Что-то напутали в небесной канцелярии. Природа, уверенно шагавшая по графику в зиму, вдруг выкинула фортель. В конце октября, неожиданно потеплело. Днем температура воздуха поднималась до двадцати и больше градусов, хотя ночи были достаточно прохладными. А ведь еще недавно было совсем холодно, даже снежная крупка выпадала. Метеознатоки с экрана телевизора объясняли это неожиданное природное явление, только мне было не до того.
Я с тревогой ждал вестей от деда Валериана. Подходил к концу срок, который отвели врачи жене Валериана, Лукьяновне. Страшный диагноз «рак» не оставлял никаких надежд на благополучный исход, хотя наивно верилось, что произойдет чудо и Лукьяновна выздоровеет.
Не хотелось думать, что не будет больше Лукьяновны, не увижу ее больше, не услышу ее чудный деревенский говор. Так шли дни…
И черный день настал. Утром позвонил дед Валериан и коротко сказал в трубку: - Приезжай! Лукьяновна померла!
Пока я переваривал услышанное и хватал ртом воздух, Валериан отключился. Только короткие гудки теперь слышал я. Медленно положил трубку и сел на стул. Я впал в ступор. Новость оглушила. Дед Валериан и Лукьяновна были моими единственными друзьями. И ведь знал, что это произойдет, но все равно, состояние мое было такое, будто мне хорошо треснули по голове.
Я взглянул на часы. Автобус, которым можно было бы добраться до деревни Валериана, уже ушел.
Теперь надежда была только на заржавленный «Жигуль» соседа Митяя, которым иногда пользовался и я. Только бы Митяй не собрался куда сам, твердил я про себя, пока поднимался на этаж выше. Митяй был дома. Выслушав просьбу, он молча протянул мне ключи от машины.
-Хвораю я! – сказал он. – Пользуйся сколько надо. Ах, Лукьяновна, Лукьяновна! Вот оно как бывает…Пожалуй, я тоже ее помяну! Поклонись там ей от меня!
Митяй знал и Валериана и Лукьяновну. Иногда мы закатывались к ним в деревню порыбачить, посидеть с удочками.
Беда не приходит одна. На полдороги «Жигуль» вдруг зачихал и заглох. В ремонте авто я ни бе, ни ме. Пришлось бы мне загорать долго, если бы не мужик на старом «Уазике», остановившийся стрельнуть у меня сигаретку. Узнав о моей беде, засучил он рукава и провозился с машиной часа полтора. Потом громко хлопнул капотом и сказал: «Езжай, земляк!» Я протянул ему все что у меня было – триста рублей. Мужик аккуратно отделил полторы сотни, сказал, что на поллитра ему хватит и укатил. Добрался я до места, когда на часах был уже третий час. Я подкатил к домишке Валериана. Около дома было пусто.
-Опоздал! – огорчился я. – Небось на кладбище все!
Я вылез из машины и хлопнул дверкой. В открытое окно выглянул Валериан.
-Это ты, Гейка? Заходи!
Валериан встретил меня во дворе. Мы обнялись и сердце мое сжалось от боли. Валериан стал как будто ниже ростом и усох весь. Он оторвался от меня и взглянул мне в лицо. Слезы текли по его щекам.
-Вот, дед Гейка! Один я остался!
-Схоронили уже? Опоздал я?!
-Схоронили, Гейка! Припоздал ты!
-Машина сломалась по дороге! Вот беда-то, вот беда! Не попрощался я с Лукьяновной.
-Покойница тебя вспоминала. Да, ладно…что уж теперь! Давай-ка, присядем! Что-то ноги меня не держат совсем. А никого на похоронах не было. И хоронил я ее сам. Сосед Демьян помогал только. Так Лукьяновна наказала.
-Как же так? Не по нашенски это как-то? А люди то что же? Проститься не пришли? Как то это всё…не по русски!
-Может и так! Только сказала Лукьяновна перед кончиной своей: мать, мол, меня одна родила в поле. Никого не было. И когда меня не станет, схорони меня один, Валерианушка! Не зови людей! Потому сам и домовину сколотил, сам свез на кладбище, могилку вырыл сам и схоронил. Покойница так велела. А проститься со всеми она успела все же! За день перед кончиной вдруг полегчало ей. Уж я то обрадовался. Встала ведь, Лукьяновна. Встала и говорит, помоги, мол, одеться! На свежий воздух выйти хочу, на солнышке посидеть. Вывел я ее, усадил на лавочку у ворот. Посидела Лукьяновна и говорит вдруг, чтобы позвал я всех наших, деревенских. Скажи, мол, Лукьяновна со всеми проститься хочет. Я ей, что ты удумала старая, выздоровеешь еще, на поправку вон пошла! А она мне, позови, да позови! Пришли все наши, деревенские. И говорит она всем: «Спасибо, люди добрые, что пришли! Проститься с вами всеми хочу, потому как умру в ночь! Не держите на меня обиды, ежели что было неладное меж нами». Слёз тут было…Простилась Лукьяновна с каждым, прощения попросила! А потом отвел я ее в дом, прилегла она. Посплю, говорит, приморилась что-то я! Ты, Валерианушка, тоже меня прости, что оставляю тебя одного. Наклонись ко мне! Наклонился я, а она меня в лоб поцеловала. Ступай, говорит, друг мой милый! Отдохну я, посплю малость. Вышел я, слезами давлюсь. А Лукьяновна заснула. Так во сне и отошла, моя милая! Я и не заметил, когда она дышать перестала. Вот такие дела!»
Валериан замолчал и вытер слезы.
Молчал и я, потрясенный этим рассказом. Как просто и, в чем-то величественно, уходил из жизни Человек…
Дико все это. Светит солнце. Тишина. Из дома слышится негромкий разговор. А человека нет…И больше не будет. Никогда.
-Ну, пойдем в хату, пойдем! Там одни мужики остались. Бабы наши деревенские, да старушки помянули, да и разошлись, а несколько мужиков остались. Поминаем да невеселые разговоры ведем. Так что пойдем, дед Гейка, пойдем! Помянем покойницу, царствие ей небесное, подруге моей незабвенной!
Мы вошли в дом. За столом с немудреной закуской сидело человек пять мужиков. Стояла «гусыня», бутыль в два с половиной литра, наполовину наполненная сизым самогоном. Я поздоровался с мужиками, некоторых я знал по прежним приездам к Валериану.
-Припозднился ты, дед Гейка, припозднился! Вот кутьи одна ложка осталась всего. Ну, да тебе хватит покойницу помянуть! Давайте, мужики, еще раз помянем Лукьяновну! Пусть земля ей будет пухом! – сказал Валериан, протягивая мне стакашек с самогонкой. – Извини, Гейка! На водку денег нет…
-Да будет тебе Валериан! - сказал я. – Царствие небесное тебе, Лукьяновна! Хороший человек от нас ушел! Помянем, мужики!
Все выпили. Закусив кутьей, я перешел к остаткам другой небогатой снеди на столе, а сам рассматривал мужиков. Судя по всему, «гусыня» на столе была уже не первая, но мужики сидели, практически, трезвые. Разве только мрачные очень. Знаю такое состояние, когда можно много выпить, а хмель тебя не берет.
-Да-а! Хорошую жизнь прожила Лукьяновна! – задумчиво сказал мужик, которого я знал по деревенскому прозвищу КарЮка.
В тишине послышался отчетливый скрежет зубов. Наискось от меня, сидел мужик, прозвище которого было ШебаршА. Дом его был третьим от домишки Валериана. Мужик был с характером. Он снова скрежетнул зубами и замотал головой.
-Прожила??? – мрачно протянул он. – А может промучалась? Разве мы живем? Пусть каждый подумает – с рождения до сегодняшнего дня это жизнь была? А сейчас мы что живем? Существуем! Живут другие! А мы существуем, выживаем! Чтоб еще день протянуть, потом еще день! Потому как не хочется уходить в землю. Мучаемся и на чудо надеемся – вдруг дадут хоть годик пожить по человечески. Живут другие! Вот там за рекой…..Вот они живут. Снова вспять все вернулось. Бояре и холопы. Они бояре. А мы быдло посконное. Не люди даже. Пока нужны были – скотиной рабочей были, а теперь никто мы. И сдохнем завтра – не вспомнит никто!
Я знал, что такое «там за рекой». Когда-то простирался там удивительной красоты луг, за которым стеной стояли сосны мачтовые, лес, куда ходили за грибами, да ягодами. Теперь и не пройти в лес. Как-то незаметно, как грибы-поганки по весне, выросли там не дома, а дворцы, что арабского шейха в тоску вгонят. Заборы высоченные, как стены крепостные. И таблички везде «Частная собственность. Прохода нет!» Каналы от реки прорыли, прямо к домам, откуда на катерах выскакивали и с ревом по реке гоняли. Развеселая там жизнь текла. Фейерверками озарялись ночи, гульба шла неделями.
А по эту сторону реки – бывшая деревня. Сохранилось в ней может дворов двадцать, не больше. И доживали в ней свой век старики и старушки, в основном. Самому молодому из жителей за пятьдесят было. И никакой работы, ибо не стало совхоза. Поля бурьяном заросли. Фермы животноводческие обрушились. Картинка та еще. Почти послевоенная.
Так и появились эти два мира. С одной стороны избы разваленные, да заколоченные. С другой - наглое, бьющее по глазам бахвальство, богатством сумасшедшим кичащееся. А между ними – река.
Вот тогда я и понял, что значит слово «водораздел».
-Вот ты скажи, Гейка! Куда власть наша смотрит, а? Ведь наворованное все это!
Откуда у чиновника средней руки деньжищи такие, что дворец отгрохал, в котором и не живет, а на выходные приезжает только? И зачем ему такой дворец, если вся семья он, жена, да детишек двое? Знаю я там одного. Про него речь! – спросил Шебарша.
Я пожал плечами. Что я мог ответить.
-Что ты, Шебарша, меня пытаешь? Ты о том власть нашу спрашивай! Только, думаю, никто не ответит тебе. Сам же сказал – быдло мы. А с быдлом кто разговаривать станет? Всё власть видит, всё знает. А раз все без движения – значит выгодно ей такое положение. Не знаю я другого ответа. Так-то!
-Был я там у одного, - вмешался в разговор пожилой мужик, которого все Сидором Артемьевичем звали. Был он когда-то отменный столяр. Руки у него золотые были.
-Так вот пошел я туда, смотрю и что вижу? Мало того, что каждый котеж забором обнесен…
-Коттедж! – поправил Шебарша.
-А, какая разница! Так вот мало того, что каждый дом за забором, так там еще забор вокруг всего поселка ставят. Бетонный, двухметровый! Крепость, право слово! Так вот. Позвонил я в одни ворота. А там динамик спрашивает, чего мол надо и кто там ломится? Ну я и говорю, столяр я, хороший столяр. Может работа есть какая?
Прогнали меня, по матушке. Только в четвертом открыли. Зашел я туда и ослеп. Такое только на картинках видел. Как в раю, право слово! Все в цветах, да плитка разноцветная под ногами. И дворец эмира бухарского!!! Из дворца этого вышла мамзеля, фря в павлиньем халате, толстомясая. Мне, говорит, перильца на мостик надо, чтоб не свалился никто. Пруд выкопан и мостик над ним. А без перил. Сделаю, говорю. Снял размеры, подробно расспросил, какие перильца нужны и пошел. Ну, думаю, тысячи две-три заплатят. Работа ажурная. Сутки я строгал, пилил, полировал. Принес все на место, поставил. Рассчитаться, говорю, неплохо бы! А эта фря, морда недовольная, сует мне двести рублей. Двести! Это мне-то, краснодеревщику! Да за работу отменную? Мало, говорю ей, эта работа три тысячи стОит! Что тут началось, мама рОдная! Фря орет, что и двести много, все равно, мол, пропьешь! И выталкивает меня с участка то. Я уперся и ни в какую! Тут три бугая-охранника появились. Вижу – спорить дальше себе дороже обойдется. Взял я эти двести, харкнул на них, под ноги мамзеле этой бросил и к воротам. Так бугаи меня догнали и сопатку разбили. Сходил, заработал!
-В милицию заявили? – спросил я.
-Отнес заявление нашему участковому, Василию Егоровичу. А у него уже на меня заявление, что устроил я пьяный дебош, цветы помял и хозяйку нецензурно оскорбил. И требуют привлечь меня за хулиганство! А свидетели – бугаи эти! Понял как?
Хорошо, Василий Егорович меня знает, что неспособен я на такое и не пью почти! Замял как-то это дело. А то бы сидеть мне на старости лет. Так что не ищу я теперь там заработка! Сыт по горло!
-Да-а! – протянул медленно Шебарша. – Вот и возвратилось все на круги своя! Может и до крепостного права недалече, а? Как считаете, мужики?
-Ий-эх! – сказал Карюка.- Давайте выпьем, мужики! Пусть все они сдохнут!
Я посмотрел на Валериана, который сидел опустив голову на грудь. Кажется он и не слышал разговора, весь погруженный в своё горе.
Шебарша налил всем снова. Выпили. Мужики уже не закусывали.
-Валериан! А, Валериан! – позвал Шебарша.
Валериан поднял голову.
-Хоть и не положено такое на поминках, но, дозволь спеть? Вполголоса! Лукьяновна не в обиде будет – сама певунья отменная была! Дозволь? Ей приятно будет!
Валериан кивнул молча.
Шебарша поерзал на табуретке, устроился поудобнее и запел. Запел такое, что убей меня, но я не ожидал услышать. Голос у него был глуховатый, рокочущий.
Ты взойди, взойди, солнце красное,
Над горой взойди, над высокою,
Над дубравушкой, над зеленою,
Над урочищем, добра молодца,
Как Степана, свет Тимофеича,
По прозванию Стеньки Разина.
Ты взойди, взойди, красно солнышко,
Обогрей ты нас, людей бедных,
Добрых молодцев, с Дона Тихаго.
Ах, не воры мы, не разбойнички,
Стеньки Разина, мы работнички,
Есауловы, все помощники.
На заре то было, братцы, как на утренней,
На восходе это было солнца краснаго,
На закате было, братцы, ясна месяца,
Не сокол летал там, братцы,
По поднебесью, —
Есаул ходил по стану, громко клич кричал:
„Ах вы, братцы, мои братцы, атаманы-молодцы!
Вы вставайте, пробуждайтесь,
Добры молодцы,
Вы сходитесь скорей, братцы, во казачий круг!»
Приуныл и помутился славный Тихий Дон,
С верху до низу, до моря, вплоть до устьица.
Приумолк и помешался весь казачий круг:
„Нет уж боле у нас, братцы, атаманушки,
Нету грознаго, Степана Тимофеича,
По прозванью — атамана, Стеньки Разина.
Как поймали его, братцы, добра молодца,
Завязали, заковали руки белыя,
Увезли его в неволю, в каменну Москву.
И средь славной, средь широкой
Красной площади,
Отрубили, ему, братцы,
Буйну голову…»
Последние слова Шебарша не пел, а проговаривал, снижая тон до шепота. И замолчал, глядя в столешницу. Молчали и все остальные.
Странно было как-то. Тревожно. Пока Шебарша пел, словно сумерки наступили, темновато стало в избе.
-Ну, ладно! Пора и честь знать! – сказал Шебарша. – Давайте последнюю выпьем, за упокой души Лукьяновны, светлого человека! Пусть земля ей будет пухом!
Мы выпили. Мужики стали прощаться с Валерианом, а я вышел на крыльцо.
В полнеба от горизонта растеклась громадная, иссиня-черная туча, словно чудовищная чернильная клякса.
Неспокойно и больно было на душе от всего, что произошло – от смерти Лукьяновны, разговоров, тревожной этой песни, которую пели на Руси еще лет триста с лишним назад…
Я стоял и курил, глядя на крадущуюся на нас тучу. Сзади хлопнула дверь и кто-то вышел. Я не стал оборачиваться.
-Ух, ты, мать честная! – сказал голос Карюки. – Никак гроза будет?
-Будет! Непременно будет! – сказал Шебарша. – Гроза будет!!!!!