Письма с фронта

Нина Шалыгина
(Повесть)
Эпилог  вместо пролога

Дворник, круто  свернул в самую глухую аллею Красноярского городского парка, и тут же остановился. На  той же самой скамейке, что и вчера, сидела та же самая пара. Мужчина  лет шестидесяти, матерый, как бы в его деревне сказали,, с моложавым,  бледным лицом, и седой пышной шевелюрой.  И изящная женщина, о возрасте которой  он бы ничего  не мог сказать определенного. Впрочем, он всегда путался при определении  возраста  у женщин:
 
- Кто их разберет?   Назвал  однажды одну женщину «Девушка», так она огрызнулась «Какая я тебе девушка? Не видишь что ли?». А к другой полез со словами »Бабуся! Посторонитесь, пожалуйста!», так она меня чуть  не съела!  Скажу им просто « Граждане! Дайте, я здесь вымету!» и все.

Но  произошло непредвиденное. Мужчина вдруг со всего размаху, какой только позволял ему возраст, упал перед женщиной на колени  прямо на  бумажки от мороженого и иной мусор. Дворник остановился за кустами с поднятой метлой и невольно стал  свидетелем невнятного  разговора незнакомцев:

-- Пьяный что ли? Не похож вроде?
В этой аллее  почти всегда было безлюдно. Тем более сейчас, когда  солнце   стало убираться  за скалы Токмака, все вокруг окрашивая в алые закатные цвета.  Вырываясь из облаков,  оно временами проскальзывало сквозь  кроны деревьев, разбрасывая повсюду  причудливые  тени.
Лицо женщины  внезапно осветил  прямой луч солнца. И тут же отпрянул  – оно все было  в слезах.

-- Встань,  Алеша! Я  давно тебя простила. Не прощаю только горькую судьбу свою.
Она провела рукой  по  седому   упругому  чубу  мужчины, потом двумя руками  обхватила  его голову:

-- Спасибо тебе, Алешенька!  Если б знал, какое сокровище ты подарил мне. Моя  любовь к тебе  наполнила смыслом   всю жизнь. И заменила  все. Никого другого я не полюбила.  Нет, у меня семьи, нет  у меня и  не было, детей. Только ты один, один во всем свете. Ты же видишь, как я зачитала всех сто пятьдесят твоих писем. С фронта, из Германии, Белоруссии  Встань, Лёнечка! Встань!

-- С фронта? - присвистнул дворник, - Ого!  Сорок лет, как кончилась война. Я тогда еще не родился, - Сто пятьдесят писем!? Да я за всю жизнь, может пять всего,  накрапал. Надо бы написать  маме обязательно.
Мужчина, которого подмышки подхватила  его собеседница, тяжело поднялся с колен. Взгляд его случайно упал на куст, за которым скрывался дворник:

-Варя!  Кажется, мы говорим слишком громко?
Невольный слушатель  стушевался. Но в слегка грубоватой манере тут же нашелся:- Граждане! Позвольте  произвести здесь уборку.
И он воинственно выставил перед собой свое орудие -  метлу.
               
                ВАРЯ +АЛЕША =ЛЮБОВЬ
Сибирская весна  находилась в самом пике. В  парке  Горького   буйно цвела  сирень, по-особому зеленели реликтовые японские сосны, посаженные еще в прошлом веке, кричали на все голоса,  ошалевшие от внезапного тепла птицы.

Варя  привела   Алексея   в самую дальнюю глухую  аллею парка.  До свидания она очень волновалась, узнает ли он ее при встрече.  Жизнь развела их еще  в давнем  сорок восьмом. И возможно  навсегда. Но  недавно   в трамвае она встретила   племянницу своего любимого. Та уже выходила на своей остановке. Варя увидела ее в последний миг.  Успела  только  запомнить  номер   его  телефона.  Съездила домой, взяла  письма и снимки. В Красноярске остановилась в гостинице и  позвонила  ему:

 --Хочу тебя видеть.   
Встречу назначила у центрального входа в парк. Да и  где  еще  можно было уединиться  после  сорока  лет разлуки?    Она жила в «запретке», куда «ход посторонним воспрещен».   А еще не знала,  как и с кем, он  живет, и не хотела осложнять ему жизнь.
Купила три белых хризантемы,  и  загадала:

--Если придет с цветами, значит помнит.
Алексей  пришел с  букетом пионов. Ни слова не говоря, обнял Варю, запрятал голову на ее груди и зарыдал. Пионы  один за другим падали  из Алешиной руки на мокрый асфальт. Посетители парка стали оглядываться на странную пару. Еще бы! Двое пожилых людей средь бела дня вот так на виду у всех  рыдают. 
 У обоих было такое  чувство, будто они  расстались  только недавно.
Впрочем, так казалось именно женщине. Ведь она никогда не отвыкала от Него, не прерывала внутреннего диалога с ним. Каждая мелочь даже их детских встреч  накрепко врезалась в ее память. Все четко  помнила.  С самого первого дня, когда   мама привела ее в чужое село доучиваться  с пятого по седьмой класс. На постой определила  к   тетке  Ульяне  – матери Алексея. До сих пор помнила  до мелочей, до трещинок:  печку, где они с Алексеем  по возвращению из школы, отогревались. И  луг, где  вместе  пасли овец, и речку за околицей, где ловили хариусов и ленков.

Все помнить позволяет только настоящая любовь. Это она, любовь, в каждом пустяке  способна видеть скрытый, только ей угодный смысл. Но и  каждое неосторожное слово  может вызнать целую бурю сомнений и  даже настоящего горя.
Аллея была безлюдной. Хотя  рядом  через непроглядные заросли сирени  то и дело прорывались  возбужденные детские голоса, и   время от времени задорно покрикивал маленький тепловозик  детской железной дороги.

Варя раскрыла  потертый  портфельчик, который до этого держала подмышкой.  Еще  не было сказано  ни слова – только слезы и жесты. И еще слезы.   Она давно не плакала. Привыкла все удары судьбы воспринимать стойко. А он вряд ли вообще когда-нибудь до этого  плакал навзрыд.

По аллее  прошла  молодая пара   с детской  коляской. О чем-то переговариваясь, оглянулись на рыдающих. И снова  все обезлюдило.
Варя  тыльной стороной ладони, совсем как в детстве,  вытерла, ставшие вдруг сухими, глаза. Она достала из порфельчика  кипу пожелтевших от времени, полуистлевших треугольников и конвертов и, удерживая ее двумя руками на весу, произнесла первые слова:

-- Все эти письма ты написал мне за шесть лет. Может быть,  отправил   больше. До меня  столько  дошло. Я  ни о чем тебя  не прошу. Дай только прочесть их тебе одно - за одним.
И еще не получив ответ,  начала  читать: - Первое письмо  написано   восемнадцатого  апреля сорок второго.

Держа в руках,  такие  дорогие для нее   листки, чуть ли не  молитвенно, наизусть произносила полные  любви и нежности давние Алешины слова. Только временами   больше по привычке, чем по надобности заглядывала в письма.
 
Так  все мы  помним  всю жизнь стихи из своей первой  школьной хрестоматии.
Чувствовалось, что мужчина многое забыл, только время от времени останавливал   женщину   и спрашивал, в  ответ на какие ее вопросы он отвечал, так или иначе. И тогда она  почти также наизусть пересказывала ему содержание  своих, написанных в ту тяжелую годину,   давно уже  не существующих писем.

-- А я не  мог  сохранить  твои письма. Сама понимаешь – фронт. Но фотокарточки у меня все время были в кармане.  А такие подробности я не помню, да и вообще я ли  все  это писал? Так складно, как песня. А вот не помню.  Видно война выстрелила в мою память. Знаю только, что любил тебя и люблю до сих пор. И не было у меня иной любви. 

-- Молчи! Молчи! - вдруг резко оборвала  его  Варя,  и закрыла лицо руками. Плечи ее вздрагивали от скрытых рыданий. На землю, медленно кружась, как осенний лист, опустился  один из непрочитанных треугольников. Она поспешно подняла его, прижала к губам. Бережно вытерла, мокрым от слез, уголком платочка от прилипших крошек земли.

Через минуту  уже спокойным голосом  продолжала  чтение. В каждом письме уверения в любви, просьба ждать, быть крепкой, как скала и неуступчивой, как гранит.
Милые, наивные  солдатские треугольники. На них - штемпеля »Просмотрено военной цензурой». Это значит, что до нее кто-то  старательно перечитывал эти строки о любви и верности. А сколько  раз за все годы перечитала их  она?!

-- Ты  в своих посланиях  по несколько раз целовал меня. Но если бы знал, сколько моих поцелуев на этих письмах.   Особенно на тех, что писал из госпиталей. Я  мысленно целовала твои раны и просила Бога, чтобы он  спас тебя.
Неожиданно из маленькой тучки  сквозь лучи солнца полился  чистый и быстрый дождик. Она встала и с приглашающим жестом   пошла в сторону  кафе «Мороженое». Мужчина  устремился за ней, как тряпичная кукла  за кукловодом.  Чувствовалось, что  он ошеломлен всем  услышанным.
В кафе было почти безлюдно. Они заняли столик в углу. Заказали газировку  и мороженое. В стране лютовал безалкогольный  период.
 
- Такую встречу надо бы подкрепить  чем-нибудь покрепче,- подумал мужчина, но вслух  это не произнес, вспомнив, как жена постоянно упрекала его за каждую  рюмку. Пьяницей он себя не считал, но сейчас  охватила досада, что из-за  каких-то алкашей он не может позволить себе фужер шампанского даже по такому невиданному  поводу.
Пока принесли заказ, Варя продолжала   читать письмо за письмом, разложив их  в одном ей понятном порядке:

 - Я специально  отдельно сложила  письма, где все только о любви и ожидании будущей встречи. Они  помогали мне  тогда и поддерживают теперь  в наступающей старости и вечном одиночестве. Все их писал ты, и только одно из госпиталя  дописано чужой рукой. Тот раненый  сообщал, что ни от кого не получает писем, а ты, Алешенька, читаешь ему мои, и  он этим счастлив.

- Его написал  Филипп. Он   через несколько дней умер от ран. Почти земляк. Из соседней деревни. Был он сиротой раскулаченных родителей. А девушка, какую до войны любил, вышла замуж.   Умер он больше не от ран, а  от одиночества.
Алексей надолго замолчал, вышел покурить, а когда вернулся,  застал свою спутницу задумчиво сидящей  все в той де позе. Прочитанные солдатские треуголки лежали ровной стопкой, а  остальные   ожидали своей очереди.
Мороженое таяло в креманках, На дне одного из пустых  бокалом  билась– так и не могла подняться вверх  и вылететь наружу, еще неопытная в вопросах пилотажа, глупая назойливая весенняя муха.
 
Снова  зазвучал чуть надломленный голос Вари. Молоденькая официантка подошла сзади,   и как бы нечаянно,  глянула странной посетительнице через плечо. Варвары  Александровна  оглянулась и машинальной прикрыла рукой драгоценные строки.

-- Может что-нибудь еще вам надо, -- спросила, почти что пойманная с поличным официантка,  -   У нас есть ромовая баба, печенье...

-- Нет, нет! Мы уже уходим, - ответил мужчина, - Мне  сегодня на прием в поликлинику, -- почему-то именно официантке сказал он.
Когда они ушли, девушка обратилась к  толстой буфетчице:- Ты видела ту допотопную пару? Просто умора! Старые, а туда же что-то про любовь читают и плачут.  И руки друг дружке тискают, совсем стыд потеряли.

-- Дура ты беспробудная! Чему тебя только дома учили!  Зачем спугнула людей? Они что, тебе мешали? Так ты мне  всех посетителей распугаешь.- Выговорила молодой старая буфетчица. – У нас и так никакой выручки. Лигачуга и Горбач всю нам обедню испортили. С выручки работаем. А ты – ворона…
Когда Варя  и Алексей  вышли их кафе,  дождь кончился. Но скамейки были мокрыми. Пахло свежестью с молодой листвы  сирени, чуть прибитой дождем пылью:         

- Алеша, если тебе надо идти, мы все продолжим завтра. Но что с тобой? Ты нездоров?
-- Да так, пустяки. Это все Лена. Племянница. Ты же не знаешь, она медицинский кончила. Беда с этими медиками. Договорилась, чтобы меня принял профессор. Делать ей нечего. Людей беспокоит. Давай  продолжим завтра. В это же время. Надеюсь, он меня не загребет к себе. – Уже пошутил  Алексей.
 
Всю ночь в гостинице Варя  не сомкнула глаз. В ее окно заглядывала огромная глазастая луна. Постель была жесткой и горячей. Под утро  с Енисея стали  долетать   гудки буксиров. Под их звуки вконец измученной, она  уснула. Во сне  то теряла, то находила своего Алексея.  Какой-то  глухой  голос бубнил одну  и ту же фразу:
« Посещение больных с пяти до семи».
От какой-то невыносимой мысли  она  проснулась  также внезапно, как и уснула. До встречи осталась масса времени, но  ей все казалось, что она опаздывает. А в памяти билась Алешина фраза о  профессоре. Что все же у него? И почему он такой бледный? Хотя откуда ей знать, каким он бывает  всегда?  Ведь она видела его последний раз   так давно.  Как это было?

Тогда она опоздала на свадьбу Алексея  и  его соседки-односельчанки,   Насти, на три дня. После окончания техникума по распределению работала в «запретке» Подруга дала знать, что  Алеша приезжает домой перед отъездом на службу в Германию. Но Варю не пустили с работы, и пропуск ей из «закрытой зоны» не дали. Через Три года после войны дисциплина была! А режим и того круче!

Пропуск можно было заказывать только в самых экстерных случаях, и то за две недели, а утверждать в московской канцелярии.
Шутка ли, сам генерал Царевский, видя её слезы, уговаривал не ездить. Всё равно, мол, ни в какую Германию тебя с  нашего секретного объекта не пустят. А жениха мы тебе и здесь найдем.

Только через десять дней после сдачи квартального отчёта, безудержных слёз и рыданий,  ей удалось поехать домой.  Но как!!!
Сам генерал сел за руль служебной машины. Его, чаще всего, на контрольно-пропускном пункте не слишком тщательно досматривали. Особенно, если русские.
Риск всё равно и для него был  громадным. Он уложил Варю на заднее сиденье. Это было не сложно – она, заморённый войной, воробышек. Прикрыл ковром и провез через контрольно – пропускной пункт - КПП.  Дальше довез  ее до деревни, где  уже не стояли и не бдили стрелки из «запретки» и не шныряли оперы в поисках шпионов. Завернул в самый безлюдный переулок

Только там выпустил свою пленницу, точнее сказать, спасёнушку. В случае провала операции её надо было бы назвать подельницей. По тем временам, что генерал, что бухгалтер, что ученый с мировым именем – все едины перед грозным судьей, секретностью во имя обороны  страны.

Судьбу человека могло искалечить пустяковое нарушение. Наказание от 10 лет до высшей меры. За уголок чистого листа ватмана с печатью «СЕКРЕТНО». Чертежник мог получить  реальной длительности срок заключения, даже если этот уголок впоследствии нашли. За утрату секретно документа – высшая мера. За нарушение пропускного режима – десять лет лагерей. Так что генеральский поступок Варя всю оставшуюся жизнь считала героическим, а каким он был безрассудным поняла лишь с годами.

Как Варя  добиралась домой  по весенней распутице, что за это время передумала – об этом отдельный разговор. Она  пришла  в свою деревню  под  вечер. Узнала, что  три дня назад Алеша женился  на Насте, своей соседке - дочери председателя Сельсовета.  Свадьбу уже справили, а назавтра он уезжает с молодой женой в Германию.
Ей  казалось, что умрет, если не увидит своего любимого. Еще хотя бы раз.  Идти  на ночь, глядя через тайгу до  его  села  девять километров  было полным безумием, но   она сразу же отправилась в путь. Только когда увидела   крайние избы Алешиного  села, поняла, что уже глубокая  ночь.

Постучалась к  своей школьной подружке. Новостей получила  до  утра   целый воз. И какую напраслину о Варе написал на фронт   младший брат Иван Алексею  и  «как  окрутили его  за эту  Наську.». И что Алексей первые дни ждал Варю, и все встречал почтальонку.
   -- А  еще  сам Алексей  подтвердил, что ему на фронт писали даже из твоей деревни, будто  ты его не ждешь, а  крутишь  любовь с кем ни попадя!  Как, мол, стала секретарем комсомола, так от кавалеров из их района отбою нет.  Вот, мол, теперь глаза в село не кажет. Видно, стыдно! А еще писала, мол, жду! Иначе  как-никак  приехала бы повидаться! – без умолку  тарахтела разными голосами глуповатая, соскучившаяся по новому слушателю, подружка.

Варя  рассеянно кивала, будто речь совсем не о ней идет. Не хотела ни перед  кем   боль свою показывать. Под шубейкой, какой накрыли ее, беззвучно проплакала всю оставшуюся ночь.   

Утром пошла  прямо к тетке Ульяне в дом -  забрать у Алексея свои фотокарточки. Вошла в избу, а там все будто онемели. Алексей выскочил за ней в сени. А за ним – Настена.  Не дала  новобрачная  поговорить с Алексеем.
Вспомнив эту сцену, Варя  невольно зажмурилась. Теперь она ни за что не совершила бы такого унизительного  поступка. Годы научили ее уважать себя. Давно появилась уверенность и достоинство. А тогда? Боль невыносимая, безысходность, как выстрел в грудь. Всплыло давнее. И словно кипятком в лицо плеснули.
 
Вот ей, Варе, двенадцать лет. В их деревне на берегу таежной речушки Барги только четырехлетка. Деревня большущая – три  длинных улицы, больше трехсот домов. Клуб есть, контора, а школа  маленькая. Да никто особенно и не стремился  дальше учиться – только парни. У Вариной мамы  восемь детей, большинство – девчонки. А из них только старшая  все лето ныла, что хочет дальше  учиться.

Мать сговорилась с теткой  Ульяной, давней своей подружкой, живущей на небольшой железнодорожной станции, что приведет к осени дочку. Ну, та согласилась—мол, своих четверо, а эта будет пятой.  Мать привела свою старшенькую  на учебу   в конце сентября,  как только кончилась работа на огороде.   

Осень в тот  год была очень холодной. В просторной, жарко натопленной  избе, где предстояло прожить не один год, с боровка печки выглядывало четыре пары внимательных детских глаз. Старшим был Алеша. Помладше ее, а все равно,  почти что мужичок. Был еще помладше – Ванюша. А   близняшкам - самым младшим, по пяти годов.
Варвара напряглась, чтобы точно восстановить в памяти, каким ей показался Алеша в первый день знакомства. Чуть быковатым, чернявым, крепышом по виду. И много старше своих лет.

Они подружились не сразу. Сначала он ногой отодвигал ее от края печки, где  в лютые морозы спали вповалку все дети. Задирал.
А позднее,  когда  его мать иногда из жадности своей или  по причине экономии   обделяла

Варю куском хлеба, он  тайком  приносил ей что-нибудь из еды. А еще  оборонял  от сельских мальчишек, которые, вообще-то относились к девчонкам-школьницам совсем не по-рыцарски, а к ней, чужачке, так вообще враждебно.

-- Вот тогда я и полюбила Алешу. Он был вовсе не  угрюмым, а добрым и веселым - громко    сказала  сама себе Варя. И окончательно проснулась. 
 
Торопливо стала собираться в парк, одновременно прокручивая в памяти все их встречи. Три  года за время учебы в Алешином селе они  разлучались только на время каникул. Их  дразнили «тили-тили, тесто. Жених и невеста» Алеша вначале дрался за дразнилки с мальчишками, а потом те отстали.

Вспомнила сейчас, как  поехала доучиваться в село Троицко-Заозерновское, теперь это город Заозерный. При  каждом удобном случае  бегала под благовидным видом  в Алешино село. А на каникулах  с неодобрения своей мамы  убегала на  гулянки,  туда же.
Грянула война. Началось что-то невообразимое, властно и неотвратимо изменившее всю их жизнь. Мужиков забрали на фронт. Старших парней вслед за ними. Отец   ушел, в первые дни  войны и вскоре семья получила, сообщение « пропал без вести». Потом пришла очередь и Алеши... Вся тяжелая работа легла на бабьи плечи.
О войне,  сейчас она не хотела вспоминать. Наскоро умылась, попила чаю, спустилась в буфет за бутербродами. Заполнила термосок:

-- Читка сегодня будет долгой.
К  месту новой встречи    пришла  вовремя.  Алексей уже ждал ее на скамейке у входа в парк.  И опять  до самой заветной скамейки они молчали. Только теперь шли рядом. Он о чем-то сосредоточенно думал. Она, вперив взгляд в землю. Если вдуматься, то после трудных воспоминаний   этой ночи, встреча  как бы  вступила совсем в иную фазу.
 
-- Сегодня я буду читать те письма, после которых между нами  пролегла едва заметная трещинка. И ты увидишь сам, как она  постепенно  расширялась, а потом и вовсе увела нас друг от друга.
-- Я  никогда не хотел этого - ответил Алексей глухим голосом,- В своих ответах я просто отбивался  от твоих необоснованных обвинений.

-- Ты считаешь, необоснованных?
И снова  читали  солдатские  треуголки. А когда он  удивлялся, почему вместо привычных слов любви появлялись  рекомендации  не ждать его, если  у нее есть другой,   она  давала   свои пояснения:

- В селе  ничего нельзя спрятать от других. Я сразу  поняла, что какая-то злая, черная, завистливая сила вмешалась в  наши  отношения. Об этом говорило все, и в первую очередь неведомо откуда появившаяся в твоих  фронтовых письмах отчужденность. Помнишь, некоторое  время я тебе не писала? Не отвечала  тебе. Точнее никуда   не отправляла  написанное.

Пыталась забыться. Уходила с головой в  непосильную работу. Помогала маме по хозяйству, как самая старшая среди  своих братьев и сестер. Организовывала женские бригады на лесозаготовки. И старалась там своим примером показать, как надо работать. Как-никак – комсомольский секретарь!

И снова с головой погрузилась в воспоминания о тех трудных годах. Он не мешал ей, терпеливо ждал продолжения читки.
А она уже  не вслух, а где-то там внутри рассказывала сама себе  о пережитом.
Сложнее всего  в годы войны было достать  соль и спички. Собрав мешочки с кедровыми орехами, сушеной черемухой, махрой однажды пошла на железнодорожную станцию поменяться. Остановился воинский эшелон. В нем – раненые:

-- А может мой папка  здесь раненый?  И говорить не может? Лежит себе,  и никто не знает, как его фамилия?
Она  впервые увидела искалеченных войной. Искала отца, ходила по вагону, как в бреду.   Раненые  разобрали из ее рук  все, что она принесла. А когда поезд помигал дальними огнями, она увидела свои пустые руки и   заплакала:

-- Что я скажу маме? Как объясню, что не достала ни соли, ни спичек?
Села на скамеечку и проплакала до самой темноты, А домой-то идти восемнадцать километров. Приходили и уходили поезда, а она все не могла остановить потоки слез.
 Подошел военный комендант станции.  Расспросил, что случилось. Повел  к себе. Дал спичек,  мыла, немного соли, а еще три большие солдатские  фланелевые портянки :

-- Ты вот сделала неправильно. Принесла все в больших мешочках. Так что  могло мало, кому достаться. А ты вот из этих портянок нашей   маленьких мешочков. Чтобы  всем  хватило. И снова приходи. Я тебя не обижу. У меня под  Минском вся семья погибла – перед самой войной в гости поехали. А моя Оля (Тебя-то, как зовут?), так вот моя Оля, один в один  - ты.

Во многих эшелонах  с ранеными  побывала  она ночью после тяжелого трудового дня  с сибирскими дарами, и в каждом искала своего отца...
Воспоминания   увели ее далеко от аллеи и скамейки.   Алексей  дотронулся рукой до ее руки:

-- Варюшка! Ау! Где ты? Вернись ко мне!
Она очнулась, как от сна и  продолжила чтение. Голос чтицы становился все глуше, все трагичней. День был не так светел, как вчера. Дождь то и дело принимался за свою работу, булькал в лужах, пускал пузыри. Во время кратковременных дождей  они  скрывались в беседке, которая стояла  неподалеку.
Кроме них там пережидал дождь  еще кто-нибудь из посетителей парка. И тогда  наступало короткое   молчание. 

 К вечеру опять заиграло  беспечное, ласковое  солнце, еще ярче стали умытые дождем кусты сирени. И принялись за бесконечные песни птицы.
И третий  день был неровным. Он то солнцем баловал, то  проливался коротким бурным дождем. 

Ни в его письмах, ни тем более в ее, ни разу не названа была основная причина их внезапного отчуждения. Кто все же разлучил их?  Что ни письмо, то  одни намеки, обвинения в адрес друг друга, попытки узнать, что же  произошло. Не  раскрывая  при этом себя. Так, полунамеки, да тщательно скрываемые  обиды

-- Почему  ты так упорно  отбивался от всех моих подозрений и обвинений?  Ведь ты знал больше меня. Это тебе кто-то написал на фронт о моем, якобы недостойном  поведении? Так, ведь?

Он промолчал. Ниже опустил голову.
-- А мне мешала излишняя  нетерпеливость и беспощадная требовательность:  Либо все, либо – ничего! И самоуничижение.   Помнишь, тебе написала: « я старше тебя, я – бедная. У моей  мамы восемь нас. Вон Настена, твоя соседка, у родителей одна. Отец—председатель сельсовета. Мне сказали, ты ей пишешь. Так я не против. На тебя никаких прав не имею».

-- И я на тебя прав не имел.  Мне написали, что тебя там обхаживают. И еще кое-что...
--Эх, ты!  Разве сберегла бы я твои письма, все до единого?
-- Ты, наверное все время жила одна. Вот и смогла их сберечь, - с запоздалым, но внезапным упреком сказал Алексей.

-- Ты ошибаешься. Была замужем почти, что пятнадцать лет. Долго   себе не верила, что ты  женился, хотя сама видела твою жену.  Никого не хотела знать. Распугивала парней. Но один из них, Олег, как смола прикипел. «Выходи-ка за меня!» Я  твержу, что только  одного тебя люблю, а другому нет в моем сердце места.
Он  за своё:  «Не потесню я твою любовь. Буду  с ней уживчив. Не век же тебе в общаге  пропадать! Кто тебе, одинокой, квартиру даст? Я  люблю тебя, больше жизни!». 

-- Олег был вдовцом. Работал начальником участка на стройке слюдфабрики. Жена его попала под поезд  почти сразу после их свадьбы. Работала сцепщицей вагонов.
       Перед этим получили они квартиру. Вот он и соблазнял меня возможностью пожить, как люди. А однажды, пришел в  комнату,  сел  прямо на мою кровать и сказал: « Вот сейчас все девчонки на смене ночной. Я просижу здесь до утра, а утром всем объявлю, что мы с тобой муж и жена. Мне поверят, а тебе—нет». И просидел. 
Она горько усмехнулась:

-- Пожалела я его, а всех больше себя.  Да и  обида за прошлое верх взяла. Последнее письмо написала тебе тогда, в пятидесятом. Олег терпеливо ждал. А  от тебя  опять какие-то загогулины, да отнекивания. Свободен я, мол!

-- Не мог я тогда  иное  написать. Считал, что  так и будет. Понял, на ком женился. Понял,  что не люблю Настю, решил  тайком  демобилизоваться и уехать к тебе. Рапорт подал. Так ей кто-то из писарей  штабных сообщил. Она - в парторганизацию. Она – на суд собрания офицерской  чести. Сказала, что беременна. Скандал поднялся! Меня из Германии  в Белоруссию перевели. Она – за мной. Никакого ребенка тогда не было.
Он помял в пальцах так и  не зажженную сигарету и продолжал:

-- А как пришло твое последнее письмо, решил я сбежать. Письмо твое в подкладку кителя зашил. Так  ведь  и там нашла! Что было!? Ну, я запил. Из армии меня турнули. Переехали  на Украину. Устроился работать шофером. Там  она нашего первенца родила.
Он помолчал  немного,  и на ее немой вопрос ответил:

- Нет! Домой она ни разу не ездила и меня не пускала. Чуяла кошка чье сало съела. А как мать ее умерла, забрала к себе больного отца. И вовсе все пути домой отрезала. Я   бывало как выпью, ее твоим именем  называл.  Скандал! Гвалт!
После такой долгой речи, он  задохнулся, закашлялся. Она  в который раз спросила, что сказал профессор. И снова не получив ответа, продолжила свой рассказ:

-- От тебя ответа  не поучила. Вышла за Олега. Этого благородного, умного и доброго человека. Поэтому смогла сохранить все твои письма и фотокарточки.
Сглотнув комок ревности, он сказал:

 -- Что же ты с таким-то хорошим  дольше  не пожила?
-- А и то, правда. Он знал, что тебя я забыть никогда не смогу. Но так  ни разу не упрекнул меня.  А однажды даже сказал, что именно  за мою верность первой любви полюбил меня. Что за это надо ноги мне мыть и воду пить. Да саму меня  на божничку ставить. Жили мы с ним в полном согласии, я все лечилась, а как оказалось, что никогда не будет у меня детей,  стала просить его оставить меня и не портить себе жизнь.
Она говорила, с трудом, перекатывая,  как камни, горестные слова:

-- Уговаривал он меня взять ребенка на воспитание, а то – двоих. Я не решилась. Олега уважала, но не любила. А, как думаю, неродные дети догадаются, что нет у меня любви? Отдала  Олега в чужие, но мне знакомые  руки.
Она надолго замолчала,  опустив  руку с последним непрочитанным  письмом. Судорожно глотнула воздуха и заговорила вновь:

- Как он ушел   в новую семью, поменяла я местожительства, поступила на свою же бухгалтерскую работу. Должностью повыше. В соседнюю, опять-таки, «запретку», чтобы его  счастью иметь родных детей не мешать. Отдала, а потом пожалела.  Однажды  приехала  в Заозерный на партийное собрание. Поднимаюсь в ДК на второй этаж, а он навстречу.   Как увидел – побледнел.

« Ах, Варя, Варя!  Что ты наделала? Разве можно было по живому резать, а к мертвому пришивать?  Нет мне без тебя счастья. Возьми меня обратно.

-- Куда же я тебя от твоих родных детей заберу? Ах, и в жене разочаровался и в детях тоже? Но родные, есть родные. Где гарантия? Вдруг назад к ним потянет? Как придешь, так и уйдешь? А мне надо либо все, либо – ничего! 
Кончилось собрание. Села в автобус домой ехать, а тут бежит его жена и на меня. Мол, сначала сама мужика отдела, а теперь назад требует. Тайные свидания с ним устраивает. Что ж ты не удерживала его раньше? Нечем? Да? А я вот деток ему нарожала. 
Я прошу ее замолчать:  Ничего я не требую. Автобус пошел, а она все кричит  вслед. Вот тогда поняла, какая у Олега жизнь.
Наступила долгая пауза. Алексей отошел в сторонку, закурил и закашлялся

-- Я  теперь свободен. Возьми меня к себе? Вот только съезжу,  попрощаюсь с детьми. И давай хоть  теперь будем вместе.

----А ты, почему считала, что детей у тебя не будет?
-- В войну я сильно простудилась, да и надорвалась на лесозаготовках. Как комсомольский секретарь набирала лесорубов из девчат и подростков. И сама должна была показать пример работы. А одежонка какая!  А харчи? «Все для фронта, все для победы». Непосильную мужскую работу - бабы да ребятня.
Попала в больницу. Вот тогда  вся деревня, да и ваше село гудели, что я там нахожусь  по женской причине. Хоть сейчас скажи мне, кто тебе  первым на фронт такую напраслину написал? Сколько раз  я тебя об этом просила!
Он назвал имя. Варя сидела, как неживая.
 
      -  А потом Настя  в письмах подтвердила. И  Ванюшка -  младший брат.  Ну и  другие... А ты в это время писать перестала.
-- Так ведь не послать же тебе на фронт справку  от врача!
-- Какую справку?

-- Что я   верность тебе сберегала.
Она достала из портфельчика серую,  почти истлевшую бумажку.  Он дрожащими руками надел на нос очки... Земля пошла у него из-под ног. Он грузно плюхнулся на скамейку. Охватил голову руками, и долго раскачивался из стороны в сторону.
... Это было их последнее свиданье.  Он не написал, не позвонил. Она напрасно  постоянно заглядывала в письменный ящик, вздрагивала и кидалась  к телефону  при каждом звонке:
 
     -  Чего я ждала? Все повторяется,  как много   лет назад.
 Через два года в Красноярске Варвара Александровна снова в трамвае  случайно встретила  Алешину племянницу  и  узнала, что никуда он после того дня не уезжал. Обманул ее, не хотел пугать.  Через неделю   лег в краевую больницу  на операцию по причине  опухоли легких. Операцию не перенес...   

       Любовь  к нему на  этом не закончилась. Прошло еще двадцать лет. Иногда на местном погосте Бадолыке  видят совсем старую женщину, которая  подолгу сидит на одной  из могил и читает такие  ветхие солдатские треугольники.
 
     Дворник (Ну, надо же!) тот самый, что раньше работал в парке им. Горького, теперь пристроился к кладбищинской команде. Он катил однажды свою полную мусором тележку, и узнал  давнюю женщину, так удивившую его в давние годы.
      Остановился, взглянул на мраморный  портрет усопшего и сказал:
      - Все бы так ухаживали за могилами, так и мы были бы за ненадобностью.