Глава 4
Я с интересом рассматривала себя: мой новый имидж мне определённо нравился. Произошло необыкновенно быстрое превращение – осветлённые, гладко зачёсанные к затылку и завязанные в тугой узел волосы, оттеняли матовую белизну кожи, подведённые глаза удлинились, заиграли зелёными огоньками, вспушенные тушью ресницы, придали томность взгляду, розовая помада подчеркнула сочность губ.
Чёрный костюм шёл мне до умопомрачения, тончайшая, слегка кремовая блузка, дополняла его, а сиреневые туфли вместе с сумочкой, были последним штрихом к создавшемуся образу деловой женщины. Перевоплощение было поразительным. Моё отражение улыбнулось мне из глубины зазеркалья.
Я вышла из номера впервые за несколько вечеров, считая, что имею на это полное право, как гостья отеля. Особенно тягостными были вечера, когда так остро чувствовалась пустота, а ментальная тишина могла быть заполнена только включённым телевизором. Сателитарное телевидение транслировало массу разноязычных каналов, но ни одного русского. Я считала это дискриминацией и русофобией.
Холлы были ярко освещены. Зеркальные стены удваивали освещение и увеличивали пространство. Была атмосфера таинственности, свойственная вечернему времени.
Ещё днём я заметила маленький уютный бар, прислонившийся к отелю, где стеной служила анфилада окон, выходящих на бойкую часть тротуара. Мне неистово хотелось пить – во рту пересохло так, будто я путешествовала по горячим пескам под знойным солнцем пустыни без капли питьевой воды, – я решила заглянуть в этот бар и выпить чего-нибудь или просто купить минеральной.
Перед барменской стойкой на высоких винтовых стульях сидело несколько молодых женщин со скучными замороженными лицами. Вдоль стеклянной стены с видом на пешеходную часть улицы, – пустующий ряд маленьких столиков. Скучающие лица, нехотя потягивающие через соломинки экзотические «дриньки», как по команде повернулись в мою сторону, несколько пар холодных глаз смерили меня оценивающе и со зловещим презрением. Их лица не дрогнули, оставаясь каменными, как застывшие маски.
Я почувствовала себя непрошенной гостьей в чужом доме и услышала лёгкий шепоток у себя за спиной в тот момент, когда развернулась и хотела выйти. "Жрицы любви", – подумала я, вспомнив, что гостиничные бары и рестораны являются горячими объектами и осаждаются, как крепости, представительницами древнейшей профессии. Мне тотчас же расхотелось пить, но и выходить я передумала, снова повернулась на каблуках и, словно, попав в музей алкогольных напитков, медленно прошла, разглядывая витрину за стойкой крохотного полукруглого бара, затем повернулась и прошествовала тем же самым путём к выходу, безразлично скользнув взглядом по каменным маскам, держащим восковыми руками яркие длинные стаканы.
В вестибюле было людно. Я остановилась в нерешительности. Старый лысый швейцар, похожий на мопса, днём всегда полусонный, теперь был до возбуждения оживлён и решал какую-то важную проблему в багажном отделении. Возле стойки администратора позёвывали два молодых человека в спортивных куртках, на зелёном велюровом с деревянными инкрустациями диване сидели две женщины средних лет в позах ожидания, а в кресле – седеющий мужчина в коричневой дублёнке с моложавым румяным лицом. Он держал в руках пожамканую газету и делал неимоверные усилия, чтобы снова и снова возвращать к газетным строчкам, подёрнутый истомой, блуждающий взгляд усталых глаз. Его немигающий взгляд оторвался от скучного набора букв и в очередной раз посоловело «проехался» по залу, остановился на мне и удивлённо застыл, руки опустились на колени, изжёванная газета выскользнула и медленно съехала на пол, но он явно забыл о ней.
В этот момент я отвернулась и решительно направилась в сторону ресторана мимо гардеробной и пана-гардеробщика с вымученной подобострастной улыбкой, выпрашивающей чаевые.
В моей голове патетически звучал Полонез Ля мажор Фредерика Шопена. Подошёл метрдотель и сказал, что я могу сесть за любой свободный стол.
Меня всегда притягивала магия окон, они казались мне коридорами, ведущими в другие миры, и я, естественно, выбрала стол у окна.
Вечерний ресторан выглядел торжественно: столы утопали под белоснежными тяжёлыми скатертями, сверкали чистотой фужеры, старинные люстры наполняли зал серебристым хрустальным светом, их бегающие кристаллы, световыми бликами дрожали и кружились на стенах и лицах.
В средней части зала, в центре широкого прохода появился стол, утром обычно придвинутый к стене. На нём стояли: зажжённая красная свеча, пепельница, бутылка шампанского и бокал, который большую часть времени находился в правой руке, сидящей за ним одинокой дамы, содержимое же выпивалось ею вожделённо и с неистовым наслаждением, словно божественный нектар из садов Эдема. В левой руке она держала сигарету с деланной непринуждённостью и артистизмом. Сигаретным дымом она затягивалась глубоко и часто, что невольно появлялось удивление и восхищение её мощными лёгкими, находящимися в этом тщедушном вытянутом теле, выдыхая, она как бы нехотя расставалась с ним, выпуская в потолок, запрокидывая при этом голову назад и смешно вытягивая шею. Дама была причёсана с торопливой небрежностью, то есть, совсем не причёсана – жёлтые пряди спутанных волос прикрывали лоб и половину лица и хаотично падали на плечи, облачённые во что-то красное. Она сидела, слегка откинувшись на спинку стула, и смотрела куда-то в никуда. Казалось, "там" она видит "нечто", что занимает её больше, чем окружающие предметы и фигуры и, что ресторан для неё – то самое магическое место, откуда так легко улететь в мир невидимых грёз.
За столом справа у стены под стабильно висевшим никотиновым облаком горячо спорили о чём-то четыре холёных пана средних лет. В глубине зала – только несколько пар.
Я взглянула в окно – за окрашенными темнотой в синий цвет стёклами окон был виден небольшой, погружённый во тьму отрезок тротуара и кусок освещённой фонарями проезжей части улицы. Редкие прохожие, ёжась, скользили, как серые тени, по чёрному тротуару. Подхваченные порывами ветра, они быстро появлялись и так же быстро исчезали где-то, словно, растворяясь в пространстве. Ветер нещадно терзал голые прутья ветвей кустарника, одиноко растущего под окном.
Официант в малиновом жилете, с перекинутым через левую руку белым полотенцем, подал меню и я уткнулась в него, делая вид, что понимаю написанное, хотя с большим трудом складывала слова и надрывалась, отделяя шипящие звуки, которые давали две согласные буквы.
Подошёл официант, чтобы записать мой заказ. Я ткнула два раза пальцем в меню: один раз в диковинное название блюда, второй раз в очень понятные для меня два слова "woda mineralna". Всякий раз, когда он проходил мимо столика одинокой дамы в красном, они перебрасывались несколькими фразами, как добрые знакомые, после чего её взгляд снова улетал в пустоту.
Мне принесли минеральную воду. Вдруг заскрипела скрипка и забренчала, настраиваемая гитара. Звуки доносились с маленькой эстрады, которую я не заметила вначале, потому что она пряталась под тёмным занавесом, в плохо освещённом закутке за колонной. Вспыхнула люстра, освещая эстраду и небольшую площадку для танцев. Музыканты заиграли что-то лёгкое и незнакомое.
Дама в красном ни на миг не расставалась с сигаретой – докуривая одну, она тот час же прикуривала следующую. Пустые бутылки из-под шампанского быстро исчезали с её столика и на их месте молниеносно появлялись полные. Четыре лоснящихся самодовольных пана прекратили бурную дискуссию и дружно распивали вино.
Я смотрела в темноту за окном, но мыслями была далеко...
– Пани, позволи до таньца? – вдруг услышала я.
Передо мной стоял холёный пухленький пан. Звучало что-то похожее на польский краковяк. Нерешительность и, наверное, страх были написаны на моём лице, поэтому он добавил:
– Мам надее, же пани мне ще не бои? (Надеюсь, вы меня не боитесь?), – он взял мою руку и почти силой поднял меня со стула.
– Я не умею танцевать краковяк, – сказала я, пытаясь вырваться. Но не тут то было, пан оказался цепким, он не только не выпустил моей руки, но и начал умело крутить мною, когда мы приблизились к эстраде, а я порхала и вертелась в пируэтах так, словно всю свою жизнь ничем иным и не занималась, а только танцевала и танцевала этот польский танец. Мне показалось, что танец длится целую вечность.
– Для чего пани кламье, же пани не уме таньчить? – спросил он и, когда я плюхнулась на свой стул, добавил. – То не есть краковяк, – целуя мою руку с большим мастерством, как это умеют делать только поляки. Сейчас я знаю, что он сказал: "Зачем вы врёте, что не умеете танцевать?", но тогда, я только пожала плечами, не понимая, что он имел в виду, употребляя слово "кламье". Дама в красном смотрела на нас отсутствующим взглядом.
Принесли мой ужин, и я сразу же попросила счёт. Мне очень хотелось есть, но я едва притронулась к еде.
Я оплатила счёт, оставив официанту чаевые, затем встала и направилась к выходу. Дама в красном проводила меня удивлённым взглядом, вырвавшись на мгновение из мира грёз.
Я вошла в номер и бросилась на кровать с воплем: "Боже, мой, что я здесь делаю в этой Польше?"
Польша никогда не была страной моей мечты. Моей страной-Эльдорадо была Америка, так же как и для испанцев, завоевателей южной её части, искавших мифическую страну чудес. Для меня же, сказочной и фантастической была Северная Америка, а именно – Соединённые Штаты.
Очередь в Американское Посольство в Москве была длиннее, чем в Мавзолей и я героически выстояла в ней до конца, но, порою, мне казалось, что я никогда не достигну цели. Я видела множество трогательных сцен, слёзы и радость. Я бессовестно и нагло врала консулу, проходя тестирование на любовь и привязанность к отчему краю: нужно было доказать, что вернёшься, – и я доказала! Прошло даже, казавшееся мне подозрительным и фальшивым, приглашение от какой-то американской фирмы, якобы, торгующей автомобилями, которое я купила у одного предприимчивого молодого человека за двести долларов. Мною была допущена одна единственная оплошность, и консул дала мне шанс принести недостающий документ (я не хочу давать никаких инструкций, поэтому детали умалчиваю), но за документом нужно было ехать домой.
То, что произошло, я сочла знаком свыше. Прощай, Америка! И вот я здесь, в Польше. Сначала мне хотелось кричать: "Здравствуйте, братья славяне!" (Боже, как я была наивна!), но с каждым днём я убеждалась, что они, поляки, вовсе не считают нас братьями. Я кожей чувствовала их неприязнь, презрение, а иногда даже ненависть к нам, русским.
Я стояла на распутье, мне нужно было что-то решить, определиться, но пролетело почти две недели, а я была в том же пункте. Я искала возможные пути выезда дальше на запад, но чем больше я бегала по городу, тем больше убеждалась, что это абсурд, хотя, можно было уехать из Польши в Чехию, а оттуда, например, в Австрию "муравьиными" тропами //"муравьи" – жители приграничных зон, курсирующие через границу с товаром//, но я вдруг почувствовала огромную моральную усталость. Моё воображение рисовало унылые картины, как я устало тащусь в толпе навьюченных "муравьёв" через зелёную границу, и мне становилось жутко. Я – женщина и, причём, одна-одинёшенька, опасность может подстерегать повсюду. Нет, это не для меня.
Вдруг, я вспомнила девушку-продавщицу, похожую на лесную нимфу и её совет купить "шлюб" на Стадионе Десятилетия. Я напрягалась, но никак не могла сообразить, что могло означать это слово, – роясь в словаре, не знала на какую букву искать его перевод; некоторые шипящие звуки в польском языке обозначаются на письме сочетанием двух согласных букв, но иногда, тот же звук "ш", в разных словах даёт разное сочетание двух букв. Записка, где Нимфа написала мне что-то, просто исчезла.
Продолжение: http://www.proza.ru/2009/08/22/324