Глава 4
Крохотные чёрные, венчанные острыми коготками, ручки раздвинули ветки кустарника. Следом показалось уродливое сморщенное личико цвета угля: вздёрнутый носик тихонько засопел, желтоватые глазёнки с вертикальными зрачками пробежали по сторонам. Существо довольно проскрипело и маленькими перелётами помчалось вперёд. Крохотные кожистые крылья не могли поднять тело бесёнка на порядочную высоту, но вот скорости ему было явно не занимать. Бесёнок внезапно остановился, словно уткнувшись в невидимую стену. Остроконечные ушки застыли, придавая сморщенной мордочке удивлённое выражение. Чертик весь обратился в слух: показалось или нет? Ушки беса выделили – уловили? из окружавшего его лесного шума очередной толчок. Словно брошенный пару минут назад в омут камень пустил наверх пузырь воздуха. Ещё толчок. Нет – не показалось, полтораста лет – а слух по-прежнему острый. Сердечко-то где-то рядом бьётся. Может, олень, а может и не олень…. Перед желтоватыми глазками промелькнул искомый образ: чешуя кольчуги, глазницы шлема, плащ из серых шкур, чёрная секира. Бесёнок пискнул и чёрным пятном метнулся на звук.
Зарывшись лицом в мягкий мох, у корней поваленной ели неподвижно лежал человек. Рядом покоилась аккуратно сложенная кольчуга, на ней в круге широкого пояса лежал шлем, блестела затейливыми рунами секира. Бес довольно оскалился: блеснули мелкие зубки, по ним чёрной тенью пробежал раздоенный язычок. «Сильный воин, наверняка, сильный. Но такой беспомощный сейчас»,- жёлтый огонь в глазёнках запылал ярче, проникая под иссечённую полосами шрамов плоть - «запятнанная кровью по уши, но душа есть душа, и нет ни на земле, ни под землёй ничего вкуснее». Чёрное личико склонилось над телом. Раздвоенное жало языка заплясало на остриях зубов, как одержимое. Расправив коготки, к белой коже потянулись трясущиеся от возбуждения ручки.
«Курдуш!» - взорвался в головёнке беса низкий скрипучий голос. Чертёнок, сжимая узкими ладошками крохотную голову, метнулся к ближайшему дереву и взлетел по стволу, оставляя на коре бороздки следов. Из-за листьев показалась угольная мордочка, искажённое болью личико приобрело злобное выражение.
К лежащему викингу подошёл высокий человек в серой, расшитой причудливым орнаментом робе с капюшоном. Не обращая внимания на беса, скалившего в бессильной ярости зубы, человек склонился над телом и начал тихонько шептать….
- Запах мха, даже в сухую погоду до последнего сохраняющего дух лесной сырости. Глубокий вздох. Кто это там бубнит, неужели старуха Хель с довольным бормотанием расстилает брачное ложе? - Викинг тяжело перекатился на спину – лицо, краше в домовину кладут – и посмотрел на человека, шепчущего наговор.
- Вельмунд…. Что он забыл в лесу?
Взор воина медленно переместился со сморщенного, как печёное яблоко, лица старика на корни дерева с повисшими на них комьями земли, затем на оружие и броню, ещё дальше, туда, где в десяти локтях бесформенной коричневой грудой лежал кожаный мешок. Ага, всё-таки хитрейший из Асов – Локи не успел похитить его разум. Сумел-таки отползти подальше, а то б уже мерил шагами тёмные пещеры Нифльхейма. Из развязанной горловины мешка, как из уродливой пасти, торчала посиневшая детская ручонка. Ульвига накрыла волна дурноты. Он повернулся и только тогда встретился глазами с Вельмундом.
- Да, не рассмотрел я сперва, кто ты такой. Про то даже скальды не сказывают. Вставай уже, полно прохлаждаться. И торопись – урсы входят в лес. Беги, нам с перевёртышами пока не совладать и эта мерзость ещё… Крюк ты добрый по лесу дал, но это только во благо - дольше искать будут. А я пока след переведу…. Через два дня и встретимся. На закате, под грозовой сосной – она одна такая, увидишь – сразу поймёшь. Наокрест над всеми возвышается, издалека видать. Квашня всегда по тому пути ходит.
Викинг встал, отряхнулся и начал быстро облачаться. Нырнув в кольчужную рубаху, опоясался, водрузил на голову шлем, щёлкнул застёжками мехового плаща. Задвинув за спину секиру, посмотрел на старика в упор.
- Пошли со мной. За урсами ползёт сутулая дочка Локи, как бы она тебя не зацепила.
Старик не отвёл взгляда, дослушал до конца и, наконец, кивнул, как о деле давно решённом, и невесело усмехнулся:
- Я уже сорок лет, как мёртв. Да к тому же, не стану ж я сидеть, сложа руки - ждать костлявую в гости. Ступай уже. Поспеши.
Ульвиг крутанулся на носках и, не оборачиваясь, побежал. Петляя между стволами деревьев, викинг бесшумно скользил вперёд.
Старик посидел немного и тихо, но требовательно позвал:
- Курдуш.
С дерева, хлопая перепончатыми крылышками, спрыгнул бесёнок и, всё ещё скалясь, подбежал к Вельмунду. Старик на его гримасы внимания не обратил и, как ни в чем, ни бывало, продолжил:
- Переведёшь след к реке. Поспеши, урсы близко.
Маленький костяной ножик упал наземь, и чёртик, проворно схватив его, кинулся к следам викинга. В мгновение ока, вырезав пласт пушистого мха, по очертанию отдалённо напоминающий волчий след, Курдуш исчез в зарослях. Возникнув через миг, он споро принялся за следующий. Старец встал и пошёл в сторону стоянки - бесёнок не подведёт, успеет в срок вырезать следы, раскидает их по лесу до берега реки, в точности скажет нужное слово – и срастётся вырезанный мох с травами и землёй, тогда уж даже сам Вельмунд только с превеликим трудом сумеет отыскать подмену.
Две огромные бурые туши, каждая размером с дикого быка, тяжко ступая, треща поломанными ветвями, бежали по ночному лесу. И страшен был этот бег – казалось, даже могучие дубы, попадавшиеся на их пути, старались двинуться в сторону, насколько позволяли вклинившиеся в тело матери-земли длинные корни. Старый, украшенный многочисленными шрамами зубр, едва только увидав горящие жидким янтарём глаза, ринулся сквозь заросли прочь, мыча, точно годовалый телёнок. Урсы бежали по следу, даже не наклоняя к земле уродливых морд,- след был ещё достаточно свеж. Рокот глухого рычания рождался в горле, нескрываемая злоба полыхала в глубоких глазницах. Урсы рвались вперёд, оставляя позади широкую выломанную просеку, постоянно обгоняя друг друга, стараясь добраться до вора первым. Чтобы почувствовать, как под тяжким ударом с хрустом сомнуться кости, как жертва, хватанув воздуха, через мгновенье выплеснет в ночь вопль боли. Чтобы увидеть в недрах распахнутых глаз тот дикий необоримый ужас. Чтобы зачерпнуть этого ужаса и искупаться в нём с ног до головы. А потом припасть к искусанным в кровь губам и, смотря в мутнеющие глаза, высосать из холодеющего тела блеклую дымку души.
Лагерь не спал. Угрюмое молчание повисло над кострами, даже огонь неохотно глодал припасённый хворост, постепенно сдавая позиции перед безлунной ночью. С берега реки раздался полный разочарования рёв, и люди вскочили на ноги. Даже с расстояния в полтора рёста было видно, как на узкой песчаной полосе у реки бесновались в бессильной ярости две громадные тени, временами оглашая притихшие окрестности раскатами грозного рёва, давая молчаливым небесам нерушимую клятву добраться до ряженного в серую шкуру дерзкого вора. Вскоре налетел внук могучего Стрибога, светлокрылый восточный ветер, и разогнал облака; на небесном куполе засияли звёзды, на срединный мир глянул жёлтый глаз луны - боги услышали клятву и теперь заинтересованно следили за развитием событий.
***
Дни шли своим чередом: обоз тихо плёлся вдоль реки, Черпачок помешивал своё незатейливое варево, воины ходили в дозор и охраняли лагерь по ночам. Костолом, вернув себе прежний пыл, ходил по стоянке, выпятив грудь, да покрикивал на охранников, обходя таинственную повозку по широкой дуге. Урсы сочились злобой, и никто по доброй воли не появлялся в дальнем углу лагеря, чтобы не попасть под ненавидящие взгляды, что, казалось, заглядывали в самую душу. Об исчезновении викинга никто и не упоминал, лишь Квашня сделался задумчив и всё чаще, вспоминая о наполовину уплаченном жаловании, вздыхал: «Мол, не удержался варяг и сделал ноги, едва узрев невиданных в заморских землях чудищ». Стоян и Девятко несли службу с приставленным к ним Ослабкой Говоруном, прозванным так из-за вечной, к месту и не к месту болтовни, временами сожалея о сбежавшем молчаливом северянине. Старец же Велимудр всё чаще смотрел на солнечное небо, мысленно упрашивая деда Даждьбога поторопить бег небесной колесницы.
Ульвиг восстанавливал силы, постепенно оправляясь от одолевшей его слабости, на время изгнанной из крепкого тела наговорами Вельмунда. Девственные леса, пойманные в силки жирные зайцы да ключевая вода вернули ногам лёгкость, рукам твёрдость, а глазам зоркость. И по-прежнему неслышен и скор был его шаг, и как влитая сидела в руках секира, под серым льдом глаз мерцало железо. Время залечило разум, подновило тонкой иглой обветшавшие швы воспоминаний, и теперь викинг чаще вспоминал о старых ноющих ранах, незаживающими шрамами полосовавшими душу. Вспоминал о дочери князя Мстислава, по - северному – конунга Мстислейва, красавице Ольге, с роскошными русыми волосами, заплетёнными в тяжёлую, налитую, словно спелый колос, косу. О её бездонных газах, - одном зелёном, другом карем – смешливо и бесстрашно смотрящем на него. Она всё чаще снилась ему на летящем в битву свирепом жеребце, в лёгкой кольчуге, словно облитая серебром, со сверкающем клинком в руке. Недаром он называл её Хильд – битва, как одну из валькирий. И, видит Один, она была не против. Где она теперь – гордая, неприступная, как береговая скала, о которую разбились волны его суровой северной любви?
Викинг переходил с шага на бег, и, полнясь гневом, не щадя ног, рвался вперёд. Пред внутренним взором мелькали образы, подстёгивающие гудящее от напряжение тело, полосуя огненной плетью душу: умирающий брат невидящими очами смотрит в облака, туда – в Валгаллу, где Отец павших поднимает кубок за нового воина. Клятва мести – кровь за кровь, до последнего вздоха – горящий дом Хаки Гордого, первого из вероломных воров, под покровом ночи похитивших жизнь родича. Натянутое, как корабельный барабан, горло Крума, зияя красным оврагом, выплёскивает в огонь жизненную силу.
Мелькали перелески и поляны, проносились чащобы и завалы, блестела солнечными бликами синяя ширь реки, проглядывая сквозь переплетения кустов и деревьев…
Сколько часов в предельном темпе бежал викинг – то известно лишь Асам. Наконец, усталость прогнала красную пелену ярости с глаз, и серый лёд вновь поселился в их глубине. Ульвиг, тяжело дыша, шагал по сочным стеблям трав, поднимаясь на прибрежный обрыв. Внизу, в полтораста локтях, катила волны беспокойная река. Вид с береговой крутизны открывался на много рёстов, наверное, столько видят лишь вороны Одина – Хугин и Мунин, ежедневно облетающие весь мир. Викинг остановился и присел на корень гигантской, в три охвата сосны, единолично правящей обрывом. Корень сам по себе был толщиной с корабельную мачту, деревянным копьём пронизывая глиняное тело холма. Викинг привалился к шершавой поверхности ствола. Ульвиг повернул голову и увидел, как на потемневшей от веков коре проступали цепочки рун. Руны были словенскими, непонятными. Резали их, когда сосна была ещё молодой, да и резчик давно умер, но кто-то старательно, раз в несколько лет заботливой рукой подновлял древние письмена. Северянин посмотрел вверх: на фоне утренних облаков, возносилась над обрывом лысая верховина исполинского дерева. Источенная ветрами белела она на коричнево-зелёном покрывале земли. А в самом верху, куда во время гроз словенский Перун метал не знающие промаха копья, чернела обугленная деревянная плоть. «Вот, значит, какая ты, грозовая сосна. На исходе дня сюда придёт Вельмунд, обещавший в обмен на помощь привести к последнему кровному врагу. Помощь за помощь. Кровь за кровь…. Ярл Вит, Тор свидетель, скоро из дома твоего послышится плач, и люди твои почернеют от горя».