Их привезли на постоялый двор в десяти верстах от столицы. Ввели в большую комнату на первом этаже. Вдоль стен стояли четыре кровати. Ссыльные могли хоть немного прийти в себя, пока не приедут родственники навеки попрощаться.
Лежа лицом вниз на застиранной простыне у обшарпанной стенки, Наталья Лопухина думала, что уже никогда ей не встать. Было плохо. Истерзана, раздавлена, почти не жива. Но услышала сбоку, то ли стон, то ли всхлип. Повернула голову и увидела Ваню у противоположной стены. Утешить его стало главным. «Доползу», - решила и медленно сползла на земляной пол. Чего стоило ей перебраться через комнату.... Ползти, опираясь на руки, невозможно. Встала и дошла по шаткому, норовящему ускользнуть полу, удерживая взглядом качающиеся, расплывающиеся стены. Упала на колени у его кровати, обняла его голову. Ваня вцепился в нее и разрыдался. Сколько ласковых слов просили выхода! Если бы она могла их сказать... Успокоился, затих. «Неужели уснул?» - Наташа поцеловала сына в макушку. Волосы пропитаны потом, грязью, кровью. Мать прижалась к ним щекой: «как только отойдем немного, найду возможность ему искупаться». Взгляд ее упал на дверь, в проеме маячил караульный. Но никаких окриков. Значит, им уже позволено быть рядом. И тут случилось невероятное. Физически было тяжко: кружилась голова, тошнило, боль в неостывших ранах не унялась нисколько, от слабости дрожали руки. Но родилась, поднялась и выплеснулась через край радость: «Вырвались! Вырвались из этого хищного логова! Пусть, через мучения, пусть, не вернемся домой, и нужно ехать в холодную и голодную ссылку. Неужто, не сумеем отогреть друг друга – ведь теперь мы вместе! Да, и с голоду не умрем. Главное все живы, рядом…!» Это была непродолжительная вспышка. Впереди еще будут безысходность, отчаяние, слезы. Будут и пройдут. А в тот час, сидя у изголовья сыновней кровати, она была почти счастлива. «А где Степан?» - Обернулась. Кровать Степана пуста. На другой, отвернув лицо к стене, лежала маленькая и хрупкая Аня. «Прости, Аннушка», - подумала Наташа, чувствуя наползающую слабость, - «сейчас подойти не смогу…». Она опустила голову на край тюфяка и соскользнула в забытье.
В сопровождении караульного вернулся Степан. Подошел к жене, погладил по щеке. Она пришла в себя и испугалась. Степан постарался успокоить ее взглядом, показать, что все хорошо. Но ей было мало этого, она хотела знать точнее. Но как спросить? Глаза против воли наполнились слезами. Наташа, сникнув, отвернула голову вниз, в сторону: «Как так жить?» Степан взял ее лицо в ладони, обратил к себе. Вытер с глаз слезы и погрозил пальцем: «Не вздумай». Потом показал рукой на дверь, на себя и изобразил приглашающий жест. Наташа поняла: «позвали», - она кивнула. – «А зачем?» - спросили ее глаза. Степан немного подумал, нарисовал пальцами в воздухе прямоугольник размером с наиболее употребительный лист бумаги, показал, как будто что-то пишет на нем, и начал выразительно загибать пальцы на руке: один, два, три…, - слегка кивая при этом. «Правила?» - догадалась Наташа, но нужно было убедиться, что она поняла верно. Сделала ладонью и головой слабый жест в одну сторону и покивала утвердительно, в другую – и запрещающе пошевелила пальцем. Степан посмотрел одобрительно, погладил по голове, поцеловал (прикоснулся губами) в щеку. Полегчало. Игра показалась даже забавной. Наташа с благодарностью и нежностью взглянула на мужа. Он коснулся пальцами ее груди, своей, сложил ладони вместе и показал, неплохо бы поспать. Наташа согласилась. Нужно набраться сил, насколько получится..., скоро приедут дети.
Они приехали ближе к вечеру. Наталье казалось: все это время она просто неподвижно лежала без сна и, когда Степан разбудил ее, удивилась тому, что спала. По звукам голосов, доносящихся со двора, все поняла и заторопилась встать. Степан помог ей. В руках его была мокрая тряпочка. Он отер Наташе лицо, шею и руки. «Как я сама не подумала, что нужно это сделать, напугала бы детей…», - подумала Наталья. Степан внимательно всмотрелся в ее синие, большие (а сейчас огромные) глаза – она была настроена также, как и он сам. Наташа старалась выпрямиться и улыбнуться.
- Лопухины, к вам родственники и челядинцы. – Сказал, остановившись в дверях ,начальник караула. – Четверо слуг по милости государыни поедут с вами и один при Иване Лопухине.
Наташа посмотрела на сына. Он лежал, закрыв голову руками, и не шевелился.
- Остальным дано полчаса на прощания, – закончил офицер и вышел, впуская младших Лопухиных.
В комнату они вошли робко, будто с опаской. Старшие вели впереди себя младших. Их было семеро. Васеньку привезти не решились. «И правильно», - подумала Наталья, ей стеснило грудь при воспоминании о том, как он кричал, когда ее уводили… «Как это было давно… в конце другой жизни».
Степан сделал шаг к ним навстречу и чуть развел руки, как для объятия. Первая, расплакавшись, бросилась к нему Катюшка. Ей не было еще шести. Она уткнулась в его живот и плакала, повторяя:
- Батюшка, пойдем домой, батюшка…. - Ее маленьких ручек не хватало, чтобы обхватить его, и она цеплялась пальчиками за одежду. Он прижал к себе каштановолосую головку.
Следом подбежала Настя, упала отцу на грудь. – Катя, перестань, мы же договорились, - просила она сестренку, глотая слезы.
Другие, кто, целуя по дороге Степана Васильевича, кто, мимоходом прижимаясь к нему, уже бежали к Наталье Федоровне: Аннушка, Прасковья (повисли у нее на шее), Сережа, Абрамушка и Степа опустились на колени, старались поймать и поцеловать ее руки. Она всех обнимала, гладила, целовала. Улыбалась им ободрительно, уверенно. Все одновременно, что-то говорили ей, шептали, прижимались. Подошли к ним Степан Васильевич со старшей и младшей дочерьми.
- Матушка, все будет хорошо, - вытирая глаза, говорила Аня, - мы вас любим очень-очень…
Наталья Федоровна кивала ей.
- Мы вас будем ждать, - вторила сестре Прасковья. Мать ласково ей улыбалась и гладила по голове.
- Возвращайтесь поскорее! – плача умоляла Катя, сидя у отца на коленях. Наталья наклонялась к ней, обнимала и терлась носом об ее носик.
- За нас не волнуйтесь, у нас все в порядке, мы вас не подведем, - срывающимся голосом обещал Абрам, целуя руку матери.
- С Васенькой тоже все хорошо, мы просто не решились…, чтобы не плакал, - заверяла Настасья. Наталья кивала ей одобрительно.
- А дядя Петя (Петр Балк), тоже хотел бы приехать, но он под домашним арестом, - сообщила Аннушка.
- Но его ни в чем не обвиняют, - поспешила успокоить Настя.
Степа молчал. Ему надлежало отправляться в ссылку вместе с родителями, но они об этом пока не знали.
- Они заплатят за все, за все! – вдруг с жаром прошептал Сергей.
Наталья вздрогнула, ее, словно, окатили ледяной водой, нахмурилась, сжала руки сына. – Не смей! Не смей! – кричала она ему мысленно, отчаянно надеясь, что услышит он этот внутренний крик. Чувствуя озноб, медленно поворачивала голову из стороны в сторону, не отрывая взгляда от его глаз. - Не смей!!
- Матушка, не переживай: ничего мы такого не сделаем. Их Бог накажет! – взяв ее за руку, сказал Абрам.
Наталья Федоровна, чуть не заплакала, закрыла ему пальцами рот, в тревоге посмотрев на дверь. Охранник, вроде бы, не обратил внимания на слова мальчишек. Может быть, ничего не слышал. Степан Васильевич положил руку на плечо сына и, когда тот повернулся к нему, предостерегающе покачал головой. В разноголосом гомоне возникла пауза, и караульный заинтересованно обернулся. Наталья Федоровна глядела через комнату на по-прежнему неподвижно лежащего Ивана.
- Мы же совсем забыли про Ваню, - всхлипнула Настя. – Ванечка, милый…, - бросилась она к брату.
Охранник потерял интерес к происходящему.
Ваня, услышав голос сестры, сильнее сжал голову руками, вжался лицом в тюфяк.
- Ванечка, ну что ты…, - зашептала Настя, - посмотри на меня, хороший мой, - в голосе нежность и жалость. Прижалась лбом к его волосам.
Иван повернул к ней бледное лицо и вдруг со стоном дернулся к ней, крепко обнял за шею. Комната стала похожа на муравейник: дети сновали от родителей к кровати брата и обратно.
Степа присел рядом с отцом и на удивленный взгляд родителей ответил, - Еще успею с Ванькой пообщаться: мне велено ехать с вами. Но так лучше. – Он весело улыбнулся, - чем Сибирь хуже дальней деревни? А так, я буду с вами рядом.
Наташа прислонилась к плечу Степана Васильевича и задумчиво смотрела на Степу. Непонятно было грустно ей от такой новости или, напротив, спокойнее.
- Мамочка, тебе очень больно? – неожиданно спросила подошедшая Катюша и погладила Наташу по руке.
Наталья Федоровна встрепенулась, быстро замотала головой, стараясь придать лицу, как можно, более радостное и беззаботное выражение. Потом прижала дочку к груди.
- Время вышло. Родственники выходите. – Слова охранника, сказанные громким, но ровным голосом, прозвучали, как гром. Младшие Лопухины снова кинулись к родителям, к Степе. Девчонки разревелись, включая и старшую Настю. Степа с отцом сгребли их в охапку. Мальчики, судорожно сглатывая и моргая глазами, отчаянно старались сдержаться. Они прижались к матери. Все, кроме младших девочек, чувствовали примерно одно и то же: «Неужели никогда больше…?!»
- Давайте быстрее, порядок…, - вяло потребовал караульный.
Наталья Федоровна, пряча слезы, поцеловала каждого ребенка. Степан Васильевич всех по очереди перекрестил. Ссыльным разрешили проводить близких до выхода из здания. У Натальи Федоровны сильно кружилась голова, и подгибались ноги. Степа поддерживал ее. Дети жались со всех сторон, стараясь получить и отдать в эти последние секунды, как можно больше тепла и нежности.
Едва тронулись кареты, увозящие детей, Наталья Федоровна дала волю слезам. Степан прижимал ее к груди.
- Мама, с ними все будет хорошо, вот увидишь. Не плачь, – успокаивал идущий рядом Степа.
Входя в свою комнату, они заметили, наконец, прислугу, которая тенью стояла у двери. Наташа, проходя, вскользь пожала руку обливающейся слезами Агафьи. «Бедная девочка! Небось, сама вызвалась меня сопровождать, глупышка», - подумала княгиня о своей молодой служанке. Взгляд ее безразлично пролетел по красивому лицу девушки с большими оленьими глазами и вьющимися темными волосами. Полыхнуло тусклое: «Кто это?» - И тут же погасло.
Навстречу им встала со своей кровати Анна Гавриловна. Наталья Федоровна посмотрела в полные тоски глаза и почти бессознательно потянулась к ней. Они обнялись. Они столько лет были подругами по жизни, теперь еще и по несчастью. Но Ане гораздо тяжелее, ведь едет она в ссылку совсем одна, а родственники так и не приехали проститься с ней. Все время она была в комнате, но старалась оставаться незаметной, чтобы не мешать бурному прощанию Лопухиных. Лежала, глядя в стену, и ждала, что вот услышит стук колес…. Неужели, не суждено даже повидаться с детьми и мужем.
Женщины сидели, прислонившись друг другу, держались за руки. Раньше они всегда находили друг для друга слова утешения, теперь остались только рукопожатия и взгляд. Не много. Так, и это скоро отнимут. Они не тешили себя напрасными надеждами: ссыльных по одному делу, если только они - не одна семья, никогда не определяли в одно место. Значит, скоро разлука. Возможно, навсегда. Могли ли они думать…?
Ни Наташа, ни Аня не обратили внимания на шаги в коридоре: там все время кто-то ходил. В комнату вошел конвойный.
- Анна Бестужева, к вам прислуга. Вы можете использовать этих людей только на отведенной территории. Ни с какими поручениями отсылать их в другие места без разрешения начальника охраны нельзя, – казенно-четким голосом объявил он.
В дверях показались люди. Первая ворвалась большая и пышная престарелая кормилица Ани.
- Чадушко моё! – навзрыд крикнула она с порога и, вытянув вперед руки, подбежала к Ане. Схватила ее лицо в большие мягкие ладони, поцеловала в щеки, в лоб. – Дитятко моё! Душенька моя горемычная! – причитала мамка. – Да, что же это!
Наташа встала, освобождая няньке место, отошла к своим. Аня обняла кормилицу, уютную, теплую, и расплакалась. В первый раз с момента ареста. До сих пор, как бы худо не было, не могла, будто слезы были заперты. Горе, страдания накапливались и спрессовывались внутри и не имели выхода, давили тяжелым грузом на грудь. Но только прочнее становились запоры. А сейчас склеп души распахнулся, и Аня не могла успокоиться, пока не выплеснула все, что накапливалось в течение месяца там, где чистилище уже не пугает.
- Ты не думай, девочка, тебя не позабыли, - кормилица, плача, гладила Аню по волосам, - доченек твоих и Сереженьку брат Михайлы Петровича повелел в деревни отвезти сразу, как тебя схватили. Они, поди, и не знают ничего. А сам Михайла Петрович под арестом. Но ему-то что, его выпустят скоро… Бедная ты моя! Ничего. Я за тобой ходить стану, выхожу…
В комнате стало не протолкнуться: ссыльных вместе с прислугой набралось четырнадцать человек. Это на четыре кровати. Конвой решил перевести Бестужеву в другую комнату. Для прислуги на пол набросали соломы и застелили сверху каким-то тряпьем. С возов с одеждой и утварью, которые милостивая императрица, оказывается, разрешила взять с собой, позволили взять одеяла. Не успели разместиться, как позвали в столовую – ужинать. Понятно, что никто даже не прикоснулся к еде. Физически был способен есть только Степа, но ему кусок в горло не лез. Попробовали пить воду, но и это сложно.
После ужина Лопухиных ждало еще одно потрясение. Объявили места ссылки. Супругам Лопухиным вместе с сыном Степаном определен был для проживания Селенгинск – забытый Богом острог в Забайкалье, о которым они ранее и не слышали. А Ивану предстояло следовать на Чукотку в Охотск. Значит, лишь какое-то время пути они будут вместе, а потом расставание. «Сколько же еще мучений отвела нам судьба!» - горько думала Наталья.
Бестужеву ждал стылый Якутск.
Наталья Федоровна чувствовала запредельное перенапряжение: измученная, она нуждалась в покое, в отдыхе, но отдыхать не получалось.
Перед сном Агаша спросила шепотом, не желает ли барыня сходить «до ветру». В сопровождении караульного они посетили отхожее место во дворе (какое счастье, что не в жилой комнате!). Когда возвращались, проходили мимо комнаты конвоя, и до Натальи Федоровны долетел обрывок разговора.
- … прямо так и сказал?
- Такими точно словами.
- Что ж, отпишем об том Андрею Иванычу, посмотрим…
У Лопухиной стало темно перед глазами, лицо Агаши расплылось белым пятном и исчезло. Наташа была уже где-то не в этом мире, когда Агаша, пытаясь удержать ее, сползающую по стенке, звала на помощь. Из караульной выбежал офицер, подхватил ее обмякшее тело.
- И что Вы все время бегаете, Наталья Федоровна? – ворчал он. – Ведь живого места нет. И не лежится ведь.
Прибежал перепуганный Степа, за ним Степан Васильевич. Офицер передал им Наташу, принес стакан воды.
Где-то в другом мире Наташа почувствовала студеные брызги у себя на лице, обернулась и увидела, что сидит в коридоре, а под руки ее держат сын и муж. Подняли и довели до кровати. Закрыв глаза, она все силилась вспомнить. Случилось что-то страшное. Что? Много чего произошло в этот бесконечно длинный день. Утром она проснулась в камере («Неужели это было еще сегодня?») Потом весь тот кошмар («Не вспоминать!»). Дорога. Постоялый двор. Дети. Слова конвойных… - неужели все сначала. Реальность, сделав гримасу, перевернулась и обратилась назойливым, неотступным, бесконечным наваждением: дети стояли у эшафота, на котором лежал вниз лицом Ванечка. Палач ждал их наверху. Конвойные в богатых одеждах тянули их к ступеням, а она старалась удержать…
Утром она проснулась. Наваждение исчезло, но тревога осталась. Наташа с ужасом ждала новостей из Петербурга. Шли дни. Но никто оттуда не приезжал. Они же следовали без промедлений.
Уже на следующий день, 1 сентября тронулись в путь и к вечеру стали на берегу Невы. Ночевать решено было в Шлиссельбургской крепости. Знаменитый Орешек, отвоеванный Петром у шведов – маленький остров посреди Невы, превращенный в крепость. Двумя мысами врезался он в темную воду, возвышались на этих местах стражники-башни. В одной из них, названной Государевой, маленькая кованая дверь – вход в крепость. В стенах Секретный дом – тюрьма.
Путешествие по России, даже если это дорога по казенным домам, - дело хлопотное. Бегает начальник конвоя, суетится, ищет лодочника. А нет его. Босоногий мальчишка сказал, что, должно, спит где-то.
Пока конвой хлопочет, осужденным позволили выйти из карет – тоже превеликая царская милость ехать в ссылку в карете, - хоть облезлая, дырявая местами и неотапливаемая, а все же - не открытая всем ветрам и дождям телега. Вышли. Смотрели на свинцовое, наполненное слезами небо, на гордых и свободных чаек, с пронзительными криками носящихся над водой, отблескивающей сталью, на сильных острых крыльях. Гордо и вольно несла Нева свои стылые воды к богатому и суровому морю.
Стоять тяжело и холодно. Наташа вернулась в карету. Из открытой дверцы смотрела на отблески заходящего солнца на стенах башен. Строгая, сдержанная красота. Наташа старалась сосредоточиться на приятном, насладиться свежестью воздуха, почувствовать все оттенки его морского запаха и отвлечься от навязчивого металлического привкуса крови.
Нашли лодочника, обругали, настращали. Спешно погрузились. Кареты и телеги оставили на берегу. А всю поклажу, опасаясь воровства, пришлось тащить с собой, чтобы утром перевозить обратно. Лодки оказались худыми, все промокло. Все намочили ноги. Конвоиры чертыхаясь бранили лодочника. Обещали обо всем отписать в Петербург, самому Ушакову. Лодочник кидался в ноги. – Не сгубите!
Зашли в крепость. Арестованных развели по камерам. Убого, холодно, но все-таки не Петропавловка. Камеры просторнее, большие окна не под потолком, низко, в них можно смотреть. А главное разместили их опять не по одному, а по двое. Да и не заперли. Разрешалось выходить из камер, но не из здания. Прислуга забегала вокруг господ. В ссылку поехали самые преданные из дворовых. Взгляд Натальи Федоровны опять зацепился за лицо темноволосой красавицы. На этот раз она уже осознанно удивилась присутствию среди ее прислуги незнакомой девушки, к тому же, своим независимым, гордым взглядом так не похожей на крепостную.
- Это Есения, - заметив ее нескрываемое удивление, зашетала Агафья. – Она из вольных людей. – Наташа округлила глаза. – Но ее жениха казнили, ее тоже искали. Вот она и напросилась ехать с нами.
- Я буду честно служить, не подумайте чего такого, - Есения приложила руку к груди. – Не выдавайте!
«Теперь с нами еще и беглая разбойница. А, впрочем, еще один символ оборотной стороны жизни». – Княгиня неопределенно чуть повела плечами. – «Оставайся». В первые минуты она обеспокоилась было мыслью о том, не обнаружат ли подмену. И как бы не случилось из-за этого беды. Но, во-первых, вероятность того, что станут выяснять происхождение слуг, ничтожна, а выдать ее – значит выдать и детей, которые привезли ее с собой. А, во-вторых, укрыть беглую преступницу – это, равносильно, показать через руку стервятникам! Не ждали такого? Думали: растоптали, уничтожили? А вот, получите! И ведь обвели под самым носом, на глазах конвоя! Это приятно. И месть (хоть и не сравнимая с причиненным злом, но все же…), и самой себе доказывает, что еще жива.
На следующий день был сильный дождь и ветер, и по воде шли приличные волны. Наверное, по причине плачевного состояния лодок начальник конвоя решил переждать шторм в Шлиссельбурге. А может, он опасался, что под прикрытием стихии, кто-нибудь может сбежать? Так или иначе, они остались в Орешке. День был ничем не занят, и Наташа вспомнила о том, что неплохо было бы искупаться, знаками объяснила свое желание мужу и сыну Степе. Они пошли договариваться с конвоем и договорились. В одной из пустых камер, которых имелось множество, поставили большую дубовую бочку, на печи в домике охраны нагрели воду, развели в ведрах, выделили ковшик с обломанной ручкой и один кусочек мыла на всех. Но и это хорошо. Больше месяца не мывшиеся люди, получили возможность смыть с себя тюремную грязь, сменить окровавленное, присохшее белье. Наталья Федоровна стыдилась следов истязания на своем теле. Даже одно прикосновение палача считалось позором. Что говорить о публичном наказании? Возможно, прочитав все в ее глазах, Степан Васильевич выслал из импровизированной бани Агафью и сам помог Наташе искупаться. Она ему тоже. Потом, лежа на своих нарах, она смотрела на него, спящего у противоположной стены (жаль, что не могли они спать вместе, прижавшись друг к другу, но нары очень узкие, а лежать на боку слишком больно). Она смотрела и думала, какое счастье, что по российским обычаям никто не вправе разлучать супругов, даже осужденных в ссылку. И вспомнилось вдруг забытое… Колеблющиеся огни свечей через белый газ фаты, чистые слезы воска…, и такое важное…, отвергнутое когда-то, и согревшее нынче: «…и следует за ним в печали и в радости, в болезни и в здравии, пока смерть не разлучит…».
* * *
3 сентября двинулись дальше. Ваня уже накануне вечером начал кашлять, а наутро у него был небольшой жар. Должно быть, простудился при переправе или после купания. Надежды, что легкое недомогание быстро пройдет, не оправдались. Напротив, к вечеру его охватила лихорадка. Приехали в Старую Ладогу. Наталья Федоровна и Степа не отходили от постели больного, прикладывали к пламенеющему лбу компрессы, смачивали запекшиеся губы. Не было никаких средств для лечения. Хотя бы чай с малиной или теплое молоко, но взять это было негде. Состояние Ивана к утру не улучшилось и, когда начались сборы к выезду, Наталья Федоровна, схватив старшего офицера за рукав, показала на бредящего сына, с умоляющим выражением лица покачала головой: «Куда ему в таком состоянии?» Конвойный, поразмыслив недолго, объявил, что Ивану Лопухину, и в самом деле, нельзя ехать, поэтому он останется в Старой Ладоге до выздоровления со своим камердинером и двумя конвойными. Остальные продолжат путь. У Натальи Федоровны сердце разрывалось от жалости. «Несчастный мой мальчик, - в мыслях она обливалась слезами, - он только начал без страха смотреть на окружающих, а теперь остается один, больной, без поддержки». Но они ничего не могли изменить – пришлось проститься. Наталья Федоровна обняла своего первенца (в последний раз в жизни) и отправилась в далекий путь, моля Бога быть милостивым к ее ребенку.
* * *
Тяжело приспосабливаться к жизни в новом положении, в новых, суровых условиях. Они ехали, останавливаясь только на ночлег на постоялых дворах или в попадающих на пути острогах. Жизнь в дороге, в тряске была изматывающей сама по себе, а еще непрестанно давали о себе знать телесные недуги. Поначалу больше беспокоили раны, нанесенные кнутом. Но они постепенно затягивались и все меньше напоминали о себе. И тем острее ощущались страшные последствия второй части наказания. С урезанным языком сложно не только общаться, но и принимать пищу. А Наталье Федоровне, из-за своего сопротивления пострадавшей больше других, было особенно худо. Всей душой жалея свою госпожу, Агаша, как могла, старалась облегчить ей жизнь, готовила жидкие каши, пюре. Наталья не сразу научилась глотать, не запрокидывая голову назад. С жеванием еще хуже: ранее непроизвольное перемещение во рту пищи теперь требовало больших усилий и сосредоточения. Она часто поперхивалась. А когда в первый раз заснула, лежа на спине, то увидела во сне, что упала с обрыва в реку. Видела, как сомкнулась блестящая водная поверхность над ее лицом, почувствовала, как вода заполнила рот и нос, и тупую боль за грудиной от отсутствия воздуха. Задыхалась. Судорожно пыталась выплыть и не могла. Рванувшись изо всех сил, проснулась и долго, надрывно кашляла. Она чуть не захлебнулась собственной слюной. После этого она спала только на животе или на боку, боясь перевернуться во сне. Ко рту на ночь прикладывала платок, иначе подушка была мокрая. Но при всем этом, самым непоправимым оставалась ущербность общения. Разговор – не только обмен информацией, это обмен чувствами. В немоте человек становится одиноким. Она придумывала массу знаков, но все они не восполняли и десятой части того, что давала звуковая словесная речь. Когда отступила боль, люди начали пытаться говорить. У Степана и Ани это, хоть и не в полной мере, получалось. Но у Наташи выходило так плохо, что попробовав сказать несколько слов наедине с собой, она отказалась от мысли говорить с другими. Они не поймут и будут жалеть ее. Только хуже.
Степан Васильевич окружал ее заботой и вниманием. Чтобы она делала без его поддержки! Наташа смотрела на мужа, и слезы подступали к глазам от терпкой нежности. И ей казалось, что она всегда его любила, и всегда была ему верна. Как грустно ей было признавать, что это не так. Как она могла столько лет быть с ним и не разглядеть, что он лучший, лучший, лучший из всех! Пусть простит, Рейнгольд, но она любит мужа! Всегда любила. Только не понимала. Как бы она хотела сказать…
Уплывали дни и версты. Чем дальше позади оставалась столица с недремлющим оком Тайной канцелярии, чем глуше местность, тем мягче становились условия содержания ссыльных. В бесконечной дороге уставали не только осужденные, но и конвой, поэтому чаще делали остановки, своего рода привалы. Ссыльным разрешалось ходить в лес по грибы–ягоды. Куда они денутся – волкам на обед что ли побегут?! А собранным они обязательно поделятся с охраной.
Наташа со Степаном любили эти походы, конечно, не за возможность разнообразить питание. Они гуляли, наслаждаясь лесными ароматами, уединением вне поля зрения конвоя, иллюзией свободы. Постепенно вступила в права осень, в багряные и рыжие тона окрасились леса. Наташа собирала красивые, охряные листья и сплетала в венок. Надев свое творение, посмотрела с улыбкой на Степана. Пережитое не прошло бесследно: в ее густых, светлых волосах сквозили серебряные нити, и тревога пролегла двумя вертикальными морщинками меж бровей. Но и теперь она была мила и привлекательна. Кудрявый, веселый аксессуар, как будто поймавший охапку солнечного света и тепла, оттенял синие глаза. Степан ласково обнял и поцеловал. Поцелуй был невинным, не предполагавшим продолжения, но между ними вдруг пробежала искра и толкнула друг другу. Через минуту они уже были охвачены яркой и острой страстью, томительной и сладкой. Никогда до этого, несмотря на уже не юный возраст, не испытывали они таких чувств, небывалых по полноте и силе. Исчез мир со всей его жестокостью и коварством, не стало опасностей и печалей. Остались только они двое, растворившиеся друг в друге в трепете вздоха. Они взлетели в мерцающую высь и рассыпались фейерверком. Это были мгновения абсолютного счастья, целостного и бесконечного. Они лежали на ворохе желтых листьев, впитывая нежность и прислушиваясь к постепенно замедляющемуся биению сердца. Может это утешение за перенесенные лишения? Или просто к влечению тел прибавилось взаимное притяжение душ? И повторится ли? Главное, это уже есть в их жизни.
Путь продолжался. Наступила зима. С Аней разъехались в начале декабря. Наташа не отходила от Степана, льнула к нему. И смотрела… Какой это был взгляд! Сколько лет Степан мечтал, чтобы она хоть раз взглянула на него так, и не надеялся уже… Они много времени проводили вместе, согревали друг друга, утешали, выдумывали маленькие развлечения. Степан мог бы считать себя счастливым, если бы не приступы отчаяния у Наташи. Иногда она просто отворачивалась, отходила в сторону и только отрицательно мотала головой, когда к ней обращались. Иногда коротко, но безутешно плакала. Степан догадывался: на душе у нее есть что-то, чем нужно поделиться. Но это не выразишь знаками. Как ей помочь, думал он, глядя на ее слезы. То, что не получается сказать, можно было бы написать. Не важно, что письменные принадлежности им иметь не положено. Писать можно на земле, царапать на дощечке. Но Наташа не может писать по-русски, а он не понимает по-немецки. Если бы она понимала по-английски… Степана вдруг осенило. И как раньше не пришла ему эта простая мысль: английский, немецкий – латиница! И он, и Наталья знают латинский алфавит. Это было на одном из бесчисленных постоялых дворов, недалеко от Тобольска. Почерневший от времени бревенчатый дом. Отраженный снегом рассеянный свет сочился в маленькие, низкие окошки. Они были одни в комнате. Прислуга суетилась на кухне, Степа помогал им. Степан Васильевич взял Наталью за руку, подвел к окну и нацарапал ложкой на заиндевевшем стекле: Napishi. Ее брови взлетели вверх, рассмеялась сквозь слезы, всхлипнула. Потом, взяв в руки ложку, сосредоточенно смотрела на окно. Несколько раз подносила к нему руку и опускала, как будто собираясь с духом. Потом порывисто схватила Степана за плечи и отвернула от себя. Он услышал скрип дерева по стеклу, но терпеливо ждал. Скрип прекратился, некоторое время Степан слышал только ее дыхание. Ее рука коснулась его локтя, потянула к себе. Он обернулся и увидел надпись: «Ja lublu tebja!», - и ниже, - «Prosti». Наталья стояла к нему боком, повинно склонив голову. Ком подкатился к горлу князя Лопухина, он привлек жену к себе, крепко обнял. В теплые, густые пряди, касаясь их губами, прошептал. – Простить? За что? Ты честна… и чиста. Ты любишь меня – о чем еще мечтать! – Радость и грусть смешались в его голосе. – Что я тебя люблю, и сама знаешь. Больше жизни люблю, Наташа. Больше всего я мечтаю, чтобы тебе было хорошо, все остальное неважно…. – Он помолчал. Прижав ее к себе еще сильнее, добавил просительно и жарко, - и я хочу слышать тебя. Твой голос. Говори со мной, любимая! Я клянусь! Я научусь понимать тебя. Научусь различать мельчайшие оттенки звуков. Я пойму. – Наташа кивнула.
С этого времени Наталья начала учиться говорить заново. Постепенно, хоть многие звуки и остались для нее недоступны, она стала быстро находить те слова, в которых таких или не было, или было не много. Так, то избегая сложностей произношения, то разрешая их путем замены части звукового ряда, Наталья восстанавливала отнятую полноценность общения. Вначале, она говорила только с мужем, потом с прислугой, а потом и с посторонними людьми, с конвоем.
В Селенгинск они приехали в середине января 1744 года. Комендант крепости Александр Ангусаев оказался человеком добрым и честным. К примеру, Лопухины только в Селенгинске узнали, что им выделяется на жизнь по рублю в день на человека и смогли распоряжаться этими, хоть и ничтожными, но наличными деньгами. К тому же, коменданту и его супруге льстило, что они знакомы с представителями одной из знатнейших фамилий, совсем недавно бывшими на самой вершине российского общества. Поэтому их общение не было похоже на стандартные, жестко регламентированные отношения тюремщика и заключенных, а где-то со временем начало даже напоминать дружбу, сдерживаемую, правда, опасением доноса. Относительно жесточайшей инструкции по содержанию особо опасных преступников делалось много послабок, благодаря, с одной стороны, доброму расположению коменданта, с другой – огромной удаленности от столицы, с третьей – спокойному и приветливому поведению самих ссыльных, сумевших к тому же быть очень полезными. Так, Степан Васильевич часто подсказывал, как починить сломанное ружье, как сделать подъемный механизм для ремонта пятиметровой высоты ограждения, как изменить конструкцию лодки, чтобы она стала устойчивее и маневреннее. Наталья Федоровна делилась с Авдотьей Ангусаевой секретами моды, прически, ухода за собой. Из особой симпатии, выказывая полное доверие, комендант выпускал ссыльных в посад и даже в лес. Степан Васильевич часто ходил на охоту и на рыбалку и, не обращая внимания на удивление конвойных, часто брал с собой жену. Наталья Федоровна и сама недурно освоила премудрости этих промыслов, азартно ловила рыбу в бурной воде Селенги, метко стреляла.
Одним словом, жизнь в ссылке была далеко не такой страшной, какой виделась из Петербурга. Одно сильно беспокоило Наталью и Степана. Дети. Как они? Наташа иногда вспоминала слова конвоира в тот страшный, невозможный день 31 августа 43 года. Неужели он услышал-таки слова мальчиков и донес Ушакову? Она начинала сходить с ума от таких мыслей.
* * *
Сизая от инея, потрепанная карета, устало скрипнув, остановилась. Средних лет мужчина в военной форме, закутанный в пуховый платок, кряхтя, вылез:
- Матерь Божья, неужто доехали! – воскликнул он хрипловато-осипшим голосом.
Следом спрыгнул Иван Лопухин. Оглянулся по сторонам, дыша на замерзшие, бледные руки.
- Было б чему радоваться, - проворчал второй, грузный охранник, вываливаясь и встряхивая затекшие ноги, - приехали в преисподнюю, забытую Богом.
- Что-т ты попутал, Кузьма, - отозвался его товарищ, - здесь холодно, а в преисподней огонь…
Ваня их не слушал. Он с обреченным спокойствием осматривал место, где ему выпало доживать жизнь. Белесо-дымчатая бездна. Мерзлая земля под слоем спрессованного снега, редкие карликовые деревца. Март, а на весну нет и намека… Поземка метет снежную пыль.
«Доживать жизнь»,- год назад такая мысль просто не могла прийти ему в голову. Скажи такое кто другой, поднял бы на смех, справившись о душевном здравии. Как можно доживать, если все еще впереди…! Но это – год назад. С того времени жизнь вытекла в небытие и подошла к концу. Только вот, к какому?
Хоть и была вероятность – умереть там, в Старой Ладоге, Иван справился с телесными недугами: и от пыток, и от простуды. Выжил. Но на душе раны не рубцевались. Неотступные чувства страха, униженности и беспомощности разъедали их. Это было сильнее всего другого: сильнее негодования, ненависти, спрятанных и задавленных, сильнее желания перемен. Ваня, как и многие ссыльные, прошедшие застенок, боялся возобновления следствия. Было немало примеров, когда людей возвращали из Сибири, да прямо в казематы Петропавловки.
Еще хуже то, что Иван совершенно отчетливо понимал: начнись все сначала, и он снова ничего не сможет противопоставить неудержимому напору следователей, снова будет унижаться, оправдываться, умолять. Как бы мерзко не было. Страх сильнее. Здесь, на другом краю страны, узник еще борется со своим ужасом-наваждением, скрывает его. Чтобы, хоть другим казалось – у него есть остатки чести. Там отнимут и это…
Борьба с собой – тяжелая ноша – бегство от сумасшествия. Но бег по кругу. Сбросить ношу, упасть на обочине и забыться, как предел желаний. И Лукавый, тут как тут, - руками караульных наполняет чарку:
- Пошли, Иван Степаныч, выпей с нами.
Ваня помнит, к чему приводит опьянение. Чрез меры хорошо помнит. И страшась зелья, тянется к стакану, чтобы, хоть на миг, от устрашения избавиться. Отчаянно, себя презирая, за один лишь нестесненный вздох…
Но урок он усвоил. Пьет Иван, молча. И не столько потому, что говорить трудно. Слишком велика плата за неосторожное слово.
Правда, намерения нынешних собутыльников, куда безобиднее, чем прежних.
- Есть и в нашей работе отрада, слышь, Кузьма, - улыбается оптимист-Фимка, - будешь детям рассказывать, как с князем бражку пил.
А все же, лучше помолчать.
Пока дурманом укутаны мысли, Ваня получает передышку, смеется. Размягчается панцирь. Но протрезвев, он – вновь заложник душевных мук.
Неистребимый страх только иногда… Нет, не вытеснялся, лишь отодвигался в сторону другим, еще более тягостным чувством.
Иван никогда не был верующим. Не был он и атеистом, так сказать, по убеждению. Формально был православным. Таковым себя и считал. В церковь ходил, когда по этикету положено. Крест целовал. Но в его жизни как-то не находилось места вере. В ссылке начал думать о Боге. Конкретнее – об Иисусе. А еще точнее – об Иисусе и Иуде.
Христос простил Иуду. Возможно, когда-нибудь простят и Ваню все те, кого он предал. Родители уже простили, и любят. Он видел это в те два с половиной дня…
Но разве простил себя сам Иуда? Может ли предатель простить себя? Где взять на то разрешение? – Вопросы без ответов.
* * *
Тревоги Натальи развеялись через два года самым неожиданным и невероятным, из всех возможных, способов. Бурятка, приносившая им козье молоко, однажды утром буркнула на ухо, что в доме знахарки Аюши их ждет «молодая мужчина».
Старая Аюша, которой было больше ста лет, жила в таком же ветхом, как и сама, доме на окраине посада. По слухам, родилась Аюша бездыханной и очень маленькой. Родители не чаяли выходить долгожданную единственную дочку, но в последней надежде дали ей имя божества долголетия. Духи ожиданий не обманули и еще наделили девочку даром врачевания. Аюша слухи никак не комментировала. Появилась она в посаде уже старой старухой. Жила уединенно, лечила людей травами, камнями, водой и заговорами.
Наталья извелась, гадая, кто мог ждать их в доме местной шаманки. Степан Васильевич сказал, что, если они станут проситься выйти из острога с утра пораньше, это будет подозрительно, и лучше сделать это после обеда. Благополучно получив разрешение, они направились к шаманке. Шел снег. Ветра не было, и белый пух медленно кружился в воздухе, опускался, хрустел под ногами. Хруп-хруп-хруп. Наталья, сняв варежку, ловила снег рукой. Какие новости принес он на своих пышных, белых крыльях?
Загадочный «молодая мужчина» ждал их в доме. Он стоял спиной к двери. Высокий, одетый, как бурят: комбинезон и куртка с капюшоном из шкур мехом вовнутрь, унты; чуть волнистые, темные волосы. Он обернулся. Белым, жемчужным блеснуло в черной, курчавой бороде.
- Бог мой, - прошептала Наташа и уцепилась за рукав Степана, чтобы не упасть.
Мужчина в два шага был рядом. Молодостью, удалью, неугомонностью были наполнены каждое движение, вся высокая, стройная фигура. Глаза сверкали дерзостью, куражом и восхищением.
- Батюшка! Матушка! – с легкой хрипотцой воскликнул юноша и обнял ошарашенных родителей.
- Сережа, как? – не веря своим глазам, спросил Степан Васильевич.
- Давайте присядем, - бойко предложил Сережа и энергично потащил их к лавке. Усадил, а сам присел на корточки напротив и несколько сбивчиво, восторженно рассказал, что не мог сидеть сложа руки в деревне, что замыслил разыскать их и вот – осуществил это с Пашкой и Никиткой. Они ждут его в лесу, не далеко. А теперь он заберет их и Степку, и направятся они дальше на северо-восток, на Чукотку. Захватят Ваньку. Оттуда же рукой подать до Аляски. Остановятся в каком-нибудь улусе, купят или, в крайнем случае, сделают лодку и переплывут в Америку! Там свободная земля! Там нет самодуров-царей и их верных Церберов. Там ждет их счастливая жизнь, которую он построит для них всех своим трудом! – Я спасу вас! – блестя карими глазами, завершил Сережа свой рассказ.
Степан и Наталья сидели, глядя на своего отпрыска, и пытались осмыслить случившееся.
- Вы сможете тайно выйти из острога, взяв только теплые вещи? – Сережа решил, не тратя времени, перейти к делу.
Первой вышла из оцепенения Наталья Федоровна. – Нас не надо спасать, – ласково сказала она сыну и провела рукой по длинным темнокаштановым волосам, все еще до конца не веря, что он - не плод воображения. – У нас все ладно. – Понять ее было сложно: слова звучали слишком мягко, как у вьетнамцев, «с» заменялось на нечто среднее между «ш» и «ф». Но Сережа понял.
- Но как же, матушка. Вы ведь здесь в неволе, в плену. Вы достойны лучшего!
- Матушка права, Сережа, – мягко возразил Степан Васильевич. – У нас есть все, что нам нужно. И неволя наша больше условная. Нам здесь хорошо – это так. А если сбежим, будут преследовать. Догонят – тогда быть беде и нам, и тебе. Так что, мы останемся здесь. И Ваню вызволять не нужно – опасность слишком велика. А ты, сынок, - глядя в глаза расстроенного сына, добавил Степан, - ты иди дальше. Иди навстречу своей мечте. У тебя все получится.
- Как? – воскликнула Наталья. – Так далеко! И по воде! Если он не дойдет?!
- Дойдет, – твердо сказал Степан. – Кто прошел больше половины Сибири, пройдет и оставшуюся часть! Возвращаться ему - смысла нет, да и опасно. Пусть идет на Аляску. А вода его не обидит: он ведь мой сын, сын моряка, и гардемарин вдобавок! – улыбнувшись, закончил князь. – А теперь расскажи, как дома. Что братья и сестры?
Сережа поведал, что все в порядке. Все живы и здоровы. Правда, живут по разным деревням, но на праздники им позволено видеться. Настя скоро выйдет замуж – к ней уже посватался Николаша Головин. Дальше, рассказывал подробности их жизни. У Натальи скала упала с души: не донес охранник. А может, и вовсе не о том была тогда речь? Слава Богу! У детей все хорошо.
Время шло быстро. Стали сгущаться сумерки.
- Нам пора,. – сказал Степан Васильевич. – Завтра к тебе придет Степа – повидаетесь. А потом не медли, Сережа, отправляйся в путь.
- Так скоро, - со стоном прошептала Наташа, обнимая Сережу.
- Не безопасно ему здесь, Наташ.
Они простились. Как и советовал Степан Васильевич, Сережа на следующий же день продолжил путь.
Наталья Федоровна страшилась за сына, печалилась. Ночью уткнулась в Степана и уже готова была залить его рубаху слезами.
- Не надо, Натальюшка. Все будет хорошо.
- Но, они же – трое мальчишек. Зимой в тайге. Если дойдут до берега, как они переплывут океан? Столько опасностей…
- Опасностями, любимая, полна жизнь. Только иногда человек об этом знает, иногда нет. Войны, болезни, доносы…. И гораздо менее заметные: скользкая дорожка зимой…; загрязнившийся дымоход…; ружье может выстрелить случайно. Кругом смертельные опасности. Вся жизнь – нереализованная опасность смерти. Если считать все опасности, то, пожалуй, человек не то, что жить, и родиться не должен бы. Но мы живем с этими опасностями, вопреки им. По воле Господа. И будем жить, пока Богу угодно. А с Сережей все будет в порядке – я это чувствую. Помолимся за него и не будем грустить. – Степан Васильевич поцеловал жену в лоб.
«А ведь он прав», - подумала Наташа, чувствуя, что тревога ослабла. Прочитав молитву, она уснула.
Больше они не видели Сережу и не имели от него вестей. Только Аюша, встретив Наталью на улице, загадочно поведала. – Не бойся за плод свой, что устремился навстречу великому светилу! Черный вихрь ушел в землю. С ним дух белого ветра!
И хочется верить, что он добрался до Аляски – далекой и вольной. Ведь судьба благосклонна к молодым и отважным романтикам.
У Натальи Федоровны было еще два года простого женского счастья рядом с любимым человеком.
* * *
Боязнь и раскаяние – недобрые друзья. Они отнимали жизненные силы быстрее, чем зимний холод и летние сырость и плесень. И болезнь проникла в ослабленную плоть. Все чаще одолевали приступы надрывного кашля.
Однажды, прокашлявшись, Ваня отнял ото рта тряпицу и обомлел, ослепленный ярко-алым пятном, пронзившим белесо-серый мир. Скомкал всполох в кулак, прижал ко лбу и зажмурился. Дышал шумно и прерывисто в рыдании бесслезном. Затих. Потом открыл глаза и увидел… Увидел солнечный свет за мутной пеленой затянутого рыбьим пузырем окна – растекшуюся радугу.
Пошатываясь вышел из тесного, сырого дома и поразился робкой прелести цветущей тундры и синеве низкого неба, и нежности ветра. В Охотск пришло лето. А Иван жил будто бы в вечной зиме, не замечая улыбки суровой природы. Но теперь прозрел.
Он пошел в тундру, которая начиналась сразу за воротами острога (днем были не заперты). Присел на оттаявшую землю, провел рукой по мелким, разномастным головкам цветов, названий которых не знал. Он слушал сердце, щемящее и замирающее… А Солнце грело, окутывало теплом. Тепло Солнца вдруг стало теплом женских рук, скользнуло по плечам, на щеки, прикрыло глаза. Ваня отвел эти желтовато-смуглые ладони и удивленно вгляделся в широкое, улыбающееся лицо с узко-раскосыми, карими глазами.
- Нука? – сказал он - будто в первый раз услышал ее имя.
- Здравствуй, Ванья, - ответила улыбчивая девушка.
Иван продолжал ее разглядывать. Как давно он ее знает? Впрочем, знает ли? Сколько раз она приходила к нему? И когда она пришла в первый раз? Прошлым летом? Кажется, принесла оленину и осталась на ночь… Ему тогда объяснили, что по здешним нравам в близости посторонних мужчины и женщины нет ничего зазорного…
- Почему ты так смотришь? – Нука вскинула широкие полукруглые брови.
Ваня обнял ее и поцеловал в смугло-розовые губы, нежно и страстно, чем удивил еще больше.
- Ты сегодня какой-то… другой…
- Какой?
- Какой-то…, - Нука сосредоточенно нахмурилась, выбирая нужное слово, - счастливый…?!
Ваня засмеялся, прижал девушку к себе. – А ты не шаманка, а? – спросил он, вдыхая запахи дыма и трав, исходящие от ее волос и одежды.
- Нет, - серьезно ответила эвенка, - шаманы у нас…
Он не дал ей договорить.
– Нет? А в душу заглядывать умеешь…, - прошептал Иван задумчиво.
Жизнь на излете свободна от страхов. Теперь в ней есть место радости… и счастью тоже. Пусть недолгим… Зато не долететь черному воронью: не успеют, не настигнут и ничего уже не отнимут.
Весть о скорой своей кончине люди воспринимают по-разному. Для Ивана Лопухина это стало яркой вспышкой в завершении серого и беспросветно-безвольного угасания. Его новая жизнь…, скорее даже сверхновая, была насыщенной впечатлениями и чувствами. В полновкусии этом была и горечь. Горечь неизвестности близкого перехода в иное бытие и горечь неискупленной вины. Но иной мир никак не мог быть суровее этого, а вина… с этим чувством сложнее. Не отмахнешься как-нибудь. Но Ваня старался убедить себя в том, что любой грех искупается страданием, а страданий у него было, вроде бы, довольно…
Нука стала приходить часто. При ее появлении лихорадочный румянец на бледных щеках разгорался сильнее. Отныне она не была туманным призраком бесцветного сна или бреда, на которые походили прежние дни и ночи. Он увидел ее живую, задорную, горячую. Он много хотел знать о ней. Она рассказывала. Оказывается, их племя живет оленеводством, весной приходит к берегу моря, а на зиму уходит в тайгу. Оказывается, Нука была замужем, и ее муж утонул три года назад. Оказывается, у Нуки есть дочь.
Однажды Нука пришла со своей девчушкой – очаровательное создание лет пяти, забавно щебечущее что-то на эвенкийском. Она пряталась за материнскую юбку, дружелюбно улыбалась, но подойти отказывалась. Тогда Нука присела рядом с ней на корточки, пошептала на ушко. После этого девочка вытащила из-за пазухи деревянный амулет, подбежала к Ване, протягивая вещицу, а когда он наклонился к ней, крепко обняла за шею.
- Что ты ей сказала?
- Я сказала, что теперь ты ее отец.
Ваня прижал ребенка к груди. Как ему было выразить чувство, стеснившее дыхание? Он – отец этой маленькой девочки! Разве мог он хотя бы мечтать… Разве думал он о том, что есть в жизни такое счастье, когда кто-то маленький, искренний и добрый говорит тебе: «Папа!» Да, он – ее отец! Потому что он любит, потому что желает ей счастья, потому что сердце сейчас готово выпрыгнуть и сгореть дотла, лишь для того, чтобы подарить ей немного тепла и света…! Наверное, для этого он родился и жил…. И как отблагодарить женщину, подарившую ему дочь? Он обратил к ней взгляд. Нука рассмеялась.
- Дуннэ, хватит, пойди погуляй, - сказала она дочери.
Девочка со смехом вырвалась из Ваниных объятий и, громко топоча, выбежала из дома.
- Не думала, что ты так обрадуешься ей.
- Нука, спасибо…, - произнес Иван, и голос сорвался. Он хотел обнять женщину и тут обнаружил в своей руке деревянную фигурку.
- Это Аями – дух-помощник, он защитит тебя от злых духов.
- Мне бы раньше такого защитника…, - улыбнулся с грустью.
- Никогда не жалей о том, что было, - сказала эвенка, заглядывая ему в глаза, - все что было – ушло. Важно то, что сейчас.
- Да….
Ваня вздохнул, привлекая Нуку к себе.
С того времени главным смыслом в жизни узника стало – радовать Дуннэ. Он страшно сожалел о том, что практически ничего не умеет делать: ни вырезать, ни шить, ни плести…. Впрочем, девочка радовалась любым мелочам, а особенно, играм. И Ваня играл с ней, испытывая детский восторг, всякий раз, когда она заливалась смехом.
В один из холодных осенних дней Нука сообщила, что пришло время их племени уходить на зимнее кочевье в тайгу. Ваня снял с себя крестик и надел на шею Дуннэ.
- Это наш Бог. Он будет тебя оберегать. Он всегда защищает… тех, кто этого достоин….
Ночью Нука прошептала:
- Мы с Дуннэ будем по тебе скучать.
Ваня сглотнул подступивший к горлу спазм. Он все время старался не обращать внимания на ухудшающееся с каждым днем здоровье, не замечать приступов озноба, слабости и кровавого кашля. Но сейчас…
- Нука…, я ведь тоже уйду…, только….
- Я знаю, - Нука положила голову ему на грудь. – Наш шаман ставил тороан и спрашивал о тебе Хуту, Ёрха и Саньси. Они сказали, что Майин упустил нить твоей души, и тебе нужно уходить в Буни.
Голос эвенки звучал обыденно, и Ваня почувствовал обиду.
- И тебе совсем не жаль?
«А почему ей должно быть жаль? Нука спокойно говорила о смерти мужа, с чего ей грустить обо мне? Ни к чему жалеть о прошлом! Она радуется жизни – и правильно», - Ваня пытался избавиться от обиды, дабы не очернять образ девушки, скрасившей его последние дни.
Нука приподнялась на локте и с удивлением всматривалась в его лицо.
- А тебе что, жаль? Но от чего?! Это нам без тебя будет плохо, но грустить нельзя, нужно радоваться за умершего…. В Буни люди живут такой же жизнью, как и на Земле: охотятся, ловят рыбу, строят жилища, шьют одежды… Но только в Буни все плохое становится хорошим! Там к тебе вернется твое здоровье, будет хороший дом, одежда, много вкусной еды. Я тоже туда приду, и мы снова встретимся.
У Ивана отлегло от сердца. Он тихо засмеялся, зарываясь лицом в черные, жесткие волосы, пахнущие костром.
- Мы? А как же твой муж?
- И с Галгалом тоже, - Нука не поняла, зачем Ванья спрашивает о том, что и так ясно.
- Так, с кем же ты будешь: со мной или с ним?
- И с тобой, и с ним, - женщина утвердительно кивнула для большей убедительности. «Все-таки они странные – бледнокожие люди с западной земли»
- Ну, хорошо…. Что еще бывает в Буни?
- Все как здесь…. А потом оттуда тоже уходят к истокам реки Энгдекит и превращаются в Оми – души детей, которые принимают облик птиц, а затем попадают в женщину, и у нее рождается ребенок. Так что, ничего плохого в этом нет – не бойся, Ванья! Я попрошу шамана, и он проводит твою душу в Буни, чтобы ты не заблудился сам.
Утром они расстались. Дни узника снова стали неотличимыми друг от друга. Но жизнь не стала белесо-серой, как прежде. Остались яркие воспоминания о Нуке (которую он, для себя, называл женой) и их дочке. Ваня не чаял дожить до весны. Но видно, столь велико было желание еще раз увидеть своих девочек, что он дотянул до времени, когда океан начал взламывать ледяные латы.
Иван уже почти не вставал с постели, временами бредил. Болезнь разъедала легкие, камнем перекрывала дыхание и, наконец, выплеснулась потоком густой, воспаленной крови на жестко-влажную подушку.
Он не захотел проводить последние часы жизни на кровавой лежанке. Держась за стену, дошел до двери, дрожащими от слабости руками отодвинул засов и вышел на воздух. Как был, в одном исподнем, промокшем от пота. Не обращая внимания на ветер и мокрый снег, спотыкаясь и падая, добрался до ворот. С этого места было видно море, вдалеке сливающееся с небом. Над головой все сплошь было затянуто тучами, а там даль прозрачна. И там из моря в небо выливалась утренняя заря.
- Ты куда? – окрикнул конвой.
- Подышать хочу, - прохрипел узник, держась за грудь.
- Да, пусть выйдет, - сказал другой, - не убежит.
- Раздетый?
- Все одно – не жилец.
И Ваня пошел к морю. Он уже дрожал не только от слабости, но и от холода. А море звало. Снег облеплял. Зубы выбивали дробь, а грудь сжигал огонь. Когда босые ноги ступили в воду, их стянула судорога. Поскользнулся. Упал в колющуюся кусочками льда купель. В первый момент холод мучительно сдавил тело. Ваня хотел встать, но не смог. Очередной приступ кашля придавил к воде, в которой быстро гасли багряные всполохи. Может быть, это от них вода нагрелась. Стало вдруг тепло и спокойно, как от бокала подогретого вина. И также затуманился взор. Но Иван хотел увидеть Солнце. Казалось, если Господь позволит взглянуть на солнечный лик, то тем явит свою милость, свое прощение…. Ваня цеплялся взглядом за горизонт, где небо и море отражались друг в друге, и ждал. Ждал! И светящийся алый диск величаво выкатывался из стыка двух миров. Все было хорошо. Теперь можно было поддаться усталости и закрыть глаза….
Его заледеневшее тело нашли в полосе прибоя. В тот же день тихо, без церемоний похоронили. Не было и поминок, если не считать того, что собиравшиеся домой Кузьма и Ефим опрокинули несколько чарок за упокой души усопшего. А через год, как принято у эвенков, шаман Гтехантатах по просьбе Нуки совершил обряд проводов духа ее бледнокожего мужа в Буни. Шел 1748 год. В Охотске Иван Лопухин прожил немногим больше трех лет.
* * *
В 1748 весной Степан Васильевич отправился на охоту и увидел, как провалился под лед мальчик из местных. Он бросился в воду и вытащил мальчишку, который остался жить. Сам же тяжело заболел. Долго боролся с болезнью, но в плохо отапливаемом, непроветриваемом доме, при, мягко говоря, скромном питании силы были не равны. В начале лета Степан Васильевич Лопухин умер.
Наталья тяжело переживала утрату. Несколько дней она была в оцепенении. Потом днями сидела у могилы, окропляя горькой влагой свежий холмик мерзлой земли, и медленно чахла. Степа и Агаша пытались утешить ее, уговорить. Она была к ним глуха, пока однажды Степа не сказал ей:
- Мама, я потерял отца. Ты останься со мной. Ради меня, вернись к нам.
Наташа услышала. Она нашла силы стряхнуть тоску и уныние и вернулась к прежней жизни, смогла даже вновь радоваться мелочам. Но в душе оставалась огромная зияющая рана – ничем невосполнимая пустота. Много лет спустя, она вышла во двор на рассвете, подняла глаза к светлеющему небу: «Господи, помоги. Измучилась одинокая душа – сил нет». И услышала колокольный звон. Звонили в православной церкви. Наташа засмеялась: Господь услышал ее и подсказал ей путь.
В 1755 Наталья Федоровна приняла православие.
Прихожане с любопытством разглядывали высокую сухощавую женщину преклонных лет, часами простаивавшую перед образами. Перед святыми ликами, в молитве княгиня Лопухина находила утешение и волю к жизни. Ей необходимо было жить, чтобы вернуться.
* * *
Спустя два года, об обращении ссыльной Лопухиной в православие доложили Елизавете.
- Должно быть, она рассчитывает на помилование, - шепнули в монаршее ухо.
Елизавета радела об интересах православной церкви. Всем преступникам, которые от других верований переходили в истинную веру, даровала прощение. Но на этот раз императрица обозлилась.
- Лопухина коварна и лжива! Не верю я в ее искренность. Бесстыжая даже над верой может поглумиться, лишь бы вернуться. Не дождется!
Когда-то задорная и веселая рыжеволосая девочка, мечтавшая о любви и счастье, пустила однажды в свое сердце тьму. Став императрицей, она презрела чувства других людей. И тьма разрушила ее душу и тело.
В 1761, практически прикованная к постели, мучимая сильными болями и страшными видениями, Елизавета Петровна ушла в мир иной.
* * *
В том же 1761 году умерла в Якутске Анна Гавриловна Бестужева.
Дома ее не ждали. Михаил Петрович Бестужев-Рюмин, полностью оправданный, во многом благодаря тому, что жена всячески выгораживала его на допросах, уехал за границу в качестве посла. Он уехал из России. Однако как убежать от самого себя, от неизбывной тоски по любимой женщине и от презрения к самому себе за то, что фактически предал ее, бросив на произвол судьбы.
Тем не менее, он нашел утешение. Утешение в объятиях другой женщины – госпожи Гаугвиц. Его новая любовь желала быть женой, и Михаил Петрович не мог ей отказать. Но как быть, ведь он женат. Тогда он предал Аню во второй раз, еще более низко, чем в первый. Он начал забрасывать императрицу письмами с просьбой разрешить ему повторный брак, а главным аргументом приводил тот факт, что первая его жена приговорена была к смерти и помилована. Только вот, почему же милость императрицы должна быть ему наказанием? Нет, его не нужно считать женатым, его нужно считать вдовцом!
Императрица, хоть и не сразу, признала его второй брак, в котором он, впрочем, скоро овдовел.
В ссылке рядом с Анной Гавриловной были верные ей люди и новые друзья, которые сохранили о ней добрую память.
Эпилог – утро после дождя
Высокий холм над порожистой рекой, обрамленный вечнозеленым лесом, искрился сочной зеленью, омытой дождем. Теплый ветер разгонял в небе тонкие, прозрачные хлопья, неспособные удержать солнечной нежности, согревающей землю. Солнечный свет играл с белокурыми волосами той, которая, очнувшись ото сна, заворожено смотрела на конус дымчато-золотого тумана, расстилающегося из бездонно-синей выси. Луч этот близился и ширился, и коснулся земли у ее ног. Стал он плотным и ярким, как пламя свечи, и ступени проступили в этом потоке света. Чей-то Голос внутри нее звал идти по лестнице. Голос не был ни знакомым, ни чуждым. Она знала только, что может ему доверять и не может не подчиниться. Женщина поднялась с мягкой и совсем не мокрой травы. Была она молода, красива, легка. Протянула руку и дотронулась до горящих необжигающим огнем перил. И улыбнулась чистой Радости. И шагнула ей навстречу, туда, куда звал ее Голос и где ждал ее Степан, венчанный с нею, любимый и долгожданный.
* * *
- Надеюсь, в том мире ей будет лучше, чем в этом, - сказал молодой военный и отер со щеки слезу, стоя над гробом матери в фамильной усыпальнице.
Другой, старше его по возрасту, с густой проседью на непокрытых париком висках, обнял его за плечи. – Знаешь Абрам, однажды она сказала мне: «Часто люди, сожалея о прошлом и цепляясь за прошлое, пренебрегают своим настоящим и отвергают будущее. Иногда судьба вынуждает пройти через ад, чтобы понять: рай на земле человек себе создает сам, когда умеет видеть и ценить дарованные судьбой блага». Так, давай не будем грустить о прошлом. Она достойно прожила эту жизнь и смогла найти силы, чтобы наполнить ее счастьем. Несмотря на все невзгоды! Господь ее не оставит. Она вернулась в Петербург, чтобы у нас было больше возможностей для нашего будущего, и мы в ответе за то, как используем их, – говорил он тихо, не отрываясь взглядом от закрытой лакированной крышки. Шел девятый день, как их мать почила с миром.
– Пойдем, нас ждут, – сказал Степан Степанович брату.
Тот отступил на несколько шагов, не разворачиваясь. Еще раз мысленно простился и пошел к выходу.
Они вышли во двор под перестук тарабанящих капель, бойко срывающихся с льдистых сосулек, одевших хрусталем карнизы Спасо-Андроникова монастыря. Воздух был свеж и влажен. Мартовская оттепель сверкала в хрустальной бахроме крыш и в веселых струйках воды. Кругом еще было бело от снега, но расчищенная дорожка уже отсвечивала глянцевой каменистой поверхностью. Воробей, ликуя пьющий студеную влагу из маленькой, отражающей высокое синее небо лужицы, вспорхнул на тугую тонкую ветвь разомлевающей под солнцем осины. Деловито склонив головку, взглядом коричневых бусинок-глаз он проводил пересекающих монастырский двор братьев Лопухиных. Их ждал впереди долгий и славный путь действительного камергера Екатерины II и генерал-поручика русской армии.