А ещё я в детстве болеть любил. Вернее сказать не болеть, а выздоравливать. Это когда вроде ещё болеешь, но уже ничего не болит. А все ещё думают, что ты болеешь и жалеют тебя: можно спать сколько хочешь, а главное, если попросить, мама почитать вслух может. Это мне нравилось больше всего – мама читает, а ты лежишь себе с закрытыми глазами и рисуешь в голове картины событий, о которых рассказывается в книге. Здорово. А ещё в те времена передачи такие по радио были – «театр у микрофона» назывались. Их я тоже любил слушать. Но самым счастливым было время, когда я восстанавливался после одной кошмарной истории.
Дело было в августе, когда мы с мамой отдыхали у бабушки. Мне тогда лет пять-шесть было. Нас с Лёхой (Лёха - это сосед мой) послали за керосином. Керосин привозили тогда в большой бочке, на телеге. Лошадью управлял дядя Ваня, который всегда останавливался в конце соседней улицы. О своём прибытии он извещал ударами колокола, который был подвешен прямо перед бочкой. Походы эти мы не любили, потому что скучно стоять на жаре в длинной очереди.
Перед тем как повернуть за угол Лёха показал мне на большую, белую яму у забора. Я подумал, что это обычная врытая в землю ванна, приготовленная для воды или ещё для чего.
- А что, Серега, слабо перепрыгнуть?- спросил Лёха. Он всегда провоцировал меня на всякие глупости. Сам он, не дожидаясь ответа, разбежался и вмиг оказался на другой стороне. Вообще-то, ничего сложного в этом не было. Но чтобы не идти уж совсем у него на поводу, я решил перейти на ту сторону пешком, ступив ногой на дно ванны, а уж оттуда – прыгнуть. Собственно в этом и была моя ошибка: не ванна это оказалась, а яма, в которой хозяин дома напротив известь гасил. Короче, нырнул я в негашеную или полугашённую известь. Не умея, замечу, плавать. Глаза обожгло огнём, и я зажмурил их намертво. Как выскочил, не помню. То что происходило со мной дальше, я воспринимал уже только на слух и на ощупь. А происходило вот что. Недалеко от того места, где всё это случилось, была колонка, вокруг которой всегда толпились женщины с вёдрами. Это был своеобразный пресс – центр. Обсуждались последние новости, виды на урожай, где что дают. В общем, клуб по интересам. Когда я с диким воплем выскочил из ямы, бабы кинулись ко мне с полными ведрами. Жуткая боль в глазах и поток ледяной воды – вот мои первые ощущения после случившегося. А потом, уже дома, - причитания матери, и молоко, которое в меня вливали литрами. Правда, оно тут же фонтаном извергалось из меня вместе с известью, которой я успел вдоволь наглотаться. А потом какие-то тётки повалили меня на спину, и зажали руки. Наша соседка, баба Нюра, со словами: «миленький потерпи, потерпи немного» пальцами подняла веки моих глаз и поочерёдно вылизала их своим шершавым языком. Как сейчас помню, этот шершавый язык. Никогда не думал, что язык может быть таким корявым. Настоящий наждак. Рядом, на табуретке, сидела мать. Вокруг неё тоже копошились бабы, отпаивая её какими-то каплями.
А потом потянулись долгие месяцы лечения. Сначала в больнице, с непонятным исходом – буду видеть или уже всё? Мама сутками не отходила от меня. А когда сняли повязку, оказалось ничего - обошлось. Я вернулся домой. Мне продолжали ещё промывать глаза и закапывать какие-то лекарства, но худшее осталось позади. Жизнь продолжалась. Каждое утро мы гуляли с мамой по Арбату. Иногда заходили в кино. Тогда кинотеатров на Арбате было много. Мы брали билеты на дешёвые утренние сеансы и смотрели детские приключенческие фильмы. Постепенно посещение кино стало неотъемлемой частью наших прогулок. Мы заранее изучали афиши, брали или заказывали билеты и уже целеустремленно шли на наш фильм. Чтобы мне было лучше видно, мама подкладывала под меня своё пальто.
Свет гас, занавес открывался, и начиналось…. Нет, вру. Начиналось не сразу. Сначала показывали журнал “Новости дня”. До сих пор в глазах надпись на фоне земного шара, мчащийся на меня паровоз, комбайн, а в ушах сопровождающий эту заставку бравый марш. Как же долго тянулись тогда эти минуты! Кому нужна эта нудная дребедень? Я вертелся, как на иголках, не в силах дождаться окончания. И наконец, этот миг наступал. Перед фильмом свет обычно снова зажигали, чтобы опоздавшие могли спокойно занять свои места. А потом он медленно гас и теперь уже окончательно. Сердце замирало и начиналось…. Действие на экране сразу захватывало меня. Я уходил туда весь. Я был в самой гуще событий: вместе с "нашими" штурмовал крепость, шёл на абордаж или скакал на лошади, лихо размахивая шашкой. Когда фильм заканчивался и зажигался свет, я ещё долго оставался там – за экраном, с трудом возвращаясь к реальности. А потом мы шли домой. Я всю дорогу делился с мамой впечатлениями от увиденного и очень удивлялся, если она не разделяла моих восторгов. Я по нескольку раз пересказывал ей содержание отдельных эпизодов, а то и всего фильма, всякий раз дополняя рассказ своими придумками и фантазиями. Я легко возвращал к жизни хороших героев и, также легко, расправлялся с плохими. Потом всё это как-то закреплялось в моей голове, и вечером я рассказывал отцу уже свою версию фильма, состоящую из смеси увиденного и выдуманного. Правда, когда мои завирания уж совсем переходили разумные пределы, мама мягко вносила свои коррективы. Меня это обычно очень обижало, поскольку отделить экранную версию от своих домыслов я был уже не в состоянии. А потом меня отправляли спать, и уже лёжа в постели я продолжал свою, начавшуюся ещё утром, экранную жизнь. Так было и на этот раз. Но не совсем…
Я вышел из комнаты, когда безудержный хохот отца остановил меня в коридоре. Я очень удивился, поскольку в истории, которую я ему только что поведал, не было ничего смешного. Я вернулся. Мама тоже рассказывала отцу про кино, но что она говорила... Сначала она сказала отцу, что нас знают все работники кинотеатров. И, когда мы входим в зал, они специально заходят тоже, чтобы поглазеть на меня. Она говорила, что ей неудобно сидеть рядом со мной, поскольку с самого начала сеанса я становлюсь полноценным участником событий на экране: кричу, размахиваю руками, толкаю сидящих вокруг зрителей. А ещё она говорила, что достучаться до меня в это время невозможно, я просто не вижу и не слышу никого вокруг. И что через пятнадцать минут после начала сеанса, зрители перестают глядеть на экран и, хватаясь от хохота за животы, смотрят только на меня.
Какая неправда! Ой, какая неправда! Зачем мама всё это придумала? Этого не было! Не могло быть! Я разревелся.
Продолжая хохотать, отец берёт меня на колени и утешает, гладя по голове.
Уже в кровати я решаю назавтра, во время сеанса, бдительно контролировать себя и вообще всё, что происходит вокруг. Я не дам больше маме с папой смеяться надо мной. С тем и засыпаю.
Наутро я долго помню о принятом решении – ровно до того момента, как гаснет свет и начинается…
А потом я окончательно выздоровел, и наша с мамой киноэпопея тоже закончилась. Я вырос. Школа, дела. Но эта осень так и осталась в памяти как один из лучших периодов моей жизни.
Спасибо маме!