала, но Глеб был спокоен и равнодушен.
      -  Ну, зачем плакать, Зина,- морщась,
говорил он,- что, так влюбилась в меня?
        Зиночка кивнула, опустив голову. Глебу это было приятно, но он продолжал:
     -   Ты уже взрослая женщина, у тебя дочь.
Зачем тебе замуж? А вдруг я проходимец? Да и рано мне ещё жениться: положения - никакого, квартиры нет, зарплата - так себе. Давай договоримся сразу: мы оба здесь скучаем, поэтому просто скрашиваем себе жизнь. Верно?
        Зиночка опять кивнула, а Глеб вдруг вспомнил милого друга Жоржа, который никогда не отнимал надежду у соблазнённых им женщин, разумно полагая, что вдруг женщина эта ему для чего-то когда-то пригодится, и добавил:
    -      Ну, не могу я сказать сейчас, что
люблю тебя. Просто, ты мне симпатична, интересна. А что дальше будет? Кто знает. Может, и настоящее чувство придёт. Только не вздумай привязывать меня к себе ребёнком: по необходимости никакой любви не бывает. И потом, сама знаешь - Сашенька. Я её разлюбил, но ранить не хочу. Эти отношения тоже нужно как-то завершить. Так что, если хочешь, чтобы наши отношения были прежними - пожалуйста, а если нет - не приходи больше.
        Зиночка ушла, так и не перестав тихо плакать, а Глеб усмехнулся, подумав:
          -      Прибежит! Или я не милый дружок?
        И Зиночка, подувшись неделю, действительно пришла,  как ни в чём не бывало. «Решила завоёвывать меня,- улыбаясь, думал Глеб, наблюдая, как Зиночка убирает его комнату, возится у плиты.- Ну-ну, завоёвывай!»
        Декабрь в том году выдался снежный и холодный. Короткую дорогу, по которой Сашенька ходила к Глебу, замело снегом, ей не пользовались зимой. А в субботу после работы ни автобус, ни колхозный транспорт не ходил, да и ездить зимой в райцентр особо было не за чем, поэтому Сашенька, к радости Зиночки, не появлялась у Глеба весь декабрь. Она звонила, иногда - через день. Глеба звали к телефону, и он заботливо расспрашивал её о житье-бытье, о здоровье, советуя одеваться потеплее, чтобы, не дай бог, не простыть, краем глаза наблюдал за умильным выражением лиц деревенских учительниц, которые, усиленно делая вид, что не вникают в чужой разговор, озабоченно перекладывали на своих столах тетради и книги. В конце разговора Глеб, сделав голос тише и проникновеннее, неизменно говорил «люблю» и «целую»,  иногда - «крепко целую». Зачем он это говорил, он  и сам не знал. Может, привык, а вернее всего, он уже не любил, но всё ещё жалел Сашеньку. Глеб решил положиться на судьбу: всё само собой образуется. Он так чувствовал. А пока... Он вспоминал Жоржа Дюруа.
        Перед Новым годом ударили такие морозы, каких не помнили даже старожилы. С двадцать седьмого декабря морозы были за сорок, днём «теплело» до  минус тридцати пяти - тридцати семи. Школа не работала, дети сидели дома. На улицу было страшно выйти: всё заиндевело, днём на небе холодно блестело зловеще-яркое низкое солнце. А в воздухе стояла какая-то звенящая тишина: не было слышно ни лая забившихся в конуры собак, ни птиц, ни людских голосов, ни машин.
        Тридцать первого декабря, с утра, Глеб сам позвонил Сашеньке от Ольги Васильевны, ждал минут десять, пока за ней сбегают, поздравил с наступающим, посетовал, что встречать Новый год придётся порознь и, сказав обычное «люблю» и «целую», положил трубку.
        Новый год Глеб прекрасно встретил с Зиной и бабой Пеей: сидели у изобильного стола, пили шампанское и многочисленные «лечебные» настойки бабы Пеи, смотрели «Голубой огонёк». Баба Пея, дождавшись Аллу Пугачёву, ушла спать, а Глеб и счастливая Зиночка ещё долго танцевали. Зиночка ушла от Глеба в восьмом часу утра. Глеб сразу уснул и проснулся, когда за окном уже снова были сумерки, в четыре дня, оттого, что его осторожно трогали за плечо.
        Глеб открыл глаза и с удивлением увидел перед собой директора школы Ольгу Васильевну, Зиночку и бабу Пею. Лица у них были тревожные и непраздничные.
        -   Глеб Борисович, вы присядьте, - сказала Ольга Васильевна.
    -    Вы с Новым годом меня поздравить
пришли? Как здорово! Дайте, хоть оденусь немного, - смущённо улыбался Глеб, натягивая спортивный костюм,- баба Пея, пойдёмте за ваш стол! Там со вчерашнего ещё полно осталось!
    -    Да какой стол, какой стол! -
 запричитала баба Пея. - Собирайся, ехать надо.
    -    Куда ехать? - Глеб наконец понял, что
случилось что-то неладное. - Что? Что произошло?
        Ему всё сказала Зиночка:
       -     Сашенька твоя замёрзла.
       -     Как замёрзла? Когда? Где?
   -     К тебе вечером пошла. По дороге.
Думала, наверное, подвезёт кто, а кто в такую холодину поедет. Она километров семь прошла. Потом, видимо, села отдохнуть и замёрзла. Щипановы сегодня к родне в райцентр поехали. Днём всего двадцать семь. Они и нашли её на дороге.
        Глеб словно окаменел. Он вдруг почувствовал, что в нём что-то оборвалось, что из его жизни в этот миг ушло что-то очень важное и значительное. Он ещё не понял, что, но судьба у него что-то отняла. На глаза навернулись слёзы, и он закрыл лицо руками.
        -   Где она сейчас? - спросил он, не отнимая ладоней от лица.
    -      В район увезли, в морг,- сказала Ольга
Васильевна, - расследовать, наверное, будут, может, не своей смертью умерла. Мало ли дураков.
        Но Сашенька действительно замёрзла. Она собралась встречать Новый год в кругу коллег, но с наступлением темноты ей вдруг стало так тоскливо, так одиноко, что она, посмотрев на термометр и обнаружив, что "всего тридцать пять", решила, что за час-полтора добежит до Шадринки. Она решила сделать Глебу сюрприз, новогодний подарок.
        Она вышла в пять часов вечера, обманув приятельницу, что её довезут, она мол, договорилась. Когда она шла, ей было не то что холодно - жарко. Только сильно ныла покалеченная нога. "Это с непривычки,- улыбаясь, думала Сашенька,- отвыкла я ходить уже".
        Далеко впереди показались огни Шадринки, когда Сашенька решила отдохнуть, заметив на обочине огромную покрышку от трактора. Она сидела, улыбаясь, смотрела на очень яркие звёзды, пока глаза не заслезились. Сашенька закрыла глаза и решила посидеть ещё немного. Натруженная нога сильно ныла, а сидеть было приятно, вставать не хотелось. Сашенька не заметила, как заснула. Заснула навсегда, счастливая от предстоящей встречи с Глебом.
        Глебу не стало легче, когда он узнал, что в ночь под Новый год в районе замёрзло ещё трое, а многие сильно обморозились. Он долго ждал у морга районной больницы, когда Сашеньку "соберут", как сказала старая подвыпившая санитарка, работавшая в этом жутком месте. В коридоре маленького районного морга сидели зарёванные шадринские учителя, которые привезли гроб, венки и всё, что необходимо.
        Вскрытие подтвердило, что Сашенька просто замёрзла, а ещё после вскрытия открылось, что она была беременна на четвёртом месяце, и что плод был мужского пола.
        Глеб сидел со скорбным выражением лица, опустив голову, и боялся поднять глаза, потому что, он чувствовал облегчение. Шок от известия о ребёнке и ощущение утраты прошли, и ему стало легко и свободно. "Надо же, как всё удачно обошлось," - думал Глеб и почему-то пугался этой мысли. И ещё ему мешала какая-то досада оттого, что где-то в глубине души он ощущал свою вину за случившееся. И очень странно, что не было к Сашеньке привычной жалости.
          -    Нет,- убеждал себя зачем-то Глеб,- мне её, конечно, очень жалко. Но что я мог сделать, чтобы она не умерла? Пойти к ней сам? В такой мороз? А что было бы потом? Что бы я сделал с ней? Я её уже разлюбил. Женился бы? Но я не хочу, а жениться бы пришлось, раз был ребёнок. Она сама виновата, что мне ничего не сказала. И зачем потащилась ко мне? Ненормальная! Всё сюрпризы ей нужны! А сейчас я же и виноват во всём!
        И снова у него мелькнула мысль, что судьба у него что-то отняла, но он не задержал эту мысль.
        Глеб Борисович вдруг ясно увидел на потолке-экране номера-люкса Сашенькино лицо, не живое, а в гробу. Оно поразило Глеба тем, что было прекрасно спокойным и счастливым, обрамлённое белой фатой. Сашеньку "собрали" невестой, так как она была незамужняя.
        Глеб видел Сашеньку недолго, минут пятнадцать. Гроб забрала приехавшая в морг мать Сашеньки. Глебу она сказала, посмотрев с неприязнью:
      -    Я знала..., чувствовала, что добром это всё не кончится...А она, вот, девочка моя, не послушалась... А всегда слушалась меня.
        Глеб сейчас вдруг, вот на этой самой кровати-аэродроме, понял, что у него отняли тогда. Судьба отняла у него способность жалеть. Сашенька была единственным существом, которое он искренне жалел. После её смерти он стал жалеть только себя. Жалея Сашеньку, он чувствовал себя сильным, он гордился собой, а жалея только себя, он стал жалким, слабым. Окружающих можно было обмануть, но себя - нет. "Вот тогда я и стал настоящим милым дружком. Точно, стал именно тогда,- горько подумал Глеб Борисович,- и стал, жалея, многое себе прощать".  Он налил себе ещё коньяку, полный стакан, до краёв.
        После смерти Сашеньки Глеба назначили директором школы. Вызвали в конце зимних каникул в РОНО и предложили. Глеб не отказался.
        В школе все обращались с ним, как с больным. Зиночка была с ним особенно нежна и заботлива, а баба Пея приходила каждый вечер на его половину. Она перенесла к Глебу телевизор и подолгу сидела у него, комментируя на свой лад передачи. А когда Глеб спросил, что это она, караулит его, что ли, баба Пея ответила:
- А ты как думал? Караулю! Ты, вот, в
расстройстве-то наробишь с собой что-нибудь, я тогда покоя лишусь. Я замечаю, что не отошёл ты ещё, лицо у тебя какое-то...,- баба Пея задумалась,- не тревожное, а... даже не знаю, ненормальное какое-то, беспокойное.
       Но Глеб не собирался с собой ничего делать. Ему просто тяжело было всё время быть на чьих-то глазах, потому что нужно было делать вид, что страдаешь. А он не страдал. Он успокоился, потому что всё для себя решил:
- Раз судьбе не угодно, чтобы у меня была
семья, я буду делать карьеру. Я этого и хотел. Я не буду больше размениваться. Я не буду жить в нищете, считая жалкие учительские гроши. Надо прорываться хотя бы в район. Пока. А там - посмотрим. Ну, милый дружок Глеб, вперёд! Ты свободен, красив, образован - чего ещё надо? Надо лезть наверх. Только наверх!
        Работая директором, Глеб стал всё чаще бывать по делам в райцентре. Заведующим РОНО работал  заслуженный учитель, умный, отзывчивый и добрый. Единственным недостатком его был возраст - он давно уже являлся пенсионером. Глеб решил во что бы то ни стало через год, другой занять его место. Учителей-мужчин в районе было немного, и все они были какие-то не очень, по мнению Глеба, с ним не сравнить.
- Почему бы и нет? - говорил себе Глеб, а
вернее - убеждал себя.- Я лучше других. А поможет мне... Конечно, поможет, когда он не помогал, милый дружок.
        В аппарате РОНО, кроме заведующего, все инспектора и заместитель заведующего были женщины. Глеб стал "давить обаянием", не разбирая. Говорить он умел, а на вооружение взял то же, что когда-то в комсомоле. Он постоянно консультировался, советовался, благодарил за помощь шоколадными батончиками, шоколадками, сдавал вовремя всё, что требовалось. На совещаниях директоров всегда выступал. Он умел говорить то, что нужно руководству, в тему. Глеб умело перерабатывал передовицы педагогических журналов, поэтому его выступления были, как он сам выражался, "ни о чём, но яркие".
        Заместитель заведующего РОНО стала ставить его в пример, улыбаясь Глебу по-матерински. Но судьба распорядилась по-иному.
        РОНО и вся администрация района располагались в одном здании. И вот однажды, обедая в буфете в перерыве очередного совещания директоров, Глеб увидел, что к его столику направляется пышнотелая, завитая, надушенная до умопомрачения блондинка.
- Привет,- бодро, как старому знакомому,
сказала она,- у тебя свободно?
- Свободно, садитесь,- скрывая неприязнь
(он не любил ненатурального, а волосы блондинки, какие-то неживые, вытравленные до неестественно-жёлтого цвета с отросшими на сантиметр чёрными корнями, да к тому же грязные, вызывали отвращение и портили аппетит), - вежливо сказал Глеб.
         Блондинка стала торопливо и неаккуратно есть, разговаривая при этом с полным ртом:
 -   Вот ты меня не знаешь, а я тебя знаю,-
девица откусила полкуска хлеба,- ты Глеб Вандышев. Правильно?
     -    Ну и что?
     -   А то, что нехорошо ведёшь себя, товарищ Вандышев.
        Глеб изобразил на лице искреннее удивление. А блондинка продолжала:
- В институте занимался комсомольской
работой, вся учётка в благодарностях, а тут? Забился в свою Шадринку, а у нас, в комитете, одни девки,- она поперхнулась, долго кашляла, до красноты, потом продолжила, взявшись за котлету с гречкой:
- Ты давай, приезжай на актив. У нас через
месяц будет вопрос о школьном комсомоле обсуждаться. Первый секретарь райкома партии должен быть. С тебя - выступление.
- О чём?
- О работе вашей школьной: и детской, и
учительской, комсомольской организации.
- Ладно,- без особого энтузиазма сказал
Глеб.
- Не ладно, а приготовь выступление
пораньше. Я проверю. Надо тебе светиться, что в деревне сидеть. С будущего года выберем тебя в райком комсомола. Нам опытные работники нужны.
    -    А вы кто?
- Да ладно тебе выкать!- даже рассердилась
девица,- я Неля Вшивцева, Неля Михайловна, второй секретарь райкома, - она протянула Глебу крупную руку, липкую от съеденного пирожного, с плохим, облупленным маникюром:
- Очень приятно, - улыбнулся Глеб и,
подавляя брезгливость, нагнулся и поцеловал руку Нели, которую та попыталась выдернуть.
- Ну, ты даёшь!- Неля покраснела.- Эти
привычки ты брось. Здесь, всё-таки комсомол, а не... что-нибудь!
- Виноват,- Глеб улыбнулся, глядя Неле в
глаза, чем окончательно смутил вообще разучившуюся смущаться девушку,- исправлюсь,- и он ещё раз поцеловал руку Нели. Неля руку выдернула и дружески хлопнула Глеба по спине.
        На совещание Глеб больше не пошёл, а просидел до конца рабочего дня в кабинете второго секретаря райкома, слушая Нелю и вспоминая, изрядно привирая при этом, свою комсомольскую работу.
        Неля была девушкой, как говорят, без комплексов, а потому Глебу и стараться особо не пришлось. У них всё сладилось быстро, и Глеб зачастил в район. Зиночка, почуяв неладное, попробовала устроить объяснение со скандалом (она после смерти Сашеньки уже считала себя почти женой Глеба). Но Глеб Борисович молча ушёл из дома бабы Пеи, оставив там растерянную Зиночку, и три дня жил в кабинете директора, стеля себе на ночь на диване. И Зиночка смирилась. Она по-прежнему приходила к Глебу по вечерам, а Глеб, помня уроки мопассановского милого друга, так с ней и не рвал до конца.
        Директорская работа и кресло заведующего РОНО, на которое было нацелился Глеб, отодвинулись на второй план: слишком долго и муторно. Он решил попробовать "пробиться" по комсомольской линии. Это и намного легче, и, что особенно важно, быстрее. Да и Неля твёрдо пообещала уже летом вытащить его из Шадринки в райцентр.
        Неля своё слово сдержала. Глеб, как всегда, в общем-то, ни о чём, но ярко и от души, выступил на активе. Первый секретарь райкома КПСС во время его выступления слушал внимательно, кивая и делая пометки в объёмистом блокноте красивой и дефицитной в то время семицветной ручкой. Потом Глеб видел, как он спросил что-то у рядом сидящей Нели. Та горячо зашептала что-то на ухо первому секретарю, кивая в сторону Глеба.
        В июне, когда он привёз в РОНО экзаменационные сочинения шадринских выпускников, ему передали, чтобы он срочно зашёл в райком КПСС. Глеба ждал сюрприз: третий секретарь райкома комсомола был за аморальное поведение не только снят со своего поста, но и исключён из дружных рядов комсомольской организации. В этот же день, с подачи Нели, разумеется, на бюро райкома Глеба единогласно выбрали вместо аморального третьего секретаря, дали комнату в общежитии и пригласили приступать к своим новым обязанностям хоть завтра.
        Но Глеб не спешил. Он закончил учебный год, провёл выпускной и с лёгким сердцем, провожаемый слезами Зиночки, уехал из Шадринки. Единственно, что омрачало его радужное настроение, было воспоминание о Сашеньке. Он не любил вспоминать о ней и не хотел этого, потому что вместе с лицом Сашеньки, встававшем перед глазами так ясно, что Глеб порой пугался, приходило ощущение вины. Глеб злился, убеждал себя, что он ни в чём не виноват, но непонятный голос упрямо говорил: "Знаешь ведь, что виноват!" Глеб тряс головой, называл Сашеньку "дурой" и "полоумной", жалел себя, что связался с ней, но легче от этого не становилось. "Липнут, как..., как кошки,- зло думал Глеб и про Сашеньку, и про Зиночку, и про Нелю,- замуж им всем надо. А я виноват! Дуры! Перебьются! И с Нелькой надо завязывать, пока не поздно, а то тоже ненормальная какая-то стала".
        А Неля действительно стала ненормальной, потому что влюбилась в Глеба. Глеб стал замечать, как она иногда очень внимательно, с каким-то непривычно серьёзным лицом смотрит на него и как будто чего-то ждёт. В эти мгновения исчезала её разухабистость и топорность, она становилась какой-то беззащитной и милой. Глеб делал вид, что ничего не замечает, но про себя усмехался: "И эта туда же! Вот тебе - и без проблем!"
        Неля во многих отношениях устраивала Глеба, если бы не ужасный, прямо-таки какой-то трупный запах изо рта. Она привыкла жить на бегу. Из общежития педучилища после завершения учёбы она попала в общежитие, где предстояло жить и Глебу. Питалась всухомятку, иногда неумело и невкусно варила что-нибудь на старенькой плитке. У неё хронически болел желудок, а может, и ещё что-нибудь. Сама Неля этого запаха не ощущала, а Глеб старался не дышать, когда они целовались, или когда Неля приближалась к нему. Он терпел с безмятежным лицом. Но Неля в конце концов что-то, видимо, заметила, и Глеб увидел на её полочке с немногочисленными книгами эликсир для полоскания рта. Но никакой эликсир не помогал. И Глеб терпел: Неля ему была ещё нужна.
        В райкоме комсомола Глеб, как говорится, пришёлся ко двору, как будто всю жизнь тут проработал. И начались заседания, совещания, активы, собрания. Глеб помнил, что главное - безупречная документация: планы и отчёты. Он не собирался останавливаться на достигнутом, а потому, как говорила Неля, "светился" и дальше, выступая с пустыми, но пламенными речами,  где нужно и где не нужно.
        Свою комнату в общежитии он привёл в идеальный порядок. Глеб вдруг заметил, что ему, как когда-то его матери, не нравится, когда кто-то приходит в его комнату, мусорит, что-то сдвигает с положенного места. Если приходила Неля, а это случалось нечасто, то после её ухода он проветривал комнату и менял постельное бельё на полутораспальной общежитской кровати. Глеб предпочитал ходить в гости к ней, объясняя это тем, что у Нели уютно и по-домашнему, а у него - так, казарма... Неля радовалась, а Глеб, приходя от неё, мылся в большом эмалированном тазу, нагрев кипятильником ведро воды, и только потом ложился спать на свою безупречно чистую постель.
       Перед Новым годом Неля преподнесла ему такой сюрприз, что Глеб вспомнил своего незадачливого предшественника - аморального третьего секретаря.
        В двадцатых числах декабря, проснувшись тёмным утром в нелиной двухспальной кровати (это единственное, что Неля приобрела себе из мебели), Глеб с удивлением обнаружил, что Неля не спит, как обычно, а сидит, обхватив колени.
       -     Ты что?- тихонько спросил Глеб.
         Неля замотала головой, тихонько засмеялась и уткнулась в колени.
   -    А всё же?- Глеба не очень интересовали
переживания Нели, но вежливым и внимательным он старался быть всегда.
   -     Вообще-то, они шевелятся, говорят, в
четыре с половиной месяца, а ему только скоро четыре, но он точно зашевелился. Я от этого и проснулась. Так щекотно! - и Неля снова засмеялась.
    -    Кто зашевелился?- всё ещё не понимая,
в полусне снова спросил Глеб. Неля наклонилась к нему, прижалась, и Глеб отвернулся, задержав дыхание.

    -   Глеб! Скажи мне, только честно! Ты
любишь меня? Ну, хоть немножко?
      - Люблю, конечно,- Глеб задыхался от тяжёлого дыхания Нели.
      -   А почему тогда отворачиваешься?
Глеб окончательно проснулся.   
  -  А потому, что настоящее чувство – всегда
тайно, его не разменивают на слова,- он вспомнил где-то прочитанную мысль,- я испытываю неловкость, когда ты вот так спрашиваешь меня. Я ведь тебе уже сказал, что люблю. Неужели это нужно повторять всё время?- в голосе Глеба звучало раздражение.
  -    Ну, ладно, ладно,- Неля легла рядом на
спину. Глеб вздохнул облегчённо.
        За окном было темно, ветер бросал в стекло жёсткий снег. Глеб повернулся набок, натянул на себя одеяло и решил поспать ещё. Неля снова села.
      -  Что теперь,- пробормотал, засыпая, Глеб,- желудок болит?
  -    Ничего не болит. Я же сказала уже – ОН
шевелится,- Неля опять засмеялась. - Кто?
      -    Кто, кто - твой ребёнок, вот кто!
      -    Какой мой ребёнок?- всё ещё не понимал спросонья Глеб.
  -   Никакой!- раздражённо сказала Неля и
легла, отвернувшись от Глеба.
        А до Глеба наконец-то дошёл смысл сказанного, и он просто помертвел. Его ребёнок? Откуда? И почему именно его? "Ну уж нет, милая, этот номер со мной не пройдёт! Не на того напала!"- зло подумал Глеб и как можно мягче спросил:
    -    Ты точно знаешь?
    Неля не отвечала.
    -  Неля! Это не шутка! почему ты решила, что он мой?
    -    А чей же ещё?
- Ну, не знаю,- Глеб замялся,- по-моему, не
я один к тебе в гости хожу. Или я не прав?
    -    Как раз один ты и ходишь.
    -    И сколько?
    -    Что сколько?- не поняла Неля.
    -     Сколько ему..., ну,... этому ребёнку?
 Возраст его?
- Не возраст, а, прямо как у зеков, срок,-
Неля снова улыбнулась,- четыре месяца скоро.
      Глеб, если бы мог, растерзал бы Нелю прямо сейчас вместе с её ребёнком на части. В сознании вспыхнула ярость. "Мой ребёнок! Ишь, чего захотела! Неля - моя жена! На всю жизнь! С Нелей и этим ребёнком неизвестно, от кого! Предел мечтаний! Да ещё от ребёнка будет так же пахнуть! - Глеб с трудом сдержался. Смог.
      -  Почему же ты раньше мне ничего не сказала? - спокойно и участливо спросил Глеб.
      -     Зачем?
      -     Как зачем! Неля! Ты соображаешь, хотя бы, что ты делаешь?
      -     А ты думал.
      -     Объясни мне, зачем тебе всё это?
      -     Ни за чем. Так. Я просто люблю тебя и хочу, чтобы он родился.
         "Идиотка!"- мысленно заорал Глеб, а вслух тихо сказал, сделав печальное, задумчивое лицо:
  -    Любишь? Неля, да разве так любят?
Если ты действительно любишь меня, ты завтра же пойдёшь в больницу, ещё не поздно.
      -     Уже поздно.
      -  Неправда! Четыре месяца - это ещё нормально!- Глеб уже кричал.- Нелечка! Ну подумай, зачем он нам? Где он будет жить? Здесь? С детства по общагам? Как бездомный! Я так много хочу, так стараюсь, чтобы иметь положение, хороший заработок, получить квартиру! - Глеб буквально бегал по комнате из угла в угол.- А разве нам плохо так? Я ведь тоже люблю тебя. Но ребёнок? Ты не подумай, я люблю детей, но не сейчас! Я умоляю тебя! Не сейчас, Неля! - Глеб снова говорил, как на собрании.- Ребёнок должен быть желанным, понимаешь? Его должны ждать. Рождение его должно планироваться. И это не шутка! А в сентябре, вспомни, сколько мы пили? А если это  "пьяный ребёнок"? Ты представляешь, что у нас родится?
        Глеб начал одеваться:
   -    Если ты меня действительно любишь,  я
повторяю, сделаешь, как я сказал. Тебе ведь он тоже не очень нужен пока. Ты ещё не созрела для материнства. С ним ведь надо будет нянчиться всё время. И никаких подружек и друзей. Как в тюрьме!
        Неля молчала и опять пристально смотрела на Глеба.
   -   Подумай, Неля,- сказал Глеб уже в
дверях, -  и сделай правильные выводы.
        Глеб зашёл к себе в комнату, вымылся особенно тщательно, позавтракал и ушёл в райком. Там он просидел до позднего вечера, почти не выходя из своего кабинета, с ужасом и отвращением думая о том, что его ждёт. В общежитие он вернулся поздно и, не включая свет, закрылся в своей комнате. Он не хотел встречаться с Нелей. Но Неля не приходила.
        Утром следующего дня он пораньше ушёл на работу, так же просидел весь день в своём кабинете, а вечером пошёл к Неле. Но комната её была закрыта.
        Нели не было в посёлке неделю, она ездила в областной центр к заболевшей тёте (так она сказала в райкоме).
        Через неделю Неля привычно сидела в своём кабинете. С Глебом, к его огромной радости, не общалась, как будто никогда не была с ним знакома. Глеб снова вздохнул облегчённо и повеселел. Судьба опять улыбнулась ему.



        Глеб Борисович встал с кровати-аэродрома и подошёл к окну. Был ранний августовский вечер: тепло, спокойно и солнечно. Снова болела и кружилась голова, тяжело, во всём теле, стучало сердце, стало трудно дышать. Глеб подошёл к столу и допил коньяк, потом сел в мягкое кресло и закрыл глаза. Боль в голове постепенно проходила, становилась тупой и далёкой. Он глубоко вздохнул, посидел ещё и принялся по привычке аккуратно, бережно и долго развешивать свою новую одежду в стенном шкафу. Он снял рубашку и нижнее бельё, отнёс их в мусорное ведро: они были мокрыми от пота. Глеб снова долго стоял под душем, потом так же долго у овального зеркала. Он снова не нравился себе.
  -    Что произошло? Ничего! Я увидел
нищего, и он напомнил мне отца. И что. Ведь всё - в силе. Всё в порядке, так же, как было. И милого дружка - нет! Он - в яме! А я больше не буду вспоминать. Прочь! Прочь от меня все! Я уже другой. И он больше не появится! А я не буду больше ничего вспоминать. А завтра я  уеду далеко - далеко. И буду счастлив и спокоен! Уеду! - Глеб не заметил, что бормочет вслух. Он вышел из ванной, пошатываясь, пошёл к кровати и лёг снова.
      -  Завтра долго ехать на машине, надо поспать.
      -    Не поспать, а выспаться,- поправил он себя, забываясь, засыпая.
        Он проснулся от собственного крика. Он кричал ещё несколько секунд уже проснувшись, натягивая одеяло на лицо. Стало душно. Он отбросил одеяло, осторожно открыл глаза, осмотрелся и понял, где он находится. Глеб встал и пошёл в ванную, долго пил прямо из-под крана отдающую хлоркой воду, потом подсунул под ледяную струю голову. Стало легче.
        Не вытираясь, он пошёл в комнату, вышел в лоджию. На улице было всё так же тепло, ласково. Глубокие сумерки с огнями фонарей делали город уютнее.
- Больше не пить! - приказал себе Глеб,
хотя выпить очень хотелось.- Завтра я должен быть на уровне.
        Он вызвал горничную и попросил дать ему что-нибудь от давления. Та предложила купить лекарство в аптечном киоске, в вестибюле гостиницы. Глеб дал горничной деньги, и скоро она вернулась с лекарством и сдачей, которую Глеб не взял. Горничная поблагодарила и ушла, а Глеб выпил две таблетки и вернулся в лоджию, сел в шезлонг. Таблетки помогли, в голове прояснилось. Он не заметил, как снова начал говорить вслух:
- Надо вспомнить. Надо вспомнить всё.
Если я собираюсь начать всё сначала, то надо сначала вспомнить всё старое. А потом забыть. Может, тогда он забудется? Главное - перестать бояться его. Надо вспомнить и оценить... А потом - забыть!.. Надо вспоминать... Что же было после Нели?

        А после Нели всё было просто отлично. Он снова зачастил к Зиночке. Ездил на райкомовской машине, а в субботу - на автобусе. Ему не составило большого труда обмануть Зиночку, сказав ей, что связь с Нелей была ошибкой, что лишь в разлуке он понял, где настоящее чувство. И Зиночка была счастлива.
        Весной, перед ленинскими праздниками, Глеб оказался в областном центре на комсомольской учёбе. Целую неделю жить в гостинице высшей партшколы, в общем-то, бездельничать - красота! Было тепло, солнечно, как всегда весной, хотелось куда-то идти, с кем-то познакомиться. Сердце приятно замирало от нежного прохладного ветра, пахнущего надеждой и дождём.
        Глеб шёл на лекции в дом политпросвещения по чистой весенней улице, улыбаясь, расстегнув куртку. Настроение - прекрасное. Ему улыбались в ответ встречные девушки.
        В вестибюле, у дверей лифта, стояла женщина, вернее - дама, красивая, монументальная, "младшего" бальзаковского возраста. Глеб вежливо пропустил даму вперёд, вошёл за ней и поинтересовался, на какой ей этаж. Они вышли вместе на пятом этаже.
         В кабинке лифта дама без стеснения, в упор, разглядывала Глеба. Он даже порозовел и беспомощно - смущённо заулыбался.
- Это откуда такие смущённые да
красивые?- кокетливо спросила дама, когда они выходили из лифта.
    -     Из...... района, третий секретарь.
- А как вас звать-величать, товарищ третий
секретарь? - дама взяла Глеба под руку. Глеб удивился, но, изобразив ещё большее смущение, даже растерянность, услужливо поклонился и представился:
    -     Глеб Вандышев.
    -     Тамара Ивановна Титова.
- Очень приятно,- Глеб, как когда-то Неле,
поцеловал даме руку, чем вызвал на её лице улыбку удивления:
- О! Так мы ещё и такие воспитанные!-
засмеялась Тамара Ивановна,- вам в зал?
        Глеб кивнул.
- А мне - дальше. Не прощаюсь. Надеюсь,
что мы увидимся сегодня ещё.
- Непременно!- сказал Глеб и пошёл в зал,
оглядываясь на уходящую Тамару Ивановну.
        Тамара Ивановна была секретаршей первого секретаря обкома комсомола. Она была умна, деловита, трудолюбива и сексуальна. Побывав замужем, решила, что лучше жить одной, в своё удовольствие, свободно и празднично. Что она и делала. Первый секретарь обкома был университетской любовью Тамары Ивановны: первый курс, картошка... Всё было так романтично, не по-настоящему, и быстротечно.
        Встретились они два года назад совершенно случайно на улице. Чувство, которое жило в их памяти как яркое и очень светлое пятно, вспыхнуло вновь. И Тамара Ивановна, трудившаяся в издательстве областной газеты, стала влиятельной дамой, которая могла если не всё, то очень и очень многое. Кто-то злословил в её адрес, кто-то смеялся, кто-то люто завидовал, называл её "гражданской женой первого" - ей было всё равно. Какое ей дело до того, что говорят за её спиной, за глаза? А в глаза ей старательно говорили одни любезности, подобострастно заискивая, даря многочисленные мелкие и крупные презенты. Жизнь Тамары Ивановны вдруг сделалась лёгкой, приятной  и достаточно обеспеченной. А любовь, страдания, переживания и бессонные ночи Тамара Ивановна считала ерундой. Всё это она называла словечком "чешуя".
    -   А вдруг снова влюбишься? – спрашивала она себя.
- Как же! - и Тамара Ивановна
презрительно морщилась. - Всё это- так, чешуя!
    -     У него же семья, дети!
    -     Ну и что? Чешуя всё!
- А может, снова замуж соберёшься?
Состаришься - стакан воды некому будет подать?
- Чешуя! Будет чем заплатить – ведро
подадут, да ещё в очередь встанут!
        И обо всех своих многочисленных поклонниках она была невысокого мнения:
    -     Так, чешуя!
        В поклонниках у Тамары Ивановны недостатка никогда не было, а теперь, когда она стала влиятельной обкомовской дамой, их было слишком много. И Тамара Ивановна выбирала, придирчиво и цинично, руководствуясь в своём выборе только любопытством. В Глебе она, со всем своим опытом, ошиблась. Искушённая в любви дама приняла его за неопытного и неиспорченного провинциала. Правда, её немного удивило, что мальчик из деревни (так она назвала его про себя) умеет целовать даме ручку. И делает это довольно свободно. Но её излишнее тщеславие объяснило это как восхищение её неотразимой внешностью и высотой положения.
        После окончания лекций на трибуну прошёл организатор занятий и попросил третьего секретаря ...... района, Вандышева Глеба Борисовича, зайти в приёмную первого секретаря обкома ВЛКСМ.
-   Тебя, Глеб,- сказал идущий рядом
второй секретарь соседнего района, такого же сельскохозяйственного и небогатого, как район, откуда приехал Глеб, Лёня Коновалов.   
   -     Что, меня?- Глеб не обратил внимания на объявление.
-   Глеба Борисовича Вандышева просят
зайти в приёмную первого секретаря обкома ВЛКСМ,- повторил организатор занятий. 
- Слышал?- Лёня с интересом смотрел на
Глеба.- Может, провинился в чём?
-   Не знаю,- искренне удивился Глеб,-
Вроде..,- он на мгновенье задумался, - вроде ничего такого не сделал, не сказал... Не знаю,- Глеб пожал плечами, а в голове мелькнуло: "Неужели Неля нажаловалась?!"
-   Давай, иди, не робей,- Лёня хлопнул
Глеба по плечу,- потом расскажешь.
        Глеб прошёл в конец длинного коридора, где находилась дверь в приёмную первого секретаря обкома комсомола, на которой сверкала изящная табличка: "Кокорин Дмитрий Дмитриевич. Первый секретарь обкома ВЛКСМ".
       Глеб провёл расчёской по волосам, одёрнул пиджак, поправил галстук и, тихонько приоткрыв дверь, вошёл в приёмную. Первое, что он увидел, было улыбающееся лицо Тамары Ивановны. Она, смеясь, вышла из-за стола и подошла к Глебу:
-    Вот уж не думала, что вы, товарищ
Вандышев, можете так растеряться. Ну, посмотрите в зеркало, на кого вы похожи?
        Глеб взглянул в зеркало, висящее справа от входной двери, и тоже улыбнулся: на него смотрело красное лицо с полуоткрытым ртом вконец оторопевшего человека. Он тряхнул головой и тоже рассмеялся.
    -   Ну, вот,- Тамара Ивановна взяла его под руку,- уже гораздо лучше. Можно и к Дим Димычу идти.
    -    Зачем?
    -    А там увидишь.
        Она провела Глеба в кабинет. В кабинете первого, просторном и нарядном со знаменем в углу и многочисленными вымпелами, стоял буквой "Т" длинный сверкающий стол. Тамара Ивановна оставила Глеба у  этого стола, а сама прошла и встала рядом с сидящим в удобном кресле Дим Димычем.
- Знакомьтесь, Дмитрий Дмитриевич, ещё
один кандидат. Из глубинки, молодой, интеллигентный (по образованию - учитель) и довольно симпатичный.
        Первый секретарь пристально, но дружелюбно разглядывал Глеба, который совершенно ничего не понимал, но смущённо и (как он умел) доверчиво улыбался.
-   Ну что ж,- наконец проговорил серьёзно
Дим Димыч,- неплохо. Вы, Тамара Ивановна, запросите всё, что нужно, а там - посмотрим. А вы можете идти, - первый замешкался.
     -    Глеб Борисович Вандышев,- подсказала Тамара Ивановна.
-    Надо же! Вандышев! Красиво звучит,-
Дим Димыч улыбался.- Можете идти, товарищ Вандышев.
        Глеб сказал "До свидания" и, так ничего и  не понимая, вышел из нарядного кабинета. За ним вышла и Тамара Ивановна.
    -     Ну, Глеб, поздравляю,- сказала она.
    -     С чем? Объясните, будьте добры.
- Буду,- Тамара Ивановна заулыбалась.- На
съезд ВЛКСМ в Москву, возможно, поедешь.
    -     Как - на съезд?- Глеб был ошарашен этим известием.
   -     Так - на съезд.
   -     Это уже точно?
   -     Точно, если мне очень понравишься.
   -     Как?
   -   А так,- в голосе Тамары Ивановны был вызов.
   -  А я не понравился?- Глеб преданно посмотрел женщине в глаза.
   -     Пока - понравился. А очень или не очень - скажу в субботу.
   -    А-а-а,- простодушно протянул Глеб,- а про себя очень удивился: "Ну, Неля - ладно. Зиночка! Но этой-то респектабельной холёной даме я зачем? Тоже замуж хочет? Ну, нет! Ни за какой съезд!"
        Тамара Ивановна как будто прочла его мысли, а может, заметила промелькнувшие на его лице испуг и изумление:
-    Ты успокойся. Не нервничай так. Я
просто люблю хорошо и красиво проводить время. Понял?
- Понял,- сказал немного недоверчиво
Глеб и снова преданно взглянул Тамаре Ивановне в глаза.
- Вот и хорошо. Сегодня жду тебя в
гости,- женщина отошла к столу, взяла там листок бумаги и подала его Глебу.
    -     Вот адрес. Найдёшь?
    -  Найду,- сказал Глеб,- до свидания,- и направился к двери.
        Так он стал делегатом съезда ВЛКСМ.
        Глеб очень понравился Тамаре Ивановне за неделю учёбы. Он очень понравился и себе.
-   Теперь я точно - милый друг! Неужели я
так неотразим? Мне бы позавидовал старина Жорж. На меня кидаются! Вот уж действительно - каждому - своё. Ну, а моё - получше всяких связей, денег и папаш-начальников будет! Моё всегда при мне. Надо только правильно этим пользоваться, чтобы пробираться наверх. А там...,- и Глеб представлял себе другую жизнь, которая и будет настоящей жизнью: красивой, достойной и счастливой,- надо только ещё немного потерпеть, ещё совсем чуть-чуть!
       Иногда, правда, выползала откуда-то мыслишка о недостойности такого пути, но Глеб гнал её, оправдывая себя тем, что больше у него всё равно ничего нет, никаких других средств, что все так делают, только помалкивают. Да и он - тоже помалкивает. Важен результат, а как ты добился его - мало, кого волнует.
-    Никто никогда обо всём этом не узнает.
Кто скажет? Никто!- и Глеб снова мечтал о своей настоящей будущей жизни.
        После съезда Глеб настолько изменился, что не узнавал сам себя. Нет, внешне он был таким же: доброжелательный, воспитанный и очень комсомолец, но если бы кто присмотрелся, увидел бы в его глазах за длинными густыми ресницами хорошо скрываемое презрение. К кому? Ко всем и ко всему, что его окружало.
        На съезде он увидел жизнь другого уровня, ту, которая и была его мечтой. Он плохо слушал бесконечные пламенные выступления делегатов, он смотрел. Смотрел на довольных, показушно деятельных, делегатов, на комсомольскую элиту, по-барски важную холеную и значительную, смотрел на великолепные гостиницы "Россия", где жили делегаты, и на Дворец съездов с бесплатным буфетом, на шикарные машины. Он никогда не был в настоящих театрах и в настоящих ресторанах. А тут! У Глеба закружилась голова. Она закружилась у него в самый первый день, когда ему выдали довольно значительную сумму денег, привезли в магазин и предложили прилично одеться. Глеб, всегда любивший и ценивший хорошую дорогую одежду и обувь, просто "обалдел", когда увидел всё это в немыслимом количестве. И если бы не помощь Тамары Ивановны, ему пришлось бы непросто, так как он хотел всё, что видел, выбрать он был просто не в состоянии.
      -     Вот тут и вот так и надо жить!- решил Глеб.- Вот куда надо          стремиться! И я буду стремиться, чего бы мне это ни стоило!- решил, как поклялся, Глеб.
          Выходя из машины первого секретаря райкома ВЛКСМ, посланной специально за ним к самолёту, Глеб брезгливо сморщился, ступая шикарными туфлями на грязноватую после дождя райцентровскую площадь.
     -      Да,- думал Глеб,- я раньше и не замечал как-то, насколько здесь  всё убого, грязно, примитивно. И люди все какие-то грязные, и лица тупые. Уроды!
        После возвращения из Москвы Глеба наперебой приглашали все организации и предприятия района поделиться впечатлениями о съезде ВЛКСМ. Глеб сначала рассказывал правдиво и серьёзно о заседаниях, о документах съезда, а потом стал привирать. Это получилось как-то само собой. Он стал рассказывать о своих якобы знакомствах с руководителями ВЛКСМ и знаменитостями-гостями съезда. Это было интереснее - его слушали, затаив дыхание, раскрыв рот. Глеб сам увлёкся, а вскоре стал верить своим собственным небылицам, повторённым много раз. Он стал знаменит в районе, стал непременным участником районных собраний по любому поводу, на  которых обязательно выступал с речью, как всегда - ни о чём, но яркой.
        С Анастасией Павловной он познакомился на одной из своих встреч-воспоминаний с работниками торговли района.
        Ей было 52 года, но она была красива, как красива осень, когда дух захватывает от прозрачных золотых далей, а на душе спокойно, тихо и тепло. На осень лучше смотреть издали, вблизи замечаешь поредевшую листву, усохшие полуживые ветки, умирающую траву без весёлых цветов. Но стоит отойти - и поражаешься  разноцветно-торжественным буйством красок.
        Если очень приглядеться, на холёном лице Анастасии Павловны можно было заметить морщинки, в волосах - умело и тщательно закрашенную седину, а безупречную фигуру поддерживал дорогой корсет.
        Но это - если приглядеться. А если не очень приглядываться, она поражала какой-то спокойной красотой и величественностью. Анастасия Павловна была женщиной, знающей себе цену. И Глеб оценил и выделил её сразу. Нечасто среди толпы "баб" встречается по-настоящему женщина. Это была любовь с первого взгляда. Глеб влюбился. И влюбился по-настоящему. Он часто потом спрашивал себя, почему любит её, и не мог себе ответить. Его тянуло к этой женщине, он не мог жить без неё. Он любил её как женщину, и, наверное, как мать.
        Анастасия Павловна, два года назад похоронившая мужа, который был старше её на восемнадцать лет, и которого она до последнего его дня по-настоящему любила, была одинокой, бездетной. Она сумела в свои пятьдесят два года сохранить молодость души и живость восприятия мира. Она не чувствовала свой возраст, может, ещё и потому, что для мужа всегда была "милой девочкой", маленькой, беспомощной. Она заведовала районными складами потребкооперации и была всемогуща, властная и требовательная. Но муж никогда не видел её такой. Как всякая умная женщина, дома она была такой, какой хотел её видеть муж. Она не играла, не обманывала, но, надевая домашнюю одежду, Анастасия Павловна становилась другой, какой её мало кто знал.
        Она жила для мужа, а муж - для неё. И жили они - душа в душу. После его смерти Анастасия Павловна как-то сразу постарела, подурнела, долго не могла привыкнуть к своему новому положению одинокой женщины. Но через год, поставив на могиле мужа дорогой памятник, понемногу привыкла к своему горю, перестала еженедельно ходить на кладбище и обратила внимание на себя. А через полтора года это уже была прежняя, цветущая Анастасия Павловна, вслед которой редко кто из мужчин не бросал восхищённый взгляд. За ней ухаживали, звали замуж, но она решила замуж больше не выходить, а оставшееся ей женское время провести весело и приятно. Что она и делала. Ухажёров себе Анастасия Павловна выбирала придирчиво и семей не разрушала.
        Когда Глеб зачастил к ней на склад, она сначала относилась к нему просто вежливо (делегат московского съезда, всё-таки), предупредительно и безразлично, педантично выполняла его заказы. Потом она заметила его влюблённые взгляды и удивилась. Он был слишком молод. Она в матери ему годилась. А потом... Потом махнула рукой, тоже влюбилась и бросилась в эту любовь без оглядки. Их роман был бурным, страстным и прекрасным потому, что оба по-настоящему любили. Скоро в посёлке про них начали говорить. Сначала с недоумением, потом - с интересом, потом  - с осуждением. Анастасию Павловну осуждали за её возраст, а Глеба за то, что он удобно устроился: и оделся, и пополнел на вдовьих харчах. Всё чаще и чаще, когда Глеб уходил, Анастасия Павловна, ещё пять минут назад,  такая молодая и живая, садилась в кресло и долго сидела, думала, вытирая слёзы, о том, что Глеб - не её, что он опоздал родиться, что нужно всё прекратить самой, чтобы не быть брошенной и смешной, чтобы оборвать идущие по посёлку разговоры, начинавшие ей мешать.
        Глеб пришёл как всегда после работы, вечером, как всегда был нежен, ласков и страстен. Он любил, как маленький, лежать у неё на коленях, а она гладила его шевелюру, лицо.
- Знаешь, Глебушка,- однажды ласково
сказала она,- тебе пора жениться.
        Глеб приподнялся, поцеловал женщину и смущённо ответил:
- Прости, я сам тебе хотел это сегодня
сказать, но ты опередила. Прости,- Глеб снова поцеловал Анастасию Павловну.
- Ты не понял,- грустно проговорила она,-
не на мне жениться, а вообще жениться.
        Глеб с удивлением смотрел на Анастасию Павловну и как будто не верил её словам:
    -     Ты пошутила?
        Анастасия Павловна покачала головой.
    -    Тебе плохо со мной? Я тебя чем-то
 обидел?
    -     Нет, нет, что ты.
- Тогда почему я должен на ком-то
жениться?! Мне никогда не было так хорошо! Я никого не хочу!- кричал Глеб.
     - Не кричи...,- заплакала Анастасия Павловна.
    -    Но я люблю тебя! И я не хочу ни на ком жениться! Слышишь?!
-   Ты любишь меня. Я знаю. Но мне...,-
Анастасия Павловна вздохнула, опустила глаза,- мне пятьдесят два, а это много. Она посмотрела Глебу в глаза,- сколько лет твоей матери?
        Глеб молчал.
-    Ты - мой подарок напоследок. Ну, ещё
год, два. А дальше? Я замуж не хочу, а тебе нужна семья. И желательно - хорошая, с достатком. Достаток - самое главное. От нужды вся любовь и проходит. Я тоже замуж шла без большой любви, а он - всё в дом, всё - для меня - вот и любовь появилась. И тебе я сама невесту найду - не пожалеешь. Есть у меня на примете. Женишься на ней - и всё у тебя будет: и семья, и положение. Жениться ведь надо с умом, с оглядкой. А если и ко мне когда в гости зайдёшь - не выгоню.
        Анастасия Павловна хотела обнять Глеба, но он вывернулся, начал одеваться.
-  Ты не сердись на меня, а подумай
спокойно,- вслед ему сказала она.
        И Глеб подумал. Он неделю не ходил к Анастасии Павловне, лежал на своей безупречно чистой постели, глядел в потолок маленькой общежитской комнаты и думал о том, что сказала ему Анастасия Павловна. И чем больше он думал, тем яснее понимал, что она права.
        Действительно, ему нужен свой дом, своя семья. Дети? Нет, Глеб не хотел детей. Может быть, потом, когда всё устроится. А так...- дети только мешают идти наверх, мешают любви. А с Анастасией сейчас хорошо, но будущего у их любви действительно нет, и чем скорее всё прекратится, тем лучше. Потом будет больнее и сложнее. Она права. НО! Глеб не мог представить себя без неё! Ему с ней хорошо и спокойно, как было когда-то с Сашенькой. Поначалу. А потом... Потом встретилась другая женщина, и Сашенька стала мешать. Глеб вспомнил, что он, всё-таки, милый друг. Женщины, любовь... Всё это будет потом. А сейчас?
-    А сейчас я - третий секретарь райкома
комсомола в медвежьем углу, нищий и голодный. А потому - к чёрту всю любовь! Если Анастасия найдёт что-нибудь подходящее, а там - посмотрим!- сказал себе Глеб.- И нечего страдать.
        Глеб решил для себя, что влюбится он  вряд ли вообще когда-нибудь. Но ведь Анастасия рядом. А жена... Жена будет обожать его так же, как и все до неё. И не пикнет. Опять придётся продаться?
-   Продамся,- вслух сказал Глеб,- от меня
не убудет! Ну, уж если действительно женюсь, то продамся по-крупному, мельчить не буду! Анастасия плохого не посоветует.
        Глебу стало легче. Он решил не драматизировать ситуацию и снова положиться на судьбу. А судьба приготовила Глебу Борисовичу очень дорогой подарок.
-     Да уж, подарочек!- криво усмехнулся
Глеб, встал с удобного шезлонга и прошёл в свой номер-люкс: на улице стало темно и прохладно. На августовском чёрном небе ярко светились звёзды, поднялась над горизонтом зловеще-красная луна. "Когда-то где-то невест выбирали в полнолуние,- вспомнил Глеб,- и тогда тоже было полнолуние".
        Глеб закрыл дверь в лоджию, плотно задёрнул шторы и, не зажигая лампу, лёг.
-    Надо уснуть, надо!- приказывал он себе,
но уснуть не мог. Он снова вспоминал.
        Был вечер. Глеб шёл к Анастасии Павловне на смотрины - знакомиться.
-    Невест выбирают в полнолуние,- Глеб
посмотрел на небо и увидел большую красную луну.
      -  А вдруг, правда женюсь?- Глебу стало смешно и любопытно.
        Анастасия вышла навстречу, поцеловала Глеба, помогая ему раздеться:
- Проходи, Глебушка, проходи. Всегда
тебе рада. А у меня гости, ты уж извини. Инночка, вот забежала посмотреть новый костюмчик, да заболтались мы. Проходи. Я сейчас чашку тебе принесу. Ты есть хочешь? С работы ведь, а в общежитии - много ли на плитке сваришь. Я, Инночка, по-матерински присматриваю за ним, а люди болтают невесть что!
        Анастасия Павловна хлопотала у стола, бегала на кухню, что-то приносила и уносила, а Глеб рассматривал девушку, сидящую напротив.
         Ей было на вид лет двадцать с небольшим. Худенькая, изящная, но какая-то тусклая и сердитая. Одета она была со вкусом и дорого. Глебу это понравилось.
-   А почему, Анастасия Павловна, ваша
гостья такая сердитая?- Глеб улыбнулся и, привстав, представился, пожав девушке руку. Хотел по привычке поцеловать, но почему-то не стал.
-   Я не сердитая, с чего вы взяли,- Инночка
поджала и без того тонковатые губы.
-    Инночка просто очень серьёзная,- с
улыбкой сказала Анастасия Павловна, усаживаясь за стол рядом с девушкой. И лучше бы она этого не делала. Рядом с этой женщиной, цветущей последней красотой, Инночка выглядела бесцветной: тусклые русые волосы, худое, нездорового цвета, бледное лицо, выпирающие ключицы. Особенно неприятны Глебу показались её большие красные руки, которые девушка не знала, куда девать.
-   Ну, давайте выпьем за встречу и
знакомство. Глеб, открывай,- кивнула Анастасия Павловна на бутылку коньяка.
        Они выпили раз и другой, но разговор как-то не клеился, как ни старалась Анастасия Павловна. Так всегда и бывает, когда молодых людей приглашают для того, чтобы познакомить, с далеко идущими целями. И Глеб, и (он видел это) Инна оценивающе украдкой рассматривали друг друга. На Глеба девушка не произвела впечатления, тем более - рядом с Анастасией, поэтому он был рад, когда Инна засобиралась домой.
- Глеб проводит, Инночка!- крикнула
Анастасия Павловна из комнаты одевающейся в прихожей девушке.- Глеб! Помоги даме,- она подтолкнула его в прихожую, шепнув на ухо:   
   -     Приходи потом.
        Глеб проводил Инну до дома, поцеловать её, прощаясь, или - не стоит. И решил, что пока не стоит. Он даже не поцеловал ей руку - просто вежливо попрощался, чуть задержав её руку в своей, и пригласил её завтра вечером погулять. Инна вошла в ворота, а Глеб, облегчённо вздохнув, пошёл к Анастасии.
        Инна долго не могла уснуть после этого нового знакомства. Глеб ей сразу понравился: он был красив, положителен, какой-то мягкий и очень располагающий к себе. Но отец учил её опасаться тех, кому нужна была не она сама, а её деньги. "И немалые!"- отец говорил это с гордостью, поднимая вверх указательный палец. Это так мешало, приучило её не доверять людям. Ей было уже двадцать четыре года, она мечтала о своей семье, о детях, но в тех немногих, кто отваживался обратить на неё внимание, она видела лишь корыстолюбцев и охотников за её приданым. А может, они ей просто не нравились. А Глеб понравился сразу, и она, подумав, наделила его теми качествами, которыми хотела.
- Да, - думала Инна,- и Анастасия
Павловна говорила, что он робкий, стеснительный, поэтому и попросил её их познакомить. И целоваться сразу не полез. И не лапал... Ладно,- Инна зевнула,- там посмотрим, что будет...Но... он уж очень красивый...
        Они встречались три месяца, уже Инна ходила в гости к Глебу в его чистую общежитскую комнату. Она перестала стесняться, и Глеб находил её общество далеко не самым плохим. С ней было интересно разговаривать, спорить, но она не нравилась ему как женщина. Вернее, не то, чтобы не нравилась, а как-то не воспринималась им так, поэтому он частенько, как и прежде, захаживал в гости к Анастасии. По её, Анастасии, совету он объяснился и сделал Инне предложение руки и сердца, картинно встав при этом на колено. Инна ждала и хотела этого, обрадовалась, облегчённо вздохнув, прижала склонённую голову Глеба к своей груди, а потом впервые поцеловала его сама и сказала:
- Завтра приходи к нам вечером ужинать.
С папой поговоришь. Только...,- Инна запнулась и замолчала.
    -     Что? - Глеб поднял голову, потом встал.
   -     Ничего. Ты должен ему понравиться. Уж постарайся.
        Глеб улыбнулся:
   -   Уж постараюсь, не волнуйся. А маме не надо понравиться?
   -   А маме ты и так понравишься, я знаю. Главное - папе.
   -      Объясни, почему именно папе?
   -    Знаешь, я не могу его ослушаться, если он будет против. У нас так заведено.
- Ну-у-у, раз заведено, - опять улыбнулся
Глеб, - будем изо всех сил нравиться.
        На другой день вечером Глеб впервые входил в ворота добротной старинной усадьбы за высоким плотным забором. На крыльце дома стояла Инна, ждала его.
- Проходи, - сказала она, и Глеб заметил,
что девушка волнуется.  Её волнение передалось и Глебу: он вдруг почувствовал, что сегодня в его жизни должно произойти что-то важное и значительное. "Эх, цветов нет! Вот дыра - так дыра, а как бы пригодились!"- мысленно сокрушался он, входя в дом.
        Они вошли в просторный коридор. Из дверей кухни вышла маленькая хрупкая женщина и старушка, обе в фартуках с многочисленными оборочками.
- Это моя мама, Валентина Ивановна, а это
 - бабушка, а это...,- Инна взяла Глеба за руку.
-     Глеб,- представился он и поочерёдно
поцеловал женщинам руку, чем немало смутил и удивил их.
        Инна повела Глеба в свою комнату.
-    Папа задерживается на работе, но скоро
приедет. Он сейчас звонил. Подождём немного. Ладно?
        Девушка усадила Глеба в кресло и включила магнитофон. Он потихоньку осматривался и удивлялся. Иннина комната, просторная и светлая, была добротно и дорого обставлена, со вкусом убрана.
"Да!- думал он,- живут же люди! И даже в такой дыре! Кажется, Анастасия попала в точку: это именно то, что мне нужно. Только в её комнате три ковра! А что же в других! Главное сейчас - не подкачать, а там... Будь, что будет!"
        Они молчали, слушая музыку. Инна отошла к окну. Так прошло минут двадцать. Наконец приехал Игорь Петрович. Ещё минут через  пять Валентина Ивановна постучала в дверь комнаты и позвала:
      -      Инночка, идите - всё готово.
          Глеб встал, одёрнул пиджак и вопросительно взглянул на Инну. Она улыбнулась и показала большой палец. Инна представила Глеба отцу в коридоре - Игорь Петрович вышел из ванной, вытирая руки и лицо большим полотенцем. Глеб протянул ему руку, но Игорь Петрович, резко повернувшись, едва взглянул на Глеба и направился в столовую.
        Глеб вошёл за  Инной в ярко освещённую комнату, посмотрел на стол, и у него закружилась голова. Такого стола он не видел даже в Москве. Лицо его, видимо, как-то изменилось, потому что Игорь Петрович, заметив это, едко усмехнулся. Но Глеб быстро справился с собой и взглянул на будущего тестя, как он умел, предельно преданно и открыто.
        За столом все, кроме Игоря Петровича и бабушки Люси, были немного скованны и потому немногословны. Все чего-то ждали. Ужин подходил к концу, когда Глеб решил, что пора. Он шепнул Инне на ухо, чтоб не волновалась, та пунцово покраснела, а Глеб встал:
-    Игорь Петрович, Валентина Ивановна, я
хочу вам сказать, что люблю вашу дочь, Инну, и прошу её руки,- он повернулся к девушке,- прошу её стать моей женой.
        Инна встала, Глеб обнял её за плечи, Валентина Ивановна заплакала, бабушка Люся тоже утёрла платочком глаза. Все смотрели на Игоря Петровича,- он сидел, ковыряя вилкой в тарелке.
      -   Ну, папа!- почти со слезами в голос крикнула Инна.
      -   Так...,- Игорь Петрович поднялся со стула,- иди сюда, мать.
        Валентина Ивановна торопливо подошла к нему.
- Любишь, значит, её?- он прямо посмотрел
Глебу в глаза, и тот испугался и как-то внутренне сжался. Он понял, что перед ним очень сильный, властный и умный человек, которого не обмануть преданным, подобострастным взглядом.
    -    Да,- Глеб опустил глаза, как бы смущаясь.   
    -     А ты, дочь, любишь его?
    -     Люблю, папа.
- Ну, и- усмехнулся Игорь Петрович,- раз
такая любовь - тащи, бабуся, икону, благословить молодых надо.
        Глеб и Инна встали на колени, и Игорь Петрович благословил их большой, потемневшей от времени иконой, которую баба Люся торжественно принесла из своей комнаты.
-   А теперь женщины пусть, вон, телевизор
посмотрят, а ты, Глеб, пойдём со мной - поговорить нам по-мужски надо.
        И он пошёл в свою комнату, не оглянувшись на Глеба, который, предчувствуя недоброе, шёл следом.
-   Садись,- указал Игорь Петрович на
большое кожаное кресло, продолжая ходить по комнате. Глеб молчал.
-   Что молчишь?- спросил будущий тесть и
в упор посмотрел на Глеба.
    -      А что нужно говорить?- Глеб испугался.
      - А чего испугался?- опять недобро усмехнулся Игорь Петрович.
      -    Я не испугался,- Глеб почувствовал, что вспотел.
      -     Оно и видно,- опять усмешка.
  -     Если Вы против нашего брака,- Глеб
немного справился с собой и встал,- так и скажите, а то...,- он не нашёл, что сказать, и махнул рукой.
  -     Сиди, - вздохнул Игорь Петрович,- я не
против вашего брака, но хочу сказать тебе, парень, вот что,- он тоже сел в кресло.- Это ты Инне можешь про любовь заливать, на мать преданно смотреть, а я тебя насквозь вижу. И про шашни твои знаю. Причём про все. И про областные, и про деревенские - тоже,- он снова встал и заходил по комнате. Глеб смотрел на него внимательно и преданно. Игорь Петрович встретился с ним глазами и вдруг громко засмеялся:
-    Да... Непростой ты парнишка,
непростой. Хват!- он снова засмеялся.- И гол, как сокол! Выгнал бы тебя, да дочь жалко. Дура она, конечно, что связалась с тобой. Вывеска у тебя - что надо, а душонка, видно, гнилая. Не такого я ей мужа хотел, но...,- нас, родителей, не очень-то спрашивают. Так что, делать нечего. Но, учти!- он подошёл к Глебу, резко поставил руки на подлокотники его кресла, так, что тому пришлось откинуться на мягкую спинку, и, пристально и спокойно глядя в глаза будущему зятю, проговорил:
   -     Если будешь обижать её или, не дай бог, бегать от неё на сторону начнёшь, как сейчас бегаешь, я тебя раздавлю и размажу. Вижу, что продаёшься ты, парень, по-крупному. Что ж, я покупаю! Но уж и качество, так сказать, за свои кровные потребую,- он отошёл   от Глеба и сел в кресло, откинулся на спинку и продолжал:
- А будешь добром жить, и от меня добра
не оберёшься. Всё для тебя сделаю: она ведь у меня одна. Ты всё понял?- он снова властно и решительно посмотрел в по-прежнему преданные глаза Глеба, а тот снова испугался силы, которая исходила от этого человека.
-   Понял, конечно,- спокойно сказал Глеб,-
и даже не обижаюсь на Вас, как на отца. Но вы во многом не правы.
    -    А это - посмотрим. Буду рад, если неправ.
        Они вышли к женщинам. Игорь Петрович сел на диван рядом с Инной, Глеб - с Валентиной Ивановной. Говорили о подаче заявления в ЗАГС, о свадьбе, потом пили чай. Глеб понемногу отошёл от разговора с Игорем Петровичем и даже шутил.
        В общежитие он пришёл за полночь и сразу лёг спать. После всего свершившегося он быстро уснул, не успев всё обдумать и оценить. Вспомнил только, почему-то, что и в столовой у Инны было тоже три  ковра, только больших. А сколько их в кабинете Игоря Петровича - не заметил.
        Он проснулся от собственного крика и ужаса. Была ночь. Глеб встал, включил настольную лампу. Будильник показывал половину пятого. Глеб сел на кровать и обхватил голову руками. Он помнил сон, странный и страшный, который ему только что приснился, до мельчайших подробностей.
        Ему приснилась Сашенька... Она часто снилась ему мёртвая, какой он увидел её в морге, спокойная, как будто спящая. После этого сна ему всегда в чём-то везло. И вдруг сегодня она приснилась ему живой, такой, какой она была в тот первый день их знакомства в      аудитории института. Она была в чём-то розовом, шла к нему и не хромала.
      -  Сашенька, ты сделала операцию? – спросил Глеб.
      -      Да! Теперь всё будет хорошо!
        И она кружилась. Длинная розовая юбка развевалась, были видны её хорошенькие и ровные ножки. Она всё поворачивалась, Глеб видел то её улыбающееся лицо, то длинную пепельную косу. Потом Сашенька начала прыгать, Сначала на двух ногах, потом поочерёдно  - то на одной, то на другой. Она прыгала всё выше и неприятнее, делая какие-то странные телодвижения. Потом она приблизилась к Глебу. Лицо её улыбалось. Улыбка вдруг начала превращаться в гнусноватую гримасу. Потом Сашенька как-то уродливо и гадко изогнулась, превратилась в мерзкое существо, полусогнутое, гадкое, с белесыми, блеклыми и сальными волосами и цепкими руками.
    -     Ты кто?- холодея от ужаса, спросил Глеб.
- Я - милый дружок, твой милый дружок, -
существо прильнуло к  Глебу, схватило его за руку, и он почувствовал холод, который исходил от цепкой сильной руки. Холод шёл по его телу, порождая  ужас. Глеб хотел вырвать руку и не смог.
-    Идём, - гадливо усмехаясь и вихляясь,
милый дружок потянул Глеба за собой. И тот пошёл, ожидая чего-то страшного.
        Они очутились на берегу озера. Был вечер. Над озером всходила огромная кроваво-красная луна. Поверхность озера была тёмной и блестящей. Они пошли прямо по воде к середине озера, и Глеб удивлялся, что не тонет. Он шёл, как по льду. Точно по середине озера возвышался саженно-чёрный столб, на его верху была укреплена вертушка, с которой свисали две верёвки с большими петлями на концах. " Это же гигантские шаги! - почему-то обрадовался Глеб. - Мы на таких в интернате катались! "
     -   Залезай! - милый дружок подтолкнул Глеба к верёвке с петлёй, сам залез в другую петлю напротив. И вот они начали бегать по кругу, по воде, потом поочерёдно подпрыгивать и опускаться, потом раскручиваться всё  сильнее, сильнее и летать. Всё выше и выше! Глеб чувствует, как замирает дыхание от высоты. Становится страшно. А перед глазами - красная луна и смеющееся лицо то Сашеньки, то милого дружка. Глебу очень страшно. Вдруг милый дружок перестаёт смеяться и смотрит на Глеба зло и нахально. Глеб чувствует, что верёвка обрывается, и он летит в сторону, далеко, падает в воду. Вокруг камыши, твёрдые, как палки, какие-то водяные растения со скользкими и холодными листьями. И вода -  холодная. Он начинает тонуть! Его тянет в глубину! Глеб хватается за камыши, но они ломаются. Становится трудно дышать. А милый дружок летает на гигантских шагах и зло хохочет. И красная луна над водой. Глеб тонет. Он старается изо всех сил вылезти, плыть, но его засасывает вниз. Он вытягивает шею, но вода заливает рот, глаза, листья смыкаются над ним. Уже из-под воды он видит красную луну и кричит от ужаса и ледяного холода.
        Глеб удивился, что помнит этот сон так хорошо, как будто это всё было наяву. Обычно он быстро забывал сны. " Цветной сон - от расстройства нервной системы,- подумал он, - я действительно натерпелся вчера."
        Найдя объяснение странному сну, Глеб немного успокоился, попил воды из чайника и снова лёг. Сон больше никакой не приснился.
        Он весь день помнил и лицо Сашеньки, и лицо милого дружка, и красную луну, и гигантские шаги, а вечером, после работы, едва он лёг отдохнуть и прикрыл глаза, милый дружок снова потащил его к гигантским шагам, и он опять тонул.
        И ночью он снова мучительно тонул в камышах, кричал от ужаса, а милый дружок зло и гнусно смеялся. Глеб проснулся и больше заснуть не смог.
         Они с Инной подали заявление в загс, шла полным ходом подготовка к свадьбе, а Глеб становился всё мрачнее: милый дружок не отступал, он приходил во сне каждую ночь, и Глеб тонул. Он решил рассказать о своём сне Анастасии.
-     Это ты нервничаешь, Глебушка, перед
свадьбой - вот и тонешь,- она крепко обняла Глеба, прижала его к себе,- ты свободу свою жалеешь, вот и кажется тебе, что тонешь. Оставайся сегодня у меня, и вообще - заходи, вот и тонуть не будешь.
        Глеб остался, и впервые за много дней милый дружок его не беспокоил.



    -    А потом была шумная и весёлая свадьба,- громко сказал Глеб Борисович и, испугавшись своего голоса, сел на широкой кровати номера «люкс». "Спал я или нет?- размышлял он,- наверное, спал: в голове как-то прояснилось, стало легче". Он посмотрел на часы - было начало третьего, самая ночь. Он снова закрыл глаза, пытаясь уснуть. "Не надо заставлять себя засыпать,- приказал он себе,- надо думать. Буду вспоминать дальше. Буду - и засну".
    -    Там пышная свадьба была-а-а!- громко пропел он с закрытыми глазами.
       А свадьба действительно была пышная, с массой гостей. На свадьбу дочери всемогущего Игоря Петровича приехало даже областное начальство, а уж местные - районные начальники разных рангов - были все. И все с подарками. Надарили всего: и вещами, и деньгами. Только "на сор" на второй день почти три тысячи набросали. - "Половина "Жигуля"!"- ликовал Глеб. Жених был скромен, тактичен, немногословен, а душа его пела. Правда, ликование его омрачалось каким-то странным отношением к нему гостей, особенно высокопоставленных. Это было если и не пренебрежение, то безразличие - точно. Он был жених, а потом -муж Инночки. И всё. Это было неприятно, как будто и гости тоже понимали, что Игорь Петрович, помимо ковров, одежды и всего прочего, купил дочери и мужа. " Ладно,- думал Глеб,- нам терпеть - не привыкать, проглотим и это,- он улыбался, изображая любовь и счастье,- и Игорь Петрович не вечен, вон, уже и лысина пробивается".
        Но тут Глеб ошибался. Хоть лысина у тестя и пробивалась, он не чувствовал своих пятидесяти трёх лет и собирался жить долго, а потому делал каждое утро зарядку с пятикилограммовыми гантелями, по вечерам бегал трусцой "от инфаркта" и принимал ледяной душ. Он подарил молодым путёвки в Югославию на целый месяц. Но медовый месяц пролетел быстро, Глеб и Инна вернулись в грязный, промозглый и серый ноябрь в захолустном райцентре. И началась жизнь, разная и не очень счастливая.
        Жили они в доме Игоря Петровича, в Инниной комнате. Глеб чувствовал себя в этом доме не очень уютно: женская половина семьи его любила и лелеяла, но тесть относился к нему по-прежнему недоверчиво и насмешливо. Он как будто ждал от Глеба какой-то пакости в подтверждение своего мнения о нём, ждал, когда тот оступится. Но Глеб не оступался, и это, видимо, раздражало тестя. Может быть, если бы родился ребёнок, всё сложилось бы иначе, но надежды на скорого ребёнка не оправдались: у Инны обнаружилось какое-то эндокринное расстройство с мудрёным названием.
        Милый дружок пришёл к Глебу во сне лишь один раз, но этот раз он запомнил надолго.
        Инна часто простужалась и болела, в основном,- ангиной. Ей не раз предлагали удалить гланды, но она боялась операции и всё откладывала. В конце концов, откладывать стало просто нельзя. Очередная ангина Инны была ужасной, с высокой температурой и распухшими от гноя миндалинами. В больнице она пролежала около месяца: её сначала подлечили, а потом прооперировали. Глеб, как примерный муж, навещал жену каждый вечер, носил заботливо приготовленные Валентиной Ивановной и бабой Люсей произведения кулинарного искусства. Наконец Инну выписали. Это было после обеда. Глеб забрал из больницы жену и больше не пошёл на работу. Он сидел в гостиной и смотрел телевизор, когда вошла Инна. Она была в махровом халатике, на голове замотано большое яркое полотенце, порозовевшая и довольная после ванны. Инна подошла и села рядом. И тут Глеб увидел её ноги: они были мохнатыми, были сплошь покрыты довольно длинными рыжеватыми волосами, не прилегающими к ноге, а отвратительно торчащими. Видимо, лицо Глеба сильно изменилось - это зрелище было настолько неожиданно, что он не смог справиться с собой, потому что Инна виновато сказала:
-   У меня крем закончился. Мне
послезавтра привезут, и я всё уберу. И здесь - тоже,- она распахнула халатик, и Глеб к ужасу своему увидел на груди жены такие же отвратительные рыжеватые волосы.
-   С двадцати лет вот так растут волосы, а я
с ними борюсь,- Инна натянуто и виновато рассмеялась.
      Глеб тоже улыбнулся, натянуто, и сказал, обнимая и целуя жену:
    -      Борец ты у меня.
        Инна облегчённо вздохнула, чмокнула мужа в щёку и убежала переодеваться, а Глеб остался сидеть на диване. В душе его поднималось чувство брезгливости и отвращения. Он старался подавить это чувство, убеждая себя, что совершенных людей нет, что через два-три дня мерзкие волосы исчезнут. Но когда вечером, приняв душ, Инна легла рядом и коснулась его мохнатой ногой, он чуть не закричал. В эту ночь и посетил его милый дружок. На этот раз он смеялся особенно гадливо и зло, а Глеб тонул особенно долго и мучительно. Из последних сил Глеб закричал и проснулся от собственного крика и оттого, что Инна с испуганным лицом трясла его за плечо.
-   Глеб! Проснись! Что случилось? Ты так
кричал! И звал какого-то милого дружка Сашеньку,- она гладила его по щеке,- тебе что-то страшное приснилось? Расскажи, что, и сразу станет легче.
        И Глеб, сам не зная, почему, а главное - зачем, рассказал ей всё, а вернее - почти всё: и про отца, и про мать, и про школу, и про Сашеньку. Не рассказал только про свои романы. Зачем он это сделал? Наверное, чтобы его снова пожалели, как жалел он себя сам, сказали ему, какой он несчастный и хороший. Глеб, рассказывая всё это, подсознательно чувствовал, что делать этого не нужно было, что он рассказывает о том, о чём никому не надо говорить, нельзя говорить, но он почему-то всё говорил и говорил.
        Инна действительно его пожалела и посочувствовала ему. Сказала, что всё это - ерунда. И Глеб, выпив две таблетки снотворного, на этот раз спокойно уснул до утра.
        Утром, вспомнив о событиях прошедшей ночи, он чувствовал себя прескверно, как будто был раздет. Инна ни о чём не вспоминала.  Через два дня ей привезли крем, и ноги и грудь её обрели нормальный вид. Но чувство брезгливости к жене у Глеба осталось,      и к этому чувству примешивалось ещё что-то. Как будто Инна была виновата в том, что Глеб вдруг обнажил перед ней свою душу, и она стала свидетелем того, чего никто никогда не должен был видеть.
        За семейными делами Глеб как-то забыл о карьере. Он был по-прежнему бравым третьим секретарём райкома ВЛКСМ, по-прежнему посещал нужные и ненужные мероприятия, по-прежнему выступал, как он умел, по любому вопросу - ярко и убедительно, но ни о чём. Всё это ему надоело. В райкоме к его женитьбе отнеслись весело и с пониманием, поздравили. Глеб в ответ купил ящик водки, кое-какой закуски, остальное товарищи по работе донесли из дома, кто что мог. И пьянка получилась по высшему разряду, т. е. до свинства. Но все остались довольны и дней пять после этого вспоминали: кто, где, как и с кем пил и гулял.
        Неля, не разговаривающая с Глебом после того морозного утра в холодной общежитской комнате, подсела к нему в разгар веселья и громко, так, что все услышали, спросила:
-    Ну, что? Сбылась мечта идиота?
Женился на семнадцати коврах?
        Все засмеялись, засмеялся и Глеб, хотя ему было не очень, а вернее, очень неприятно, и развёл руками: мол, а я-то тут при чём? Любовь зла. Но фраза, сказанная Нелей по пьянке, всем запомнилась и прилипла к Глебу. "Женился на семнадцати коврах"- эта фраза говорилась, например, в такой ситуации: ну-у, ты ведь у нас - о-го-го! Женился на семнадцати коврах! В смысле - самый умный. Глебу это не нравилось, но он ни разу не обнаружил своего раздражения, так как знал, что будет ещё хуже. Он загадочно улыбался и подмигивал говорящему, что должно было, видимо, означать: да, и мы не лыком шиты! К тому же, в доме Инны действительно оказалось семнадцать ковров, правда, пять из них - в большой кладовой, в рулонах, купленные про запас, Инне в приданое. "Надо же!- удивлялся Глеб.- Наш народ, оказывается, всё знает! Считали они, что ли?"
        Через полгода после женитьбы Глеб вступил в славные ряды КПСС и был решением бюро райкома партии направлен на учёбу в высшую партшколу. Обучался он два года, заочно. Два раза в год (после Нового года и в июне) Глеб два месяца жил в областном центре. Месяц слушал бесконечные лекции по диамату, истмату, изучал и конспектировал ленинские работы, а потом месяц сдавал сессию. Это было золотое время! Глеб с тщательно скрываемой радостью ждал очередной сессии и уезжал после долгого прощания с Инной. Вёл он себя в областном центре безупречно: не пропустил ни одной лекции, ни одного семинарского занятия, вечером обязательно посещал театры и кино, но к двенадцати был всегда в общежитии. Он помнил слова тестя и боялся его даже здесь, так как и в областном центре, и среди студентов партшколы у Игоря Петровича было много друзей и знакомых. Но безупречность поведения Глеба была, конечно же, показной. В первую неделю своей учёбы он познакомился с милой женщиной (подсел к ней на скамейку в сквере). Ей было тридцать два года, разведена, жила в уютной однокомнатной квартирке на другом конце города. Звали её Нина. Вот у неё Глеб и проводил почти все вечера. Недостатка в деньгах у него не было, поэтому он покупал билеты во все театры, даже - в филармонию. На каждый день недели у него был билет. Глеб отрывал контроль и ехал к Нине. Все использованные билеты он аккуратно складывал в большой бумажник. Для чего он это делал? А, так, чтобы, если что, было, чем подтвердить свои слова. Но подтверждать ничего не пришлось. Только Инна смеялась, обнаружив однажды пачку использованных билетов. И Глеб в другие сессии их уже не собирал, а дня через три выбрасывал. Но билет на каждый день у него был куплен всегда.

        Высшую партшколу Глеб Борисович закончил успешно, зарекомендовал себя, как он умел, настоящим партийцем. Заведующим отделом пропаганды и агитации райкома КПСС его назначили сразу после окончания учёбы, через неделю. Пропагандировать и агитировать Глеб умел, как никто другой, да ещё тесть расстарался и устроил первому секретарю райкома велюровый гарнитур - и Глеб Борисович был назначен третьим секретарём райкома КПСС.
        Секретарствовать Глебу нравилось: и свой кабинет,  пусть не очень просторный, и машина, пусть не "Волга", а "Москвич", и секретарша, и делать особо было нечего: он курировал образование, торговлю и здравоохранение, которые возглавляли знающие в своём деле толк люди, поэтому кураторство Глеба сводилось к посещению партсобраний и различных мероприятий, с обязательной раздачей почётных грамот райкома и традиционным застольем. Глеб и внешне изменился: он перестал быть "своим парнем" с комсомольским задором в глазах, пополнел, отпустил небольшое, придающее солидность брюшко, стал вальяжным, а в глазах уже было что-то устало-отеческое. Но, как и прежде, он был "приятным во всех отношениях". Через год второго секретаря торжественно отправили на пенсию. К тому времени первый секретарь райкома КПСС стал просто своим человеком в доме Игоря Петровича. В редкое воскресенье обед проходил без него. Обед затягивался до ужина, после которого почти бесчувственного от выпитой водки первого секретаря Игорь Петрович заботливо отвозил домой, дотаскивал сам до кровати и извинялся перед его женой, говоря всякий раз, что ничего, мол, особенного, дело-то житейское. Сомнений в том, кого назначить вторым секретарём, у первого не было, о чём он заплетающимся языком и сообщил Игорю Петровичу во время очередного обеда-ужина, добавив при этом, что сейчас в моде неполированные стенки. Глеб стал вторым секретарём, а в доме первого появилась импортная неполированная стенка. Тесть держал данное слово.
        С Инной Глеб жил "добром", правда, только внешне. Он её так и не смог полюбить, не смог он до конца избавиться и от брезгливого чувства, хотя крем-депилятор у Инны теперь был всегда. Супружеский долг Глеб исполнял исправно - в общем, стерпелось всё как-то. К тестю Глеб относился подобострастно, с огромным уважением: теперь они были единомышленниками, да и положение их сравнялось, однако Глеб понимал, что до Игоря Петровича ему ещё расти и расти.
        Конец восьмидесятых был разгаром горбачёвской перестройки, всеобщего дефицита, пустых магазинных полок и талонов на всё. В магазинах не было даже казавшихся вечными морской капусты, консервов "Завтрак туриста", мыла и перловки. Что-то купить можно было только по талонам. Сначала их печатали на больших, в газетную страницу, листах обёрточной коричневой бумаги, потом, усовершенствовав, оформили в талонные книжки такого же коричневого цвета. Получили такие книжки и Глеб, и Инна, и Валентина Ивановна, и баба Люся. Игорь Петрович талонную книжку не взял, сказав: "Что народ-то смешить!". Да и остальные члены семьи всесильного директора райпотребсоюза талонными книжками не пользовались. Баба Люся отдала свою приятельнице, так как в доме Игоря Петровича никакого дефицита не ощущалось. Даже наоборот - покупали впрок всё, что было, и складывали на задней веранде, окна которой забили листами сухой штукатурки, превратив её, таким образом, в просторный склад. Из каждой поездки в областной центр Игорь Петрович привозил золото - маленькие пластиночки по десять- двадцать грамм.
        Жизнь началась странная - все как будто чего-то ждали: кто хорошего, а кто - плохого. Большинство,  видимо, ждало плохого,  и, чтобы меньше думать, люди, при дефиците водки, сахара и дрожжей, стали больше пить. Пили все: от двенадцати - пятнадцатилетних подростков обоего пола до благополучных женщин. О мужчинах - и говорить нечего.
        Пил и первый секретарь райкома КПСС, появляясь в благополучном, бездефицитном доме Игоря Петровича уже и по будним дням. Зять с тестем не договаривались, но как-то так получилось, что Глеб, сначала по предложению Игоря Петровича, а потом и по собственной инициативе, почти каждое утро брал с веранды-склада бутылку коньяка или водки, пару-тройку шпротных консервов и перед обедом виновато, смущаясь, вручал эту "благодать" первому. И к концу рабочего дня, а иногда и раньше, первый секретарь, что называется, был никакой. Пагубная тайная страсть его стала настолько явной, что ко всему, в общем-то, привыкшие люди начали роптать и обсуждать. А тут ещё - случай с шампунем.
        Шампунь был страшным дефицитом. По талонам, в месяц одному рабочему полагалось: стограммовый кусочек туалетного мыла и одна бутылочка отечественного шампуня "Малахит" или "Ивушка". Оба эти шампуня и стоили одинаково, и пахли одинаково, были одинаково жидкими и плохо пенились, а различались только тем, что "Малахит" был ядовито-зелёного цвета, а "Ивушка"- желтоватого. И вот, на одном из заседаний бюро райкома партии, посвящённом, как стало обычным, дележу поступающих в район товаров, которое проходило после обеда, первый секретарь в приступе благодушия, наступившем после принятия полбутылки коньяка "Белый аист", распорядился продать всем женщинам, работающим в райкоме КПСС, аж по десять бутылочек злополучного шампуня: пять - "Малахита" и пять - "Ивушки". Счастливых женщин предупредили о том, чтобы помалкивали, но кто-то, видимо, не смог скрыть своей радости и поделился, а может,- похвастался. Об этой вопиющей несправедливости первого секретаря стало известно широким народным массам, и возмущения в его адрес стали намного громче. Случай с шампунем обсуждался районом за полмесяца до очередных партийных выборов.
        На партийной конференции рядом со спившимся и помятым первым секретарём Глеб смотрелся просто орлом, и был единогласно, говорили, не без тайной помощи тестя,  избран вместо "зарвавшегося, потерявшего облик, позорящего славные ряды КПСС и т.д. и т.п."
-так говорили многочисленные ораторы, первым секретарём райкома КПСС. В ответной речи Глеб, как он умел, с пафосом поблагодарил присутствующих за оказанное доверие, заверил, что оправдает, приложит, все силы бросит и здоровья не пощадит. Он не очень-то понимал, как руководить сельскохозяйственным районом, но Игорь Петрович был рядом - он подскажет, он посоветует. На этот день тесть и зять просидели на кухне до трёх ночи. Игорь Петрович изрядно захмелел и "раскрылся". Глеб удивился, как, оказывается, были похожи их судьбы. Тесть в войну остался сиротой, рос в детдоме, учился, жил впроголодь и поклялся сам себе - стать богатым, жить в достатке, чего всеми правдами и неправдами добивался. Он говорил и говорил. Глеб не перебивал его, хотя думал, о каком же достатке ещё мечтает Игорь Петрович, упорно повторяя:
   -      Ну, сейчас мы с тобой развернём дело!
        Но никакого дела им развернуть не пришлось: в России грянули перевороты, реформы и перемены.
        Глеб хорошо помнил тот, страшный своей неопределённостью вечер, телевизор, казалось, бесконечно показывающий балет "Лебединое озеро", трансляцию пресс-конференции ГКЧПистов, трясущиеся руки министра Пуго, отстранённого, какого-то слишком домашнего Горбачёва, танки на улицах Москвы с цветами на броне и пугающие своей радостью толпы народа.
      -    Что же теперь будет?- спросил он у тестя.
  -   Порядок будет!- зло ответил Игорь
Петрович.- Орать перестанут, что кому вздумается! Как жили - так и будем жить!
        Но он ошибся. Всё встало с ног на голову: ГКЧП продержался лишь три дня, потом запретили компартию, а народ, воспрянув от советской спячки и ошалев от вседозволенности, которую почему-то все называли "свободой", с радостью и надеждой, как когда-то коммунистическое, начал строить капиталистическое будущее.
   
        Город в шестом часу утра был просторным, пустым и чистым в августовских рассветных сумерках. Накрапывал тихий дождик. Редкие утренние прохожие, какие-то взъерошенные, с поднятыми плечами, казались брошенными и бездомными.
        А в машине было сухо, тепло и уютно, негромко звучала музыка. Глеб быстро и уверенно вёл машину по утренним улицам. Изредка взглядывая в зеркало, он с удовлетворением отмечал, что вчерашняя истерика (так он называл сегодня то, что произошло вчера) не оставила на лице заметных следов. Он был красив, решителен и самоуверен. Он был готов начать новую жизнь.
-     В десять буду там, до двенадцати всё
сделаю, а там - перерыв на обед. И всё. Всё! Я уеду! И никто! Никогда! Не найдёт меня...
        Город остался позади. На шоссе машин было больше. Все шли в город, а Глеб ехал почти один по своей полосе из города. Ему отчего-то стало неприятно и неуютно, как будто он отрывался от всех, шёл не в ногу, был не такой. Он сделал музыку погромче и стал смотреть на мелькавшие за окном пригороды, стараясь прогнать ненужное ему настроение.
        По обеим сторонам дороги тянулись, сменяя друг друга, коллективные сады, разделённые на участки по шесть соток. На каждом участке высилась "дача" - причудливая постройка из досок и брёвен, из листов шифера или фанеры, из пластика или кирпича - словом, у кого из чего. Из труб некоторых домиков, несмотря на ранний час, тянулся дымок, и в машине запахло дымом. Глеб плотно закрыл окно.
       Половина пути - небольшой городишко - районный центр. Глеб не любил проезжать его. Во - первых, потому, что городишко нудно тянулся вдоль шоссе длинной центральной улицей, которую часто пересекали коротенькие улочки, образуя перекрёстки с обязательными светофорами. А во-вторых... Во-вторых было сложнее.
        Года три, а может, четыре назад, Глеб не помнил, когда, помнил только, что это было весной - в мае, он ехал из города и, как всегда, смотрел в окно. В машине, если он не вёл, он всегда смотрел в окно. Смотрел на далёкие лес, поля, смотрел на небо, особенно вечером, мечтая почему-то увидеть летающую тарелку. Он любил смотреть на прохожих, на дома, на зажжённые по вечерам окна домов.
         Смотрел и всегда завидовал: всегда тёплый свет из вечерних окон казался ему слишком уютным, всегда ему казалось, что за этими окнами какая-то очень хорошая жизнь, которой он лишён. Там, за этими окнами, любят друг друга, вечером сидят за круглым столом, ужинают, разговаривают - там семья. А он - один, трясётся в машине, а дома... А дома он тоже будет один, со своими мыслями, желаниями и страхами. Тогда, майским тёплым вечером, в душистых сиреневых сумерках он увидел, как в покосившиеся ворота маленького, на два окошка домика с кособокой крышей, входили, громко и счастливо смеясь, жених и невеста. Глеб ещё подумал тогда: "Хороша же будет семейка! В такой халупе! Сумасшедшие какие-то! Уроды! Нищета! Хорошо, если разбегутся вовремя, а то наплодят такой же нищеты, бандитов! Уроды!"
        Но они были не уроды. Проезжая мимо домика довольно часто, Глеб видел, как выправлялась крыша, потом появились новые ворота, потом к домику пристроили половину, и он стал весело смотреть на дорогу уже четырьмя чистыми окнами. Перед домом запестрел цветами палисадник, у ворот появилась скамеечка. А года два назад, опять весной, он увидел молодожёнов, сидящих, обнявшись, вечером на скамейке. Молодая женщина была беременна. И садняще кольнула в сердце зависть и обида. Он долго убеждал себя, что завидовать, в общем-то, нечему. Но у них было что-то такое, чего у Глеба никогда не было. "Что?"- спрашивал он себя и не мог ответить. И снова мучительно завидовал.
        Вот и сейчас, подъезжая к доброму и весёлому домику, Глеб почувствовал, как нахлынула саднящая зависть и обида. Он знал, что в домике растут близнецы, так как видел несколько раз, как молодая располневшая женщина сидела на лавочке, покачивая широкую голубую коляску, заброшенную сверху от пыли и комаров узорной накидушкой с кровати. Он остановил машину метрах в пятидесяти от домика, откинулся на спинку кресла и стал чего-то ждать. Глеб просидел минут пятнадцать и хотел уже ехать дальше, но тут ворота открылись, и женщина выкатила широкую голубую коляску. Она торопливо покатила коляску по обочине дороги. Глеб медленно тронулся с места и ехал за ней, приближаясь. Он наконец-то рассмотрел её, правда, со спины. Женщина была среднего роста, с хорошей, крепкой и правильной фигурой, немного полновата, но это её не портило, а придавало всему её облику какую-то домашность. Одета она была - так себе: в тесное, вероятно, ещё девичье платье, уже вышедшее из моды, самовязаную длинную кофту, на ногах - босоножки. У неё были хорошие длинные волосы, небрежно скрученные в узел. Лицо молодой женщины поразило Глеба, когда он поравнялся с коляской: она не была красавицей, у неё было обычное, миловидное, очень чистое лицо, но это было лицо абсолютно счастливого человека, какое-то безмятежно счастливое. Женщина, улыбаясь, тихо разговаривала о чём-то с близнецами. И больше ей ни до чего и ни до кого не было дела. И домик их был тоже безмятежно счастливым.
        Глеб смотрел на женщину в открытое окно машины, и страшная, до темноты в глазах, злоба охватила его. Он сжал руки на руле: ему захотелось стукнуть машиной и по коляске, и по безмятежно счастливой женщине, но он сдержался. Женщина, всё улыбаясь, повернула лицо в сторону машины и, встретившись взглядом с Глебом, испугавшись, остановилась. Улыбка исчезла с её лица - оно стало испуганно-участливым. Глебу показалось, что она даже сделала какое-то движение в его сторону. Он, испугавшись чего-то, рванул машину и быстро поехал по утренним улицам. Милый дружок снова ожил и вылез из своего угла. Он пакостно ухмылялся и гнусил:
      - Ну, что? Дрогнул? Пожалел или испугался?
      -     Пожалел!
      -  Не-е-т, не пожалел. Ты пожалеешь! Испугался! Слабак!
      -     Пожалел! Пожалел я! Ещё детей давить!
      -     А та девка? Не дитё?
      -   Не дитё! Дети ночью к мужикам в машину  не садятся!
  -    Ну, жалей! А что ты ещё можешь? Ей,
этой, твоя жалость - по барабану! Чего её жалеть? Она - вон, какая, счастливая. У неё всё есть, ей ничего не нужно.
      -     Дура, вот ничего и не нужно. Это у меня
всё есть! Понял?!
  -   У тебя? У тебя-то?! У тебя как было
ничего, так и сейчас - ничего! Пусто! Пустота! Пус-то-тиш-ка! А ты - никто! Был - никто, и сейчас - никто! Ты же мерещишься только. Тебя нет! Ты только кажешься - то тем, то этим. А какой ты? А никакой! Никакой!
  -    Замолчи!!- закричал Глеб и остановил
машину. В глазах потемнело, голову сжала боль.    Он посидел немного, упав головой на скрещенные на руле руки. Легче не становилось. "Надо купить коньяку",- подумал он и поехал назад, в город.
        После выпитого коньяка боль немного отступила, разжалось сердце, но мучительные мысли терзали его.
  -    Да, я - никто,- сказал он вслух, громко,
и испуганно оглянулся.- Я сознаю, что я никто! Пусто!
        Глебу стало легче. Он всегда боялся сказать это, признать это, он всегда спорил с милым дружком, доказывая ему, что это не так.
   -    Я - ник-то! - ещё раз повторил он.- Но
я буду! Я обязательно буду! Я никто сейчас! Здесь! А там... Я буду!
        Глеб не знал, где это "там", но "здесь" он больше быть не хотел. Это место на земле проклято, здесь он потерял всё! А ведь как неплохо шла жизнь до того проклятого путча. Не зря он тогда испугался.

    -    Что теперь будет?- спросил Глеб у
тестя, вслушиваясь в слова испуганного диктора программы "Время" о введении чрезвычайного положения в стране.
    -  Порядок будет!- зло бросил Игорь
Петрович.- Орать перестанут, что кому вздумается! Как жили - так и будем жить! А Горбачёва этого (он грязно выругался, чего Глеб никогда от него не слышал) раздавил бы, как гадину! На двух стульях сидеть пытался - вот и свалился! Лишь бы у мужиков силы хватило - дай им бог! А то... Ельцин этот ещё залезет руководить - вот тогда бед не оберёшься! Покажет всем!
        Идя утром на работу, Глеб усиленно вглядывался в лица прохожих, но ничего особенного не замечал. В Москве дрались за власть, а в их забытом богом районе всё было по-старому, всё спокойно. Стояли погожие дни августа, сменившие холодный и дождливый июль, и люди торопились закончить сенокос, поэтому многие вообще ничего не знали ни о каком путче, а спешили на покос. В райкоме тоже всё было спокойно. О путче говорили как о любопытном происшествии - не больше. Все райкомовцы были за путчистов, так как центральному телевидению и программе "Время" верили беспрекословно: Горбачёв - так Горбачёв, ГКЧП - так ГКЧП, один чёрт. В их тьмутаракани - всё равно. Чрезвычайное положение? Так давно пора! Порядка больше будет! Общее мнение о событиях выражали слова секретаря из райкома комсомола:
      -    Хоть посмотреть есть что по телику да поговорить потом, а то после съезда депутатов и обсудить нечего.
        Глеб ни с кем о происходящем не говорил, опасаясь, что скажет лишнее. Из области позвонили и велели приготовиться осуждать путчистов и бороться. С кем бороться - не сказали. В их районе бороться было не с кем. Но сам Глеб был за путчистов, потому что ему не нравилась так называемая демократия, не нравился Ельцин, указы которого (приказали из области) и следовало считать единственно законными и беспрекословно выполнять.
      -    Да кто он такой!- думал Глеб.- Не успел вылезти - и скандалить! Горбачёв, конечно, слабак. Но Ельцин! Наглый выскочка! Артист! Сломать-то он - всё сломает! А потом что?
        По радио передавали обращение ГКЧП к советскому народу, в котором он (ГКЧП) объявлял себя истинным защитником демократии и реформ в стране и обещал в кратчайший срок облагодетельствовать всех. Глеб усмехнулся, когда услышал, что всем горожанам-желающим предоставят земельные участки. Как истинные демократы, ГКЧПисты запрещали митинги и забастовки, приостанавливали деятельность демократических партий и организаций, выпуск газет, устанавливали контроль над средствами массовой информации. В России вводился режим ЧП, в Москве - комендантский час. Чтобы перекрыть основные магистрали, в столицу были введены танки и бронетранспортёры.
        После этого сообщения и райком КПСС, и райком ВЛКСМ, и райисполком загудели как растревоженный улей. Все ждали, что теперь будет, даже спорили, будет стрельба или нет. Но всерьёз всё происходящее всё же не воспринималось. Раньше обычного часа на два закончился рабочий день,  кое-кто не вернулся с обеда - все ушли смотреть телевизор, чтобы "быть в курсе". "Время" выходило на экран каждый час. Транслировали пресс-конференцию членов ГКЧП. Оператор крупно, во весь экран, продемонстрировал миру трясущиеся руки Янаева и одутловатое, "с большого бодуна", лицо премьер-министра Павлова. Да и вообще, все путчисты были какие-то помятые, тревожные и серые. И Глеб, увидев новых претендентов на власть, подумал о том, что скорей всего у них ничего не выйдет. А жаль! Показали и "домашнего", в клетчатой рубашке и светлом пуловере, бледного и растерянного Горбачёва, спускающегося по трапу самолёта. Он казался обескураженным и обиженным.
      -  И у этого ничего не выйдет,- с сожалением решил Глеб.
        Дальнейшие трансляции из революционной Москвы напоминали театральное представление: во весь экран - дуло танка с букетом осенних цветов, бронетранспортёр - с букетом осенних цветов, какие-то бабуськи с бутербродами и термосами, кормящие здоровенных военных в камуфляже, рок-концерт почти с баррикад у Белого дома. А потом - ряды защитников демократии с горящими глазами: известный актёр и режиссёр Никита Михалков, а вернее - Миха"лков (так звучала на дворянский лад его фамилия), брат его Андрон, специально прилетевший по такому случаю из Франции. Глеб рассмеялся вслух, когда в рядах защитников увидел всемирно известного виолончелиста Мстислава Ростроповича с большим автоматом на дряблом животе:
      -     Этот уж точно - защитит! Куда бежать!
        Путчисты продержались три дня. Потом экраны телевизоров заполонил Ельцин, чем-то напоминающий Ленина в знаменитом фильме "Ленин в 1918 году", и толпы народа. Эти толпы скандировали: "Ельцин! Победа! Россия!"
         Из области звонили, приказывая контролировать ситуацию и не допускать беспорядков. Но в их забытом богом районе никто и не думал устраивать беспорядок, никто и не собирался за что-то или за кого-то бороться. Народ продолжал сенокосить, вечером, после бани, смотреть по телевизору "путч", ожидая, что будет, чем там дело кончится. Кончилось всё через три дня - путчистов арестовали. Народ воспринял и это с чувством глубокого удовлетворения, осудил путчистов: мол, нечего лезть во власть, если руки трясутся, забыв, как три дня назад, тоже с чувством глубокого удовлетворения, осуждал Горбачёва и приветствовал ГКЧП, связывая с ним вековую мечту о порядке в стране. У всех на устах теперь было имя Ельцина: этот, мол, наведёт порядок: молодой, и народ за него. Народ радовался - интересно-то как!
        А Глеб боялся и ждал, что будет. Он по-прежнему ни о чём, ни с кем не говорил, но чувствовал, что уже что-то рушится, что он, именно он теряет всё. Ельцин на трибуне, окружённый молодыми единомышленниками, которые заботливо прикрывали его щитами от пуль врагов демократии, внушал ему отвращение, потому что был не такой, как прежние руководители, весь ельцинский облик вызывал у Глеба мысли о хаосе и разрушении.
        На следующий день после ареста путчистов Глеб шёл на работу, как и всегда - к девяти часам утра. Войдя в здание райкома, он обратил внимание на испуганные лица работников, толпившихся почему-то в коридоре и, пряча глаза, здоровавшихся с ним. Он вошёл в родную приёмную и вместо секретарши, всхлипывающей у большого, раскрытого настежь окна, за её столом увидел молоденького милиционера. Дверь его кабинета была опечатана - заклеена белыми бумажными полосками с печатью и росписью начальника РОВД. Глеб поздоровался и спросил:
        -     Что всё это значит?
        Молоденький милиционер, пунцово покраснев, встал из-за стола секретарши и молча протянул Глебу листок бумаги. Это была копия правительственной телеграммы с указом президента России Ельцина о прекращении деятельности КПСС на территории России и распоряжение начальника РОВД об опечатывании помещения райкома и прекращении его работы.
  -    Начальник сейчас придёт и объяснит вам
всё ,- сказал тихонько милиционер, во все глаза испуганно глядя на Глеба. Тот кивнул и вышел из приёмной.
       Секретарша бросилась, было за ним, но Глеб, отстранив её рукой, быстро пошёл по коридору, стараясь не смотреть на обескураженных сотрудников райкома, ещё вчера с интересом обсуждавших происходящие в стране события, казавшиеся так далеко от них. Он шёл домой, глядя упорно под ноги. Ему ни с кем не хотелось говорить, вообще не хотелось никого видеть. Дома он выпил стакан водки так же молча, ничего не объясняя тёще и бабе Люсе, потом ушёл в ванную и долго стоял перед большим зеркалом, разглядывая себя.
-    Вот и всё!- сказал он своему отражению.-
Ты теперь никто. У тебя всё отняли. Всё!
        Глебу стало смешно: ещё вчера он - первый, а сегодня - на работу не пустили! Он захохотал. Он хохотал и не мог остановиться. Надо же?! Дверь опечатали! Он - вне закона! И куда их, коммунистов, теперь? На лесоповал?!
        Глеб захмелел. Он вышел на крыльцо и вдруг решил сходить к Анастасии. Пошатываясь, запинаясь и с хохотом матерясь, не обращая внимания на удивлённых прохожих, он дошёл до знакомого дома. Анастасия была на кухне. Глеб прошёл в спальню, упал на кровать и сначала тихонько, а потом в голос заревел.

        У Анастасии Глеб прожил две недели. Все две недели он пил. Пил до рвоты, до помутнения рассудка - водки у неё было закуплено впрок на все случаи жизни. Пил от страха, потому что по утрам в похмельных снах приходил глумливо улыбающийся милый дружок, тянул на гигантские шаги, и Глеб снова и снова мучительно тонул под красной луной в вязкой чёрной воде. Он просыпался весь в поту и шёл в погребок, выпивал полстакана, иногда стакан водки, и жизнь менялась. Анастасия утешала его, как могла: и душой, и телом, их любовь с новой силой вспыхнула в пьяных оргиях.
         На третий день его пребывания у Анастасии пришла Инна. Это было в обеденный перерыв. Увидев полуодетую Анастасию и пьяного до неузнаваемости Глеба, она изменилась в лице, как-то сжалась, но, сдержав себя, тихо сказала, подойдя к нему и тронув за плечо:
      -     Глеб, пойдём домой.
        А Глеб захохотал, катаясь по измятой пьяной любовью большой кровати. Он не мог остановиться, хохотал громко и пьяно, показывая на жену пальцем:
      -  Ма..!Ма..!Макака!- наконец выговорил он.- Мартышка-резус!
        Глеб захохотал заразительно. После его слов Инна сжалась ещё больше и отступила к двери, а Анастасия, ничего не понимая, улыбнулась.
  -  Смотри!- продолжал кричать Глеб -
Сейчас лето, а она в плотных чулках! Это..! Это..!- он опять задохнулся от пьяного смеха.- Это у неё крем кончился! Она вся, как мартышка, в рыжей шерсти, только зад голый! И красный, как у мартышки!- Глеб сделал непристойное движение - и снова закричал:
      -    Меня тошнит от тебя! Поняла? От рыжей
твоей щетины!
        Инна смотрела на него, широко раскрыв глаза, а Глеб кривлялся и хохотал, прыгая по кровати.
        Когда к вечеру он проснулся, то естественно ничего не помнил из того, что произошло, и что он наговорил жене. Ему рассказала Анастасия. Глеб схватился обеими руками за гудящую голову.
-    Уж лучше бы ты матерился, что ли, а
то..,- Анастасия засмеялась.- А что, у неё правда рыжие волосы по телу?
        Глеб кивнул:
      -  Я чуть не заорал, когда она мохнатой ногой до меня дотронулась.
        Анастасия брезгливо сморщилась, обняла Глеба и на ухо спросила:
      -    Принести опохмелиться?
      -    Давай,- он махнул рукой,- что уж
теперь...
         И всё пошло- поехало по - новой. В пятницу на второй неделе загула к Анастасии пришёл Игорь Петрович. Ни слова не говоря, он поставил одуревшего от пьянства зятя на ноги, пиная и подталкивая, довёл до машины и увёз домой.
        Глеб проснулся от собственного крика в субботу утром: опять его мучил милый дружок. Теперь у него было лицо Инны, злое и мстительное. Глеб открыл глаза и увидел склонившуюся над ним бабу Люсю:
      -     Что же ты, Глебушка, что же ты, парень,
делаешь-то с собой! Разве можно так-то?- она гладила его по голове, как маленького.- Гляди уж, что и случилось! Ну, закрыли вашу партию. И что? Игорь-то Петрович уж пристроит тебя, куда ни шло.
        Глеб понял, наконец, где он, и сел на кровати:
      -     Баба Люся, дай попить что-нибудь.
      -     А вот, морс я тебе сделала, клюквенный,
кисленький, попей.
        Она подала Глебу литровую банку с морсом, он выпил всё и снова лёг. Он пролежал так до вечера. Вставал только в туалет. Баба Люся делала ему морс, сварила "шшокуров". Так она называла кислый суп с квашеной капустой, клецками из пельменного теста и свежим луком - первейшее народное средство от похмелья. После бабы Люсиных "шшокуров" Глебу действительно полегчало - перестала болеть и кружиться голова. Он встал, походил по комнате, подошёл к окну. Хотелось выпить нестерпимо, но было понятно, что в этом доме ему выпить не дадут.
-     А если - в окно! И к Анастасии! Что я им
- собственность что ли?
        Глеб быстро оделся, начал открывать окно, но в комнату вошёл Игорь Петрович и плотно закрыл за собой дверь.
    -    Куда это мы?- насмешливо спросил тесть.
- На кудыкину,- ответил Глеб,
поворачиваясь к тестю лицом, которому он пытался придать наглое и вызывающее выражение. Минуты две они молча смотрели друг на друга.
- Знаю, знаю, что наглый,- Игорь
Петрович сел в кресло у стены,- не старайся. Доказал, как за добро платишь. Только и мы всяких видали. Мы таких наглых видали, что..,- он недобро усмехнулся.
    -    Ещё погляди!- огрызнулся Глеб.
        Тесть встал, медленно подошёл вплотную к Глебу, взял его за грудки и, глядя зятю в глаза, тихо и страшно сказал:
-   Помнишь, я тогда предупреждал тебя:
если что - раздавлю? Размажу!? Ты помнишь?!- он тряхнул зятя.- Так вот, знай, размазал бы уже сейчас, да дочь позорить не хочу. Ты продался, я купил. Дорого купил! Так что, или уходи, как пришёл - с чемоданишком. Не думай, что я тебе хоть копейку, хоть тряпку дам! Чемодан твой где-то в сарайке валяется. С ним и уйдёшь! И из района, из области уедешь. Здесь тебе места не будет. Уж я постараюсь! Подсуечусь! Или, если  останешься, чтоб был тише воды! Понял? И устрою тебя, и при деньгах будешь. А дочь, да и семью нашу позорить не дам!
        Он сильно оттолкнул Глеба. Уже у двери тесть обернулся и сказал:
-   А Иннке - чтоб ноги мыл и воду пил!
Хоть раз она пожалуется, или я что замечу - вышвырну! И вышвырну отовсюду! Запомни! Дурак!
-    Да пошёл ты..,- и вслед тестю понёсся
такой отборный мат, что Глеб и сам удивился: ругаться матом он не умел и считал это одним из своих достоинств. Отведя душу, он разделся, накинул длинный махровый халат и пошёл в ванную. Он долго стоял перед зеркалом, разглядывая себя.
-    Правильно, что никуда не пошёл,-
сделал он неутешительный для себя вывод.- С таким лицом только в тюрьме сидеть,- подумал он, потирая заросшую щёку. Лицо было бледным и одутловатым, на лбу - царапины. Он долго мылся, потом брился - словом, приводил себя в порядок. И думал, думал.
-   А куда бы я пошёл? К Анастасии? Нет?
Уехать! Плюнуть им всем в рожу! А то - ни копейки! Да нужны мне его копейки! Уехать! Куда? Да хоть куда! Жить в нищете, зато свободно, как хочу! И с кем хочу!
        Но почему-то при слове "свобода" перед глазами встала школа с облупленными стенами и щелястыми полами, в коридорах которой вечно воняет туалетом и подгоревшей в столовой пищей, с толпой орущих детей - и содрогнулся.
   -    Жить в нищете.  Снова - с нуля... Нет! Даже думать об этом нельзя! Ни за что! Ещё раз я просто не смогу! Ни за что!
        И он решил снова стерпеть всё. А что придётся терпеть - он не сомневался. Зато тесть, хоть и зубами поскрипит, а поможет: он ведь не слышал, что говорил Глеб, а Инна не скажет, он в этом уверен. Одному сейчас нельзя. Время не то. Он ушёл в их с Инной комнату и начал убеждать себя в том, что он, собственно, ни в чём не виноват. Он не подлец, а жертва, мученик. Если б знали они, чего ему стоило то, что у него вдруг отняли, они бы пожалели. А он уже жалел себя.
        Глеб решил поговорить с Инной: ведь ей он уже рассказывал о себе, объяснить, что его поступок - нервный срыв, пьяный бред. На ком-то он должен был сорваться. Подвернулась она - и только. Чужому человеку так не скажешь.
        И вдруг снова, как там, в райкоме перед опечатанной дверью, он отчётливо и больно почувствовал своё одиночество и ничтожество. Он всегда стремился быть выше, лучше, хитрее других, всегда старался в жизни залезть выше, удачнее. Ему казалось, да нет, он был уверен, что залез. И вдруг всё рухнуло сразу, и он опять внизу, он опять никто: ни профессии, ни образования (партшколой ещё упрекать будут), а он - нищий. Ради чего же тогда он всю жизнь продавался? Терпел?
        Ему стало всерьёз жалко себя, жалко уже прожитой жизни. Он не стал родным в семье Инны - это было понятно сразу. Игорь Петрович просто угодил любимой дочери, потом вложил в него деньги, видимо, для каких-то своих целей. А сейчас? Но его ведь не гонят? Значит, тестю он всё ещё зачем-то нужен?
-     Раз нужен - пусть опять покупает!- зло
подумал Глеб.- Но сейчас это ему будет стоить дороже. И ноги вымою, волосатые, и выпью, если надо будет! Но мне-то всего тридцать пять, а он - почти пенсионер. Два века жить не будет, умный!

        На работе всё обошлось. Игорь Петрович принёс Глебу больничный лист на две недели, уже заполненный и с печатями. На расспросы сослуживцев, порой и ехидные, Глеб отвечал, потирая грудь в области сердца, что, мол, прихватило вдруг, что первый, мол, звонок оттуда и т.д. и т.п. Ему сочувствовали, давали советы. Глеб чувствовал неискренность этого участия, проскальзывающую в слишком заинтересованных взглядах, в интонациях - но махнул рукой: в глаза ничего не скажут, а за глаза - его это всегда мало волновало.
        Сорвался и запаниковал он, как оказалось, зря. Кабинет его давно открыли, все райкомовцы работали в поте лица, собирая и отправляя документы районной парторганизации в областной архив. Этой работой райком занимался до конца ноября. А потом (предписывалось из области) всех первых секретарей райкомов перевели на работу в должности первых замов председателей райисполкомов. Глеб и вовсе успокоился: сегодня - зам, а завтра, глядишь, и председатель. Но Игорь Петрович распорядился иначе:
      -    Сегодня есть райисполком, а завтра? Всё равно всё перехряпают. Ещё год, ну - два зря просидишь. Свешают на тебя все грехи. Сейчас наломают эти демократы. Такой бардак будет! А в бардак надо не карьеру делать, а деньги. Самое время. Когда успокоится всё немного, определится, тогда и дальше полезешь. А пока ко мне пойдёшь, заместителем, пересидишь, а там - видно будет.
        Так Глеб оказался в районной кооперации. Напутствуемый тестем, он производил впечатление деловитого, умного руководителя. А главное, в отличие от тестя,- доброжелательного и демократичного. Он много ездил по району, стараясь приезжать домой попозже, не мозолить особо глаза.
        Времена начались смутные, "бестужие", как окрестили их местные старики: руководители в области менялись, как перчатки, старые, советские законы, дополняемые различными положениями, постановлениями, распоряжениями новых властей, не действовали, а новых ещё не было. Все, кто это понял, начали, "наголодавшись" во времена перестройки, хапать всё и вся без стыда и совести. Игорь Петрович всё понял сразу, и в семью потекли деньги. Большие деньги. Глебу перепадала "малость". Но даже эту малость тесть учитывал и контролировал, как она тратится. Через пару лет, разобравшись не без труда в махинациях тестя, Глеб начал действовать сам. Он очень рисковал, но рисковал не зря. Валютный счёт в банке областного центра был наградой за все страхи и мытарства и звал к новым свершениям. Игорь Петрович или действительно не знал о его делах, или делал вид, что не знал.
        А ещё Глеб выстроил себе дом. Вернее, не Глеб, а райпотребсоюз. Глеб Борисович лишь приватизировал его, хоть тесть и косился, на своё имя. С тестем вообще отношения были нормальные: без взаимной любви, конечно, но жить можно. Сложнее было с Инной.
        Несколько дней подряд, после возвращения от Анастасии, Глеб извинялся перед Инной. Он много говорил, оправдывался, вспоминал о мучившем его милом дружке, о том, что он потерял тогда, как ему казалось, а главное - потерял её, Инну, что он, в конце концов, мужик. Ну, загулял - с кем не бывает, а загулял он от любви к ней: не смог пить дома, оскорблять её, вот и ушёл к Анастасии, и ревновать к ней глупо - разве можно ревновать к старухе?
-    А ты не помнишь, что сказал мне, когда
я приходила?- спросила Инна.
-    Гадость какую-нибудь, наверное. Ну, не
помню я, честное слово - не помню!- Глеб решил, что так будет лучше: он не помнит - и всё.
-    А я на всю жизнь запомню и что, и как
ты говорил,- сказала жена.
        И Глеб снова просил прощения, обнимал Инну, пытаясь поцеловать, но она отстранялась. Наконец после очередного покаянного вечернего монолога Глеба Инна сказала устало и раздражённо:
   -    Ладно, замолчи! Надоело уже! Живи,
бедненький и несчастный, сирота.
  -     Значит, ты прощаешь?
  -     Не знаю, там посмотрим.
        И они стали жить дальше. На людях, даже при бабушке, матери, не говоря уже об отце, Инна вела себя как прежде. Но когда они оставались одни, она как-то отстранялась и замыкалась. Они почти не разговаривали - так, о работе, о последних поселковых сплетнях - и всё. Но каждый вечер Инна требовала от Глеба исполнения супружеских обязанностей. Когда однажды он отказался, сославшись на усталость, она жёстко и упрямо бросила:
   -     Отцу скажу!
        Глеб подчинился и больше никогда не отказывался.
        А потом были первые - демократические (как трубили все средства массовой информации)- выборы. Сначала второй раз проголосовали за больного Ельцина. "Голосуй, или проиграешь!" Вот и проголосовал народ - проигрывать-то не хотелось никому, а уж тем более тем, кто делал и делал деньги.
- Лишь бы не умер раньше времени,-
усмехался, в очередной раз слушая предвыборные бравые выступления Ельцина Игорь Петрович. - Пять минут говорит - и не моргает. Накачали его чем-то.
      Потом выбирали местные власти. "Бестужие" годы беспредела во всём прошли. Собственность в годы повальной чубайсовской приватизации кое-как разделили. Новые законы, хоть и плохие, хоть и противоречивые, начали действовать и связывать по рукам и ногам тех, кого в советские времена презрительно называли жуликами и мошенниками, а сейчас, в демократические, бизнесменами и предпринимателями. Чтобы обходить законы, им нужна была власть. И Игорь Петрович стал "двигать" Глеба на главу района. Тот сначала было отказался, но тесть жёстко напомнил:
-    Думаешь, стал бы я тебя даром
кормить? Дом бы тебе отдал? Деньжат бы позволил копить? Не смотри, не смотри недоумённо - всё знаю: и где, и сколько. Сам я не первой молодости, а то бы плюнул на тебя давно. Так что, всё отработаешь! Вложу в это дело, сколько надо будет, но зато потом развернёмся так, как тебе и не снилось. И тебе перепадёт, не бойся. Я - не ты: сук, на котором сижу, не рублю.
        И тесть "вложился".Ставку он сделал на самых дисциплинированных избирателей - на пенсионеров, измученных невыплатой пенсий, голодных, больных и жалких, до которых во времена демократии мало кому было дело. Сначала он "прикормил" районный совет ветеранов и его председателя, который потом неустанно писал хвалебные статьи в местную газету о работе районной кооперации, возглавляемой такими мудрыми и благородными людьми, как Игорь Петрович и Глеб. В качестве "прикорма" тесть использовал продуктовые наборы: председателю - побогаче, членам совета ветеранов - победнее. Ко Дню пожилого человека Игорь Петрович расщедрился до того, что праздничные наборы получили почти все пенсионеры. А развозил их по району Глеб, торжественно вручая на собраниях пенсионеров. Старики и старухи, со счастливыми, смущёнными лицами, брали полиэтиленовые пакеты, прижимали их к груди, а Глеб ощущал брезгливость, хотя лучезарно улыбался и балагурил.
    -   Не народ, а быдло,- думал он,- радёхоньки!
        В "рядовом" наборе была бутылка постного импортного масла, упаковка макарон, тоже импортных, с просроченным сроком реализации, двухсотграммовая пачка отечественного чая, банка тушёнки с соевыми добавками, банка сгущёнки, шпротный паштет и два апельсина. Такие же наборы Глеб развозил и к Девятому мая. А за три месяца до выборов в районной пельменной стали по воскресеньям бесплатно кормить пятьдесят самых нищих и немощных стариков. Глеб всегда присутствовал на этих обедах, заботливо интересовался качеством пищи, но сам ел благотворительный обед лишь однажды, больше не захотел.
        Весь предвыборный месяц Глеб ездил по району с агитационными речами-обещаниями. Это его не утомляло, а даже радовало: он был в своей стихии, как будто вернулось прежнее время, его бурная комсомольская юность. Он даже как-то помолодел, похудел. Говорил он много и пафосом о трудностях страны и района, о бедственном положении их - родных земляков, о том, что власть нужно отдать молодым. При этом он как бы невзначай прикладывал руку к груди, что означало - таким, как он. И обещал... Обещал так, что самому становилось неудобно. Он где-то вычитал слова доктора Геббельса о том, что в выборную кампанию обещать необходимо по принципу: обещай лысому - волосы, кастрированному - яйца. Иногда ему становилось смешно: до того нелепы были его обещания, но измученные несуразной жизнью люди слушали серьёзно, с горящими, надеждой на лучшее, глазами и провожали аплодисментами.
        Игорь Петрович заказал в области листовки с портретом Глеба и крылатым лозунгом " Голосуй, или проиграешь " и календари с фотографией улыбающегося Глеба, приобнимающего смущённую вниманием - девяностодвухлетнюю долгожительницу их района.
        И Глеба выбрали сразу, без повторного голосования. Соперники его во власть рвались не очень: из семи - трое сняли свои кандидатуры в пользу Глеба и агитировали за него (и с ними тоже "поработал" Игорь Петрович, пообещав после выборов хлебные места). Оставшиеся четверо участвовали в выборах лишь формально, без должного энтузиазма, так как, во-первых, кандидаты  были безденежные - из колхозников и бюджетников, а во-вторых, им тоже много было наобещано, поэтому о Глебе они не только не сказали ни одного плохого слова, но даже умудрялись агитировать в его пользу.
        В день вступления в должность, поклявшись на уставе района быть для жителей родным отцом, получив из рук прежнего, назначенного областью главы печать, с огромным букетом красных роз от благодарных земляков, Глеб почувствовал себя хозяином. Он прошёл в свой кабинет, ему заискивающе улыбались, поздравляли. Потом с главами соседних районов, как равный, он гулял в районном кафе-столовой, в новые времена названном "трактиром". Он, как хозяин, принимал и угощал!
        Вечером, не заезжая к тестю, у которого бывал каждый день, отчитываясь о том, что сделал, он поехал домой. Игорь Петрович позвонил сам, но Глеб не подошёл к телефону, велел Инне сказать, что он устал и уже спит. Через двадцать минут тесть уже входил в спальню. Он сдёрнул одеяло с усиленно притворяющегося спящим Глеба и сказал:
-      А ты, оказывается, дурак ещё больше,
 чем я думал. Кто платит, тот и музыку заказывает. Запомни: как выбрали тебя, так и отзовут, если финты такие будешь выкидывать. Знай своё место!
        Больше он ничего не сказал и уехал, а ощущение хозяина исчезло, как ни старался Глеб его удержать. Он снова продался, и снова приходилось расплачиваться. Правда, сейчас было, чем. Под рукой - районный бюджет. Их район был захудалый, дотационный: всё валилось, разрушалось, потому что не хватало денег. На район не хватало, но Игорю Петровичу, Глебу и ещё десятку верных людей хватало вполне. И деньги полились рекой: взаимозачёты, ставшие из-за отсутствия денег единственным средством существования, которые никто никогда бы не смог проверить, делались через Игоря Петровича, везде - и в районе, и в области были свои люди. Они оказывали друг другу услуги по бешеным ценам, а разницу клали в карман: Глеб - больше, остальные - меньше. Были и ревизоры из КРУ, они как-то особо полюбили их район, но их угощали так, что сколько ни приезжали, кроме мелких недочётов ничего криминального найти не могли.
        Районом правил Игорь Петрович, хоть и ушёл сразу же после выборов на пенсию, посадив на своё место Инну. Он уже с лихвой возместил себе все выборные затраты, но остановиться не мог, придумывая новые ходы и комбинации для получения денег. Да и Глеб вошёл во вкус. Он никогда особо не страдал избытком совести и порядочности, обладая способностью оправдать в собственных глазах любой, даже самый гнусный, свой проступок. Он и оправдывал, и жалел себя, а потому воспринял обрушившийся на него денежный поток как своеобразную и справедливую награду за все жизненные лишения и мытарства. У него уже было ещё несколько счетов в областных банках, о которых тесть не знал. Глеб стал увереннее в себе, ещё наглее и изворотливее.
        Единственное, что омрачало его жизнь, была жена. У них так ничего и не наладилось. Инна так же мало разговаривала с ним, но Глеба это уже не волновало: не разговаривает - и слава богу, потому что любой их разговор обязательно заканчивался руганью. Ругалась Инна, Глеб молчал, вспоминая тестя: "Не-ет,- думал он,- меня упрекнуть будет не в чем! Этого удовольствия я уже ни тебе, ни папаше твоему не доставлю!" А Инна изощрялась в ругани, стараясь задеть его побольнее:
-     Ты же ничтожество продажное! Отец
только пальцем шевельнёт - и тебя не будет! Нигде не будет! Запомни! Ты ведь только и можешь - как попугай за ним повторять. Да если бы не отец, ты бы сейчас под забором где-нибудь загнулся!
        Глеб терпел до тех пор, пока она не называла его "милым дружком".
-     Милый дружок!- издевалась Инна.- Да
ты уже даже и не милый друг, он младенец по сравнению с тобой! Ты просто проститутка! Без всякого!
        Глеб обычно молча уходил в ванную и включал воду во всех кранах и в душе, чтобы ничего не слышать. Сначала он пытался понять её: она чувствует собственную ущербность, потому что не может родить, поэтому и унижает других, нервничает, а потом просто возненавидел. Инна изменилась и внешне: лицо стало злым, и без того маленькие губы сжались в узенькую бледную полоску. Она как-то похудела, а вернее - усохла, поблекла, а потому стала ярко одеваться и краситься, обесцветила и завила волосы. В её облике появилось что-то жалкое и грубое одновременно. В общем, она стала похожа на женщину, которую не любят. А Глеб расцветал: следил за собой, одевался, часто бывая в области, отводил душу с гостиничными проститутками. И не страдал.

        Глеб Борисович подъезжал к родному району. Вот и поворот с трассы - началась обычная узкая асфальтовая дорога среди жёлтых, готовых к уборке полей. По обеим сторонам дороги тянулась лесополоса. Оставалось каких-то сорок километров. Глеб устал, снова заболела голова. Он съехал с дороги, проехал по спуску к кустам, остановился и открыл дверцу: надо было немного отдохнуть. Глеб посмотрел на часы - девять утра, до десяти - половины одиннадцатого можно было подремать, а то выглядел он помято, а сделать предстояло многое.
        Он закрыл глаза и вдруг почувствовал страх, как будто кто-то сидел на заднем сидении и сейчас должен был сделать что-то ужасное. Глеб мгновенно вспотел и плотно закрыл глаза, боясь повернуться и посмотреть. Сердце сжалось, казалось, остановилось. Всё это длилось несколько секунд и так же внезапно прошло. Сердце разжалось. Он открыл глаза и осмотрелся: в машине, конечно же, никого не было. Глеб достал коньяк, хотел выпить много, но сдержался, сделал несколько глотков и, снова закрыв глаза, откинулся на спинку кресла. Головная боль медленно уходила, но не уходило ещё что-то. Он не мог назвать, что. Наконец он понял, что это чувство опасности: как будто что-то должно случиться, нехорошее и угрожающее. "Откуда это?"- подумал он и вдруг вспомнил. Сразу всё. Он так же съехал с дороги тогда, когда убил в первый раз. Он тогда тоже почувствовал опасность: та девчонка наверняка пошла бы в милицию. Нет. Опасность он почувствовал ещё раньше, месяца за четыре до этого...
        Вечером, как всегда, Глеб заехал к тестю, чтобы рассказать о том, что произошло за день, и получить указания на следующий. Но Игорь Петрович крикнул в окно выходящему из машины зятю:
-     А сегодня я сплю! Так что, поезжай
домой!- и закрыл окно. Глеб ничего не понял, но сразу почувствовал опасность: что-то случилось. Что? Где он прокололся? Что сделал не так? Что тесть затевает?
        Ещё большую опасность он почувствовал в поведении Инны: она перестала орать на него, перестала злиться и дёргаться. Глеб почувствовал, что он абсолютно безразличен своей жене - она им пользовалась. Взгляд Инны стал недобрым, властным, обещающим недоброе. Тесть по-прежнему не общался с ним, и чувство опасности, надвигающейся беды, росло. И снова почти каждую ночь стал приходить милый дружок. Он вернулся, когда Глеб был дома один: Инна стала частенько ночевать у родителей. Тогда он проснулся от собственного крика, зажёг свет и долго сидел на кровати. Он решил, что надо что-то делать, но что - он не знал. Внешне ничего не изменилось, но что-то быстро менялось. Он не понимал, он просто чувствовал -  у него опять что-то отнимают, с ним опять не считаются, давая понять, что его место - не с ними. Остро захлестнуло ощущение собственного ничтожества, уязвимости и одиночества. Ему хотелось что-то ломать, бить, биться. Глеб сжал кулаки и изо всей силы стукнул ими по хрупкому ночному столику, потом ещё, ещё... Сломал! Стало легче. Что-то отпустило в душе...
        А потом это случилось тогда, с девчонкой. Маленькая сучка, унизила его. Его! Плюнула в лицо! Сколько их, таких, шляется по гостиницам, а эта! А сколько презрения было в её глазах! К нему! И потом, она могла заявить на него, то есть отнять то, что у него есть. А он этого не позволит никому - слишком дорого заплачено. И Инна хотела что-то отнять, чем-то грозила - теперь грозить не будет. Всё правильно!
        Глеб открыл глаза, глотнул ещё коньяку и громко сказал:
-     А ты, Игорь Петрович, дорогой тесть,
получишь то же, что доченька твоя, если сегодня закочевряжишься. Уж заслужил ты, пенёк старый, хоть и спортсмен! Только попробуй! Не отдам ничего! Ещё и своё отдашь!
        Глеб настраивал себя на боевой лад, но на душе всё равно было неспокойно. Отпив ещё коньяку, он убрал бутылку в бардачок, завёл машину, включил громко магнитофон с записью модных бессмысленных песенок и поехал доделывать свои дела.



        Серёга пришёл на остановку рано, где-то в половине восьмого, но, несмотря на то, что до автобуса было ещё полчаса, людей на остановке было уже много. Август - время короткого отдыха в крестьянских трудах: сенокос уже завершён (в августе косили только нерадивые хозяева, да если в июле погода не позволяла), а картошку копать было ещё рано. Вспомнив про свои болячки, старые и новые, народ поехал в районную больницу. Приближалось 1-е сентября - надо было собирать детей в школу, и те, у кого были деньги, ехали на рынок. Серёга сидел на лавочке, молча кивал, здороваясь с вновь подходившими на остановку односельчанами, и опускал глаза. Разговаривать ни с кем не хотелось.
        Вдруг раздался дикий вопль, крики:
      -      Отдай! Отдай! Убью!
      -      Фиг тебе!
        Серёга поднял глаза и увидел двух мальчишек - лет пяти и семи. Тот, что побольше, зажав под мышкой голову того, что поменьше, отчаянно бил по ней сначала ладошкой, потом кулаком. Маленький пытался защититься одной рукой, а другой зажимал что-то в кармане.
      -      Людка! Твои опять дерутся!
        К мальчишкам подбежала молодая дородная женщина и отвесила, не разбирая, кто прав, кто виноват, каждому по увесистой оплеухе. Старшему досталось больше,  и чуть по носу: из одной ноздри показалась кровь. Он спокойно вытер её, и оба мальчишки громко заревели. Послышался смех, одобрительные возгласы:
-     Правильно, Людка, пока поперёк лавки
лежат, учить-то надо, потом поздно будет!
     -     Точно, от материнской руки - никакого вреда, только польза!
        Старший мальчишка, перестав плакать, показал младшему кулак и тихонько проговорил:
      -     Всё равно убью, гад! Вечером, если не отдашь пять рублей.
        Маленький молча показал фигу из-за материной юбки.
        Серёга снова уставился в землю. К нему подошла маленькая тощая дворняжка, села, пронзительно заглядывая в глаза. Он развёл руками: ничего, мол, нету, извини. Собака отошла. Он заметил на брюках прилипшие семена череды, которая в изобилии росла вдоль тротуаров, и принялся убирать их. Раздался собачий визг: это наказанный старший мальчишка пнул дворняжку так, что та отлетела и, прихрамывая, убегала от остановки, увёртываясь от камней, которые кидали ей вслед уже оба брата, забывшие о недавнем наказании. Никто не обратил на всё это внимания, потому что вдалеке показался автобус, и все зашевелились, готовясь к посадке.
        До райцентра Серёга ехал, стоя на ступеньках у передних дверей. Народу было много, поэтому под ноги смотреть не было возможности, а на людей - не хотелось, но приходилось. И он смотрел. "Какие разные лица,- думал он,- разные и чем-то похожие. А похожи они тем, что это лица нормальных людей, не преступников. Добрые лица, вроде бы. Но ведь и у того - тоже доброе, симпатичное даже лицо. Не понимаю, почему он это сделал. Да ещё - так сделал! Чего ему не хватало? Чего вообще может не хватать человеку в его положении? Конечно, миром не правил, но всё же... И как связать Тамарочку, Колюню и его жену? Нет, такое не делают просто так. Для этого должны быть причины. Однако... Почему молодая мамаша Людка так врезала пацанам? Можно было прекратить их драку и по-другому. И вообще, время какое-то сейчас странное. Злые все, и жизнь злая: всем чего-то не дают или не додают. И унижают! На каждом шагу унижают - нищенской зарплатой, ещё больше, когда эти гроши ухитряются не выдавать годами. А магазины? "Сейчас можно получить любой вид услуг, купить любой товар"- вещал недавно по радио о демократических победах очередной благодетель. Можно-то, конечно, можно. В принципе. А на деле? Людка эта - колхозница, муж - тоже, зарплату свою с прошлого года точно не видел... Вот и отвесила пацанам за всё. И ребятишки сейчас дерутся не так, как мы дрались. Мы - один на один, били - в глаз или "под дых", а эти лупят по голове, как по мячику, всё равно. С младшим драться было позорно, а уж так брата бить! Или собаку просто так пинать! Нет, дрались так и в наше время, и собак пинали, но кто? Какие-нибудь "отрывки", варнаки -  трудные подростки, с которыми неустанно работал дядя Вася. А эти - вполне вроде бы нормальные, да ещё ведь маленькие такие! И меня мать наказывала: ну, теребнёт за волосы или хлопнет в сердцах пониже спины. А тут - толпа народу - и по лицу, да ещё до крови. И вроде бы даже не рассердилась, лицо добродушное, и у всех - лица нормальные и добродушные. Раньше бы Людку осудили, а сейчас... А сейчас все просто привыкли. И по радио и по телевизору только что - не по утюгу, каждый день - одно и то же: там убили, тут расстреляли, там взорвали, утопили, сожгли, похитили... И никого уже не волнует. Каждый просто старается не вникать, авось, и пронесёт.
        С такими невесёлыми мыслями Серёга приехал в райцентр. Сегодня предстоял трудный день: придётся брать преступника. Из области приказали сделать это немедленно, как только он появится в посёлке, потому что он опасен, очень опасен (подчеркнуло областное начальство), для окружающих.
-     Опасен он, Серёга,- со вздохом сказал
дядя Вася, когда они ехали вчера вечером домой,- а опасен тем, что совсем непонятен. Я думаю, что он ненормальный. Больной. Никакой нормальной логики в его поступках нет.  Но ведь почему-то он это делал! Да ещё так по-зверски, с такой злостью!- он тёр виски - опять начинало мучить давление, так как действие утреннего укола, видимо, заканчивалось...
-     Сегодня он не пришёл на остановку –
значит, слёг,- решил Серёга, направляясь в райотдел.
         Санёк встретил его в дверях их кабинета:
-     Пошли к начальству. Шершнёв всех
собирает на инструктаж. К обеду глава обещал приехать - будем брать!
      -    А ты что радуешься?- хмуро спросил Серёга.
      -  Что, реветь, что ли?- Санёк даже удивился.- Раз гад - в тюрьму!  Тесть его сегодня ночью в больнице умер, так в сознание и не пришёл. А теща его и бабушка - очень плохие, не говорят им пока ничего. Да, ещё, жена-то его беременная была, около четырёх месяцев.
      -  А ты за гада этого прошлый год голосовал!
      -     Ну, голосовал! Так тогда он ещё не был гадом!
      -   Нет, так не бывает, Санёк,- вздохнул Серёга.- Чтобы быть таким гадом, надо всю жизнь к этому идти.
      -      Думаешь?
      -      Не думаю, а знаю.
      -     Знаком с такими был?
  -     Не знаком, но знаю, что я бы ни при
каких обстоятельствах так не сделал. И ты бы не сделал.
       -     Не зарекайся!
       -     Я не зарекаюсь, а знаю точно.
  -  А откуда ты знаешь, какие у него
обстоятельства? Жизнь-то сейчас - боевик сплошной! Одни - воруют, другие боятся воровать, но хотят, а потому - завидуют и злятся. Вот с катушек и съезжают! Наш тоже, поди, съехал?
      -     Вот возьмём его, тогда и узнаем: съехал
он или не съехал, какие у него, там, обстоятельства.
        Так, переговариваясь, они вошли в кабинет полковника Шершнёва.


     В начале двенадцатого Глеб въехал в райцентр и медленно поехал к зданию районной администрации, приветливо кивая встречающимся знакомым в открытое окно машины. Чувство грозящей опасности отступило, когда он увидел знакомые, ничем, казалось, не обеспокоенные лица людей, знакомую, немноголюдную в этот час улицу. "Всё нормально,- облегчённо вздохнул Глеб.- А что должно быть ненормально?- спросил он себя вслух.- А ничего не должно быть ненормально!- лихо ответил он сам себе.- Ещё час - и этого всего в моей жизни не будет, будь оно всё проклято! Я знаю, что мне надо!"
        Глеб подъехал к зданию администрации, не торопясь, вылез из машины. К нему спешил шофёр Дима, но Глеб не отдал ему ключи, сказав, что и сегодня тот выходной, что ему самому ещё в одно место придётся съездить, ну, а завтра, в восемь, чтоб как штык!
        Глеб поднимался к себе в кабинет на третий этаж, отвечая на приветствия, улыбаясь, пожимая руки. Секретарши на месте не было. "Наверное, в буфет что-нибудь привезли",- подумал он и вошёл в кабинет. Здесь было душновато. Он подошёл к окнам, открыл одно, другое и вдруг увидел, как на площадь перед зданием администрации выруливает "Волга" начальника РОВД и милицейский уазик. Глеб отступил за штору. Стараясь не хлопать дверцами, из машин вылезли работники РОВД и, украдкой поднимая глаза на окна его кабинета и тихо переговариваясь, спешно пошли к входу.
        Глеб всё понял сразу. Перед глазами встали картины тюрьмы, недавно виденные в программе "Человек и закон": камера на двадцать человек, в которой друг на друге сидят больше сотни, туберкулёз, спид, разврат... И вдруг стало темно! Кромешная тьма! Он оцепенел от страха, стал тереть глаза, навалился на подоконник...
        Свет появился откуда-то сверху, яркий, весёлый. По этому свету легко шла Сашенька в розовом, том самом, в котором её в первый раз увидел Глеб, платье. Она шла, не хромая и катила перед собой большую голубую коляску с весёлыми детьми.
      -    Ты не хромаешь, Сашенька? Сделала
операцию?- радостно и удивлённо спросил Глеб.
      -     Да!
      -     А чьи это дети?
      -    Твои! Иди к нам!- и Сашенька протянула
к нему тонкие руки.
        Откуда-то выпрыгнул милый дружок и, хватая его за руки, противно завизжал:
      -     Не ходи-и-и!
        Но Глеб оттолкнул его, взобрался на подоконник и радостно пошёл к ней и детям...

        Серёга с сожалением и отвращением смотрел на мёртвого Глеба Борисовича, из-под головы которого быстро растекалось тёмное пятно: он упал на парадную каменную лестницу с широкими и острыми металлическими уголками и умер сразу. Лицо Глеба было особенно страшно: на нём застыла радостная улыбка. Кто-то поспешил закрыть его цветастым платком, не решаясь закрыть глаза.
        Нет, Серёга не сожалел о жизни Глеба Борисовича. Он сожалел о том, что никогда не узнает, почему тот всё это сделал.
-     Никакой он не больной, а просто трус!
В штаны наложил, когда нас увидел, гад! Легко отделался. А ведь сколько жизней загубил, скольким людям жизнь испортил!- он вспомнил Тамарочку, тётю Марусю, Колюню.- Туда ему и дорога! Есть всё-таки бог на свете!
        Но что-то мешало ему чувствовать справедливость и закономерность случившегося.
        Вокруг трупа собиралась толпа. И никто не знал, что на острых ступеньках крыльца районной администрации лежал изуродованный, изломанный, подлый и ненасытный милый дружок, а освободившаяся душа Глеба была далеко-далеко... На этот раз он выбрал правильно.