Город потерянных детей
"Февраль . Достать чернил и плакать,
Писать о феврале навзрыд..."
(Б.Пастернак)
Об этом не принято говорить. Эту тему стараются обходить молчанием или - нехотя, шепотом... Или, наоборот, выставляя на всеобщее порицание при публичных обсуждениях и политических дебатах. Но в этом столько сакрального и больного, что даже опасно приблизиться. Наверное не случайно всем, у кого есть на дне души что-то очень личное и тайное, так нравится старый черно-белый американский фильм "Кто боится Вирджинию Вульф?" . В фильме никто никого не убьет, никто никого не полюбит, никому не откроется смысл жизни, но в нём, как скользящий мираж, присутствует ПРЕДОПРЕДЕЛЁННОСТЬ, от которой никому еще не удавалось уйти.
А если в предопределённости чья-то судьба? Если в предопределённости разрешение на убийство? Вы скажете насмешливо: "В нашем обществе так не бывает....", но будете правы лишь отчасти. Вы тоже знаете об Этом почти всё, но в суете жизненных проблем эта тема задвинута в самый дальний угол нашего сознания, нам некогда.... И мы стыдливо опускаем глаза перед вопросами, поставленными в упор:
"Можно ли разрешить Ему не родиться? Можно ли забрать шанс у Его судьбы?"
И вправе ли мы все знать и молчать, знать и малодушно принимать условия нашей несовершенной цивилизации?
Мой рассказ от обратного. Напоминание, очень личное и далёкое, которое всплывает через столько лет невыстраданными мной эмоциями. Рассказ о том, чего не было.
*****
Память проводит меня по лабиринту ничего не значащих событий и вдруг, я оказываюсь в другом измерении, в том далёком году, в той уже несуществующей квартире, где все ещё молоды и живы, где всё еще у меня впереди.
Февраль. Мне 5 лет. Скарлатина. Водочный компресс. Первые книжки, сказки. Кукла Таня и кукла Серёжа, я с ними дружу и играю. А еще, альбом "Раскрась" и журнал "Мурзилка", там нарисованы яркие синие снегири и я тоже рисую синих птиц, которые смотрят на меня серьёзно и не по-детски грустно. Мне 5, у меня сыпь и жар, но я одна. Я целый день одна, но у меня нет чувства обиды на взрослых, нет чувства заброшенности, нет злости. Наверное, я их, взрослых, понимаю? Странная девочка. А еще есть радио и из черной тарелки несутся одни и те же мелодии, песни и мне совсем не скучно. Я пытаюсь подпевать, но у меня болит горло и мне надо молчать. Сейчас ,через столько лет я пытаюсь осознать то, что произошло тогда в нашей семье: "Приходит время и мы начинаем понимать своих родителей. И если можем, прощаем...". Да и за что их прощать?
Мама родила мне братика. Его назвали Сашенькой. Я помню: дом завален детскими предметами - кроватка, пелёночки, одеяльца, ванночка, даже цветные погремушки... Только Сашеньку домой не принесли. Через неделю в красивом чепчике с атласными голубыми лентами и в новых распашонках его хоронили на старом городском кладбище. Хоронили Сашеньку папа и его сестра Паша, а мама еще была в больнице. На той же аллее была могилка другого мальчика, умершего почти сто лет назад, над ней возвышался маленький чёрный мраморный ангел, одно крыло у него было отбито, туда уже давно никто не приходил, время уносит близких. Эту кладбищенскую аллею называли "Детской". Как, в сказке ужасов. Там хоронили детей. На маленьких холмиках можно было увидеть обрывки каких-то старых выцветших бумажных игрушек, пожелтевшую ёлочку, рассыпанные конфеты... Лет через 30 на этом месте построили Молодёжный парк, рядом – комплекс студенческих общежитий. В самой тёмной аллее парка целуются парочки, даже не зная, как называлась эта аллея раньше. Да и зачем им знать? Только иногда, непонятно откуда в чёрной ночи, вдруг, можно услышать тоненький детский плач...
Я уже очень давно не живу в той стране,в том городе, где похоронен мой братик, которого я никогда не видела, но я помню до мелочей ту атмосферу страшной утраты, которая поселилась в нашем доме. Мама лежала возле окна, завернувшись в плед, и даже не плакала, не рыдала, не голосила... Это был нескончаемый стон, душу разрывающий, нечеловеческий, который через столько лет до сих пор болью пульсирует в моей памяти. Её заливало молоком, она еле ходила после родов, шатаясь и держась за стенку. Ко мне она не подходила, ей не хотелось жить. Её и папина мечта о белокуром голубоглазом мальчике Сашеньке была убита, похоронена, отобрана навеки. Мой папа был красивым блондином Есенинского типа с пронзительными синими глазами и жгучая брюнетка мама, обожая мужа, хотела мальчика, похожего на него. А я - была девочкой, в скарлатинозной сыпи, с разбухшими от болезни желёзками и горящими от температуры глазами. Я даже не была светловолосой, похожей на Белоснежку. Да, я была рядом, родная и единственная, но мечтой, задуманной и долгожданной, был маленький Сашенька, которого уже не было с нами.
Когда-то меня спросили: "Каким ласкательным именем меня в детстве называла мама?" . Я не смогла вспомнить. Для неё я с рождения носила взрослое имя Виктория, даже не Вика, не Вита, не Витуся.
Через много лет, когда совсем незнакомые люди говорили моей маме, какая у неё красивая дочь, она только печально смотрела вдаль и молчала. Наверное, она думала о том, каким был бы необыкновенным Сашенька, если бы...
В те самые трудные для нашей семьи дни мы с мамой жили параллельно, не пересекаясь. Вечером приходил с работы осунувшийся от горя папа и кормил меня из ложечки манной кашей с вишнёвым вареньем, называя меня воробышком. С тех пор я люблю этих серых бездомных пичуг, они мне напоминают меня в том далёком, несуществующем времени. Папа рассказывал какие-то истории, крутил один и тот же диафильм про "Мишку на Севере", но я чувствовала, что он тоже почти не со мной.... Ночью я беззвучно плакала в подушку и не могла понять: "За что у нас забрали Сашеньку?". Наверное, не случайно через много лет в нашу семью вошёл Александр, мой муж, как напоминание о неслучившемся. Круг замкнулся. Но тогда, в тот страшный февраль мне казалось, что беда поселилась в нашем доме навсегда.
Имя этой беды - Резус фактор. В те годы о нём ничего не знали, наука еще не подошла к решению этой проблемы. Смерть ребёнка, родившегося абсолютно здоровым, была загадкой. Ребёнок получая материнское молоко, несовместимое с его собственными белками, отравлялся антителами материнского организма. Если бы проверили маму на этот злополучный резус фактор, то не разрешили бы ей кормить ребёнка, он был бы на искусственном вскармливании и ничего бы не произошло. Это потом, через несколько лет, её приглашали в женскую консультацию, врачи советовали еще раз родить , уверяли, что всё будет хорошо, но она не решилась, она уже сделала выбор – у неё на всю жизнь будет один ребёнок и этот ребёнок – я.
Читаю по слогам: "Идёт бычок качается, вздыхает на ходу...", мне плохо, непонятно, страшно... За окнами идёт медленный снег, сумерки, мы с мамой в комнате одни.
" Ах, досточка кончается, сейчас я упаду... ".
Маму из этого шока потери абсолютно неожиданно вывела подруга, пришедшая её навестить где-то через месяц. Они с мамой работали в одной больнице и были сокурсницами по мединституту. Её звали девичьим именем Леля. Модная, яркая, на высоченных каблуках, с летящей челкой блестящих медных волос. Оперирующий врач гениколог, отличный диагност, она знала о женщинах всё.
Леля принесла огромный шоколадный торт, а мне – красивую немецкую куклу. В комнате запахло весной, мандаринами и изысканными дорогими духами. Они с мамой долго разговаривали, пили чай, но мне врезалась в память Лелина фраза: " Хватит убиваться, надо жить! Это почти, как аборт... Вот у меня - одна дочь, а совсем недавно пришлось сделать аборт, и что? Больше я не хочу рожать, решено ".
Аборт . Это незнакомое слово стало ключевым в нашей семейной истории. Мама медленно возвращалась к жизни, заставляя себя мысленно уравнять то, что уравнять невозможно - свой выстраданный крест по Сашеньке с убиенными до рождения душами чьих-то неродившихся детей. А что ей несчастной оставалось? Самообман.
В этой непридуманной истории мама и Леля – антиподы. То, что для мамы было невозможным, для Лели было повседневной профессиональной рутиной. Для мамы потеря ребёнка обернулась кровоточащей раной на всю жизнь. А для скольких женщин избавление от нежелательного младенца стало осознанным, трезвым, жестоким выбором? Человек слаб, не судите строго, но...
*****
Даже само слово "Аборт" звучит, как нож, как орудие уничтожения, как клинок, врезающийся в сердце.
Аборт- это как приглашение на казнь с разрешения самых близких, без объяснения и без права ЖЕРТВЫ на обжалование приговора.
И простите мою назидательность и сумбурность фраз; просто я - еще в той холодной зимней комнате, где разбросаны детские погремушки, где в углу стоит пустая детская кроватка, где плачет навзрыд моя молодая мама, где я, маленькая девочка, стала свидетелем того, как страшно, когда умирают дети.
Поверьте, никто из них, нерождённых и несчастных, никогда не хотел умирать.
Ирина Цыпина.
22.02.09