Младенец плакал, недовольно морщась и отворачиваясь.
***
- Берл, нам нужно с тобой серьёзно поговорить, - отец показался мне каким-то необычайно напыщенным, но в то же время горестно-суровым.
- Пап, если ты об этих парнях в школе, то я же уже говорил - я сам разберусь.
Полотенце с завёрнутым в него льдом приятно холодило мою щёку. Честно говоря, последующие разборки меня не особо волновали. Во-первых - я не зря носил своё имя ( Медведь ) и мог за себя постоять не только на школьном дворе, но и на улице. Бывали, знаете ли, прецеденты. И ни разу мне не приходилось жалеть о том, что мои инстинкты самосохранения чуть притуплены. Лучше пусть меня все боятся. Из чего, собственно, вытекает "во-вторых". Во вторых - те гоблины действительно боялись, если рискнули выйти против меня лишь втроём. И правильно делали, что боялись, лучше бы вообще не лезли.
Итог пятиминутной стычки - два комплекта фингалов ( удар в нос у меня хорошо поставлен, будут "пандами", хе-хе ) выбитый зуб и куча всякой мелочёвки ( у одного ухо кровоточило, у другого, кажется, "колокольчики" не скоро ещё в себя придут, плюс рваное барахло - штаны, там, рубашка, кепека в луже соляры считай погибла ) со стороны нападавших. И только один фингал у меня ( если не считать, конечно, рассаженных в кровь костяшек на кулаках ). Ну, джинсы ещё ухайдокал, но тут уж лучше джинсы рваные, чем харя битая.
Отец, однако, казалось, был встревожен не на шутку. Странно, с чего бы?
- Сынок, скажи ка мне, сколько раз в этом году ты уже дрался? Не просто так, саданул разок и всё, а именно включался, если не на полную, то хотя бы всеръёз? Прошу тебя, отнесись к этому серьёзно.
Я прикинул про себя. Ну, если всерьёз, не баловство, то раз пять. В школе.
- Ну... Раза четыре, может пять, - осторожно сказал, сразу просчитывая в уме - не пожаловался ли кто из учителей? С далеко, так сказать, идущими выводами. Об отчислении за плохое поведение.
- А что, кто-то недоволен моим поведением?
Отец усмехнулся одними губами. Чёрт, грустно так это у него получилось, что я начал проникаться ситуацией. Если сразу после драки речь начинают вести не об этом, поневоле снова подберёшься, проникнешься.
- Тут не в поведении дело, сынок, точнее не в твоём поведении. Ты знаешь что случилось вчера с лавкой дяди Калева?
- Пожар? Ну да, сегодня вся школа только об этом и треплет.
- А о чём ещё треплет ваша школа? Ты в курсе про то, что на улице ограбили дядю Шауля? Сломали нос Ицхаку? Ты знаешь, что Далию, дочь тёти Сары, пытались вчера изнасиловать, а когда не получилось, избили? И у Калева в лавке был не просто пожар, а поджог - отец как-то печально, как приговор, строго и неотвратимо перечислял происшествия, случившиеся с нашими соседями. Ну да, у нас не самый тихий квартал в Сохо, но тут уж, как выходило, все беды повалились на еврейские головы. С чего бы вдруг такая полоса бед?
- У наших девочек всё в порядке? - я сразу подумал про близняшек Ору и Хану. Конечно, на двенадцатилетних вряд ли позарятся извращенцы, но... чёрт его знает, дурное настроение отца зацепило своим подлым коготком и меня.
- Я забрал их сегодня сразу после школы. Хотел и тебя дождаться, но... Ну, в общем, теперь понятно, где ты задержался.
- Пап, со мной - это ерунда. Подрались с пацанами в школе, ничего серьёзного.
- Ты уверен? Не торопись с ответом, подумай хорошенько. Вспомни причину вашего конфликта, проанализируй. В чём была проблема?
Чёрт, не хотелось выглядеть ябедником в глазах отца, но и лишнего геройства с моей стороны не было в том, что сегодня произошло. Я поступил так, как считал нужным и единственно возможным в той ситуации.
- Понимаешь... Там... Те парни на нашу семью погнали, - отец внимательно глядел мне в глаза, словно пытался прочитать там мои мысли. Каждый раз, когда он так делал, мне начинало казаться, что он действительно видит то, о чём я в данный момент думаю, - Не конкретно на нас, а... вроде как на всех евреев.
- В каком смысле "погнали"? - переспросил отец, - Так, что-нибудь вечное, типа " все беды от жидов" ?
- И это тоже. Понимаешь, когда так говорит Тони или Крис, это не обидно, это даже забавно у них звучит, но они мои друзья и знают, что я понимаю - они это говорят не всерьёз. А эти, быдло, янки тупые, вздумали мне заявлять про наше место в жизни, про веру что-то приплели, про обрезание, ещё что-то там. Короче, взбесили меня. Тоже мне, блин, хозяева жизни нашлись.
- Берл, это не только их слова, вернее они лишь повторяли то, что слышали от своих родителей, старших парней в районе, ещё от кого-то. Такое впечатление, что в городе готовится, нет, уже происходит что-то неправильное, злое и это зло направлено именно на нас. Мне бы очень не хотелось, чтобы я оказался прав, но... - он удручённо замолчал, словно боролся с чем-то в себе.
- Но что?
- Ты не всё знаешь про нашу семью, - это было похоже на то, как человек, собравшись с духом, решается на что-то для себя неприятное, чего не хотелось бы делать до самого последнего мнгновения.
- А при чём здесь наша семья? Ты же не считаешь, что мы на самом деле виноваты в чём-то, что за бред!
- Нет, не в этом дело. Берл, сынок, наша семья... мы несём на себе проклятье.
Я оторопел. Если бы этот разговор был у костра, в походе, я бы счёл его за очередную страшилку для наших малышей. Такие истории нравятся и нашим двойняшкам и Гила любит послушать что-нибудь жуткое, приятно холодящее кровь, и даже Натан в свои десять лет, укутавшись с головой в плед, выставив только нос да пол-уха, с преувеличенным ужасом иногда взвизгивая, просит продолжать рассказывать. Никак не ожидал услышать от отца сейчас нечто подобное. Я недоверчиво переспросил, словно надеясь услышать что-то другое,
- Проклятье? Какое проклятье?
Отец словно не видел моего недоверия. Я смотрел на его необычайно серьёзное лицо и всё ждал, что вот вот сейчас он улыбнётся и скажет " Я пошутил" , но этого не происходило. Вместо признания в розыгрыше я услышал, нет, увидел, ощутил нечто... Нечто такое, что навсегда изменило моё представление о жизни
- Наша семья, сынок, уходит своими корнями очень далеко. Я могу перечислить мужчин нашего рода как минимум на полторы тысячи лет назад. И ты сможешь, позже. Но это не потому, что мы гордимся нашим родом, принижая все другие. Просто на нас возложена ответственность за тех евреев, что живут с нами, окружают нас. Мы своего рода хранители.
- Хранители чего, пап?
- Хранители еврейского народа. Не всего, конечно, только тех семей, с которыми нас сблизила в момент испытаний судьба, чьи жизни вручил нам Бог.
- А в чём это проявляется? И разве это не повод для гордости? Ведь если мы достойные, значит мы лучшие?
Отец ничего не стал отвечать мне. Он подошёл ко мне вплотную, положил руки мне на голову, обхватив за затылок и пристально, не отрываясь, стал смотретьь мне прямо в глаза.
В этот момент я услышал плач ребёнка. "Ханан" - подумал я и удивился. Нашего младшенького не должно было быть дома. Ещё вчера вечером отец отправил его вместе с дедушкой за город, к дяде Менаше. Но ребёнок плакал, причём я не мог точно определить откуда я слышу этот звук, пока не сообразил - я его слышу УЖЕ внутри головы.
***
Младенец плакал, недовольно морщась и отворачиваясь.
Над развалинами разрушенного огромного города стоял плач. Он был словно отголосок детского, но в отличии от него был безостановочным и неумолкаемым. Так могут плакать только десятки, тысячи человек. это даже и не плач был, а какой-то неиссякаемый, безумно горестный стон. Лишь позже я понял причину этого стона. Передо мной предстала словно со стороны картина неисчислимого количества людей, согнанных в одну гигантскую толпу и, словно стадо овец, охраняемое пастушьими псами, охраняемое избивающими черенками копий и плетьми воинами в незнакомых мне доспехах с высокими шлемами на головах. " Иерусалим"- пронеслось у меня в сознании. И как будто в подтверждение этой мысли стали проясняться события, что были после. Как-то неожиданно всё смешалось, переместилось во времени и пространстве. И я уже был как бы внутри этой толпы, плачущих, испуганных женщин, раненных или избитых мужчин, подростков и совсем ещё грудных детей, которых прижимали к себе матери. Небо, затянутое пеленой дыма от множества пожаров уже темнело, всё менее освещаемое заходящим солнцем.
- Надо бежать, - произнёс высокий мужчина, стоявший неподалёку. Произнёс достаточно громко и уверенно, чтобы его услышали все, кто стоял поблизости.
- Нас погонят на рынки, продавать как скот, многие из тех, кто сейчас ещё жив, не вынесут дороги. Сегодня ночью нужно попытаться прорваться сквозь солдат и бежать. Преследовать навряд ли будут, слишком мало охраны, чтобы ещё и в погоню кого-то отправлять. Кто хочет попытаться со мной? Лучше уж сразу решить свою судьбу, чем ждать, когда за нас это сделают другие.
Он говорил ещё, твёрдо и зажигательно. Многие мужчины и женщины, стоявшие вокруг, поддерживали его, соглашались, спрашивали - как осуществить задуманное? Постепенно родился план побега.
Ближе к утру несколько десятков самых крепких мужчин, пользуясь темнотой, подкрались почти вплотную к ближайшей группе солдат, охранявших пленных. По сигналу, не проронив более ни звука, они накинулись на сонных охранников, стараясь не дать им воозможности не только оказать сопротивление, но и поднять тревогу. Всё прошло почти бесшумно, лишь редкий лязг, да еле слышные хрипы умирающих нарушали ночную тишину.
Чуть позже в образовавшуюся в охранной цепи брешь потянулись беглецы. Небольшими группами по пятнадцать-двадцать человек, кто успел найти своих родных, те семьями. Моё внимание привлекла одна из групп, в которой было всего трое зрелых мужчин, все остальные женщины и дети. На руках одной из женщин был совсем ещё маленький, грудной младенец. Женщина старалась двигаться плавно, не тревожа его сон, однако, как только беглецы отбежали за пределы оцепления, её нога подвернулась на осколке камня и она, испуганно вздохнув, упала на землю. Стараясь сберечь драгоценную ношу, в падении женщина извернулась и очень неловко упала на бок. Её тотчас подхватили спутницы, переняли ребёнка, который так и не проснулся при падении. Она попыталась взять его обратно, но тут же с шипением ухватила себя за руку, на которую пришлось падение. Рука обвисла плетью и о том, чтобы самой нести младенца не могло быть и речи.
- Велвел, сынок, возьми Ханана, нам нужно продолжать бежать, к утру мы должны оказаться как можно дальше, - сказала женщина одному из детей. Тот сейчас же подхватил малыша, хотя и не без труда - самому-то было от силы лет двенадцать.
"Совсем как у нас в семье", - пронеслось у меня в голове. Отца и прадеда у меня тоже звали Волками, а наш младшенький, Ханан, был, наверное, ровесником Ханану этому - два или три месяца.
Все беглецы продолжали движение до самого восхода солнца и, как только первые лучи показались над горизонтом, укрылись в полуразрушенном доме, специально выбрав самый хлипкий на вид, не создающий ощущения убежища. Старший из мужчин, всю оставшуюся дорогу опекавший раненую женщину и временами бравший нести младенца, не выпуская при этом из второй руки короткий меч, оказался её мужем. Он первым встал охранять, сторожить подступы к их временному укрытию, чтобы успеть в случае опасности предупредить всех. Остальные - измождённые, усталые, позасыпали там, кто где присел или лёг. Не спали только мать младенца, кормившая своего малыша грудью и старший из её сыновей - Велвел, помогавший, державший ребёнка так, чтобы было удобно.
Пол-дня прошло спокойно, лишь карканье да клёкот падальщиков, пирующих в разрушенном городе, нарушало тишину. Уже два раза успели смениться сторожа, давая выспаться друг другу перед тем, как продолжить бегство. Как раз вступила на стражу одна из женщин, когда вдалеке показались всадники, небольшая группа, человек десять хорошо вооружённых мужчин. Солдаты. Они медленно ехали по остаткам разрушенного Иерусалима и внимательно осматривали все могущие служить укрытием для беглецов места. Дозорная сразу разбудила мужчин, а потом и всех остальных.
- Это солдаты Тита, - произнёс старший из мужчин, тот, который вёл группу беглецов, - Они не дадут нам пощады и, скорее всего, если найдут нас здесь, вырежут всех до единого. Лучше замереть всем и, если Господь защитит нас, они пройдут мимо. Если же нет, мы с братьями будем драться до последнего и подороже продадим наши жизни, - хотя сразу было ясно, что против десяти настоящих воинов, облачённых в доспехи, хорошо экипированных и к тому же конных не выстоять трём мужчинам, вооружённым лишь трофейными мечами.
Все замерли, надеясь на то, что Бог не оставит их в этот тяжёлый момент и погоня пройдёт мимо. Казалось, было слышно биение сердец, испуганно отбивающих дробь и в этот момент в полной спасительной тишине раздалось хныканье младенца. Велвел, державший его на руках, попытался успокоить, унять недовольное гуканье, покачивая и еле слышно напевая, шепча что-то ему, но то ли общее напряжение передалось младенцу, то ли не такими уж нежными и успокаивающими были его старания, ребёнок не унимался. Мать с выражением полнейшей беспомощности смотрела на обоих сыновей и маска страдания и скорби застыла у неё на лице.
Молодой мужчина, стоявший возле полуобрушенного входа и наблюдавший за приближающимися всадниками, нервно сжимая в руке меч, посмотрел на старшего. Тот только крепче сжал зубы и, поглядев на сына, который всё с большим напряжением и испугом уже почти тряс малыша, поднял ладонь в успокаивающем жесте, словно передавая свою уверенность.
Паренёк действительно перестал дёргать младенца и, догадавшись, просто закрыл ему ладонью рот, лишая возможности закричать.
Все с напряжением смотрели в сторону выхода, не зная чего ждать. Смерть в обличии конников была уже совсем близко, в десятке шагов. Было слышно позвякивание металла и фырканье лошадей. Состояние беспомощности от осознания того, что ничего нельзя изменить, буквально витало в воздухе. Тишина реально казалась звенящей от напряжения. Напряжения, создаваемого натянутыми нитями судеб, связанными сейчас в единый узел и от одного лишнего звука, от нечаянного шороха этот узел мог быть разорван копьями солдат. Капли пота стекали по испуганным лицам и, казалось даже движение этих капель можно было услышать.
Мнгновения тянулись невыносимо долго, каждую секунду словно приходилось переживать тысячу раз, с каждым разом словно всё больше и больше ощущая, предчувствуя то мнгновение, когда острая сталь солдатских копий и мечей, напрвленая недрогнувшей рукой на беззащитные фигурки сгорбившихся от ужаса и бессилия беглецов, начнёт терзать, рвать их тела на части. Удары сердец, бьющихся в нервном ритме, заглушали все исходящие извне звуки, заложив ватой глухоты всё окружающее пространство, оставив только "Ту-ук, ту-ук, ту-ук, ту-ук". Вот, оглохший от ужаса, разум обострил все остальные чувства и ещё раньше,чем тень от первого проезжающего воина закрыла собой солнечный свет, проникающий сквозь щели убежища и беззаботно играющий повисшими в воздухе невесомыми пылинками, в нос ударил запах. В нём смешались и конский пот, и запах разогретой кожи доспехов, и винный перегар, который источали солдаты, и запах самих солдат, давно не мытых, уставших, обозлённых на весь свет за то, что утром командир устроил им разнос, отправил таскаться по этим чёртовым развалинам, искать беглецов.
Мужчины, замершие у входа в ожидании возможной схватки, женщины, тихо, беззвучно плачущие, прижимающие к себе детей, которым непезволительно рано довелось узнать что такое поражение , плен и уже, пусть ненадолго, насладиться вкусом вновь обретённой свободы и грудной ребёнок, младенец, который, сам того не ведая, чуть не привлёк внимание погони к горстке людей, желающих лишь одного - выжить.
Напряжение достигло вершины, казалось удары копыт бъют прямо по головам, звон, звяканье металла раздаётся над самым ухом, почти физически ощущалось, как взгляды солдат ощупывают хлипкое, ненадёжное убежище, скрывающее под собой беглецов. "Ту-ук, ту-ук, ту-ук, ту-ук".
Никто не ворвался с криком, не раздался звон сталкивающихся клинков и отвратительный хруст разрываемой ими плоти. Неизбежная, казалось бы, Смерть решила пройти сегодня мимо этих отчаявшихся людей, потерявших надежду на спасение и лишь по какой-то случайности, по привычке верить в чудо, ещё цепляющихся за жизнь.
Мерный цокот копыт, гортанная речь солдат Тита и вместе с ними гибель беглецов постепенно отдалялись, стихая. Погоня прошла мимо.
На побелевших от напряжения, стискивающих оружие пальцах мужчин, на их лицах, плечах оседала пыль, поднятая проехавшими лошадьми. Ещё виднелись сквозь проломы в стенах силуэты солдат, но было уже ясно - не заметили, Господь миловал, не позволил погибнуть своим детям. Женщины радостно, не сдерживая слёз бросились друг к дружке и к мужчинам, обнимать, делиться пережитыми эмоциями, страхами. Всё ещё пока полушёпотом, знаками и счастливыми улыбками выражая благодарение судьбе.
И неестественно напряжённо прозвучал голос Велвела, - "Мам!", - в нём слышались и испуг, и настороженность, и надежда на то, что всё ещё обойдётся, что это просто ошибка.
Мать мальчиков, быстро повернувшись к нему всем корпусом, сделала несколько шагов, замерла на мнгновение, глядя уже не на старшего, на младенца и осела, как будто из неё выдернули какой-то стержень, державший её до этого и не дававший пасть духом, отчаяться. Она неизвестно каким чувством всё восприняла и поняла без слов - младенец был мёртв.
Он выглядел беззащитным, уснувшим. Глаза были закрыты, капля слюны, сбежавшая по щеке, ещё не успела ни засохнуть ни даже покрыться пачкающей пылью и лишь синий, чётко выделяющийся на безупречно белом личике треугольник, охватывающий нос и губы, смотрелся чуждым, как будто нарисованным.
Женщина, обводя взглядом всех, кто был рядом, прищурила, почти закрыла глаза, вмиг наполнившиеся влагой слёз, и, почти не разжимая губ, стала что-то едва слышно говорить, раскачиваясь из стороны в сторону.
Я не слышал, не мог услышать её слов, к тому же всё стало подёргиваться пеленой, дымкой, заволакивающей всё вокруг, на глаза у меня самого навернулись слёзы, протерев которые, проморгавшись, я снова увидел свою комнату, своего отца. Он выглядел так, как будто разом постарел на десять лет - глаза ввалились, под ними собрались морщины мешков, посиневших, дряблых как у старика, на лбу проступили глубокие волнистые складки, какие бывали у него когда он смешно, удивляясь чему-либо, поднимал брови вверх, но смешного в нём сейчас не было ничего абсолютно.
- Пап, кто были эти люди?
- Это были наши с тобой предки. Старшего мужчину звали Берл.
- Как меня и дедушку?
- Да. С тех пор старших сыновей в нашей семье называют либо Медведем как вас с моим папой, либо Волком как меня, моего деда, его деда и так до самых истоков, до тех людей, которых ты сейчас видел.
- Но ведь Велвел не хотел убивать Ханана, это вышло случайно, он просто закрывал рот малышу чтобы тот не кричал, разве ты не понимаешь?
- Понимаю, - отец говорил всё ещё тяжело, но уже увереннее, так, как будто он уже знал о чём мы будем говорить, с точностью до фразы предвидя мои реплики и не задумываясь, не сомневаясь, отвечал, - И от того, что я осознаю это, мне ещё тяжелей.
- Но при чём здесь проклятье? Ведь люди остались живы, все остальные? Или нет?
- Это только начало истории, сынок, ты должен узнать ещё кое-что.
Он снова протянул было ко мне руки, но потом, словно передумав, опустил их и просто наклонился ко мне вплотную, глядя прямо в глаза.
Какой-то сумбур, бред, мешанина из лиц, образов, имён, всплывающих в моей голове, чередующихся с необычайной скоростью, я даже не успевал на чём-либо сосредоточиться, разглядеть как следует.
Вдруг всё как будто отлетело в стороны, оставив передо мной один, резко надвинувшийся, словно поглотивший меня сюжет - сумерки, порт на побережье моря или океана. Все вокруг говорят по испански, но мне понятен смысл слов, хоть я никогда и не учил этот язык. На небольшой корабль поднимается группа людей, несущих на себе какие-то тюки, узлы с пожитками. Из всей, около пятидесяти человек, группы всего пятеро мужчин, остальные дети, женщины, старики. Капитан корабля смотрит на всех с нескрываемым презрением, разговаривает только с одним из мужчин, цедя слова
- Давайте быстрей грузитесь, не задерживайте отплытие. Если бы не вы, я б уже давно был в море.
- Мы достаточно заплатили чтобы компенсировать задержку на несколько часов. Вы же знаете, капитан, что та сумма, которую вы получили, гораздо больше реальной стоимости проезда.
- Плевать мне на ваши клятые деньги, погода портится. Кому будет нужно золото если нас накроет штормом?
- Но если мы не уплывём с вами сегодня, до самой весны через море уже никто нас не отвезёт. А эту зиму нам в Испании не перенести, слишком жестоко власти стали относиться к евреям.
- А за что вас любить? Только жить мешаете честным гражданам.
Мужчина ничего не ответил, не успел. Всё вдруг сместилось, словно отдаляясь, а когда снова приблизилось, вокруг корабля уже было открытое море и, похоже, действительно не на шутку штормило.
- Жертву! Нам нужно решить кого мы можем лишиться чтобы все остальные выжили!- кричал капитан, пытаясь преодолеть шум волн, бьющих в борта корабля, который швыряло как щепку.
- Нет! Это бесчеловечно! - отвечал ему старший в еврейской общине - Мы ни кого не отдадим вам, лучше уж умереть всем, чем покупать свою жизнь за счёт другого!
- Нет уж! Да я лучше вас всех за борт повыбрасываю, мне плевать на человечность. Я хочу жить а вы, проклятое семя, будете моим билетом в эту жизнь!
Неизвестно чем бы закончилась перепалка между мужчинами, готовыми уже схватиться за ножи, но в этот момент я заметил подростка, держащего на руках младенца. Он сидел в дальней части отсека и был до этого невиден, пока к нему не обратилась одна из женщин
- Берл, сынок, подай мне Ханана.
Мурашки пробежали у меня по коже. Я догадывался о том, что может сейчас произойти и хотел крикнуть, предостеречь, охранить этих людей, но не в силах был ничего сделать - я оставался лишь наблюдателем.
Парень (мой предок?), мой ровесник примерно, поднялся на ноги и сделал шаг в сторону матери, когда неожиданная волна резко толкнула судно в бок. Он неловко покачнулся, попытался выровняться и почти уже уверенно стоял на ногах, когда ещё одна волна с новой силой подбросила корабль и вместе со щепкой корабля встряхнула все пылинки человеческих жизней, находившиеся в нём. От этого удара Берл отлетел обратно в тот угол, в котором сидел до этого и упал навзнич, не успев ни сгруппироваться, ни хотя бы руку выставить. Поднявшись на локте через несколько секунд, он с удивлением уставился на свои окровавленные руки - младенец, которого он держал, при падении задел головкой за стойку переборки, совсем не сильно, но достаточно чтобы разбить неокрепшую головку.
В этот момент раздался горестный плач, словно вой волчицы перекрывающий шум бури - мать горестно стонала, бессвязно выражая своё горе. Это как удар плети подействовало на ругавшихся мужчин, они замолчали сразу, мнгновенно и тут мне стало ясно, что та жертва, которую требовал капитан, была всё-таки взята морем.
Тут же мои глаза снова защипало, словно от морской воды и, проморгавшись, я увидел совсем другую картину - по грязной, замерзшей просёлочной дороге катили повозки, в которых везли своё нехитрое добро беженцы. В одной из этих повозок рыдала женщина, рядом с которой стоял сгорбившийся, ссутуленный мальчик, который всё пытался погладить или хотя бы дотронуться до закоченевшего насмерть младенца.
- Будь проклят наш трижды проклятый король Дагоберт!, будь проклята Франция, в которой нет места нормальной жизни! - только и успел ухватить я её причитания.
Обстановка вокруг вновь изменилась - картины, возникающие передо мной сюжеты, которые я успевал увидеть занимали всего несколько секунд, чередуя друг друга.
Я лишь успевал увидеть, понять где это, что происходит вокруг, как приходило новое видение : древний Рим - резня в еврейском квартале, Майнц - снова гонения, вынужденне толпы беженцев, Крестовый поход - резня сначала в Германии, потом снова в самом Иерусалиме. Фландрия, Испания, снова Франция, Англия и опять Франция - снова вереницы изгнанных из страны людей, перечёркнутых судеб, оборванных жизней. Страшные годы испанской инквизиции, Португалия, Италия и опять Франция - когда же, наконец, евреи найдут ту землю, то место, где можно будет спокойно жить, рожать и растить детей!?
Времена менялись, всё больше приближаясь к тем, где жил я. Погромы в России в начале века. "Хрустальная ночь" с последовавшими за ней событиями в Германии и Австрии. Гетто и концентрационные лагеря. Отказ Соединённых Штатов принять и разместить, приютить у себя более восьми тысяч сирот из воюющей Европы, Судьба парохода "Сент Луис", на котором почти тысяча беженцев так и не нашла убежища в США и Кубе, вернувшись в Европу и найдя там смерь. После войны - Польша и Ливия, Чехословакия и Египет, "Дело врачей" в Советском Союзе - от страны к стране, из государства в государство кочевали сотни, тысячи людей не нашедших мира и покоя, не принятых.
И каждый раз, каждый эпизод, которые я видел сопровождался гибелью малыша, ни в чём не повинного младенца по имени Ханан. Так в чём же "милость Бога"? Почему именно этим именем всегда назывался третий мальчик в нашей семье?
Когда закончилась череда событий, мелькавших перед моим взором, я, обессиленный, упал на кровать. Это был слишком большой груз, который давил на меня, прижимая, расплющивая и не давая собраться с силами. Отец сел на стул рядом со мной, взял меняы за руку и молчал, подавленный не меньше меня. Я не знаю сколько времени прошло, прежде чем я смог соображать, снова начать мыслить. Казалось, что века, пронесшиеся сквозь моё сознание, смели, выдули, унеся вместе с собой часть моей души, жизненной силы. Я собрался с силами, подавив желание разрыдаться и спросил у отца
- В этой, последней картинке был ты? Там, в Праге?
- Да, - отец знал, что я спрошу и знал, что я знаю об этом.
- Но ты ведь не нарочно, ты же не видел той машины, она выскочила из-за угла неожиданно. Ты ведь пытался спасти брата.
- Да, сынок. А ещё я понял позже, что если бы не пытался этого сделать, он наверняка остался бы жив. Но тогда грузовик протаранил бы автобус, в котором ехали все остальные.
- Но почему, почему именно мы, кто решает - жить или умирать одному, от которого зависят жизни других?
- Я не знаю, малыш. Наверное Бог. Или Судьба. Но что-то ставит тебя перед выбором - и не важно что ты решишь, всё равно будет так, как суждено и не иначе.
Пока папа говорил это, в моей голове родился план - как изменить судьбу, как сделать так, чтобы не пришлось выбирать между жизнью одного и многих. Я уже достаточно хорошо ощущал своё тело, чтобы резко подняться с кровати, выдернув руку из отцовской ладони и, подскочив к окну, прыгнуть в него вперёд головой, прямо со второго этажа. И если кто-то посчитает этот поступок трусливой попыткой избежать своей судьбы, я не буду пытаться ему ничего обьяснять. Мне будет уже всё-равно.
Крашеные плахи нашего крыльца надвинулись на меня с необычайной скоростью. Особой боли я не почувствовал, обычный удар, как об стол, когда неловко разгибаешься, доставая из под него упавшую вилку. Ну, ещё успел услышать хруст не очень приятный и разглядеть как капли крови из рассечённой при ударе щеки капают на переносицу. Потом всё пропало, наступила обычная тьма. Я умирал.
Что за мерзкий звук? Как будто пилой по железному пруту елозят, издавая специально визг да попротивнее. И гул какой-то вокруг. Приоткрыв один глаз я увидел отца. Он сидел рядом со мной, покачиваясь в такт раскачивающимся стенам. Где мы?
- Молчи. Если ты считаешь, что потерять тебя для меня с матерью легче, чем потерять Ханана, ты глубоко ошибаешься. Слава Богу скорая приехала быстро, пробок не было.( Мы в скорой оказывается!) А ведь ещё пять лет назад, в семдесят седьмом никаких пробок вообще не было, мы тогда Гилу рожать ехали. Дурак ты, сын. Ведь мы любим всех одинаково и не важно кого из вас терять, любого было бы больно.
Я не мог говорить, какая-то трубка во рту мешала, да и не смог бы я тогда внятно обьяснить отцу, почему так поступил. Подумал, что смогу прервать эту цепь гибелей младенцев. Или просто не хотел быть причастным к гибели Ханана. Даже случайно. Я не смог бы выразить в тот момент своих мыслей, да и отец ведь наверняка понимал меня. Просто я ещё не знал, что от судьбы не уйдёшь.
Нас вдруг неожиданно резко мотнуло, машину "Скорой" занесло, крутануло вокруг передних колёс и раздался удар. Звонкий треск сминаемого железа сопутствовал резкому толчку, рывку вперёд, от которого наша машина подпрыгнула так, что даже носилки, на которых привязанный, перехлёстнутый ремнями лежал я, повернуло набок и приподняло.
Всё замерло. Я оказался в полуподвешенном положении, прямо напротив лобового стекла. Точнее, стекла не было - оно вылетело при ударе и сейчас прямо передо мной за вынесенным стеклом была боковая часть машины, в которую мы врезались. ПАПИНОЙ машины. За рулём полулежала мама, а на заднем сиденьи, весь в крови лежал Ханан.
И тогда из моей груди сам собой вырвался крик, Это был просто вой, ор, в который я вкладывал всё то, о чём беззвучно кричала та женщина в разрушенном Иерусалиме, что чувствовала каждая мать, потерявшая ребёнка, что чувствовал каждый старший сын из моего рода, послуживший причиной смерти брата
- Будь проклята эта жизнь, будь проклята Судьба и будьте прокляты вы, заставляющие нас страдать, живущие за счёт чужих жизней, покупающие жизнью ребёнка своё благополучие! Я проклинаю вас!