Егоровна

               

      Сегодня в больнице дают аванс. Я сдаю дежурство и отправляюсь в «лавку», небольшой сельский магазинчик, в котором есть всё, и соль, и «шило», и мыло. Закупаю продукты, самое необходимое, какая у медсестры зарплата… Дома, а живу я теперь в колхозной квартире с молодой агрономшей, формирую пакетик гостинцев: плавленый сырок, рафинад, пряники, конфеты, развесная чайная заварка и отправляюсь к Егоровне, моей бывшей квартирной хозяйке. Такая у нас теперь традиция.
      К Матрёне Егоровне я попала потому, что колхозное жильё было распределено, у всех, сдававших квартиры, уже были жильцы. К ней селили «в крайнем случае». Мой – таким и оказался. Крайность ситуации я поняла, когда меня с двумя огромными чемоданами больничный конюх лихо подкатил на двуколке к хате под соломенной крышей, на два подслеповатых оконца по улице. Таких, как я поняла позже, осталось несколько. О Егоровне у меня потом многие выспрашивали: что, да как, и мне говорили много и разное, но общим было у всех одно: «странная, нелюдимая».
     К Егоровне я иду по длинной улице, тянущейся через всё село, широкой, как проспект. Посередине зеленеет аллея, огороженная частоколом, и так на каждой улице. Мудрым был тот человек, кому довелось осваивать эти земли, степные полупустыни. Деревца в аллеях прижились, окрепли, спасают от зноя, пыли «астраханца». Перед большими праздниками детвора и молодёжь собирается на субботники, чистить их от бурьяна и листвы. А сейчас, в начале лета тут – буйство травы.
    По дороге встречаю знакомых и незнакомых, пожилых и молодых, все, чуть останавливаясь, приветливо здороваются. Сначала мне показалось это странным, но очень скоро я осознала магию этого приветствия, во всяком случае, для себя. Я – молодая, восемнадцатилетняя девчонка, оторванная от  привычной обстановки, в чужом краю, очень быстро почувствовала себя нужной и уверенной, как дома. Те селяне, кто побывал в больнице или медпункте, к приветствию обязательно добавляют: «Васыльна».  По отчеству меня называют все: учителя и медики на селе – самые уважаемые люди. Это питает и взращивает чувство ответственности.
    У двора Егоровны – два тополя: Иван и Василий, оба белоствольные, с раскидистой кудрявой кроной, шелестят в облаках, беседуют. Я тихо здороваюсь с ними, касаюсь могучих стволов. Муж Егоровны посадил их в честь рождения сыновей. Калитка – на запоре: «дёрни за верёвочку». Я стараюсь не шуметь. Иду вглубь двора, мимо старого сарая. Под маленьким пыльным окошком – вязанки: хвороста, очевидно, собранного в аллее и щепы с колхозного хоздвора. Егоровна запасает топливо  в зиму. Осторожно пробираюсь между грядок небольшого огорода и сбегаю по пологому склону к речке, естественной границе соседских дворов. Речушка небольшая и неглубокая. Подоткнув подол, становлюсь на скользкие, поросшие мхом сходни, присев, опускаю руки в приятную прохладу, чувствую ленивое движение воды. Омываю лицо, шею, тяну руки к солнышку. С водой выветриваются заботы и тревоги ночного дежурства, сонливость уходит окончательно. К хате возвращаюсь вприпрыжку.
     - Егоровна! А-у-у! Принимай гостей…
    Из сеней слышу, как она кряхтит, поднимаясь с сундука, служащего лежанкой.
     - Проходь, проходь, Васыльна… А я воду скипятила и прилягла, отдохнуть чуток... Чайник – в сенцах, на керогазе. 
       В прохладной комнате с глиняными полами, устланными домоткаными дорожками, - полумрак. Я раздвигаю занавески, впуская солнечные лучи. Егоровна жмурится, прикрывает лицо руками.
       - Ты не поглядай сюда, а то я со сна, мабудь, пухла.
       - Да краше вас, Матрёна Егоровна, я мало кого встречала... – Это – не лесть. Действительно, статную, для своих лет, смуглую, тёмноглазую казачку, без морщинки на лице, не сломили, ни испытания войны, ни изнурительная работа на ферме, ни одинокая бабья доля.
        Я привычно готовлю чай, рассказываю новости. Егоровна внимательно слушает, расчёсывая и укладывая «куделю», покрывает голову неизменным тёмно-синим в мелкий горошек платком, по-старообрядчески скрывая лоб. Так она впервые повязала платок, получив сразу три извещения, в которых её уведомили о том, что муж и два сына пропали без вести. Сначала ей это показалось лучше, чем похоронки. Она всё ждала, что вот-вот разом вернутся домой её дорогие мужчины, особенно после войны. Но шли годы, уже вернулись все, кто остался жив: «везунчики» в орденах и медалях с лёгкими ранениями, о которых они забыли, инвалиды, изувеченные войной. О её «хлопцах» так и не было никаких вестей. О пропавших без вести рассказывали разные истории. Были среди них такие, что не возвращались в свои семьи, потому что за годы войны создавали другие. «Не, - говаривала мне Егоровна, - мой Григорий не такой…» Некоторые, изувеченные, не хотели являться перед своими молодыми жёнами. «Не приведи, Господи, врагу такого не пожелаешь», - сокрушалась она. Другие, попав в плен, бежали или были освобождены союзниками, и боялись вернуться на Родину, жили в разных странах, зная, что дома грозит расправа… Всё это рассказывалось, обрастая легендами.   
        Моя «политформация» о событиях в стране, о делах колхозных её живо интересует. Она уточняет, переспрашивает, комментирует.
     - Ну, ты складно гуторишь, Васыльна, прям, как радиво…
    Егоровна живёт одна, нет у неё уже здесь родни, никто к ней не ходит, и она никого «не беспокоить». Особенность её положения: на всё село только её мужчины пропали без вести, отдалила ото всех. Праздновать возвращение соседских мужей и сыновей не могла, боялась оскорбить память своих. Оплакивать вместе с погибшими не хотела, не искушала судьбу. Поднимающиеся из глубин сознания сомнения, достойно ли проявили себя её мальчики и Григорий, тяжёлым грузом лежали на душе. Не могла она, пусть с горечью и слезами, но гордясь, как другие женщины, рассказать о том, как они воевали…
     Со стен из самодельных рамок строго глядят на безрадостное житьё родители, её и мужа, донские казаки, отцы оба – Георгиевские кавалеры. Муж Григорий и сыновья, Иван и Василий – ладные чубатые красавцы. На небольшом комоде, покрытом вязаной скатёркой, в переплёте от старой книги лежат пожелтевшие бумаги: несколько треугольников – письма с войны, извещения, ответы на запросы из военкоматов. Я знаю все документы наизусть. В последнем письме с фронта Василий сообщает, что воюют они с братом вместе, в одном танковом полку. А недавно встретили и отца, бьют фашистскую нечисть и бить будут, что просят командование, быть вместе, одним семейным экипажем, что все они обнимают её крепко, шлют привет всем землякам, особенно Маше и Нюре.
     Чаёвничаем неспешно. Егоровна нахваливает пряники и «конхфетки», шумно прихлёбывая чай из блюдца. И, как у нас повелось, расслабленная чаем, вниманием, она переводит разговор на семью.
      - Ось ты, Васыльна, казала, шо выпимший Петро Саенко трактор в пруду чуть ни потопыв надысь. А мои ж уси, трое, булы тракторысты. Та хиба ж, Петро им ровня? Сыночки з малолетства у батька на трактори. Уси – передовыкы, хочь и малолетни...
     Все её яркие, живые воспоминания о довоенной жизни,  подтверждение главного: не могли они её предать, а если и сгинули, то, как герои. О жизни после войны вспоминает скупо, без интереса, словно не она жила. Работала дояркой в колхозе, заработала 14 рублей пенсии, артроз, хондроз и радикулит.
       - Васыльна, подывысь. - Она протягивает мне руки с крученными красноватыми суставами. – Болять, спасу немае. У космос полетилы, а шоб цю хворобу лечить – ни, не лечуть…
      С улицы стучатся в окошко. Почтальон Вера, круглолицая, широкая в кости девушка, похожая на калмычку, принесла письмо, заказное. Егоровна слюнявит химический карандаш, дрожащей рукой расписывается в квитанции. От волнения повторяет одно:
      - Ответ, мабуть, з военкомата… Шось не помню, колы я пысала…
      - Не волнуйтесь, Матрёна Егоровна, вести хорошие, - успокаивает Вера.
      Я с негодованием взглядываю на неё: опять, видно, прежде чем разнести почту, письма читали. За эти дела начальника почты уже и на парткоме слушали, молодёжь на заседание комитета комсомола вызывали, а всё без толку: колхоз – одна семья. Вера конфузится, отказывается выпить чаю, обиженно надув губки, дёргает плечом с сумкой, дескать, работы много, и удаляется.
      Егоровна не может справиться с конвертом, передаёт мне. Похоже, девчата, заклеивая письмо после чтения, на клей не поскупились, приходится рвать сбоку. 
     Письмо, действительно, из военкомата. Я читаю вслух. Егоровна останавливает меня, просит начать сначала. Я делаю несколько попыток. Она от волнения плохо понимает сухой казенный текст.
      - Ты, Васыльна, мабуть, почитай, а потом сама расскажи.
      Я читаю ещё раз. Егоровна, промокая кончиком платка уголки глаз, что-то тихо шепчет. У меня самой першит в горле, срывается голос: «Семейный экипаж В-ых, геройски сражаясь на Миус-фронте, затонул при форсировании реки…».
      - Егоровна, дорогая, нашли их танк, вытащили из реки. Документы всех троих смогли восстановить, награды нашли. Танк реставрируют и поставят как памятник…
      Мы обнимаемся. Успокоившись, Егоровна начинает суетиться. Достала новый цветастый платочек, утёрла лицо тем, что носила. С непривычки и дрожи рук никак не могла повязать платок иначе
      - Ты погодь, Васыльна, а я зараз сберусь, та пиду  до Нюры та до Марии, шоб же и воны зналы… ждалы ж сынков моих дивчата.