повесть о странных явлениях безвозвратно ушедшего детства
Посвящается всем,
кто подобно скорому поезду
промчался в жизни мимо моей станции,
оставив либо тёплый след на платформе души моей,
либо грязь обид и разочарований.
Я прекрасно помню, что в том далёком 1960 году, почти все московские дома имели крыши, похожие на страшно крутые, покатые горки, обитые скользким кровельным железом. И просто удивительно, как подвыпивший Григорий, скатившись на заднице от чердачного окна вниз, чётко упёрся ногами в маленькое ограждение на краю крыши и чудом не свалился с восьмиэтажного кирпичного дома? Надо сказать, что сразу прыгать с крыши в его планы совершенно не входило: он хотел сначала донести свою пламенную речь до всей округи, напугать весь двор и районную власть своим решением расстаться с жизнью, а уж потом – судя по обстановке – может быть и сигануть... может быть...
По годам своим Григорий был ещё не стар, но уже и не молод. В то время, если мне не изменяет память, ему было лет сорок семь, не более того.
Стоял ещё относительно тёплый день уходящего лета и медленно приближающейся осени – середина августа. На худом теле Григория висела широкая ветхая тельняшка с жёлтыми разводами, был он в тренировочных потёртых штанах и жёлтых кедах без шнурков, а длинные, очень рыжие сальные волосы и рыжая щетина на помятом лице делали Григория похожим на мухомор. Он хрипатым, сильным голосом надрывно кричал общепринятые и всеми тогда любимые лозунги, его было слышно очень хорошо – двор напоминал глухой колодец, и эхо могло свободно лететь вправо, влево, вниз и обратно наверх:
- Да здравствует моя славная и великая Родина, моя горячо любимая Советская Власть! Да здравствует мой дорогой Дзержинский район!
И вдруг завернул отсебятину, можно сказать похабщину:
- До каких пор, мои славные, любимые и дорогие, я буду бороздить жопой просторы этой крыши?! Она что у меня – казённая?! Эй, там внизу, господа из району, ответьте: казённая у меня жопа или своя личная?! Жду, как обычно, ровно четыре минуты и ныряю вниз! Время пошло! – он действительно сложил руки «рыбкой», вытянул их вперёд, весь напрягся, словно собирая силы для прыжка.
А у дома, где сидел на крыше Григорий, до того много собралось дворового люда, случайных прохожих, милиции, пожарных со своими красными громадами, машин скорой помощи и «высоких» представителей из района.
Районное начальство резко отличалось своими чёрными папками, чёрными пиджаками и чёрными фетровыми шляпами ото всех обычных любопытных людей. Их блестящие тёмно-вишнёвого цвета «Волги» с бегущими оленями на капотах и горбатые «Победы» такой же окраски внушительным эскортом стояли поодаль. Начальство серьёзно совещалось, поглядывая на крышу дома, и никак не могло прийти к единому мнению: «казённая у Григория задница или нет».
Бегали и суетились пожарные в блестящих касках, тащили из фургона здоровый брезентовый рулон. Уже несли насосы, готовые мгновенно надуть из этого рулона мягкий матрас для успешного падения Григория.
Милиция теснила народ, соорудив плотный кордон из милицейских машин и преграждая движение людской волне в сторону дома и «чёрного» районного начальства, а воздух изредка прорезали пронзительные трели голосистых свистков, призывая к порядку и спокойствию.
Дородная и широкая тётка Анфиса стояла с краю толпы, примчавшись только что от горячей домашней плиты и вытирая белые от муки руки краем кухонного фартука. Она с ужасом смотрела своими добрыми глазами на крышу дома, где опасно сидел одинокий Григорий и готовился к прыжку. Тётка Анфиса сокрушенно протянула:
- Опять залез... О, Господи, спаси и сохрани бедолагу! – и добавила не то себе, не то стоящему рядом мужчине, «розовому интеллигенту». – Не приведи господь... доиграется когда-нибудь Григорий, сиганёт случайно на землю мимо матраса. О, Господи!
Она тут же подняла руку и перекрестила крышу дома вместе с бедолагой.
Интеллигент был розовый-розовый, чуть больше средних лет: в розовых велюровых брюках и светло-розовой рубахе на выпуск. Он с опаской глазел наверх и очень интеллигентно, мягко ответил тётке Анфисе на ухо:
- Что вы, Анфиса Михайловна... Григорий знает, когда и куда прыгать. Не первый же раз. Он ведёт законную войну за свои права советского гражданина.
- А толку-то? – сказала безнадёжно тётка Анфиса. – Как раз прямым ходом сейчас и «завоюет» пятнадцать суток... во славу Родины и Дзержинского района...
Я прекрасно помню тот подвал, где сидел на обшарпанном письменном столе у низкого, «кургузого» окна наш Антошка и старался разглядеть весь ход драматических событий этой дворовой сцены. Но неудобный пыльный четырёхугольник давал возможность видеть только нижнюю часть суетливых ног на асфальте и неясную перспективу.
Антошка был укутан старой длинной шинелью, и на груди из-под неё выглядывала тельняшка. Как сейчас ясно помню его волосы: чёрные, длинные, закрученные кудрями, а цвет худого лица – бледный-бледный.
Я вбежал к нему в тот момент, когда он только оторвался от ненавистного окна, резко повернулся ко мне и нетерпеливо прокричал:
- Ну-у, что там?! Прыгнул?!
- Нет! Готовится! – убедительно ответил я, чтобы Антошка мог вживую представить себе эту опасную картину. – Готовится!
Следом за мной влетел в подвал Толик и доложил Антошке свежую новость, буквально захлёбываясь на ходу и поправляя очки, слетевшие на кончик носа:
- Пожарные двинули лестницу до самой крыши и надувают матрас! А дядька из района «вешает Григорию лапшу на уши» прямо из рупора!
- Как обычно! – с пониманием дела и с какой-то неимоверной досадой проговорил Антошка, махнул рукой и снова весь изогнулся на письменном столе, пытаясь заглянуть в окно снизу вверх...
Дядька из районного начальства действительно «вешал лапшу» Григорию прямо из рупора, и голос его красиво и раскатисто разлетался из мощного усилителя по всему колодцу двора:
- Григорий Василич, одумайтесь! Вы лишний раз навлекаете на себя беду и подвергаете свою жизнь опасности! Сколько можно устраивать спектакли?! Хватит, голубчик! Вы не только собрали толпу зрителей, но и нас оторвали от работы! Хватит! Вы же... вы же... – он подумал, как бы точнее и мягче сказать, и добавил. – Вы же почтенный человек, ветеран войны!
- Я не почтенный, а дворник! – прокричал вниз Григорий и твёрдо стоял на своём. – Вы мне лапшу на уши не цепляйте! До каких пор, я спрашиваю, буду драть свою жопу на этой крыше во славу моей великой Родины, моей любимой Советской Власти и моего дорогого начальства из Дзержинского района?! – его голос звучал, пожалуй, внушительней и хлеще рупора.
- Михеев, прекратите позорить!.. Прекратите! – дядька из района нервно затоптался на месте.
А за его спиной послышались смешки из толпы любопытных зевак.
Тётка Анфиса продолжала крестить крышу дома и причитала:
- Господи, спаси и сохрани дурака безумного! Хорошо, если пятнадцать суток «завоюет», а то ведь за эту Родину с Дзержинским районом таких наломают...
«Розовый интеллигент» снова ответил тем же тоном:
- Да что вы, Анфиса Михайловна... Ничего ему не будет. Родина и Дзержинский район не обидятся. Григорий знает, когда и что кричать.
Дядька из районного начальства явно перенапрягся, высоко задирая голову с рупором, отчего чёрная шляпа слетела и упала на землю. А стоящий рядом другой представитель моментально изогнулся, быстро цапнул шляпу, вытянул носовой платок из кармана и поспешно стал смахивать с неё грязь, а затем осторожно опустил на голову дядьки. Тот, не обращая внимания, продолжал напористо орать в рупор:
- Григорий Василич, вы же взрослый человек! Ай-яй-яй! Вам же на прошлой неделе русским языком сказали: надо немного подождать, и всё у вас будет! Бумаги почти готовы! Собираются подписи! Ваш вопрос обсуждается вне очереди, и мы все надеемся, что он решится положительно! А вы... взрослый... почтенный дворник... и такое устраиваете! Ай-яй-яй!
- Вы наглец и гнусный сказочник! – закричал Григорий, он вылил на дядьку последние капли ненависти. – Вы мне врёте который год! Я вам не верю! Я ещё ни разу не слышал от вас ясного и конкретного ответа на мой вопрос: КОГДА СВЕРШИТСЯ ТО, О ЧЁМ Я ПРОШУ?! Я сотру жопу до костей, но докажу вам, что вы не достойны со всей вашей районной властью даже сидеть со мной на толчке!
В толпе зевак громовыми раскатами грянул смех.
- Михеев! Немедленно прекратите позорить! Прекратите!
- Да пошел ты знаешь куда?! – и Григорий начал медленно приподниматься.
И теперь среди дворового люда колыхнулся и покатился холодный, леденящий душу громогласный вздох ожидания.
По пожарной лестнице, уже достигшей ног Григория, шустро поднимались два пожарных.
Из чердачного окна выглядывал злой участковый и что-то грубо кричал Григорию, решительно манил к себе, явно боясь переступить на покатую железную крышу.
Я прекрасно помню, как в те времена такие слова как Родина, Советская Власть, районное начальство были для меня какими-то неприкосновенно-святыми, высокими по звучанию и по смыслу. Я знал, что они хранились в каждой семье «под прочным, запретным замком потаённого шкафчика». И уж никак эти понятия не вязались для меня с задницей Григория, никак не укладывалось такое сочетание в моей голове. Григорий, наверное, очень рисковал и был смелым борцом за свои права...
Мы снова влетели с Толиком в подвал, полные желания рассказать Антошке о ходе событий.
Он смотрел на дверь в напряжённом ожидании и сразу опередил нас вопросом:
- Кричал, что сотрёт задницу до костей?!
Я тяжело дышал от бега, но ответил чётко:
- Кричал про задницу!
- И про толчок кричал?!
- И про толчок кричал! – подтвердил запыхавшийся Толик, поправляя непослушные очки.
- Значит, щас сиганёт! – сделал Антошка уверенный вывод и сам вытянулся на краю стола, словно тоже готовился к прыжку.
- Сиганёт! – кивнул я. – Он готов уже! А пожарные лезут за ним и хотят схватить!
- Не успеют! Бегите быстрей, а то пропустите! – крикнул Антошка. – Щас полетит!
Мы помчались...
Сердобольная тётка Анфиса неустанно продолжала крестить крышу, где уже во весь рост стоял хмельной Григорий и готов был вот-вот прыгнуть.
- Господи, помоги ему собраться, дай несчастному силы! Приземли его, Господи, благополучно и невредимо!
- Что вы, Анфиса Михайловна... Для Григория восьмой этаж это сущий пустяк, – успокаивал «розовый интеллигент», а сам, не замечая того, поднёс руку к своему виску и нервно потёр его пальцами.
Мы с Толиком находились почти рядом от тётки Анфисы и видели всё вокруг: реакция толпы была разной – кто-то в ужасе открыл рот, кто-то отвернулся, кто-то с ироничной ухмылкой глядел наверх, не выражая беспокойства и доподлинно зная, что падение закончится благополучно.
Поначалу Григорий опасно шатался, как рыжее знамя на ветру, но потом действительно собрался, шагнул вправо от пожарной лестницы, которая была под ним и мешала прыжку, смело и ровно встал натянутой струной и прокричал вниз последние слова:
- Если следующий раз, чёрные шляпы, вы станете рассказывать сказки и басни, я прыгну мимо вашего матраса на землю, и в моей смерти буду просить винить вас!
Григорий резко наклонился всем телом и быстро окунулся с крыши вниз головой. Произошёл какой-то невероятный скачок во времени и пространстве, и вот – Григорий уже в отчаянном полёте. Через пару секунд он профессионально сгруппировался и оказался теперь уже вниз ногами, продолжая полёт «стройным солдатиком» и крепко прижимая руки к бокам. Летел он стремительно и красиво.
В толпе кто-то ахнул. Кто-то свистнул. Кто-то закричал.
Мы же с Толиком восхищенно и синхронно пропели:
- Уя-а-а! Кла-а-с!
Тётка Анфиса испугалась, издала гортанный звук, отвернулась и уткнулась лицом в плечо «розовому интеллигенту».
Человек пять милиционеров, как ошпаренные, метнулись к месту падения Григория. В их стремительном и одержимом беге было что-то ужасное, и нам с Толиком именно только сейчас стало страшно за Григория , а не в тот момент, когда он летел с крыши.
Григорий вовремя согнул ноги и упал задницей, о которой так долго кричал с крыши, прямо на середину матраса. Несколько пожарных, держа со всех сторон надутый матрас, дрогнули и чуть подались вперёд. Они выждали, когда Григорий отпружинил пару раз, и стали быстро опускать матрац на землю, точно видя, что смельчак уже в безопасности.
И вот тут-то кинулась на Григория милиция, спотыкаясь и падая на толстом надутом матрасе, словно цирковые болванчики, которые никак не могли устоять в равновесии на эксцентрической поверхности. Они плюхались, вставали, пытались делать шаги по направлению нарушителя порядка, хватали руками воздух, но всё же приближались к «объекту». А Григорий и не стремился убегать. Он сидел на матрасе, ждал и пьяненько смеялся над каждым их неудачным шагом и падением.
Теперь по толпе зевак пробежал хохот: смотреть на людей в милицейской форме было просто уморительно.
Чёрные шляпы районного начальства поспешно скрылись в своих чёрных лимузинах и стремглав укатили со двора.
А пожарные сдували матрас, выдёргивая затычки из клапанов, помогая этим самым милиции.
Григория подняли, скрутили, согнули, заломили руки назад и потащили к машине. Он шел покорно, мирно, не оказывая никакого сопротивления, словно выполнял привычные для него действия.
Мы с Толиком заметили, как встрепенулась тётка Анфиса, мигом оторвалась от «розового интеллигента», торопливо и очень озабоченно сказала не то ему, не то себе:
- Побежала, побежала я одеваться... Опять, небось, в 30-ое отвезут...
И помчалась. Всё её сдобное тело заколыхалось и мощно задвигалось большими формами.
А «розовый интеллигент» понимающе кивал.
Последний миг впечатался в память черно-белыми, рваными и грустными картинками: дверь милицейской машины наотмашь распахнулась и лязгнула; крепкие, сильные руки блюстителей порядка ещё больше смяли Григория, словно гуттаперчевую игрушку, и безжалостно кинули на кожаное сиденье; мелькнули рыжие волосы, тельняшка и пропали...
Я прекрасно помню тот радостный возглас мальчишек, который иногда раздавался совершенно неожиданно, как и теперь, в самую ужасную минуту «ареста» Григория. Его только-только впихнули в машину, ещё не успела и дверь закрыться, а ребячий пронзительный крик вдруг резанул по ушам, ломая неприятное ощущение от недавней дворовой сцены и оповещая о «более важном событии», которое для нас мальчишек и многих хозяек нашего двора было действительно в то время значительным:
- Живая рыба! Живая рыба! Живая рыба!
И жизнь резко потекла по другому руслу: милицейский газик уехал, толпа стала расходиться, женская забота о хозяйстве взяла неоспоримый верх, и кто-то уже крикнул вдогонку мальчишкам:
- Петька! А ну-ка, узнай у шофёра: какая такая рыба?!
- Ща-а-а!
- Пойду в магазин, очередь займу!
- И мне, Семённа!
- А Петровне?!
- И Петровне! И Верке Смирновой!
- Ладно!
Мы с Толиком тоже всегда кричали на весь двор, если первые видели машину с голубым металлическим бочкообразным кузовом, с двумя огромными люками наверху и белыми толстыми буквами ЖИВАЯ РЫБА. Но сегодня проглядели, и кто-то из наших ребят оказался проворней:
- Живая рыба! Живая рыба!
Наши с Толиком детские наивные души были уже далеко от несчастного рыжего дворника, мы теперь толпились вместе с другими мальчишками около этой машины и выжидали момент.
Дверь чёрного хода уличного магазина выходила прямо к нам во двор, а за дверью спускалась в нижний подвал металлическая горка, по которой скатывали рыбу в специальной таре.
Отправить рыбу в подвал – дело нехитрое. Хитрость и ловкость состояла в другом моменте: поймать её сачком из кузова через верхний люк, точно скинуть в неудобную сетчатую тару и не промахнуться. Но подсобный рабочий магазина, который этим занимался, частенько находился «под мухой», как и сейчас.
Он стоял на верху кузова, опускал в открытый люк сачок, довольно удачно цеплял им рыбу и первые три штуки метко отправил в корзину, однако четвёртая полетела мимо, шлёпнулась на землю и суматошно забилась хвостом, а за ней – пятая и шестая.
Вот тут-то и кинулась в ожесточённый бой наша шумная ватага, и нами как всегда овладел огромный спортивный азарт. Мы бесстрашно ныряли за рыбой под бочку машины, под лавку, под ноги прохожих в стремлении быть первым и самым удачливым рыболовом. Рыба скользила в руках, отлетала в сторону, стремясь «удрать» как можно дальше, наши колени разбивались, пальцы и руки стирались до крови, но в этом был для нас счастливейший миг безмерного удовольствия: поймать, удержать и стремглав донести рыбу до корзины.
Длинноволосый Петька шлёпнул громадного пучеглазого сазана обеими руками и хотел взять, но тот пулей вылетел и угодил мне точно в плечо. Я упал на рыбу всем телом, прижимая руками к земле, и старался облапить сазана как можно шире и удобней. Но скользкий, жирный, необъятный «зверь» не поддавался. Пыхтя и сопя, я всё же одолел «хвостатого» и готов был оттащить в корзину, но вдруг заметил, что огромный сазан Толика, с которым он боролся совсем близко от меня, устремился из рук его прямо мне в лоб и сильно ударил плашмя. Я даже пошатнулся, руки ослабли, моя добыча выскочила и потерялась.
Водитель машины вылез из кабины и так смеялся над нами, что толстый живот его сотрясался в мелких конвульсиях.
Мы с Толиком пошли на хитрость и решили поймать сазана в четыре руки. Толик ловко схватил его за хребет и прижал к земле, а я тут же просунул ладони под брюхо. Упругий и плотный сазан буквально отшвырнул от себя ладони Толика, и вся тяжесть борьбы упала на меня. Я чудом перехватил рыбу второй рукой за хребет, но споткнулся о ногу длинноволосого Петьки и упал на спину. Рыба вырвалась, проехала по моей светлой рубахе, оставила грязную дорожку и покатилась к стене дома.
А мимо нас радостно пролетел с рыбой в руках долговязый Сашка и победно отправил её в корзину.
- Молодец, пацан! – похвалил его рабочий. – Пирожок с повидлой за мной! Лови другую, убежит! Вона!
Уступить Сашке рыбу означало – позор. Мы с Толиком сорвались с места, опережая его, и первые были у стены дома, где трепыхался сазан. Я прочно схватил его обеими руками за хвост, а мой верный друг Толик кольцом сжатых ладоней опоясал его у самой головы. И только сейчас я заметил, что стоим мы прямо около подвального окна Антошки, и холодный пот разом обдал моё тело.
Антошка глядел снизу вверх на меня и Толика очень удивлённым взглядом, припечатав лицо к стеклу. От этого взгляда стало как-то неловко, будто он говорил: «Про Григория уже забыли? И ко мне не зашли? Эх, вы, друзья!».
- Ты чего, Серёга?! – не понял Толик и закричал. – Там Петька ещё поймал! – и вдруг остановился, замер, тоже увидел Антошку.
Мы оба поняли, что предательски увлеклись ЖИВОЙ РЫБОЙ и не зашли к нему, как только увезли Григория. Антошка, конечно, ждал нас.
Я был в детстве, как говорили взрослые, очень впечатлительный, тонкий по натуре, с мягким сердцем. И сейчас – должно быть в силу этого – мои руки ослабли, я отпустил рыбий хвост и с выражением глубокого извинения смотрел на Антошкино лицо.
Мой друг Толик, как говорили те же взрослые, был «покремнистей». И сейчас – должно быть в силу этого – его руки не ослабли, и он один потащил рыбу в корзину, довершив дело до конца.
- Молодец, пацан! – крикнул рабочий, – И тебе пирожок!
- Свой пирожок, – гордо и независимо сказал Толик, – отдаю Сашке!
- Спасибо! – ответил Сашка с «большой благодарностью». – Можешь, Толян, его засунуть себе... знаешь куда? Спроси у Григория, он тебе подскажет!
Водитель с рабочим противно захихикали.
А Толик резко рванулся к Сашке и весь набычился.
Я подлетел и схватил его за руку:
- Да брось ты, Толик! Мы в следующий раз ему вмажем! Пошли, Антошка ждёт!
Мы развернулись и оставили «рыбное поле боя»...
Когда мы открыли дверь в подвал, Антошка оторвался от стекла, повернулся в нашу сторону, молча поглядел на нас и опустил голову.
Молчали и мы.
Толик снял очки и стал их протирать нижним концом свисавшей рубахи. Его руки и рубаха были в рыбьей чешуе, и это очень мешало.
Я взглянул на свои ладони, они были такие же, а рубаха ещё хуже. Смотреть на себя было противно, и я стал осматривать комнату, которую видел уже миллион раз.
Вот старый престарый диван, из-под его обивки сильно выпирали пружины, и готовы были выпрыгнуть наружу.
Две рваные чёрные перчатки, похожие на пару летучих мышей, зажаты деревянными прищепками за провисший шнур, протянутый под низким потолком от стены к стене.
В углу – кожаное кресло от горбатого «Москвича». Его потёртая, но ещё нежная спинка располосована ножом. Из длинных, узких «ран» торчала языками пыльная вата.
В другом углу – куча тряпья на полу: не то грязные кофты, не то засаленные пиджаки, фуражки, шляпы, видна солдатская пилотка.
На гвозде голой стены висел длинной змеёй военный ремень. Его широкая пряжка была с любовью надраена и даже чуть поблескивала во мраке подвала.
В «ногах» старой облупившейся газовой плиты, заляпанной подтёками, раскинулось широкое море из пустых бутылок: водочных, винных и пивных. Продолжением моря являлся обшарпанный круглый стол. На нём валялся десяток очищенных картофелин вперемешку с вялыми, сухими шкурками. В одну из картофелин был воткнут здоровый кухонный нож.
- Ну, что? Увезли? – наконец тихо спросил Антошка, имея в виду Григория, и решился поднять на нас тусклые глаза.
- Увезли, – ответил я, будто жалуясь. – Скрутили, заломили руки, запихнули в машину...
- Зато как классно с крыши летел! – с огромным восторгом добавил Толик. – Просто здоровско! Антоха, ты бы видел!
Антошка вздохнул и тяжело сказал:
- Его так классно щас изобьют, вот это будет... здоровско.
- Там не бьют! – со знанием дела ответил Толик и нацепил очки.
- Ага, как же... – протянул Антошка. - Побольше слушай тётку Анфису. Она же специально.
- А вот и нет, – тут же вставил я. – Папа мне тоже говорил, что в милиции не бьют, там воспитывают. Там говорят и говорят с тобой, пока ты не поймёшь.
- Да идите вы! – огрызнулся Антошка, и бледный цвет его худого лица вспыхнул огнём раздражения. – «Воспитывают»! Идите вы... кувыркайтесь со своей рыбой! – и ещё громче добавил именно мне, почти прокричав. – А твой отец, Серёга, в газете «Правда» работает, ему так положено говорить! Понял?!
В этот момент послышались тяжелые шаги, и в подвал влетела дородная тётка Анфиса. В руках она держала что-то перевязанное белым, чистым полотенцем. На ней была светло-зелёная мохеровая кофта и такого же цвета юбка. Волосы, аккуратно убранные назад, держались на затылке широким полукруглым и тоже зелёным гребнем.
- Это что такое, что такое?! - запричитала она. - Ты что на друзей своих шумишь, Антоша?! Аж на лестнице слыхать! – она подошла к столу, развязала полотенце и открыла на широкой тарелке горку румяных, аппетитных пирогов и большую, высокую кружку с молоком.
И тут тётка Анфиса, взглянув на меня и Толика, так ахнула и так хлопнула в ладоши, будто увидела что-то невероятное:
- Боже мой! Рыболовы горемычные! Что ж вы так опять извазюкались?! Вам вчерась одной рыбалки не хватило, сегодня снова по уши окунулись?! – и сказала в шутку, и всерьёз. – В чешуе, как жар горя, два моих богатыря! Видать правильно, Антоша, что ты шумишь на них! Серёжа, ведь мы соседи с тобой... я же вижу, как твоя матушка всё тебе стирает и гладит! Вчерась тебя ругали-ругали, вся квартира гудела, отец за ремень хватался, а тебе мало!
Сказав всё это, тётка Анфиса поспешила теперь к Антошке.
- Хватит тебе на этот двор смотреть, Антоша! Оторвись, милый мой!
Она легко подняла его, укутанного шинелью, унесла от окна за круглый стол и поставила перед ним тарелку с пирогами и кружку с молоком.
- Давай, поешь пока горячее, да угости наших рыболовов!
- Они, небось, на рыбалке наелись... – пробурчал Антошка.
- Ничего мы не наелись, – ответил Толик, – мы отказались!
- Да какие там пирожки, Господи! Магазинные лепёхи! – махнула рукой тётка Анфиса. – Идите-ка сюда, горемыки! Берите!
Мы подошли, взяли ароматные, с румяной корочкой пирожки и громко сказали:
- Спасибо!!!
- Кушайте, милые! Кушайте! А я побежала... туда...
- Тётя Анфис, – спросил Антошка, – а там Григория будут бить?
- Там не бьют, я же тебе говорила... – спокойно ответила она, словно ожидая этого вопроса. – Там ведут воспитательную работу... серьёзно поговорят, растолкуют, что сигать с крыши очень не хорошо, даже если ты бывший десантник. Прыгай, скажут, у себя дома с постели на пол, и всё тут...
- А почему тогда Григорий каждый раз возвращается с синяками, рваным ухом и всё время за бока хватается? – продолжал Антошка.
Она покачала головой и сказала:
- А потому, что каждый раз я тебе отвечаю одно и то же... Когда он возвращается, то цепляется на улице за кого ни попадя, вот и получает то в глаз, то в ухо, то по бокам... прости, Господи...
- А ты-то рядом. Ты-то сильная.
Антошка так произнёс слово «сильная», что в этом прозвучала невероятная надежда на спасительное, всепобеждающее начало тётки Анфисы. Она даже чуть улыбнулась.
- Милый ты мой, его разве остановишь... – улыбка быстро исчезла и появилась озабоченность, тётка Анфиса уже мысленно была далеко отсюда. – Всё, дорогие мои, я убежала...
Она повернулась, заторопилась и скрылась за дверью, застучала по лестнице тяжелыми шагами.
- Ребят, – попросил спокойно Антошка, – отнесите обратно к окну...
Мы обхватили его с двух сторон, понесли снова к окну, усадили на письменный стол, а он добавил:
- Плесните воды... пожалуйста...
Мы прекрасно поняли и готовы были сделать для него всё что угодно:
- Щас, Антоха! Мы уже! – и побежали к ведру, стоявшему под рукомойником, набрали в него воды и потащили на улицу.
И там, совсем близко от окна вылили воду в широкую ложбинку асфальта, и вода превратилась в зеркало, а наш счастливый Антошка увидел в нём ясное отражение неба с барашками облаков, синей далью и промчавшимися птицами...
Мама схватилась за голову и зашептала:
- Я не выдержу этого. Опять извозился как поросёнок, – она оглядела меня с ног до головы, – опять стирка. Ты хоть бы раз пришёл чистым.
Её слова «я не выдержу этого» были не настолько трагичны и полны отчаянья, как это казалось. Конечно, маму утомляли почти каждодневные стирки моих испачканных вещей, но при всём том она старалась смягчить своё возмущение, и я чувствовал это.
- Мама! Ты бы видела, какая сумасшедшая рыба попалась! Мы никак не могли поймать! Ужас! – сказал я и как бы оправдал свой внешний вид.
- А ну-ка, снимай всё и кидай сюда. Быстро-быстро, – приказала она, разложив кусок простыни на полу комнаты. – Ты бы свою рыбу ловил сетями или удочкой что ли. Что же ты всё время по-пластунски?
Предложение ловить сетями или удочкой мне понравилось и вызвало откровенный смех. Я начал буквально сдирать рубаху с мокрого тела, показывая маме своё преданное рвение.
- Тихо, тихо, разорвёшь, – она прихватила сверху за воротник.
Когда я скинул такие же грязные и склизкие от рыбы штаны и остался в одних трусах, мама с любовью в глазах оглядела мою детскую фигуру с торчащими лопатками на спине, хрупкими плечами и синяками на коленях, покрутила-повертела меня перед собой и обняла, прижала.
- Постарайся больше не делать этого, – сказала она, – и пожалей папу. Ты же знаешь, как он нервничает, когда ты приходишь таким свинюшкой, – и погладила по голове.
Она произнесла слово «постарайся» так, будто прекрасно знала, что я приду домой « свинюшкой или грязным рыболовом» ещё не один раз.
- Постарайся, – всё же повторила она.
- Я постараюсь, мама, – прижимаясь щекой к её тёплому животу, ответил я, а сам в эту секунду совершенно не представлял себе, как это сделать, потом поднял голову и спросил осторожно. – А правда, что тот, кто работает в газете «Правда»... говорит неправду?..
Мамины пальцы дрогнули на моих плечах, она медленно отстранила меня, посмотрела в глаза, и возникла не очень приятная пауза. Затем она слегка защемила мочку моего уха, потрепала и строго спросила:
- Кто же тебе такую чушь сказал?..
Но строгость мамы показалась не такой уж и строгой, хотя я мог тогда просто-напросто ошибаться, потому что безумно любил маму.
- Антошка, - ответил я открыто и доверчиво.
Она на секунду прикрыла веки, крепко сжала губы, вид её стал очень удручающим, и мама внушительно проговорила:
- Хотя Антошка и твой лучший друг, но сказал он даже не чушь, а натуральную... гадость, которую наверняка услышал от кого-то ещё!
- Он сказал не совсем так, мама.
- А как?
- Ну... понимаешь... мы заговорили о Григории, которого забрали в милицию, и Антошка очень переживал, что Григория будут там бить. А я начал успокаивать и вспомнил папины слова, что «в милиции никогда не бьют». И тут Антошка возьми и скажи: «Твой отец работает в газете «Правда», ему так положено говорить!».
- Как это «так»?
- А так... вроде как неправду...
Мама сделала удивлённое лицо и сказала:
- Интересно... Теперь послушай меня. Ты должен запомнить раз и навсегда: твой друг Антошка ещё слишком мал, чтобы осуждать твоего папу. Твой папа героический человек, прошедший от начала и до конца всю страшную войну от сорок первого года до сорок пятого, повидавший столько немыслимых ужасов и смертей, что диву даешься, как он только остался жив. Запомни, такой человек может говорить только правду, поэтому он и работает в газете «Правда», – и мама грустно закончила. – Всё... Ты весь дрожишь... иди, оденься в чистое...
Я действительно подрагивал мелкой дрожью, но не от холода, а от маминых проникновенных слов о войне сорок первого года и о немыслимых ужасах, которые повидал папа. Конечно, я раньше и сам лично слышал от папы, что он воевал с фашистами, но так, как сейчас сказала об этом мама, мне не говорил ещё никто.
Она взяла с пола грязные вещи, завернув в кусок простыни, внимательно посмотрела на меня и медленно запустила ладонь в мою шевелюру, покачав мне голову из стороны в сторону и будто говоря этим: «Эх, ты, мальчишка...».
Я обхватил её ладонь и крепко прижал к своей голове.
- Ну, ладно, пусти, – потянула мама руку. – Ты же дрожишь, одевайся.
- Нет, сначала скажи: что же мне теперь обидеться на Антошку и поссориться с ним за то, что он наслушался всяких гадостей и сказал такое про папу? Он же мой друг. Хочешь верь, хочешь нет, а нам с ним даже снятся одинаковые сны.
Она снова хотела убрать ладонь с моей головы, но безуспешно.
- Во-первых, тебя никто не просит ссориться с ним. А во-вторых, по поводу вот этих ваших снов... – она прищурила глаза, хитро посмотрев на меня. – Ты который раз мне об этом говоришь. Это какая-то мистика или детские сказки. Разве могут два человека на разных этажах, в разных квартирах видеть ночью один и тот же сон? – она при этом ни в коем случае не обличала меня во лжи, а просто-напросто рассуждала. – Либо ты очередной раз меня разыгрываешь, либо это... правда...
- Это правда, – сказал я и старался быть искренним. – Я тебя и раньше не разыгрывал и сейчас тоже.
- Хорошо-хорошо, я верю, – уголки маминых губ дёрнула еле заметная улыбка. – А теперь отпусти мою руку... рыболов. Мне очень некогда.
Мне пришлось отпустить.
Она слегка, одними лишь ноготками щёлкнула меня в лоб и вышла.
Я остался один и без всякого смысла оглядел нашу комнату.
Здесь было всё на виду. Широкий сервант со всевозможными резными узорами на стеклянных дверцах, за которыми стояли чашки, блюдца, тарелки, рюмки, бокалы, сифон, графины и прочая столовая разноцветная утварь. Телевизор КВН с толстой, пучеглазой линзой. Большой подоконник с горшками цветов. Мой письменный стол со старой, «дедовской» лампой-грибом. Огромный диван с круглыми, похожими на деревянные полена подушками. Рядом с ним – чёрный массивный телефон. А дальше – кровать мамы и папы с дубовыми спинками. Круглый обеденный стол с тремя стульями вокруг него. Старинный громоздкий шкаф для одежды с прямоугольным длинным зеркалом, этот шкаф папа называл ш и ф а н е р о м .
Я подошел к нему и стал доставать чистые голубые тренировочные штаны и розовую рубаху из-под стопки глаженого белья. И в этот момент к ногам моим выскочил маленький бумажный конверт серого цвета. Я нагнулся и поднял.
На конверте было написано правильным папиным почерком:
СЕРЁЖЕ ПЯТЬ С ПОЛОВИНОЙ МЕСЯЦЕВ
Я осторожно приоткрыл угол конверта, раздвинул его, разглядел лежащую прядь нежных, светло-светло каштановых детских волос, аккуратно вынул её и вгляделся.
Неужели у меня были такие волосы: невесомые, мягкие-мягкие, мягче самого мягкого на свете пуха?
Я слегка дунул на них, они задышали. Потом вгляделся в зеркало шкафа и взялся другой рукой за волосы на голове. Они были жестче и намного темнее: разница между пятью с половиной месяцами и одиннадцатью годами всё-таки существует...
Пустые, словно вымершие улицы. Где-то стукнула рама, вторая, третья, гулко скользнуло эхо. Отсюда, с высоты птичьего полёта широкие мостовые и узкие переулки кажутся реками, они извиваются между домами, а дома – одни крыши, сплошное море крыш.
Журавль приземлился на самый верх высоченного дома с белыми колоннами и огромными круглыми часами. Он видел...
Треснул асфальт, побежал змейками, вздыбился, и тонкий стебель тополя пробился наружу.
Журавль вспорхнул, покружился над огромными часами дома. Неуклюжими длинными ногами он зацепился за стрелку и сел на неё. Стрелка стремительно поскакала с одной цифры на другую. Журавль скользнул, стал часто-часто переступать ногами, но держался на стрелке. Часы заголосили: БО-ОМ! БО-ОМ! БО-ОМ!..
Сон исчез. Антошка лежал под шинелью на своём диване, сначала приоткрыл один глаз, затем – другой, а потом часто-часто поморгал двумя сразу. Он откинул шинель, приподнялся на руках и сел на диване, свесив безвольные ноги в голубых тренировочных штанах.
Где-то за подвальным окном, во дворе отдалённо бумкали часы: БОМ!
БОМ! БОМ! Антошка посмотрел туда.
За стеклом белел начавшийся день.
Совсем близко от дивана стояла табуретка, которую Антошка только сейчас заметил спросонья. На ней возвышался большой и белый кувшин с молоком, на нём лежала краюха белого хлеба, а на краюхе – толстый кусок сахара, напоминающий белый-белый айсберг.
Дверь подвала неожиданно открылась, и влетел Толик. Он поправил на носу свои «профессорские» очки и крикнул с порога:
- Доброе утро, Антоха!
Антошка, конечно, видел его, но на всякий случай протёр кулаками глаза и снова посмотрел на Толика:
- Ты? Уже? – спросил он удивлённо.
- Уже! – ответил Толик и начал пытливо задавать вопрос за вопросом, потому что ему очень хотелось верить в чудеса. – А где Серёга?!
- Не пришёл ещё.
- А может не придёт?!
- Обязательно придёт.
- А если родители не пустят?
- Он всё равно удерёт.
- А если ему другой сон приснился, и он не захочет к тебе?
Теперь Антошка объяснил «научно-популярно»:
- Никакой другой сон Серёге не может присниться. Сегодня что? Вторник?
- Вторник...– ответил Толик.
- Плюс – что?
- Что?.. – не понял Толик.
- Полнолу... – не закончил Антошка и ждал ответа.
- Полнолуние... – догадался Толик и посмотрел на него поверх очков.
- Ну вот. А ты прекрасно знаешь, что в это время по вторникам, четвергам и субботам нам с ним снятся одни и те же сны.
- Знаю... А вдруг...
- Ничего вдруг не может быть! Сейчас прибежит! – Антошка резко показал пальцем на круглый стол. – Садись и жди!
Толик захлопнул входную дверь, сбежал по маленьким ступенькам вниз и уселся за стол.
- Сел... – сказал он. – Жду...
- И молчи, когда Серёга придёт, а то спугнёшь! – приказал Антошка.
- Я ни-ни, – подтвердил Толик свою готовность к полному молчанию.
И тут в подвал ворвался я весь взъерошенный и возбуждённый. Я мельком взглянул на Толика и кинул ему короткую фразу, словно невзначай, между делом:
- Привет!
- Привет... – тихо ответил он и замер.
Главным объектом для меня был сейчас Антошка, и я нетерпеливо крикнул ему:
- Ну, что, Антоха?! – и уставился на него с огромной надеждой.
Он с большой загадкой поглядел в мою сторону и проговорил долгожданное слово, не спеша и длинно растягивая:
- Жу-у-ра-а-вль...
Неописуемая радость охватила меня:
- Точно! Журавль! Он летел над пустым городом...
- И вниз глядел, да?! – подхватил Антошка и всем телом потянулся ко мне, ожидая от меня продолжения.
- Да-да! Глядел вниз и видел пустые улицы...
- И переулки!
-Да! Они извивались справа налево...
- И слева направо! А потом он сел на стрелку часов – таких огромных и круглых...
- Такого высоченного дома...
- С белыми колоннами!
- Да-да! И стрелка побежала...
- Быстро-быстро...
- С цифры на цифру!
- Да! А журавль скользил, но держался!
- Точно, держался! У него ноги длинные, цепкие!
Наш Толик, широко открывая рот, внимательно слушал каждое слово.
А я не заметил, как стоял уже рядом с Антошкой, и мы взахлёб продолжали дополнять друг друга:
- А потом треснул асфальт...
- И пробился стебель...
- Такой маленький, тонкий...
- Тонкий-претонкий! Тополиный!
- Да, тополиный! А потом вдруг часы забили...
- Девять раз!
- Точно, девять!
Мы разом замолчали, глазея друг на друга.
Толик смотрел на нас круглыми глазами сквозь вспотевшие очки.
От поразительного сходства своих воспоминаний и лёгкого-лёгкого ужаса я протянул:
- У-я-а-а...
- У-я-а-а... – повторил Антошка.
- У-я-а-а... – подхватил ошарашенный Толик.
После паузы Антошка спросил таинственным шепотом:
- Серёга... тебе нестрашно?..
- Немножко...
- А мне множко...
- А тебе?.. – спросили мы хором Толика очень странными голосами.
- За... за... за... – он поначалу начал заикаться, но потом чётко выразил свою мысль. – За вас страшно... Вы, наверное, чокнутые инопланетяне...
- На... на... на... наверное... – ответил я, повторяя Толика.
- Вам точно... надо лечиться...
- На... на... на... наверное... – сказал Антошка.
Дверь шумно распахнулась, ударилась о косяк, и в сопровождении тётки Анфисы в подвал ввалился рыжий Григорий. Его усталое, надрывное дыхание сразу наполнило комнату ощутимой, грубой реальностью. Григорий начал спускаться по трём маленьким ступенькам, ведущим вниз, и пошатнулся. Тётка Анфиса быстро взяла под руку и хотела помочь, но тот резко отстранился:
- Што?! Са-ам! – и вдруг охнул, схватившись за бока. – Ой! Ой, ё моё!
- Потерпи, потерпи, – успокоила тётка Анфиса. – Сейчас принесу отвары с примочками и лечиться будем. О, Господи, помоги ему.
Лицо Григория было ужасно помято, под глазом и над бровью красовались огромные сизые, с жёлтыми разводами синяки, а губа была безжалостно разбита и покрыта запёкшейся кровяной корочкой. Ко всему прочему Григорий был выпивши: должно быть по дороге тётка Анфиса «пожалела» его.
С большим риском падения он всё же самостоятельно спустился вниз, продолжая хвататься за больные, побитые бока:
- Ой, ё моё! О-о-й!
Григорий теперь встал и пристально оглядел комнату, словно за его отсутствие здесь что-то изменилось.
Толик вскочил из-за стола и рванул к нам, сидящим на диване.
Тётка Анфиса с лёгкой тревогой посмотрела в нашу сторону, коротко вздохнула и тут же взяла раскладушку, прислонённую к стене, начала спешно раздвигать её.
Меня кинуло в пот от ужасного взгляда Григория. Я и раньше бывал здесь в его присутствии, но сейчас он показался мне страшно непредсказуемым.
Он мутно и зло поглядел на всех нас троих, сидевших на диване, узнал меня и ядовито хмыкнул именно в мой адрес.
- А-а-а, это ты-ы?! Ну-у, что-о?! Как там наша «Правда» поживает?!
Я молчал.
Он ответил сам, страшно хрипя и становясь злее:
- Нигде никакой чёртовой правды нет, понял?! Вся правда только вот здесь! – он показал пальцем на свои синяки и снова заохал, хватаясь за бока. – Ой, ё моё! И вот здесь тоже! – и откровенно шагнул ко мне с явно нехорошей целью, превозмогая боль.
Рука тётки Анфисы, словно шлагбаум, быстро преградила ему дорогу.
- Куда ж ты на ребёнка? – пристыдила она. – Креста на тебе нет, вояка.
- Есть! – заорал Григорий, оттянув горло тельняшки и достав с груди крестик на тонкой бечёвке. – Я вояка и он вояка! – Григорий тыкал крестиком в лицо тётке Анфисы. – Ты спроси у него: с каких только высот он ни летал, куда он только ни прыгал с моим парашютом, в какой только фашистской жаровне ни жарился?!
- Теперь с крыши летает... который раз видим... – добавила она.
- Цыц! – пьяненько погрозил пальцем Григорий. – С крыши летает не он и не я, а моя утомлённая душа!
- Ложись-ка, «утомлённая душа», – сказала тётка Анфиса, – в милиции, чай, не курорт... – она раскинула одеяло и взбила подушку.
А Григорий уловил какой-то злой умысел в последних словах, во всю мощь стиснул зубы и прошипел:
- Не заводи меня, Анфиска, своей милицией! Я щас как вдарю и через тебя снова на трое суток сяду, а уж там я этих ментов грохну всех до одного! Доползу, догрызусь до автомата и грохну!
Мне было неуютно и противно, хотелось прошмыгнуть и удрать на улицу, а Толик смотрел на всё это с таким вниманием и напряжением, словно сидел на спектакле, даже рот приоткрыл.
- Тихо-тихо, Господь с тобой, – остановила тётка Анфиса Григория мягким невозмутимым голосом. – Чему ж ты детей-то учишь, милый ты мой? И кого ты хочешь ударить-то? Не меня ли? Вот те раз... Меня разве есть за что? Может за то, что при тебе нянькой хожу и за Антошкой гляжу? Ну, тогда бей.
Он помолчал, внимательно посмотрел в глаза своей «няньке», с тяжёлым хрипом вздохнул и мирно проговорил:
- Всё, я больше не бу... Прости, Анфиса моя Михална, только ради тебя... я всё... – и опять заохал от нестерпимой боли. – Ой, ё моё!
- Потерпи-потерпи... О, Господи...
Тётка Анфиса заботливо помогла опуститься Григорию на его привычное ложе и укутала одеялом. Он закрыл подушкой ухо, спрятал лицо, глухо простонал и буквально через несколько секунд мощно, вызывающе захрапел.
Сердобольная тётка Анфиса немного постояла над ним, убедилась, что он заснул, и обернулась к нам.
Я и Толик замерли, боясь шелохнуться и разбудить Григория.
- Да отомрите вы, – толкнул нас Антошка, – дрыхнет он. Теперь пушкой не поднимешь.
- Спит-спит, – уверенно кивнула тётка Анфиса и позвала меня и Толика. – Пошли, милые мои. Дай Бог ему проспаться.
Мы встали, зашагали за ней и на полпути повернулись к Антошке.
Он одиноко сидел на диване и глядел на нас воспалённым, больным лицом. Глаза его покрылись влажной поволокой, и мне показалось, что он готов заплакать, впрочем, это могло быть ошибкой, потому что эмоциональное возбуждение моё дошло до предела.
- Мы скоро придём, Антоха... – проговорил я.
- Очень скоро... – подхватил Толик.
А тётка Анфиса сказала:
- Скоро, нескоро, а придёте, ясное дело. Григорий отдохнёт, проспит свою злость, и придёте, – она указала Антошке на кувшин, стоявший на табуретке, и настоятельно попросила. – А ты, Антоша, выпей молока и жди. Я поднимусь к себе... за лекарствами для Григория... О, Господи...
Антошка отвернулся от нас и тоскливо стал смотреть издали в окно...
Не говоря ни слова, мы вышли из подъезда, и тётка Анфиса первая решила спросить:
- Ну, и чего молчите? Напугались Григория?
- Чуть-чуть... – ответил Толик, – когда он захотел всех ментов из автомата расстрелять...
- Ой, Господи – со вздохом сказала она, – кто ж ему даст-то?
- А я ни капли не испугался, – соврал я.
- Ишь ты, – недоверчиво заметила тётка Анфиса. – Так уж и нет?
- Нет. Мне просто жалко его.
- Жалко? Это почему? – с интересом спросила она.
И я вдруг ответил то, что думал:
- Потому, что он – ущербный.
Тётка Анфиса резко остановилась, развернулась ко мне и высоко вздёрнула брови.
- Боже милостивый, это чьи слова такие? Кажись, догадываюсь... Твой папа, Серёжа, конечно очень уважаемый человек, умный, образованный, интеллигентный. Но... не все слова, милый мой, надо за ним повторять... как попугай... – объяснила она спокойно и осторожно.
Со мной произошло что-то странное, даже страшное. Я моментально вскипел, закричал, заорал и забыл, что рядом любимая тётка Анфиса:
- Я не попугай, вы все ничего не понимаете! Я буду повторять за папой каждое слово! Буду! Буду! Потому что он говорит только правду! Вы все не знаете, какой он героический человек, прошедший от начала до конца всю страшную войну и повидавший ужасы и смерть!
Мою пламенную речь Толик очумело слушал с традиционно открытым ртом. А тётка Анфиса плотно сжала губы и кивала головой.
Я рванулся и с горьким отчаяньем помчался в глубь двора.
- Серёга! – услышал я вдогонку голос Толика. – А за мороженым?!
- Да постой, милый! – крикнула следом тётка Анфиса. – Григорий тоже всю войну прошёл! Какой же он ущербный! Постой!..
Я хорошо помню тот большой, грязно-серый кусок картона, на котором белой масляной краской было размашисто написано:
ПРИЮТ ДЛЯ НЕСЧАСТНЫХ
Картон, прибитый одним гвоздём, висел на дощатой двери покосившегося сарая. Я не знал, кто и когда смастерил это пристанище для несчастных нашего двора, я знал только одно: здесь мог находиться любой человек со своей болью и печалью. Именно сюда и принесли меня быстрые ноги.
Не замедляя бега и тяжело дыша, я нетерпеливо толкнул дверь приюта. Она жалобно скрипнула и впустила меня. Тут было довольно светло, множество щелей между досками пропускали дневные лучи. Я подлетел к пустому деревянному ящику из-под продуктов и сел на него. Ящик оказался дряхлым и тут же сломался, погрузив меня на свои обломки. Моей досады не было предела: во всю мощь я стукнул кулаком по земле, и плаксивый гортанный звук вылетел наружу, подниматься не хотелось, хотелось так и сидеть униженным и оскорблённым. Состояние было ужасное: с одной стороны – я защищал папу, с другой стороны – нагрубил тётке Анфисе.
Со всех сторон сарая мне бросались в глаза следы «несчастных»: заплесневелые куски колбасы на пожелтевшей газете, пустой гранёный стакан, здоровые ботинки без шнурков, консервная банка, большие буквы на стене ВЕРА + КУЗЬМА = ЛЮБОВЬ, написанные красной женской помадой; наполовину сожженный школьный дневник...
Тётка Анфиса открыла ключом входную дверь, шагнула в коридор нашей коммунальной квартиры и тут же столкнулась с моей мамой.
По взгляду мамы было легко определить: она ждала меня.
- Успокойся, Риточка. Серёга с Толиком сидит у Антошки, – сказала тётка Анфиса, как ни в чём не бывало. – Сейчас только видала.
Мама неопределённо кивнула и в раздумье проговорила:
- Проснулся, вскочил, не умылся, убежал...
- У них свои дела, соседка, нам не понять, – подошла ближе тётка Анфиса и мягко положила ладонь на мамины руки, скрещенные на животе. – Небось, как всегда сны свои сверяют. У них это дюже сурьёзно.
- Да уж куда серьёзней... не поел, не попил...
- А что ты думаешь, может они единственные такие одарённые, раз одинаковые сны видят, – сказала тётка Анфиса и в шутку, и всерьёз. – Может эти... ясновидцы?
- Да-да, конечно ясновидцы, – ухмыльнулась мама, – одарённые врунишки...
- Не скажи, милая, на всё воля Божья, - и сразу подумала о чём-то другом. - О, Господи, спаси и помилуй раба твоего... – тётка Анфиса вздохнула, перекрестилась и заспешила в свою комнату.
Мама быстро остановила, будто заподозрила что-то:
- Анфиса Михална, а с кем там мой ясновидец в подвале... кроме Толика и Антошки? Уж я вас давно изучила: если вы так вздыхаете и сильно Бога призываете – забрали побитого Григория... из милиции...
- Забрала, – тихо ответила тётка Анфиса.
- Опять заплатили штраф в тройном размере, и вместо трёх суток Григорий отсидел день?
- Заплатила в тройном размере, и вместо трёх суток Григорий отсидел день, – спокойно повторила тётка Анфиса. – Ему трое суток нельзя, его страшные побои там никто лечить не будет. Они, по-моему, рады, что не надо возиться с ним в лазарете, отколошматили и сдали раньше времени.
- Так ведь сдали раньше времени за ваши деньги. Вы там прямо как своя, Анфиса Михална. Они вас каждый раз так и ждут, так и ждут на второй день... с кошельком... и всё из вашей пенсии. Ну, как же так?
- Да так. Конечно из моей пенсии, из чьей же ещё, милая?
- И напрасно! Напрасно! – неожиданно раздался из глубины коридора твёрдый папин голос.
Папа стоял в тёмно-синем халате с белыми продольными полосками, держал большую чашку с ярко-красным рисунком Кремля, и густой пар только что заваренного чая поднимался к его гладко выбритому свежему лицу. Он с большим, искренним сожалением сказал:
- Вы напрасно, Анфиса Михална, так усердно тратитесь на Григория, напрасно. Извините меня, что я опять об этом... – потом повернул голову к маме и добавил недовольным тоном. – А то, что Серёжа убежал гулять и не поел, тоже напрасно. От голодного желудка появляется злость...
Я не хотел ни есть, ни пить. Я злился на тётку Анфису, на себя и «на весь мир», как иногда говорила мама. Стучать кулаком по земле надоело, хотелось что-нибудь разбить, например, этот гранёный стакан. Я даже потянулся к нему рукой, но в этот момент дверь приюта неожиданно скрипнула и жалобно простонала.
На порог ворвался взбудораженный Толик.
- Ты здесь?! – он явно был рад моему присутствию и тут же сообщил неприятную новость, буквально задыхаясь от эмоций. – Слушай, Серёга! Там будку с мороженым увозят, а вместо неё чистку обуви ставят! Это же всё, конец! Зачем нам этот чистильщик нужен?! Знаешь куда теперь за мороженым ходить надо?! Аж до самого метро! Ух, я бы этого чистильщика!.. – в его звучном голосе прогрохотали воинственные тонки.
Я сразу понял всю «трагичность» момента и вскочил как ошпаренный, потому что без мороженого в этой жизни нам не прожить, а без чистых ботинок как-нибудь обойдёмся. И я вдруг реально увидел на ком могу сорвать злость: на будке чистильщика, который ворвался и безжалостно сломал наш сладкий детский мир.
- Как увозят?!
- А так: краном цепляют и увозят! Бежим!
Мы с такой прытью помчались по двору, что любой четвероногий скакун мог бы позавидовать, и дворовые мальчишки, завидев наш одержимый бег, прилипали сзади длинным хвостом, а Толик сбивчиво кричал на ходу:
- Туда!.. Там!.. Морожница!.. Чистильщик!..
Вылетев на улицу через арку дома, вся детвора замерла на тротуаре, и перед нашими глазами предстало жалкое зрелище.
Обшарпанная от времени будка-морожница, где мы с величайшим удовольствием всю свою сознательную жизнь покупали ни с чем несравнимое лакомство, беззащитно болталась в воздухе на ржавых тросах подъёмного крана. Открытая грузовая машина была готова принять её на свою платформу, а рабочие крутили и направляли её вдоль бортов кузова. Стёкла несчастной морожницы иногда попадали в лучи солнца, и она ярко подмигивала нам, будто прощаясь навсегда.
На тротуаре, у стены дома уже стояла новая, свежевыкрашенная будка чистильщика, но лучи солнца не отражались в её стёклах, и она торчала тёмным, ненавистным предметом...
Тётка Анфиса не умела повышать голос и никогда не обижалась, поэтому сразу приняла предложение папы и мамы, несмотря на выпады в сторону Григория.
- Давайте-ка с нами завтракать, Анфиса Михална, – сказал папа, галантно ведя её под руку и показывая чашкой на кухню. – Мы как раз начали.
- Давайте-давайте, – подхватила мама. – Мы вас никуда не отпустим. Сегодня блинчики с творогом.
- А что же, – откровенно ответила тётка Анфиса, – и присяду не надолго. Мне, соседушка, твои блинчики оченно нравятся.
Папа двинул к столу табуретку и показал рукой:
- Вот сюда, пожалуйста, – и тут же продолжил «тему Григория», потому не закончить её он не мог. – А что касается этого недоразумения по имени Григорий...
- Ваня... – прервала мама и вопросительно посмотрела на папу.
- Ну, что «Ваня»? Что «Ваня»? Я говорю то, что думаю. Это недоразумение по имени Григорий...
- Ваня, – снова остановила мама, – давай не во время завтрака, – она открыла сковородку, стоявшую на плите, и оттуда взлетел широкий столбик пара: на сковородке лежали румяные поленца закрученных блинчиков.
А тётка Анфиса очень просто сказала:
- Да ничего страшного, Риточка, мне этот разговор аппетита не испортит. Ты накладывай-накладывай, я уже готова.
Она опустилась на табуретку большим, сдобным телом и сразу заняла всю четвёртую сторону маленького кухонного стола.
- Так вот, – нетерпеливо повторил папа и сел на своё место с противоположной стороны. – Это недоразумение по имени Григорий работает в нашем дворе дворником, насколько мне известно. Он естественно получает деньги и поэтому в состоянии сам заплатить за свои пьяные выходки и в том числе за свои бутылки. Сколько же можно эксплуатировать доброту и отзывчивость замечательной женщины?
- Уж вы который раз, Иван Петрович, – невозмутимо заметила тётка Анфиса и взяла из рук мамы протянутую тарелку с горячими блинчиками. – Спасибо, милая.
- Да об этом надо говорить и говорить каждый раз. Мы же ваши соседи, а не какие-нибудь случайные прохожие, – продолжал папа, сделав маленький глоток из чашки. – Мы так много прожили в этой коммуналке бок о бок, столько вместе перевидали горестей и радостей, что ваше здоровье, нервы и материальное положение нам небезразличны, – и папа обратился к маме, всё еще стоявшей у плиты. – Рита, тебе разве безразлично?
- Если я молчу, это не значит, что я тебя не поддерживаю, – ответила мама и поставила перед ним тарелку с блинчиками, – я просто не хочу об этом за столом, – и присела на табуретку, стоявшую рядом с папой.
Довольная Тётка Анфиса отметила:
- Молодец, Риточка! – она доедала уже первый блинчик – Вкусно, очень вкусно!
Ей действительно было вкусно, и она ни в коем случае не хотела подчеркнуть этими словами, что не желает слушать папу.
А он совсем не понял тётку Анфису:
- Я знаю... вам надоело нравоучение. Но я, как «правдист», работающий в главном издательском органе ЦК КПСС, хочу сказать: Григорий напрочь дискредитирует высокое имя ветерана Великой Отечественной, – папа откусил блинчик, прожевал и со знанием дела констатировал. – А вот сахару маловато... Напрочь дискредитирует.
По поводу содержания сахара в блинчиках мама недоверчиво повела головой и тихо проговорила сама себе:
- По-моему нормально... Я первый блин проверяла.
А тётка Анфиса сказала по поводу дискредитации:
- Я, право дело, не знаю, чего там Григорий дисклифи... – и замолчала, подняла глаза на маму.
Мама нехотя подсказала:
- Дискредитирует.
- Вот-вот... Не знаю, чего там Григорий кому плохо делает, но скажу одно, Иван Петрович. В библии сказано: всему своё время – время разбрасывать камни и время собирать камни.
После слова «библия» мама с опаской поглядела на папу.
- Я слышал эту... религиозную пословицу, Анфиса Михална, – ответил папа. – Этих вещей я не понимаю и как-то непримиримо к ним строг. И вообще, к чему она здесь, простите? – и повернул голову к маме, будто искал у неё поддержки.
Мама одним выражением лица умоляюще попросила его: «Поспокойней!».
- Это, Иван Петрович, не пословица, – пояснила тётка Анфиса. – Это святые слова царя Соломона, сына царя Иерусалима Давида.
- Что вы говорите?! – с наигранным интересом воскликнул папа. – И что же?!
- А то, что сейчас настало время собирать камни, – продолжала тётка Анфиса. – А вы же как разбрасывали, так и разбрасываете, и все они летят в Григория. Подумайте о Серёже и его друзьях. Они же всё видят и слышат, и как бы сами ни стали швырять камни направо и налево вместо любви и милосердия, – и тётка Анфиса замолчала.
Густые, чёрные папины брови взметнулись, он повернулся к маме и на все слова тётки Анфисы ответил только одно:
- Наш Серёжа со своими мальчишками и мухи не обидит, а вы... про какие-то камни...
Грузовая машина с нашей морожницей тяжело вписалась в общий поток проезжей части и стала удаляться от нас. Ещё некоторое время высоко был виден маленький «сладкий» домик над крышами бегущего транспорта, а затем растаял в море железа, исчез навсегда.
- Гляди, гляди, шевелится! – Толик схватил меня за плечо и показал на будку чистильщика.
Из двери будки вылезла рука в чёрном нарукавнике и нагло стряхнула на тротуар пепел с папиросы.
Я стоял, смотрел на будку озлобленным врагом и слышал недовольное жужжание дворовой детворы.
- Бежим! – пришла вдруг Толику гениальная идея. – Там рядом с приютом камней навалом! Понял?
- Понял! – я даже подпрыгнул. – Точно! Щас наберём побольше!
- Точно-точно! – подхватили ребята. – Мы щас ему покажем!
Во главе с Толиком все снова рванули во двор.
У ПРИЮТА НЕСЧАСТНЫХ среди завала камней мы отобрали боевой запас, набили карманы штанов, зажали в руках и вернулись назад, на улицу. Решительным ударом командовал Толик:
- Колька первый! Петька второй! Сашка третий! Серёга четвёртый! Я замыкаю! Друг за другом – пошёл!
Лавируя между прохожими быстрым, живым ручейком, мы приближались к будке. От меткого попадания наших камней стёкла зазвенели резко и пронзительно, падая осколками на тротуар.
- Держи! Хватай! – долетел до наших ушей истошный крик чистильщика, но мы уже были далеко в переулке ...
Море цветов заполнило подъезд около крутой лестницы, которая вела к Антошке в подвал. Тут собрался весь мой четвёртый «А» и шумел, гудел. Этот коллективный поход Ольга Николавна – молодая учительница и наш классный руководитель – мечтала сделать давно.
- Да что с тобой, Серёжа? – она наклонила ко мне вихрастую голову.
- Ничего, просто не пойду, здесь подожду, – сопротивлялся я.
- Мне что-то не понятно, – удивилась Ольга Николавна. – На сбор ты явился, а к Антошке не пойдёшь. Это как?
- А так. Вы просили – я пришёл, а туда со всеми не пойду.
- Ясно. С классом ты идти не хочешь, а вдвоём с Толиком вы каждый день бегаете. Держи цветы и пошли.
- Не пойду.
- Что за капризы, Серёжа?
Я ответил, что думал:
- Я таким табуном к Антошке не привык ходить.
- Что-что? – округлила глаза Ольга Николавна. – Как ты сказал: табуном? Ну, знаешь...
Длинноволосый Петька грозно подхватил:
- Это где ты табун увидел?! Ребята, он нас лошадьми обозвал!
- Тихо-тихо, Петя, – остановила Ольга Николавна и снова обратилась ко мне. – Держи цветы и пошли! Это очень нехорошо отбиваться от коллектива! А по поводу табуна мы поговорим в школе!
- Да оставьте его, Ольга Николавна, – пропищала Зинка. – Обойдёмся!
- Да чего с ним нянчиться! – в унисон подпела Катька. – Весь класс задерживает!
- И лошадьми обзывает! – напомнил длинноволосый Петька.
Конечно, Ольга Николавна могла бы махнуть рукой и отвести всех ребят без капризного Серёжи Каширина, но я понял, почему наш классный руководитель так не сделал: отпустив меня в тот момент, она бы вызвала бурную реакцию среди многих одноклассников, которые шли к Антошке – как говорится – из-под палки: Ленка-мурзилка, Наташка-стручок, Верка-спичка, Жорка-долговяз. «Ему можно, а нам нельзя!», и поход к Антошке всем классом мог бы сорваться.
И здесь, наконец, вклинился мой друг Толик. Он искренне, без всякой дурной мысли сказал:
- Да бери цветы, Серёга. Пошли, посмеёмся.
- Это почему... посмеёмся, Тарасов? – не поняла Ольга Николавна.
- Да потому что меня и Серёгу Антоха ещё никогда с цветами у себя не видел. Он же обхохочется, – пояснил Толик.
Ольга Николавна подумала, удивлённо пожала плечами и ничего плохого в этом не нашла:
- Ну и пускай хохочет, если захочет. Ему очень полезно смеяться.
- Пошли-пошли, – заторопил Толик – Давайте, Ольга Николавна, – он смело взял цветы и сунул мне в руку. – Ты слышал, что старшие сказали?! Ему очень полезно смеяться!
Ради Антошкиного смеха я переломил себя...
Антошка был один и, как всегда, сидел у окна, словно перед экраном телевизора. Он обернулся, и его невероятному восхищению и удивлению не было предела: пространство комнаты постепенно занимал огромный, ходячий цветник, а лица вошедших скрывало море всех красок и оттенков. Мы шумно протиснулись в дверь до последнего одноклассника, немного потолкали друг друга и замерли.
Широко открытыми глазами Антошка скользил по букетам цветов.
- Зажгите свет, – попросил он.
- Справа от двери! Справа! – уверенно крикнул Толик на правах завсегдатая подвального помещения.
Пробежала лёгкая суета, кто-то щёлкнул включателем, и тусклый свет прибавил немного яркости. Все стояли и пока скрывали цветами свои лица. Антошка мог разглядеть только меня с Толиком, мы были в самом первом ряду и специально не прятались, и Толик строил Антошке смешные рожицы, весь искрутился, извертелся, искривлялся.
Однако Антошка не смеялся, всего лишь иногда улыбался.
А я хмыкнул и пожал плечами: мол, не виноват, меня насильно притащили с этими цветочками.
Антошка понял и тоже хмыкнул: мол, ничего не поделаешь, Серёга.
- Здравствуй, Антон, – наконец радостно сказала Ольга Николавна и опустила букет, показав вихрастую голову, – к тебе пришёл весь твой третий «А»... Ой, что я говорю?.. Теперь уже четвёртый, до сентября осталось совсем немного! Ну-у, – протянула она загадочно, – смотри!
И цветы, словно разноцветная волна, отхлынули вниз и открыли лица.
Эффектная задумка Ольги Николавны сработала на славу – Антошка по достоинству оценил такое театральное зрелище:
- О-о-о! – вырвалось у него из груди.
- Красиво, правда?! – воскликнула Ольга Николавна и явно ждала от него ещё какой-нибудь похвалы.
А он только кивнул и стал разглядывать лица.
Море глаз. Знакомый прищур. Знакомая улыбка. Мохнатые брови умудрённого математика. Родинка на верхней губе. Прядь волос на лбу...
Антошкин растерянный взгляд суетливо бегал по толпе ребят, возвращался обратно то к одному, то к другому лицу, и поэтому Ольге Николавне показалось, что он мало кого узнает, и она решила помочь:
- Это – Костик, видишь? Это – Саша. Здесь – Зоя. Вон там – Аня.
Мелкая и худая Анька, которая держала в свободной руке музыкальную пластинку в бумажной упаковке, пропищала:
- Да всё он видит, Ольга Николавна. Он просто отвык.
- Немножко... отвык... – кивнул Антошка. – Вон Лёнька стоит. Привет!
- Здорово, Тоха! – весело отозвался скрипучим голосом конопатый Лёнька. – Как дела?!
Антошка сразу ответил:
- Как сажа бела...
Кое-кто засмеялся, и Ольга Николавна. А больше всех гоготал Толик.
Антошка выбрал ещё кого-то и сказал:
- Привет, Нинка! Как щенки?
- Привет-привет, Михеев! Вспомнил тоже... Они уже взрослые собаки.
- Уже-е-е? – протянул Антошка и спохватился. – А что вы стоите, ребята? Садитесь, где найдёте... на всех, правда, не хватит...
Ольга Николавна так характерно махнула рукой, словно ей предложили что-то сверхъестественное:
- Ой, да ничего! Постоим!
И все ребята подхватили хором:
- Да ничего!!! Постоим!!! – и получилось очень смешно.
- Здорово, правда?! – опять воскликнула Ольга Николавна и будто снова ждала похвалы.
Лицо Антошки дёрнула улыбка, но он тут же спрятал её.
- А давай поставим цветы в бутылки, банки и кастрюли? – предложила Ольга Николавна.
- Давайте, – согласился Антошка и поглядел на меня и Толика.
Я сокрушенно помотал головой: мол, всё – сейчас начнётся.
А Толик сделал ужасную рожу.
И тут действительно началась такая суета и брожение, что запросто могла закружиться голова. Ребята толкались и ломились к рукомойнику, вода разливалась на пол, брызги летели в разные стороны, и вот уже круглый стол превратился в красочную клумбу.
- Здорово, правда?! – с умилением сказала Ольга Николавна. – Ой! А знаешь, Антон, что тебе ребята сейчас расскажут?!
- Нет, – ответил он и теперь поглядел только на меня, должно быть рожи Толика ему порядком надоели.
Я пожал плечами: откуда мне знать, что они расскажут – небось, ерунду всякую.
Ольга Николавна с прежним восторгом произнесла, давая команду:
- Зоя, начинай!
Толстая Зойка Сазонова сразу начала интригующим голосом:
- А помнишь... заброшенный сад?..
- Тот, что слева от школы? За складом? – Антошка заметно оживился.
- Да, за голубым забором – продолжала она.
- Конечно, помню.
- Снесли и сад, и забор! Спортивный зал будут строить! Яму отрыли, огромную-преогромную!
- Вот это сказка... – удивился Антошка. – Так быстро?..
- Ничего себе быстро, – Зойка склонила голову набок и сказала отсебятину, нарушая задуманный план, – а ты посчитай, сколько ты в школе уже не был!
Последние Зойкины слова не понравились Ольге Николавне, и она дала слово другому, отмахнув рукой:
- Стоп, Сазонова! Костик, давай!
Длинноносый Костик продолжил:
- А знаешь, какая история с этим садом?! Оказывается, там раньше церковь была!
- Да ты что-о-о?!
- Да! Приехали всякие археологи, стали копаться, а там – гробы, иконы, золото и кости человеческие, много-много!
- Как это?
И тут мой Толик не выдержал, опередил Костика и ответил сам:
- А так! Ручки, ножки, черепушки, – он крутил руками, ногами, головой и строил страшные рожи. – Пальчики, плечики!
- Тарасов! – строго остановила Ольга Петровна. – Во-первых, на себе не показывают! Во-вторых, ты не сейчас! – и она сказала. – Лена, рассказывай ты, а то наш Костик уступает тому, кому не надо!
Светловолосая Ленка таинственным голосом спросила Антошку:
- А помнишь... подвальную дверь под кабинетом директора?..
- Конечно, – ответил Антошка. – Она ещё была такая дряхлая, вся в дырах и трещинах! – он увлекался всё больше и больше.
- Точно! А сторож Кузьмич всё лето оббивал её скобами!
- Помню! А скобищи такие огромные, которыми ворота обделывают!
- Точно! Так вот... там, в подвале за этой дверью... лиса поселилась!
- Да ты что-о-о?! Как лиса?!
- Так, лиса! Рыжая, красивая и злая!
- В городе – лиса?! Вот это сказка!
- Да не сказка! Она из зоопарка удрала!
- А как же она в подвал-то попала?!
- В дырку двери! Кузьмич не захотел дырку забивать и на утро оставил, лиса и влетела! Набегалась по Москве, перепугалась, теперь сидит там!
- А дырка?!
- Дырка осталась, и все классы кидают туда свои завтраки!
- Все классы?! Лиса же лопнет!
- Пока не лопнула! У неё такой аппетит – будь здоров!
- Да ты что-о-о?!
- Точно! А Зинаида Степанна – училка по зоологии – говорит, что лиса беременная!
- Лена! – поправила Ольга Николавна. – Не «училка», а учительница, и лиса не беременная, а... – она подумала и добавила, – а в положении!
- В положении, – повторила Ленка, – лисят ждёт, поэтому и ест много!
- Что же с ней будет?!
- Ничего! Завтра из зоопарка приедут, будут всякими сачками ловить и заберут обратно!
Антошка вдруг протянул с огромной завистью:
- Завтра... приедут?..
Ленка сразу поняла, что он очень хотел бы посмотреть, как будут ловить сачками, а ей только это и надо было, и она предложила:
- А давай, мы завтра отвезём тебя к школе, и ты лису увидишь!
Антошка замолчал и опустил глаза.
Ольга Николавна всё дальнейшее взяла на себя, совершенно не поняв его молчание и решив, что он раздумывает: ехать ему завтра или позже.
- Ой, – воскликнула она, – а кабинет физики для старших классов не узнать! Мы с ребятами как на экскурсию ходили! Там такое новое оборудование привезли... чудеса какие-то... Нейтроны прямо по кабинету летают, а системы сами решаются! – и она оптимистично добавила. – Вот так-то! И всё, что рассказали ребята и я, ты сможешь увидеть сам, если пойдёшь в школу!
Антошка тускло ответил:
- Я не пойду... в школу...
И сразу что-то потерялось в разговоре, Ольга Николавна ошиблась в своих подготовленных планах.
- Как?.. Нет... ты должен, Антон... Мы тебе очень удобную коляску купили.
- Я не пойду, мне не нужна... никакая коляска...
- Надо пойти. Есть такое слово «надо», потому что тебе необходимо продолжать учиться.
- Не пойду...
И почему мы с Толиком не помогли тогда Антошке и не убедили Ольгу Николавну, что ему нельзя появляться в школе на этой коляске? Неужели она не понимала, что ему будет очень неловко среди ходячих школяров, он будет стесняться и нервничать.
В тот момент Ольга Николавна поняла только одно: все её доброжелательные хлопоты были бесполезны и просто лопнули, как надувной шар. Она не сдержалась и в сердцах заметила:
- Ты... ты упрям, Антон!
Я посмотрел почему-то на букеты цветов, стоявшие на столе. Мне показалось, что множество ярких бутонов моментально померкли и потухли как... Антошкины глаза.
- Пойми, Антон, – продолжала Ольга Николавна, – сейчас, когда у тебя такая нелёгкая ситуация, тебе просто необходимо быть с ребятами в школе, заниматься с ними уроками, быть в курсе всех школьных событий! А ты...
- Уходите!!! – вдруг закричал Антошка так громко, что даже прокатилось маленькое эхо. – Все уходите!!!
Ольга Николавна перепугалась за него, всполошилась и замахала на ребят руками, показывая на дверь. Она никак не ожидала такого.
- Уходите!!! Быстрей!!! – кричал Антошка, глядя в пол.
Все стали суматошно толкаться и продвигаться к выходу. Ольга Николавна пихала ребят в спины, оглядывалась на Антошку, и глаза её будто с огромным сожалением говорили: «Это надо же, так всё нелепо получилось! Сейчас уходим! Спокойно! Спокойно!».
Мы с Толиком как два истукана стояли на месте и старались удержаться в потоке исчезающих одноклассников. Я отчётливо услышал фразы тех ребят, которые шли сюда из-под палки:
- И зачем только припёрлись сюда?!
- Я вам говорил: зря время потеряем!
Когда все ушли, я заметил, что мы с Толиком остались не одни: чуть поодаль от нас торчала мелкая и худая Анька со своей музыкальной пластинкой, упакованной в яркий бумажный конверт. Она секунду постояла, словно выжидая, закричит Антошка или нет, а затем зашагала к нему и положила пластинку на письменный стол, за которым он сидел.
- Это тебе, – пропищала она, – ты когда-то просил у меня. Держи, – и пулей выскочила за дверь.
Не поднимая глаз от пола, Антошка всё так же раздражённо крикнул:
- Я же сказал: уходите все!!!
Мы с Толиком переглянулись, пожали плечами и вышли.
Антошка поднял глаза на конверт, в котором лежала пластинка. Там красивыми, старинными, витиеватыми буквами было напечатано:
БЕТХОВЕН
Лёгкий шум за окном заставил Антошку повернуться.
Совсем близко от подвального стекла вяло шаркали по асфальту наши с Толиком ноги. Мои – в грязно-коричневых сандалиях, а его – в серых кедах с короткими рваными шнурками.
Когда ноги исчезли, перед глазами Антошки открылась в глубине двора живая картина в холодных, мрачных тонах. Около горбатого синего «Москвича» разыгрался скандал между «розовым интеллигентом» в розовой рубахе и молодым парнем в красном спортивном костюме. До предела возбуждённый парень постепенно переходил к активным наступательным действиям – размахивал кулаками и нависал над противником со всей своей ожесточённой бранью. А «розовый интеллигент» защищался мягко, неумело и терпел поражение. Парень кинулся в сторону, притащил здоровый фикус в розовом горшке и стал запихивать в широко открытый багажник. Интеллигент робко возмущался, что-то объяснял и цеплялся руками за фикус. Теперь к машине подлетела девушка в красном домашнем халате, держа в руках два розовых чемодана. Она с большой неприязнью шлёпнула чемоданы на землю и кинулась помогать парню, впопыхах ломая листья фикуса...
Дверь подвала резко открылась, и на порог ввалился Григорий. На голове была сильно мятая, словно жёваная шляпа-сомбреро, а в руке торчала метла, между прутьями которой застряли красно-желтые осенние листья. Синяки на лице уже давно поубавили «красоту и блеск», однако Григорий поглаживал рукой всё ещё больной бок. С явным нетерпением он сразу спросил:
- Что... выгнал? – и замолчал, ждал только одного: подтверждения.
- Да, – ответил Антошка.
- И правильно сделал, – Григорий поставил метлу в угол и злорадно хмыкнул, кивнув на цветы. – Ишь ты, сколько мусора притащили... вместе со своей жалостью! Не горюй, Антоха! Не помрём! Проживём!
Он сорвал шляпу с головы, швырнул на стул и снова вышел из подвала, держась за бок.
- Щас вернусь, Антоха! – и тут же коротко простонал. – Ой, ё моё!
Антошка посмотрел в окно.
Около «Москвича» уже никого не было. Рядом с открытым багажником стоял на земле несчастный фикус в розовом горшке, и валялись два розовых чемодана...
Григорий действительно вернулся быстро, и сразу наполнил подвал громогласным восторгом:
- Давай сюда! Во-о-о! Проходи! Выпьем, поговорим!.. Ой, ё моё!
Толкая перед собой интеллигента за плечи, он буквально впихнул его.
«Розовый интеллигент» смущался и разводил руками:
- Спасибо, но... неудобно как-то, Григорий Василич, неудобно...
- Неудобно знаешь что делать?!
- Не знаю... право не знаю... – волновался гость.
- Неудобно водку «таком» закусывать!
- Но мы же не будем «так»... Давайте я схожу и куплю закуску...
- Ты мне брось! Пригласил кто? Я! Значит, у меня всё есть! – и снова подпихнул гостя в спину, а сам опять простонал. – Ой, ё моё!
«Розовый интеллигент» спустился по ступенькам и вдруг заметил море цветов на круглом столе и Антошку около окна.
- Ай-яй-яй!– хлопнул интеллигент в ладоши, очарованно глядя на многоцветье бутонов. – Какое чудо! Это же прелесть! – и очень тепло улыбнулся Антошке, приветливо поздоровался. – Здравствуй!
- Здрасьте...
- Откуда же столько солнца, свежести, радости и вечной красоты?! – спросил Антошку интеллигент и робко подошел к цветочному столу.
Вместо Антошки ответил Григорий и рванул из кастрюли букет:
- От верблюда! Я щас всю эту дребедень выкину, к чертям собачим!
Антошка промолчал, опустив глаза.
- Оставьте! – вступился интеллигент за вечную красоту. – Разве можно? Вы только посмотрите: это же сказочная поляна! – он смело взял из рук Григория букет тюльпанов и осторожно опустил обратно в кастрюлю. – Позвольте мне сделать именно так... на правах вашего гостя!
- Чего-о?! – Григорий посмотрел на цветы, посмеялся и протянул иронично. – Поляна?! Едрить твою!.. Чёрт с ними, пусть пока стоят ради гостя! Мы щас с тобой выпьем на этой поляне!
Антошка поднял глаза и увидел лицо интеллигента, тот снова спросил:
- А всё же, откуда столько красоты?
- «Откуда-откуда»! Весь класс к нему приходил, вот откуда! – опять ответил Григорий, – и вдруг строго поглядел на гостя. – Будешь много спрашивать, водка в горло не полезет!
- А может... при мальчике не будем, Григорий Василич?
- А ты думаешь, что мальчик никогда не видел, как взрослые водку хлещут?! Садись! – и показал на стул.
«Розовый интеллигент» аккуратно примостился к столу и выжидающе смотрел на Антошку, словно хотел услышать какие-то слова от него.
Антошка молчал, тоже смотрел на гостя, на его розовую рубаху с большущими карманами на груди.
Григорий притащил бутылку водки, держа её подмышкой, а в больших и широких ладонях – закуску и стаканы. Он хлопотал с огромным удовольствием, предчувствуя близкую выпивку: опустил на стол водку со стаканами, поставил тарелку с картошкой и маслянистыми кильками, разложил газету с чёрным хлебом и репчатым луком.
- Ну, что?! Начнём на цветочной поляне?! – он хотел сорвать крышку с бутылки, но остановился и зарычал на гостя. – И что ты всё пялишься на Антоху?! А?! Я щас принесу его за стол, чтоб ты не ёрзал!
- Не надо! – поднял руки интеллигент, – Не надо сюда приносить!
- Тогда сиди и в стакан смотри! Детей, что ли, не видел?!
Интеллигент ответил, глядя на стакан:
- Видел... но у него такие грустные глаза...
- Зато у тебя восторженно-весёлые, цветами любуешься, как телёнок на пастбище. – Григорий захохотал и тут же схватился за бока. – Ой, ё моё!
- У вас спина? – осторожно спросил интеллигент. – Вы всё время...
- У меня душа! – оборвал Григорий, сел за стол, цапнул бутылку, сорвал с неё крышку, налил по стаканам и поднял один из них. – Ну, давай-ка жахнем... дворовый ты наш! Я к тому, что живём в одном дворе и в одном доме, а вот поговорить никак не приходилось! Ты, по-моему, с пятого этажа третьего подъезда?!
- Оттуда, - ответил интеллигент, взял стакан кончиками пальцев, приподнял до уровня глаз и совершенно случайно заметил сквозь стеклянную поверхность и чистоту жидкости искажённое отражение Григория, сидящего напротив: круглые глаза-бусинки, большой, вытянутый нос с огромными ноздрями, толстые и плотоядные губы.
- За наш двор! За наш дом! За нас с тобой! – прохрипело страшное отражение и звякнуло стеклянной гранью по стакану интеллигента.
Григорий одним махом выпил, занюхал черняшкой и крякнул.
- Вы так хорошо сказали... - оценил «розовый интеллигент», всё ещё держа стакан. – За наш двор и за наш дом! Здорово!
- А за нас с тобой нездорово?! Ты мне брось!
- Это тоже здорово! Но хотелось бы за всех-всех-всех нас! – и гость свободной рукой обрисовал в пространстве большой круг.
- Ты что же, интеллигент розовый, к этим всем причисляешь и своих паразитов, которые тебя из дома сейчас выгоняли?! – удивился Григорий.
- Но я же... я...
- «Я-я»!.. Ты давай-ка выпей за нас, а про всех мы потом потолкуем!
- Хорошо-хорошо... сейчас... – он затаил дыханье и глотками стал постепенно опустошать стакан.
Лицо Григория перекосило, и он прищурился.
«Розовый интеллигент» выпил, начал часто – словно рыба – открывать рот, нагонять туда воздух трепещущей рукой, а потом вдруг нагнулся к пахучей белой розе и принялся втягивать носом цветочный аромат.
Антошка с интересом наблюдал за гостем и даже потянулся вперёд.
- Ну и чудак же ты! – засмеялся Григорий. – Шмель ты наш розовый! Брось ты этот гербарий, едрить твою! Возьми черняшку, нюхай! – и сунул ему кусок чёрного хлеба.
Интеллигент схватил и жадно стал занюхивать.
- Водку ты пить не умеешь! Закусываешь чёрти чем! – осуждал Григорий. – Постоять за себя не можешь, как я лишний раз сегодня убедился! Тебя же такого твои сопливые паразиты в два счёта выпердят!
Интеллигент с трудом возмутился:
- Григорий Василич... зачем же так... при ребёнке...
- А чего ребёнок?! Ты думаешь, что ребёнок не видел в окно, как взрослого дядю две сопли топтали?!
- Я не про это... Я про ваше ужасное слово «выпер»...
- Да брось ты свои интеллигентские штучки! Чем крепче слово, тем полезней! – и двинул к нему тарелку. – А ну, бери кильку с картошкой!
- Беру-беру! – подчинился гость и кончиками пальцев выловил за хвост маслянистую рыбку. – Уже взял, – и для спокойствия хозяина даже показал. – Во!
- Теперь кидай в пасть и хряпай! – Григорий для примера ухватил толстую кильку и смачно заработал челюстями.
- А можно я выберу косточки?.. – спросил интеллигент, он заметно пьянел.
- А-а, чёрт с тобой! – махнул Григорий. – Выбирай, жуй, плюй, чего хошь делай... только закусывай по-мужицки, а не цветочной пыльцой!
Интеллигент кивнул в знак согласия, надкусил кильку и аккуратно сплюнул косточку в ладонь.
- Вот ответь мне опять же по-мужицки: до каких пор твои сопливые будут тебя жрать поедом?! – Григорий тоже косел.
- Жрут поедом, жрут... – сказал гость, увлёкаясь килькой, – да...
- Ты мне не поддакивай, интеллигент розовый! Я не знаю, что там у вас происходит, но они уничтожают тебя на глазах у всех! Долго ты будешь позволять издеваться?! – он обернулся к Антошке и объяснил ему. – Как ни выйду во двор, Антоха, там одно и то же!
Антошка, казалось, внимательно смотрел на Григория.
- Вы же, Григорий Василич, тоже позволяете над собой издеваться, – очень смело заметил интеллигент, потому что пьянел не на шутку.
- Это как?.. – не понял Григорий.
- А так. Который раз вы летаете с крыши, а комнату вам всё не дают.
- Чего?! – Григорий округлил глаза и упёрся руками о стол, словно хотел встать. – Ну, шмель цветочно-розовый, ты и сравнил палец с жо...
- Григорий Василич!..
- Что «Григорий Василич»?! Я действую в отличие от других! Ты понимаешь, действую, а не фикусы ломаю в багажниках! И мой очередной полёт, который будет совсем уже скоро, окончательно приблизит к нам, – он показал на себя и Антошку, – эту самую долгожданную комнату, и мы получим её!.. А вот ты-то что делаешь?!
- Сопротивляюсь...
Григорий снова повернулся к Антошке и пояснил ему иронично:
- Он сопротивляется! Его топчут, как тряпку, а тряпка сопротивляется!
- Я не тряпка, – ответил интеллигент и помахал пальцем. – Был бы тряпкой, давно бы согласился на эту коммуналку.
- Что за коммуналка? Почему не знаю? – грозно спросил Григорий.
- Четыре такусеньких метра в коммунальной квартире, – показал руками интеллигент, – вот такусеньких... Там проживал муж моей дочери, там и развернуться-то негде, а меня туда хотят...
- Вот паразиты, – подхватил Григорий. – Убирайся, мол, папаша в конуру собачью! И где ж она такая?
- Далеко, просто невыносимо далеко, где-то загородом, в каком-то заброшенном рабочем посёлке...
- Да-а-а! Мордой в грязь? В навоз рабочего посёлка? Нюхай, папаша!
- Но я же не могу там, Григорий Василич, – с трепетным откровением продолжал гость. – Я не хочу туда, я настолько люблю наш двор, наш дом и так привык ко всему нашему...
- Молодец! Так держать! – проревел Григорий. – Только не заплачь, я прошу тебя, будь мужиком! Ненавижу это сентиментальное, слезливое болото! Если ещё раз услышу твой дрогнувший голос – выгоню!
- Он у меня по натуре такой...
- Меняй натуру! – напористо поучал Григорий. – Слушай сюда! Сегодня же подходишь к ним и громким, уверенным голосом ставишь их на место: «Я никуда не поеду! Тут я прожил всю жизнь и тут я остаюсь до конца своих дней! Убирайтесь сами в свой вонючий рабочий посёлок!» Вот так и заорать надо! Если ты этого не сделаешь, я тебя возненавижу! Понял?!
Интеллигент тяжело проглотил слюну, и очень неопределённо кивнул:
- Понял... Только страшновато... не получится, наверное... Вы-то сильный такой, в прошлом десантник...
- Учись! Если «страшновато», следующий раз со мной на крышу полезешь! – Григорий схватил бутылку, налил гостю и себе.
- Какая крыша?! Боже, упаси! – воскликнул розовый интеллигент на полном серьёзе. – Я же высоты боюсь!
- Так здесь же не высота, здесь будешь на полу стоять, смотреть в их сопливые хари и внушительно орать, – и Григорий взял стакан. – Ну, действуй, раз нет у тебя с ними никаких... этих... взаимопониманий!
- Да-да. Нет у меня с ними, я бы сказал, единого оркестра.
- Чего-о? – не понял Григорий и склонил голову на бок.
- Стройного оркестра. Оркестр – это и есть взаимопонимание друг друга, когда все связаны вместе, иначе какой же это оркестр, если один в лес, а другой по дрова. Я образно... – и он поднял стакан.
- Ты что композитор?
- Дирижёр во Дворце культуры.
- А ты глубоко сказал, в корень! Я твой образ даже очень понял, – и Григорий звякнул стаканами. – Антоха, ты-то понял дирижёра?
Антошка, с интересом наблюдавший за беседой, охотно ответил:
- Понял: оркестр мыслей человеческих.
Повисла пауза. Оба взрослых молча глазели на него.
Сверкая от безумной гордости, Григорий первый нарушил тишину, показал на Антошку пальцем и многозначительно спросил гостя:
- Слыхал?! Каково?! Нет, ты слыхал?!
Очарованный интеллигент тихо протянул:
- Анто-о-ша, ты же очень точно подметил. Действительно оркестр мыслей человеческих. Ай-яй-яй, в тебе есть прекрасные задатки...
- А ты думал! – высоко поднял голову Григорий. – У него ого-го задатки! – и одним махом выпил водку.
Интеллигент никак не мог оторвать глаз от Антошки. Даже когда делал маленькие глотки жгучего напитка, когда ставил на стол стакан, когда сильно морщился, когда занюхивал черняшкой – он всё равно глядел и глядел на него.
- Я поражен! – с пьяненьким восхищением проговорил он. – В таком возрасте так понимать суть вещей... – и вдруг спросил. – Простите, а почему Антоша дома, не с ребятами? С ним что-то опять случилось? Он должен быть там, должен делиться с ребятами своими мыслями, разбрасывать эти мысли, они прекрасны, у него явные способности! Не зря же он сидел именно с пластинкой Бетховена, когда я сюда вошёл! Постойте... – интеллигент что-то вспомнил и добавил, – я же видел Антошу неделю назад во дворе, он бегал! Бегал! С ним что-то опять?!
Григорий стукнул кулаком по столу:
- Ты сейчас так кучеряво говорил, дирижёр, так кучеряво, а потом взял и соврал! Как же неделю назад ты мог видеть Антоху во дворе?! Чего ты врёшь?! Сказал бы – недели три!
- Может и три, но видел: бегал же!
- Он у меня то бегает, то сляжет, то бегает, то сляжет, даже врачи удивляются! Я к этому давно привык, когда ещё из детдома его забирал!
Интеллигент осторожно прервал:
- Не надо, Григорий Василич... Меня Анфиса Михална уже давно посвятила в эту историю детдома... пожалуйста, не будем сейчас...
- Анфиска?! Она не соврёт!
- Нет-нет, что вы... до мельчайших подробностей, поэтому не надо... – в глазах интеллигента было беспокойство за Антошку.
Григорий пьянел, и остановить его было трудно:
- А говорила Анфиска про стерву-мамашу, которая тайком приходила к детдому и наблюдала из-за угла: ходит он или нет?!
- Конечно, говорила. Я всё знаю, я же совсем о другом спросил...
- Ни черта ты не знаешь! Ты не знаешь, интеллигент, что я в этом детдоме во всех лицах работал: и хозяйственник, и дворник, и столяр, и плотник, и слесарь! Всё на мне держалось – ответственный человек был, в прошлом фронтовик! И репутация была хорошая, и деньги хорошие! Всю бумажную волокиту быстро оформил с помощью нашей замечательной директрисы и все инстанции прошёл! Вот так, кому не попадя пацанёнка не отдали бы! – и Григорий показал ему фигу.
- Я вижу... Я всё-таки о другом: если с Антошей что-то опять, значит серьёзно лечить надо! – и возбуждённый гость предложил сразу и очень просто. – Да Бог с ними, с этими врачами, пусть они удивляются! А мы давайте отправим Антошку на юг, к Чёрному морю! В морской воде богатейшие целебные свойства: соли, йод, другие минералы! Он будет каждый день купаться, принимать эти ванны и непременно вылечится!
Григорий цапнул кильку с картошкой, одним коротким движением закинул в рот и спросил, быстро работая челюстями:
- На какие шиши ты отправишь?!
- Деньги? Найдём деньги, иначе нам грош цена, – голос интеллигента дрогнул и даже задребезжал. – Мы пойдём и соберём деньги по всему нашему дому, по всему двору, – с какой-то сказочной верой продолжал он. – Господи, неужели не помогут? Пойдём в другие дворы, я лично сам буду стучаться в каждую дверь и слёзно просить, слёзно просить!
Антошка неотступно и внимательно глядел на интеллигента.
А Григорий сначала тупо смотрел на него, а потом стал свирепеть и нервно крутить бутылку в руке, ему явно что-то не нравилось.
- Я знаю, что мир не без добрых людей, Григорий Василич! Не все же бросают своих новорождённых детей и выгоняют своих отцов из дома! Есть же души добрые, светлые, чистые, любящие, которые готовы понять и пригреть всем своим горячим сердцем! Господи, я верю в это!
Григорий резко вылил остатки водки в свой стакан, угрожающе облапил бутылку, словно гранату и тихо, страшно процедил сквозь зубы:
- Ты ещё заплачь, мокрица... Я предупреждал тебя: не люблю этого, выгоню... Что ты опять болото развёл и болтаешь?.. Какие добрые, чистые, светлые души тебе дадут свои деньги, дурья твоя башка?.. Кому ты нужен?.. Я не хочу твоего вранья и нытья... – и Григорий вдруг громко заорал, взяв с места в карьер. – А ну-ка встал! Пошёл во-о-он! Во-о-он!
Интеллигент перепугался, шарахнулся в сторону и чуть не свалился со стула. Он еле удержался, вскочил и начал пятиться задом к двери, его губы часто и смешно шлёпали.
- Во-о-он! – повторил Григорий.
От этого вопля гостя будто сдуло с места, и он вылетел за дверь.
А Григорий размахнулся и швырнул пустую бутылку ему во след. Она грохнула и раскололась о дверной косяк. И казалось, что осколки падали очень медленно – прозрачные, светлые, точно дождь слёз.
- Ты обалдел?! – вырвалось у Антошки, и он упёрся руками, словно хотел встать. – Зачем выгнал?!
- Ты ведь тоже своих выгнал, – ревел Григорий.
- Было за что, а он – добрый!
- Он не добрый, а добренький, так себе – пирог ни с чем! Вот такие и разводят вокруг нас дожди и болота, такие вот слизняки и мокрицы! А надо действовать, действовать, действовать! – и выпил остатки водки.
Григорий метнулся к рукомойнику, резко открыл кран, и струя воды сильно забарабанила по металлической раковине. Он смело сунул голову и начал мочить её, громко фыркая и раскидывая брызги по сторонам.
Закончив водную процедуру, Григорий вылез из-под струи, повернул вентиль крана, тряхнул головой и мокрый, облизанный зашагал уверенной поступью к выходу, прихватив метлу.
Ржавый длинноносый кран, не до конца закрытый, пропускал воду, она капала и нудно стучала.
- Между первым, вторым, третьим и четвёртым интервал в пять секунд! – командирским тоном объяснил Толик боевую задачу.
Мы снова собрались на шумной улице, чтобы нанести очередной удар по будке чистильщика. Уже несколько дней она непривычно и прочно стояла у стены нашего дома вместо любимой морожницы.
- Колька первый! Петька второй! Сашка третий! Серёга четвёртый! Я замыкаю! – раздался громкий клич нашего Толика. – Колька, пошел! Раз, два, три, четыре, пять! Петька, пошел! Раз, два, три...
Лавируя между прохожими быстрым, живым ручейком, мы приближались к будке. От меткого попадания наших камней стёкла звенели резко и пронзительно, падая осколками на тротуар.
Когда я летел мимо будки, успешно завершив задание, с ужасом заметил, что навстречу мне семенила древняя старушка, нас разделяло буквально два шага. Обойти старушку справа я никак не мог – там, как назло хлынул из подземного перехода поток прохожих, и мне пришлось на свой страх и риск промчаться слева, совсем близко от будки. И в этот момент из неё рванулась рука чистильщика, и пальцы чиркнули по моей рубахе, желая ухватить её с огромным нетерпением...
Моё сердце мигом похолодело от испуга, и асфальт под ногами превратился в толстенный слой мягкой ваты, в которой я стал вязнуть.
- Держи! Хватай! Милиция! – истошно крикнул чистильщик.
Удирая во всю прыть во двор, я заметил бегущего рядом Толика и просипел ему осевшим голосом:
- Давай ко мне, с балкона посмотрим...
Остальных ребят в округе не было – разлетелись кто куда.
Мы с Толиком ворвались в подъезд и буквально приклеились к стене, чтобы выждать секунду и отдышаться. Сказать что-либо внятное ни я, ни он не могли, а наши руки то и дело показывали наверх:
- Я, я, я...
- Ты, ты, ты...
- Давай-ка...
- Даю-ка...
Мы наконец-то поняли друг друга, что лифта ждать не будем, и большими шагами, цепляясь за перилла, стали подниматься.
Подскочив к двери, я никак не мог попасть ключом в замок.
- Да куда ты? – схватил меня за руку Толик и помог. – Сюда надо!
- Тебе-то ничего страшного, – оправдал я своё состояние, – а меня он чуть ни поймал за рубаху!
- А зачем к нему под нос полез? – с большим укором и знанием «военного дела» сказал Толик. – Врага надо держать на расстоянии, – и резко повернул мою руку вместе с ключом, замок благополучно щелкнул.
Моё волнение прошло только тогда, когда я распахнул толстую дверь, когда шмыгнул с Толиком в прихожую и когда до меня долетели с кухни родные, по-домашнему тёплые и тихие голоса мамы и папы вперемешку с приглушенным шёпотом приёмника.
Мы осторожно прикрыли дверь, на цыпочках вошли в комнату, и дунули на балкон, вцепились в поручень, перегнулись и увидели.
Около злосчастной будки находилась только одна незнакомая нам женщина в синем халате, она подметала веником осколки.
- Гляди, сам не убирает, – пробурчал Толик, – все должны на него работать...
- Друзья мои! – раздался за нашими спинами неожиданно громкий голос папы. – Зайдите-ка сюда, поговорить надо!
Мы обернулись, и нехорошее предчувствие полного разоблачения, словно резкий и колючий ветер, обдало меня и Толика с головы до ног.
Папа стоял по середине комнаты с газетой «Правда», был очень подтянут и строен в тёмных выглаженных брюках и белой рубахе, под воротником которой туго висел чёрный галстук. Он глядел на нас довольно сурово и свободной рукой манил к себе.
- Сюда-сюда, смелее!
Я первый шагнул в комнату, Толик за мной, и мы замерли. Это был провал: папа видел, как мы разбивали стёкла, и нам сейчас здорово попадёт, особенно мне.
Его сильная рука взялась за ремень, державший брюки, но... к нашему счастью... только поправила пряжку... пока.
- Садитесь, разговор серьёзный, – он показал на диван, а сам сел за стол и положил на него газету. – Серёга, ты какой-то прямо не свой, – и очень загадочно добавил, внимательно посмотрев на нас. – Вы чем-то, по-моему, напуганы, а?
- Да мы ни капли не напуганы, – постарался смело ответить я и развязано плюхнулся на диван, – просто гуляли, устали немного.
Толик сделал то же самое: плюхнулся рядом.
- Да-да, – протянул папа, – я забыл, что от гулянья тоже запросто можно устать... Давно не гулял... – он будто специально оттягивал суть разговора и хотел потомить нас. – Ну, чем заняты, как дела?
- Гуляем! – хором ответили мы, как ни в чём не бывало.
Папа грустно усмехнулся, а дверь комнаты вдруг открылась, и появилась воздушная мама, потому что была в лёгком, воздушном голубом платье с белой кофточкой на плечах и такой же белой сумочкой.
- О-о-о! – воскликнула она и добавила с мягкой иронией. – У вас тут... партийное собрание?
- Сначала надо вырасти до таких собраний и совершить хорошие поступки, – строго заметил папа, но тут же, впрочем, улыбнулся.
Я сразу понял, к чему он сказал – к разбитым стёклам.
А хитрый Толик сразу нашёл спасение в моей маме.
- Здрасьте, тётя Рита! Здрасьте! – крикнул он с такой любовью.
- Здравствуй, дорогой Толик! Какой же ты приветливый мальчик! – заметила мама, а потом сказала мне. – Серёжа, ты опять убежал и не позавтракал! Ну, что это такое? Ладно, я - на работу! Ты не забыл: вечером школьную форму меряем! Будь дома часам к восьми!
- Буду-буду! – преданно ответил я, и глаза мои блеснули, мне так не хотелось отпускать маму.
- Он будет! – подтвердил папа. – Рита, у нас серьёзный разговор!
- Я ушла, мои серьёзные мужчины! – улыбнулась она. – Целую всех!
И мамины каблучки торопливо застучали по коридору.
- Вы слышали, что сказала мама Рита? – спросил папа.
Мы с Толиком кивнули и хором ответили:
- Слышали: «Целую»!
Он снова грустно усмехнулся и как-то безнадёжно помотал головой:
- Да-а-а, кому что... – и объяснил очень сдержанно. – Было сказано про школьную форму. Значит гулянье гуляньем, а скоро – учёба. Кстати... ваш Антон сможет посещать школу?
- Скорее всего, нет... – ответил я, не понимая, к чему же ведёт папа.
А он вдруг взял и, наконец, посвятил нас в суть разговора:
- Я как раз, друзья мои, и хотел об Антоне поговорить... У меня к вам большая просьба, даже огромная! Просьба к моему сыну, – он показал рукой на меня, – и к самому близкому другу моего сына, – а потом показал на Толика и закончил тоном, не терпящим возражения, – не ходите больше к Антону!
Мы как пришибленные замолчали. Я ожидал другого: «Ах вы, негодные мальчишки! Вы зачем бьёте стёкла в будке чистильщика?! Я же каждый день хожу туда чистить ботинки, когда еду в газету «Правда!».
- Я, наверное, не точно выразился... – поправился папа. – Имелась ввиду просьба не ходить больше в подвал! В подвал!
Мы по-прежнему ничего не понимали и хлопали глазами.
- Если хотите видеть Антона, а это вам никто не может запретить, то уводите его... э-э... увозите его оттуда во двор, в сад, в парк, только в подвале не находитесь! Я не хочу этого! – и папа твёрдо повторил ещё раз, разделяя каждое слово. – Я... не хочу... этого!
Он немного приподнялся, поудобнее сел на стуле и продолжил:
- Надо купить инвалидную коляску, забирать его из подвала и гулять с ним! Давайте я поговорю с классным руководителем, чтобы она организовала родителей! Соберём деньги и купим Антону коляску!
- Уже купили... – сказал я и посмотрел на Толика.
- Школа сама купила... – добавил он.
- Ну вот, уже купили! А мы толчём в ступе...
- Но Антошка не хочет в коляске, – объяснил Толик.
- Что значит «не хочет»?! – папа повысил голос, будто в этом виноват был мой друг Толик. – «Не хочет!» Я, конечно, понимаю... даже очень понимаю... ему морально трудно ездить в ней... Но вы-то на то и друзья Антона, чтобы помочь! Сообразите, наконец, как это лучше сделать! Уговорите! Объясните! Одним словом: в подвале не находиться и всячески избегать встреч и влияния на себя... этого... Григория! Поняли?!
Мы опять ответили хором:
- Нет!
Папа терпеливо продолжил, теперь уже обращаясь только ко мне:
- Я не хочу, чтобы мой сын виделся с Григорием в подвале и слушал его пьяные речи, впрочем, как и трезвые! Ничему хорошему он научить не может, а ты там пропадаешь целыми днями! Григорий – неправильный дядя! Понял?!
Я тут же сказал то, что сразу пришло в голову:
- А почему он неправильный? Он ведь тоже воевал, как и ты.
Папа секунду помолчал и закрыл глаза, будто уже устал от нас бестолковых. Потом вздохнул и внушительно сказал нам обоим:
- Не все люди, которые воевали – хорошие! Э-э... то есть не так... Те, кто воевал, конечно же, очень хорошие, потому что защищали нашу Родину! Это вам понятно, что значит защищать Родину?!
- Понятно! – ответили мы всё так же хором.
- Ещё бы, четвёртый класс уже! Так вот... я хотел сказать, что некоторые из них уже потом становятся нехорошими: начинают болтать всякую чушь о других людях, пьянствовать и совершать отвратительные поступки! К этим людям я со всей ответственностью отношу и Григория!
Теперь спросил Толик:
- А как же так получается, дядя Вань?.. Ведь Григорий совершил очень хороший поступок: взял Антошку из детского дома.
- Ну... взял... – ответил папа и подумал секунду, – для Антона, может быть, он сделал много... а может быть... в детском доме Антону было бы гораздо лучше... Взять из детского дома – ещё не поступок, Толик! Ну, взял, а дальше-то что? Подрастёте, сами поймёте!
Мы, как один, широко открыли рты.
- Так, закрыть ворота! – приказал папа. – Больше я ничего объяснять не буду, и прошу с этой минуты безукоризненно выполнять мою просьбу! Поняли?!
Мы стукнули зубами, закрыли «ворота», но молчали.
- Не слышу ответа! – папа нарочито повернулся к нам ухом.
- Поняли! – ответили мы хором.
- Молодцы! – довольный папа решительно опустил ладонь на газету, а потом встал со стула. – Я пошел на работу, друзья мои!
Мы тоже встали следом как воспитанные дети.
Он шагнул к двери, но вдруг остановился, обернулся и спросил меня:
- Кстати, скоро день рождения деда, не забыл?
- Нет... – растерянно ответил я.
- Что подаришь самому главному ветерану из ветеранов? Твой дед ещё в гражданскую воевал... – он не дождался ответа, какие-то мысли сразу овладели им, и папа вышел в коридор, тихо напевая себе под нос. – «Мы красная кавалерия, и про нас былинники речистые ведут рассказ»...
Дверь за ним закрылась, а мы продолжали стоять и некоторое время глазеть на неё. Через открытый балкон в тишину комнаты проникали звуки шумной улицы: беспрерывное шмыганье колёс, тормоза, возгласы прохожих, милицейский свисток и близко-близко – чириканье воробьёв.
Толик первый ощутил свободу, расслабленно подошёл к столу, на котором папа оставил газету, и бессмысленно упёрся в неё. Я приблизился к нему и повторил тоже самое.
Мы оба молчали и впустую бегали глазами по заглавным строчкам и оттискам фотографий:
ПРОЛЕТАРИИ ВСЕХ СТРАН, СОЕДИНЯЙТЕСЬ!
газета
П Р А В Д А
ОРГАН ЦЕНТРАЛЬНОГО КОМИТЕТА КПСС
1 9 6 4 г о д
ниже - название статьи:
НЕПРЕКЛОННАЯ ВОЛЯ К МИРУ И СОЗИДАНИЮ,
а потом - фотография бородатого Фиделя Кастро, где он стоял рядом с Хрущёвым в простом военном кителе и с двумя орденами на груди.
Толик смотрел-смотрел на бороду Фиделя, на его медали и спросил, хотя думал совсем о другом:
- Серёга, а правда... чего деду подаришь?
Я тоже думал о другом, но ответил серьёзно, и тоже глядя на Фиделя:
- Нарисую тачанку, а в ней будет дед сидеть за пулемётом, только не тогдашний, а сегодняшний... с бородой.
- Здорово! – подхватил Толик и сказал то, о чём думал. – Чего с коляской будем делать? – и резко оторвался от газеты, поправил очки.
- Будем туда Антошку сажать, чего же ещё?
- Ага, так он просто тебе и сел.
- Да конечно так просто не сядет, тут подумать надо.
- Не подумать, – поправил Толик, – а надо найти такую причину, чтобы Антошка сам захотел сесть.
- Ну и сказал же ты, – махнул я рукой. – Где это видано, чтобы Антошка сам в коляску попросился?
- А вот увидишь, попросится... – и в глазах его блеснули искорки, будто он нашёл решение сложного вопроса. – По-моему... есть идея...
- Какая?
Толик подкрался ко мне и хитро спросил:
- А половину своего завтрака отдашь, который ты сегодня не съел? А то живот пищит жуть как.
- Да ешь всё! – воскликнул я. – Мне вообще не хочется!
- Всё-о-о? А что там?
- Блинчики с мясом, блинчики с творогом, блинчики с яблоком! На выбор!
- А можно без выбора?
- Да можно конечно, ешь на здоровье!
- Понимаешь, вот не хотел тебе сразу говорить... – начал воображать Толик, напуская многозначительность, – хотел сначала обдумать... но ладно, слушай, – и звучно произнёс одно единственное слово. – Зинка! Понял, Серёга? – потом немного помолчал, проверяя мою реакцию, и добавил. – Мы же давно хотели...
Мне сразу понравилась идея, но я пока соображал.
- Ну, чего молчишь?
- Классно! Но опасно, – ответил я. – И как всё это сделать?
- А вот как сделать – расскажу после блинчиков! Айда!..
...На огромных часах большая стрелка стремительно скакала с одной цифры на другую, на ней скользил журавль длинными ногами и старался удержаться. Часы громко голосили: БОМ! БОМ! БОМ! Их звон напоминал тревожный набат.
По безлюдным улицам и пустым мостовым прокатилось эхо.
Резко распахнулись и стукнули двери подъездов, зашаркали ноги, и теперь на улицу выбежали люди. Они так спешили, что сбивали рядом бегущих, кто-то подлетал к своей легковушке, заводил мотор и срывался с места, задевая и калеча другие машины.
Троллейбусы, автобусы и трамваи стали стремительно носиться по улицам и мостовым. Сумасшедшие люди толпились на остановках и с бешеным напором ломали двери транспорта, заполняя салоны.
Скакала стрелка часов. Взлетал и садился журавль.
Сигналы машин гудели страшным воем, и всё вокруг бежало, ехало, мчалось.
От этой дикой скорости образовался сильный ветер, трепал юбки, пиджаки, вырывал из рук дамские сумочки и мужские портфели.
Среди людей, не успевших спрятаться в транспорте, летели по улице розовые рубахи, яркие букеты цветов и мётла дворников.
С высоких деревьев падали чёрным дождём гнёзда.
И казалось, пошатнулись дома.
Рядом с тонким стебельком тополя грохнулась на асфальт метла, гонимая ветром, и только чудом не задела его...
Антошка ещё не проснулся, голова скользнула с подушки и оказалась на краю дивана. Он что-то пробурчал, отбросил шинель, открыл глаза и приподнялся на руках сонный и взъерошенный. Антошка осмотрелся и постепенно стал привыкать к реальной обстановке.
На краю стола стояла обгорелая кастрюля с торчащим букетом завядших цветов, валялось много пожухлых лепестков, они скрутились и напоминали маленькие лодочки с поднятыми носами. Никаких цветов больше не было, был только Григорий за столом. Над ним свисала пыльная лампа на длинном шнуре и тускло освещала его рыжие волосы, тарелку с картошкой «в мундире» и чашку с дымящимся чаем. Григорий ел с аппетитом, его скулы работали как исправный механизм. Он шумно отхлёбывал горячий чай и с большим наслаждением причмокивал губами, пристально глядя на Антошку.
Антошка протёр глаза и снова уставился на него.
- Ты чего, Антоха, не узнал? – и Григорий усмехнулся. – Меня-то ни с кем не спутать, мухомор – он и есть рыжий мухомор. Верно?
- Верно, – ответил Антошка и тоже усмехнулся.
- «Верно» говорит, ты погляди! Ох, Антоха! – Григорий встал из-за стола и зашагал к нему. – Если «верно», значит пора в сортир, наверно.
Он приподнял и прижал к себе Антошку, который обвил руками его шею, а ноги в тренировочных штанах безжизненно повисли.
Туалет был рядом со входом. Григорий отнёс туда Антошку, вскоре вышел, прикрыв дверь, и направился к тумбочке, достал из неё початую четвертинку водки, снял крышку, взболтал содержимое и выпил.
Раздался шум бегущей воды и три коротких стука по двери туалета.
- Иду-иду! – крикнул Григорий, цапнул корку хлеба и закусил.
Он принёс Антошку на диван и заботливо укутал шинелью.
- Сиди, жди, скоро тётка Анфиса придёт. А может, картохи хочешь?
Антошка отрицательно помотал головой.
- Ну-у, конечно... – развёл руками Григорий – ты уж привык к её харчам... Ладно, пойду, продолжу! Там листьев до чёрта навалило! Принести?
- Принеси, – оживился Антошка, – только кленовых!
Григорий понимающе кивнул, решительно зашагал к выходу, взял по пути метлу, обернулся вдруг и сказал не очень довольным тоном:
- Однако... на подходе осень, Антоха... Осень...
Я осторожно прихлопнул входную дверь нашей квартиры и на всех парах помчался вниз по лестнице.
На поворотах каждого этажа мои ноги предательски скользили, меня опасно заносило, но я благополучно долетел до цели: распахнул дверь подъезда, вышел и огляделся.
Утренний двор, ещё пустой и спящий, был весь усыпан жёлтыми и красными листьями.
В глубине двора среди крылатых Амуров и других античных фигур сказочной детской площадки я увидел Григория с метлой. Он старательно и напряженно трудился, и конца его работы не было видно.
Мне это очень понравилось, и я помчался к Антошке.
Однако в подвал я вошел неспешно, медленно открыл дверь и встал у ступенек, вопросительно глядя на друга.
Антошка посмотрел на меня с тем же молчаливым вопросом, а потом удивлённо крикнул:
- Чего стоишь-то?!
Я тоже крикнул:
- Ты же нас выгнал вместе с классом, вот чего! Может, мне и войти теперь нельзя!
- Дурачок! Я тогда один хотел остаться! – кричал Антошка.
- А ты тогда спокойно сказать не мог?! – кричал и я.
- Не мог, потому что я мог только кричать! – кричал он.
- А сейчас-то чего кричишь?! – кричал и я.
- Это ты кричишь! – кричал он.
- Я пришёл не кричать! – продолжал я кричать.
А он вдруг цыкнул на меня, прислонил палец к губам и прошептал:
- Тихо, Серёга... Толик бежит...
Я прислушался: сквозь большую щелку двери отчётливо доносилось, как Толик шумно бежал по лестнице к подвалу.
- Он... – кивнул я и подлетел ближе к Антошке.
- Приготовились, – скомандовал Антошка.
- Я готов.
- Давай, начинай, – махнул он рукой.
И с полной верой я начал рассказ:
- А люди с ума сошли, и побежали как угорелые!
Глаза Антошки блеснули, и он с интересом подхватил:
- Точно, как угорелые! И стали так толкаться, что рядом бегущие падали!
Дверь подвала скрипнула, открылась, и на пороге показался Толик. Он тут же замер, не решаясь спуститься, и стал очумело глазеть на нас.
А мы продолжали на всю катушку, делая вид, что не замечаем его.
- Да-да, все падали! А машины бились всмятку, как яйца!
- Точно! А люди в трамваях ломали двери!
- И в троллейбусах, и автобусах!
- Точно! И всё закружилось со страшной силой!
- И машины загудели так нудно!
- Точно! И поднялся ураган!
Я совсем близко подошел к Антошке, а он прямо-таки тянулся ко мне.
А Толик стоял, слушал и просто замирал.
- А юбки от ветра как паруса надувались!
- Да! И сумки летели с портфелями!
- Да-да! И гнёзда с деревьев падали...
- ... таким чёрным дождём!
- Чёрным-пречёрным!
- Точно! И дома пошатнулись...
- ... сначала вправо, потом влево!
- Да! И метла так сильно грохнулась на асфальт...
- ... что чуть-чуть ни сломала маленький тополёк!
- Точно! Уя-а-а-а, – протянул боязливо Антошка, – всё совпадает... Это что же такое?
- Всё-всё совпадает... – добавил я. – Уя-а-а-а, до мельчайшей песчинки...
- Серёга, может, мы всё-таки... пришельцы?
- Да нет... вроде нормальные... – неуверенно протянул я. – Хотя... тётка Анфиса предлагала маме показать нас врачу...
- Она и Григорию предлагала...
- А он чего?
- Он сказал «ни в коем случае: нас тогда сразу в психушку возьмут»...
Антошка теперь повернулся к Толику, ахнул, как настоящий актёр, посмотрел на него таинственным взглядом и спросил, всё ещё находясь под магическим впечатлением нашего сна:
- Ты уже здесь? И чего... стоишь-то... а-а?
Толик медленно ответил голосом, очень похожим на Антошкин:
- Интересное дело... Может мне... и войти нельзя... Ты же нас выгнал тогда вместе с классом...
Антошка посмотрел на меня и спросил загадочным шёпотом:
- Вы чего, Серёга... сговорились?
- Нет... – ещё тише прошептал я.
- А почему Толик... там стоит?
- Боится... – затаённо ответил я.
- Кого?
- Нас...
- А чего нас бояться? Пусть заходит... все свои...
- Какой же он «свой»? – удивился я. – Мы же эти... пришельцы...
- Ты же сказал: мы – нормальные...
- А Григорий-то сказал другое: что нас в психушку возьмут...
- Он не сказал, он предположил...
Толик слушал-слушал, а потом вдруг как крикнул, что даже очки его сползли на кончик носа:
- Вы чего, ребята, двинулись?! Опять своих снов нагляделись?!
- Тебе-то конечно сны не снятся, – уже абсолютно нормально сказал Антошка, уколов Толика. – Несчастный ты человек.
- Мне Зинка снится! – вдруг ответил он, спустился к нам и до того убедительно добавил, что не поверить было нельзя. – Сегодня ночью опять приснилась вся такая... реальная!
Антошка посмотрел на меня, глаза округлились, и было видно, что слово Зинка даже очень затронуло его.
Мне стало ясно – Толик приступил к ответственной операции под названием «КОЛЯСКА», и нужно немедленно подключаться.
- Во сне, Толик, неинтересно... – я взял и специально подыграл ему.
- Я хотя бы во сне вижу! – довольный ответил он. – А вам и того не дано... только журавли на часах, тополя на асфальтах и сумасшедшие люди в каких-то сумасшедших городах!
И тут Антошка спросил, немного стесняясь:
- Толик, а ты в чём её видел? – и бледность его лица заметно покраснела.
- Ага, щас я тебе и рассказал! Эти сны – запретные, их каждый сам должен видеть!
Я снова повторил для Толика теперь уже подчёркнуто громко:
- Во сне неинтересно...
Толик услышал, близко подошел к Антошке и соблазнительно сказал:
- Можно и не во сне, Антоха. Помнишь... мы же с тобой хотели?
- Ага, «хотели», – передразнил Антошка. – Это когда было? Когда я мог пойти ногами.
После этого я решил, что наш план сейчас рухнет.
Но хитрый Толик не растерялся и сразу выдал без лишних эмоций:
- Ну и что, подумаешь проблема. Сядешь в коляску, и поедешь.
Я с большим опасением поглядел на Антошку – что-то сейчас будет.
- Чего-чего? – удивлённо спросил он. – В какую коляску?
- Ту самую, – продолжал Толик, не теряя своих позиций, – со спинкой и колёсами, в которой все катаются, когда не ходят... временно.
- Вот-вот, – кивнул Антошка и возмущенно проговорил, – а потом они оба удивляются, почему я тогда выгнал их вместе с классом?! Да потому что вы хотели вместе со всеми усадить меня в эту колясочку, а сейчас снова пытаетесь! Никуда я не сяду! Не хватало мне в коляске кататься!
- А чего тут кататься, – сказал я, – ты же не в школу поедешь, а по двору в соседний дом и на первый этаж. Три минуты.
- Делов-то, – весомо добавил Толик, – туда и обратно, да ещё вечером, когда стемнеет.
Антошка помолчал, подумал, поглядел на нас, и мне показалось, что он обязательно согласится, но ответ был однозначный:
- Не поеду.
Толик, не теряя надежды, пустил в ход тяжелую артиллерию:
- Ты мужчина или нет, ёлки-палки?! Чего ты трусишь в эту коляску сесть, да ещё в полной темноте! Ты на Зинку хочешь посмотреть?! Все ребята уже видели, а Петька целых два раза!
Антошка молчал, думал.
Я срочно кинулся на помощь Толику:
- Если не хочет, пошли вдвоём. Который раз собираемся и никак.
Толик понял «мой ход конём» и специально сказал:
- Нет! Без Антохи я не пойду!
- Оно конечно... хотелось бы... посмотреть... – проговорил Антошка. – А Петька, правда, два раза видел?
- Уже третий собирается! – и Толик поднёс три пальца к его носу.
- Ну и даёт Петька! – оценил Антошка. – И чего говорит?
- Говорит «ни в сказке сказать, ни пером описать, там такое... только раз в жизни можно увидеть»! Решайся, Антоха!
- А кто ещё будет? – настороженно спросил он.
- Никого кроме нас троих, – быстро ответил я, предвосхищая победу.
Антошка подумал-подумал и сказал:
- Ну... если никого... и если в темноте туда и обратно... Поехали!
Я радостно подскочил и запрыгал на месте.
А Толик подлетел, казалось, к самому потолку:
- Молодец, Антоха! Я всегда знал, что наш Антоха, это – АНТОХА!!!
- Не трусить и всегда быть вместе! – крикнул я.
- Не трусить и всегда быть вместе! – крикнул Толик.
- Не трусить и всегда быть вместе! – повторил Антошка и лишний раз удостоверился. – Если только в полной темноте... туда и обратно...
- Конечно!!! – заорали мы с Толиком.
- А деньги?.. – вдруг спросил Антошка подозрительным тоном.
Я поднял руку и с огромным оптимизмом... соврал, успокоив его:
- Деньги есть и лежат в надёжном месте! – это была святая ложь.
- Сиди и жди коляску! – добавил Толик и уже толкал меня к выходу.
- Я сижу и жду тётку Анфису... – немного растерялся Антошка, – я сейчас буду мыться, у нас сегодня банный день...
- Это же классно, Антоха! – поддержал Толик. – Поедешь к Зинке чистый-пречистый! Всё, пока! – и он потащил меня за дверь.
Мы исчезли.
Антошка повернулся к окну, и вскоре увидел, как заспешили по асфальту мои сандалии и жёлтые кеды Толика. Мы знали, что он смотрит на нас, пригнулись, низко опустили руки и «проквакали» ладошками.
Антошка улыбнулся.
Тётка Анфиса вошла в подвал с большой набитой сумкой, с белым проигрывателем для пластинок и в недоумении спросила:
- Куда они помчались, как ошпаренные?
- За коляской, – просто ответил Антошка, будто сказал: «за хлебом».
- За чем?.. – тётке Анфисе почудилось, что она ослышалась. – За коляской?.. Не тебе ли?..
- Мне.
- Никак решился?.. – прошептала она и большая сумка выпала из руки, а рука поднялась и с облегчением опустилась на грудь.
- Как стемнеет... гулять будем... – ответил Антошка, отвернулся к окну и попросил. – Тёть Анфис, плесни водички.
Она сразу поняла и с готовностью заспешила к нему.
- Сейчас, мой хороший, сейчас, – тётка Анфиса перенесла Антошку с дивана на письменный стол, усадила лицом к окну, а потом взяла ведро под раковиной, наполнила водой и потащила на улицу. – Несу-несу!
Выливаясь из ведра, вода заполняла большую ложбину асфальта и превращалась в лужу наподобие зеркала.
Антошка вгляделся в это зеркало через подвальное стекло и увидел отражение неба с лёгкими дымчатыми облаками и стайку торопливых птиц, пролетевших в одно короткое мгновенье.
Мы с Толиком торопливо шли по двору.
- Сначала к Валерке косому, – рассказывал Толик план действий, – а потом с деньгами разберёмся! Вперёд!
«Косой» проживал в том же доме, что и Зинка, рядом с нашим домом.
- Серёга, – сказал Толик, когда мы подошли к подъезду, – в разговор не лезь, вопросов не задавай. Понял?
- Да понял, не дурак... – недовольно ответил я.
- Ты чего? Обиделся? – он по-дружески опустил руку на моё плечо.
- Ничего не обиделся. А ты мог бы не говорить такое. Я что ли не понимаю, куда идём и кто такой «Косой»?
- Ладно-ладно, понимаешь... – вроде как извинился Толик. – Давай, помогай, ищи маленькие камушки.
Мы нагнулись к земле и стали искать.
Я собрал несколько штук и протянул ему. У него тоже были, но не так много. Он взял камушек, размахнулся и кинул в окно второго этажа.
Стекло тонко звякнуло.
Толик ждал. Смотрел и я.
К окну никто не подошел.
Он швырнул ещё раз.
За окном – тишина.
- Дрыхнет! – с досадой протянул мой друг и кинул третий камушек.
Стекло звякнуло громче. В окне, наконец, медленно появился заспанный «Косой» и тупо уставился на нас.
Толик по-свойски помахал рукой и даже улыбнулся на всякий случай.
А парень покрутил пальцем у виска и показал будильник.
Упустить «Косого» нельзя было, и Толик черканул ребром ладони по горлу, как заправский блатной, что означало «ОЧЕНЬ НАДО! ВЫРУЧИ!».
«Косой» помялся, сделал недовольную рожу, и всё же кивнул головой.
- Айда в ПРИЮТ, – сказал мне Толик, – щас придёт!
ПРИЮТ ДЛЯ НЕСЧАСТНЫХ, куда мы вошли, стоял целым, невредимым, и всё та же картонная табличка висела на двери.
- А ты «Косого» раньше видел? – спросил Толик.
- Видел. Он как-то по двору ходил и тайком часы продавал. Конечно, я его не знаю, как ты... знаю, что в кулинарном учится.
- О-о-о, – протянул Толик, – у него дома не только всякие часы есть.
- А ты был у него?
- Был... на дне рождения Машки Козловой из параллельного класса, она же сестра «Косого». Машка мне втихаря его комнату показала.
- А что там есть, например? – с интересом спросил я.
Толик поглядел на валявшиеся фантики от конфет, на пустую бутылку из-под водки, стоявшую на перевёрнутом ведре, и ответил:
- Например... американская жвачка, французский коньяк «Наполеон».
- Американ... француз... – я ничего больше не мог сказать от удивления и восхищения, а мой рот так и остался открытым.
Дверь ПРИЮТА распахнулась, и вальяжно вошел парень лет шестнадцати. Волосы были уложены мокрой расчёской, один глаз «смотрел на нас, другой на Кавказ». На нём висела светлая, лёгкая и моднющая рубаха на выпуск с рисунками разлапистых пальм. Из-под рубахи виднелись такие же модные шорты, длина которых была чуть ниже колен, на шортах красовались летящие чайки.
- Ну... говори... – сказал косой Валерка вяло и безразлично.
- К Зинке устроишь? – смело начал Толик.
«Косой» зажал зубами нижнюю губу и задумался. По его взгляду ничего нельзя было понять, впрочем, как и по взглядам всех косоглазых.
- Братва созрела? – спросил он иронично.
- Давно созрела! – достойно ответил Толик.
- Сколько?
- Трое, – сразу понял мой друг, о чём пошла речь.
- По три рубля с каждого рыла, плюс один рубль со всех вместе... за риск. Если деньги – сегодня, сегодня вечером – к Зинке. Вопросы есть?
- Есть! – серьёзно сказал Толик.
- Валяй, только быстрей... – и «Косой» сладко зевнул.
- А за какой такой риск один рубль?
- А за тот самый, с которым мосты навожу и связь тяну. Ясно?
- Ясно!
- Всё?
- Нет! – продолжал дотошный Толик.
- Говори.
- А можно с рыла – по два рубля, а за риск – полтинник?
- Ты давай, мелюзга, на базаре торгуйся, когда будешь себе ночной горшок покупать. А здесь тебе никто ни будь, а Зинка. Понял?
- Нет!
- Ну?
- А по времени, сколько смотреть за три рубля?
«Косой», казалось, утомился от нашей компании, уже приоткрыл дверь и объяснил напоследок:
- Пока твои зенки не лопнут... Короче, даю ровно час и жду с деньгами на этом месте, – он сунул под нос Толика руку с иностранными часами, подержал некоторое время и убрал. – Чао! – небрежно сказал «Косой» и покинул ПРИЮТ ДЛЯ НЕСЧАСТНЫХ.
Превозмогая усталость в ногах, мы поднимались по ступенькам последнего пролёта старой лестничной площадки старого дома.
Я сказал всё, что думал:
- Коляску она может и даст, смотря как просить... а вот деньги...
- Ещё бы не дала коляску, – ответил Толик, – тут и просить нечего, она сама предлагала Антошке. И деньги... должна дать.
- Вот именно... должна. Ты, Толик, как-то неуверенно говоришь.
- Да ладно, Серёга, попробуем, где наша не пропадала.
- Ага, попробуем... десять рублей, знаешь, какие большие деньги...
- Если будешь ныть, стой там у двери и молчи!
- Чего кричишь?! – вдруг завёлся я. – У «Косого» молчать, здесь тоже молчать! Не буду молчать!
- Тогда не ной, а помогай, но только следи за ходом моей мысли!
- Ладно... прослежу... – согласился я, потому что боевой настрой Толика всё-таки вселял надежду.
Мы подошли к серой двери, на которой висел голубой почтовый ящик с белыми цифрами 55.
- Жми! – кивнул Толик на кнопку звонка, а сам быстро причесал рукой волосы, одёрнул рубаху и поправил воротник.
Я нажал кнопку, и звонок хрипло закурлыкал.
- Убери чуб со лба и пуговицу застегни! – сказал мне Толик.
Я еле успел всё это сделать, как щёлкнул замок, приоткрылась дверь, и показался мужчина в спортивных штанах с лампасами, в майке, облегающей накаченное тело, и махровым полотенцем на плече. Его лицо было спокойным, гладким и благополучным.
- Здрасьте! – кивнул Толик.
- Здрасьте! – повторил я.
- Здравствуйте! – широко и приятно протянул мужчина.
- Мы к Ольге Николавне! – пояснил Толик.
- Я по-о-нял вас, по-о-нял, – довольным голосом пропел он. – Доча, к тебе кавалеры! – потом повернулся к нам и гостеприимно предложил, пропуская в квартиру. – Заходите! Прошу!
Мы шагнули вперёд и увидели Ольгу Николавну, которая вышла из кухни в лёгком домашнем халате чуть выше колен и в бигуди на голове.
- Толик?.. Серёжа?.. – удивлённо произнесла она и направилась к нам.
- Здрасьте, Ольга Николавна!!! – бодро и в один голос отчеканили мы.
Мужчине очень понравилось, и он похвалил, уходя в комнату:
- Молодцы, ребята! Так держать силу голоса! Быть вам военными!
- Здравствуйте, вояки, – сказала Ольга Николавна. – Что-то случилось?
- Случилось! – громко ошарашил Толик. – Антошка согласен!
Ольга Николавна перепугалась, потому что была уже рядом с нами, поднесла руки к ушам и попросила:
- Толя, побудь минуту штатским и объясни тихо. А лучше ты, Серёжа.
Я открыл рот, но Толик не дал сказать и тихо объяснил сам:
- Антошка согласен сесть в коляску. Надо сейчас идти с вами и забирать коляску из учительской, а мы с Серёгой отвезём Антошке, пока он не передумал. Промедление смерти подобно.
Ольга Николавна дослушала, глаза её озарились радостным блеском, но спросила она о другом:
- Постой-постой... откуда ты знаешь эту фразу ПРОМЕДЛЕНИЕ СМЕРТИ ПОДОБНО? Это же – Владимир Ильич Ленин, мы ещё не проходили...
Толик не совсем понял уместность вопроса, но на всякий случай с достоинством сказал:
- Кинофильм «Ленин в Октябре». Октябрьская революция.
- Умница. Почаще повторяй великие фразы великих людей.
- Хорошо, Ольга Николавна, буду повторять, а как с коляской? ПРОМЕДЛЕНИЕ СМЕРТИ ПОДОБНО.
- Да сейчас пойдём и немедленно заберём! Неужели Антошка согласен?! – восторженно сказала она. – Всё время «нет-нет» и вдруг...
- А вы думаете, так вдруг и согласился? – вставил я и сразу возвысил нашу роль в этом великом деле. – Знаете, сколько пришлось ходить к нему, беседовать, уговаривать, о-о-о!
- Ах, вы мои умницы! Ах, мои помощники! – она погладила по голове меня и Толика. – Значит, в сентябре Антошка поедет в школу на коляске?
Я промолчал и решил, что на этот вопрос лучше ответить Толику.
И он ответил, не дав зависнуть позорной паузе:
- Конечно-конечно. Только сначала он хочет привыкнуть: поездить с нами по двору, по улицам, поехать в парк, ещё куда-нибудь... Мы, Ольга Николавна, уже наметили целую культурную программу.
- Да-да, – согласилась она, – это так сложно сразу взять и – в школу, сначала надо привыкнуть. А что за программа такая... культурная?
- Очень обширная, Ольга Николавна, – объяснил Толик. – Во-первых, Антошка первый раз сядет в инвалидную коляску и поедет в ней, ему же надо поднять настроение: пирожки там всякие, плюшки, мороженое, ситро, соки. Разве ему можно отказать?
- Что вы! Ни в коем случае! – подхватила Ольга Николавна.
Я понял Толика, проследил его мысль и тут же помог:
- Во-вторых, Антошка так хочет в парк Горького на кривые зеркала...
- Зачем зеркала, – испуганно остановила она, – да ещё кривые... – Ему не надо видеть себя в зеркало...
Толик быстро исправил положение:
- Да не будет никаких зеркал, мы же понимаем, Ольга Николавна. Серёга просто ошибся, он имел в виду «Зелёный театр», это спектакль так называется – «Кривое зазеркалье» с дрессированными зверушками.
- А-а-а, это здорово со зверушками, – одобрила она, – это очень отвлечёт Антошку от мрачного подвала!
- Ещё как отвлечёт, – добавил Толик, – только деньги нужны.
Ольга Николавна секунду помолчала, почему-то оглядела нас с головы до ног, будто мы просим себе на школьную форму, и спросила:
- Три рубля хватит?
- Нет, Ольга Николавна, – сказал Толик, как отрезал. – Мы подсчитали все расходы, нужно именно десять рублей.
- Десять... рублей? – удивилась она, и глаза её округлились. – Да вы что, ребята?! Мне этого хватит на двадцать с лишним дней! Это же расточительство! Я могу дать три, а там посмотрим! Может Антошка устанет, может ему надоест! Если что – я рубль ещё подкину!
Я покосился на Толика, ещё секунда молчания, и мы – в дураках. Но не тут-то было, он собрал все силы и как выдал на полную мощь:
- Ладно, Серёга, пошли! Напрасно мы Антошку хотели к жизни вернуть! Напрасно всего наобещали ему! Пойдём и всё расскажем, что не могли денег найти на его радостное и беззаботное развлечение! Сиди, друг, в холодном подвале! Вам-то, Ольга Николавна, конечно десять рублей и на тридцать дней хватит, потому что вы видите мир не из подвального окна! Если бы я работал и был классным руководителем в школе да ещё председателем родительского комитета, я бы Антошке не только дал какие-то десять рублей на плюшки, ситро, соки, мороженное и театр, а отвёз бы его на Чёрное море лечиться!
Рот Ольги Николавны открывался всё шире и шире по мере того, как она слушала пламенные, красноречивые слова Толика.
- Пошли, Серёга! – он потянул меня за руку.
- Подожди, Серёга! Не уходи! – вдруг долетел до нас мужской голос.
Дверь комнаты открылась, и в коридор вышел папа Ольги Николавны. Он был теперь в такой красивой морской форме с большими звёздами на погонах, с маленькими якорями на воротнике и рукавах, с блестевшими орденами и медалями на груди, что мы с Толиком просто обалдели.
Он подошёл совсем близко, ещё больше поразил нас своим великолепием и доверительно сказал:
- Я извиняюсь, что стал невольным свидетелем вашего разговора, уж очень вы эмоциональные и громкие ребята, а дверь моя тонкая... Скажу вам по секрету, что Ольга Николавна все деньги мне отдала... – и он кивнул головой, мол, поверьте, это точно. – Вот вам десять рублей, и желаю удачи в благородном деле, – и решительно положил деньги в нагрудный карман моей рубахи. – А то, что мы с Ольгой Николавной не можем сейчас отвезти Антошку к тёплому морю, так это исправимо: через полгода, я думаю, у меня будут южные рейсы, и все проблемы отпадут, – и он мягко, по-доброму улыбнулся.
Спустя некоторое время счастливые и довольные мы катили маленькую, детскую инвалидную коляску по улице. Толик сигналил во всё горло, а я смеялся над прохожими, которые резко пугались.
- Би-ип! Би-ип!
- Слушай, Толик! У меня ведь был на всякий случай запасной ход!
- Какой? Би-ип!
- Если что – я бы выкрал у папы немецкую трофейную зажигалку, и продал бы её на рынке!
- Молодец, Серёга! У меня тоже был запасной ход! А я бы выкрал у папы трофейный немецкий бинокль! Я думал об этом! Знаешь, какой классный и дорогой! Нам бы хватило на целую неделю к Зинке ходить!
- А потом нам влетело бы за это под первое число! – смачно сказал я.
- А-а-а, – махнул рукой Толик, – ради Антошки я на всё готов!
- И я готов!
- А давай купим ему и себе мороженое! – предложил он.
- Ты что, к метро хочешь ехать?! Там всегда такая очередь! Мы же опоздаем «Косому» деньги отдать!
- А мы возьмём без очереди... – у Толика моментально родился план.
- Подлый чистильщик! – тут же вспомнил я и погрозил далеко в сторону. – Нашу морожницу выгнал, а там никогда народу не было!
- У-у-у, подлый! Мы ещё покажем ему! – Толик тоже потряс кулаком и сказал. – Садись, прокачу до метро! Э-э-х, прокачу! Бип-бип!
Я сел и поехал. Здорово было, лихо. Фигуры прохожих разбегались и давали дорогу, всё пролетало мимо – и окна домов, и двери магазинов, и киоски, и афиши.
- Би-ип! Би-ип!
Уже подъезжая к метро, Толик дал мне ценное указание:
- Сиди, не крутись и главное ногами не шевели!
- Ладно!
Очередь за мороженым была приличная.
Хитрый Толик подкатил меня совсем близко к первым покупателям и жалобным голосом попросил:
- Разрешите купить без очереди, у меня друг в коляске... – и показал в мою сторону, а потом почему-то добавил ни с того, ни с сего, – мы к «Косому» опаздываем...
Я замер, мне показалось, что сейчас все кинутся ко мне, начнут дёргать мои руки-ноги и проверять их на прочность. Однако очередь одобрительно загудела, и сердобольная женщина сочувственно сказала:
- Ах, Господи, он ещё и косой!.. Бери-бери, мальчик! Что же вам столько ждать!
- Спасибо, – Толик уже нырнул к окошку и сунул деньги. – Три «Кофе со сливками»! И, пожалуйста, положите в целлофановый пакетик!
Мой друг-пройдоха теперь сидел в коляске, радостно держал в поднятой руке целлофановый пакет с мороженым, а я мчал его по нашему двору к Антошкиному подъезду.
- Бип-бип! Бип-бип! – сигналил Толик во всё горло.
Конечно, сигналить было впустую, потому что весь наш двор и без того сразу обратил внимание на инвалидную коляску, но Толик не унимался – настроение было прекрасное и ничто, казалось, не могло омрачить его.
- Бип-бип!.. Смотри, Серёга, Антоха уже помылся! – и Толик показал на палисадник.
Там рядом с забором палисадника неутомимая тётка Анфиса вешала на верёвку, протянутую между столбами, постиранное Антошкино бельё: майку, трусы, носки, рубаху, штаны.
- Точно! – сказал я довольный, глядя туда. – Наш Антоха уже чистенький, свеженький, как огурчик!
А тётка Анфиса нагнулась к белому тазу, стоявшему на земле, взяла из него большую тельняшку, тряхнула и аккуратно развесила на верёвке.
- Смотри-смотри, – заметил я, – и Григорий помылся!
- Григорий в подвале не моется, – сказал Толик со знанием дела. – Он моется в Павелецких банях с пивом и раками, Антошка рассказывал!
- Как барин! – оценил я.
- Да какой барин? Как дворник! Так все дворники моются, иногда ещё добавляют водку в пиво!
За этим разговором мы как раз оказались у подъезда и вдруг услышали пронзительный ребячий свист – сломя голову бежала к нам по двору толпа мальчишек, махая руками.
- Толик! Серёга! Сто-о-й! – кричали они, и явной их целью была инвалидная коляска.
- Тикаем быстрей! – встрепенулся Толик и соскочил на землю. – Щас привяжутся как сумасшедшие: «Дай прокатиться! Дай прокатиться!».
Мы дружно обхватили маленькую детскую инвалидную коляску, довольно легко подняли её на ступеньки подъезда, распахнули дверь и скрылись внутри.
Когда мы вошли, точнее, въехали на порог подвала, увидели только одного Антошку. Он сидел на диване вымытый, чистый, пушисто причёсанный, в свежей серенькой рубахе и в расстёгнутом школьном пиджаке. Антошка осторожно держал ладонями узкие края большой круглой пластинки и читал на ней названия музыкальных произведений.
Я мельком заметил, что комната была тоже идеально вымыта и убрана. Табуретки и стулья лежали на столе, перевёрнутые вверх ножками, блестел чистый пол, все вещи аккуратно развешаны по вешалкам, крючкам и гвоздям, на высокой хозяйственной тумбочке сохли от порошка надраенные кастрюли, и тут же рядом с ними торчали в стеклянной банке жёлто-красные листья осени, а низкое подвальное окно украшалось тюлевой занавеской.
Антошка поднял глаза, увидел нас и замер.
Мы с Толиком молча стояли по обе стороны коляски, положив руки на её спинку, свободно опираясь каждый на одну ногу и непринужденно откинув в сторону другую, а Толик вдобавок протягивал целлофановый пакет с брикетом мороженого «Кофе со сливками», и наши радостные лица говорили о том, что жизнь прекрасна.
Антошка поначалу растерялся, потом взгляд его стал неожиданно строгим, и мне показалось, что он готов был выгнать нас за дверь вместе с этим колёсным агрегатом.
Я прекрасно помню атмосферу нашего двора ближе к десяти часам вечера, когда заметно начинало темнеть в эти последние дни августа.
Из окон домов слетались во двор голоса всех мам и всех бабушек. Голоса были разные: грозящие, просящие, усталые, но всегда в них звучала характерная и неповторимая мелодия:
- Коля! А ну-ка домой! Я те!
- Лёша! Я закрываю дверь, будешь ночевать во дворе!
- Анечка, девочка моя! Иди домой, мама очень устала!
За деревянным столом, стуча по последнему разу костяшками домино, заканчивала игру заядлая компания, медленно поднималась и звучно прощалась хлопками ладоней.
Со стороны детской площадки негромко бренчала гитара, и тонкий девичий голос проникновенно пел:
«Всё пройдёт, всё пройдёт или поздно, или рано!
Пролетит в тихом сне, словно в дымке голубой!
Ты не стой и не плач как царевна-несмеяна,
Это глупое детство прощается с тобой!..»
В подворотню дома шумно влетел запоздалый мотоциклист, тарахтя мотором, стреляя выхлопной трубой, освещая фарой темноту двора и замирая, наконец, у какого-то подъезда.
Ругались на выгуле собаки и совершенно не понимали, что день заканчивался и надо быть спокойней и добрее.
Уже было трудно разглядеть, кто в этот час идёт по двору, кто стоит и кто сидит, если конечно этот «кто-то» ни шел, ни сидел, и ни стоял под фонарём. Я и Толик решили сразу, что для спокойствия Антошки будем избегать фонарей, направляясь к Зинкиному подъезду. Оказавшись в большом пространстве двора и чувствуя движение колёс по земле, Антошка крепко вцепился в подлокотники, его плечи неестественно поднялись вверх, а голова ушла вниз – он словно прятался.
Я всё это видел, наблюдая за ним сзади и толкая коляску за левую ручку, а за правую катил Толик. Мы внимательно смотрели по сторонам, оберегая Антошку от случайных встреч, ехали настолько осторожно и чутко, что тут же меняли траекторию маршрута, если замечали мелькнувшую перед нами фигура: крутили вправо, потом – влево, затем снова выходили на основной путь.
- Антоха, как ты там? – спросил Толик.
- Нормально... – шёпотом ответил он.
- Да ты расслабься, – посоветовал я, – удобней будет.
- Ладно... – отозвался он, а плечи всё равно торчали вверх.
- Щас приедем, – успокоил Толик, – вон Зинкин подъезд.
- Ладно...
У подъезда был низкий порожек, мы въехали на него очень просто, вкатили коляску во внутрь, и нам осталось преодолеть всего лишь пять ступенек маленькой лестницы, ведущей наверх.
Успешно поднявшись на первый этаж, мы встали и огляделись.
- Вот она, – быстрее всех увидел я номер двери. – Третья.
- Она самая, – подтвердил Толик. – Значит так: после звонка Зинка спросит «кто там?», а мы должны сказать свои имена в таком порядке: сначала Серёга, потом Антоха, а последний я. Так надо, поняли?
- Чего же не понять, – ответил шепотом Антошка. – Конспирация. Попробуй, скажи в другом порядке, и тебя не пустят.
- Молодец, – похвалил Толик и тихо скомандовал. – Вперёд.
Он первый подошёл к двери и позвонил тремя условными сигналами: длинный, короткий, длинный.
- Порядок, – сказал Толик и подмигнул нам, – щас откроет.
- А вот если позвонить три длинных, – продолжал Антошка показывать свою осведомлённость, – тебя тоже фигу пустят.
- Молодец, Антоха – ещё раз похвалил Толик. – Сегодня условный сигнал - длинный, короткий, длинный. А завтра будет другой. А послезавтра ещё какой-то. Если перепутаешь, так и будешь торчать здесь.
- Да-а-а, – протянул я, – здорово.
- Ещё бы. Всё продумано, – и Толик многозначительно поднял палец.
- Кто там? – спросил из-за двери молодой девичий голос.
Мы громко ответили, наверное, слишком громко:
- Серёга!!!
- Антоха!!!
- Толик!!!
Замок двери поспешно щёлкнул, затем – второй, третий, дверь на цепочке немного приоткрылась, и тот же голос перепугано сказал:
- У вас там военный парад что ли? Потише можно, командиры?
- Так точно, – шёпотом ответил Толик, – можно...
Цепочка лязгнула, и дверь теперь открылась во всю ширь.
- Проезжай, – тихо предложила невидимая девушка.
Мы смело прошли-проехали и замерли.
В прихожей стояла Зинка, высокая девушка - лет двадцати четырёх - в длинном и тёмном восточном халате с красными иероглифами. Она смотрела на нас сверху как японская каланча и буквально обжигала сильно накрашенными глазами. Лицо было кругловатым и очень приятным, а небольшой носик – вздёрнутым.
- Шустрей, командиры, шустрей, – мягко сказала она. – Вы ещё на меня наглядитесь. Езжайте прямо и в комнату направо.
Мы поехали прямо и завернули направо. Входная дверь закрылась, и за нашими спинами прозвучал милый Зинкин голос:
- Вам чай или кофе?
- А мороженого нет «Кофе со сливками»? – спросил Антошка.
- Пока не завезли... – с весёлой иронией ответила Зинка.
- Жалко, – вздохнул Антошка. – А клубничного конфитюра тоже нет?
- Ты знаешь... я заказала... но будет завтра... Сегодня могу сделать блины с грибами.
- Нет! – поставил точку Толик. – Давайте лучше кофе с молоком, но только горячим!
- Very well ! – подчёркнуто и очень красиво произнесла Зинка, очаровательно улыбнулась, и на щеках образовались две пикантные ямочки. – Прошу садиться на диван, – и вышла из комнаты.
- А чего такое «верю вел»? – шепотом спросил Антошка.
- Это по-английски «отлично», – пояснил Толик. – Не знал что ли?
- Откуда? У меня же немецкий.
- Теперь знай. Она сказала: «Отлично! Щас притащу кофе!».
И вдруг комнату стала постепенно заполнять тихая и до того чудесная музыка, которая напоминала и журчание воды, и шелест листьев на деревьях, и шептание травы, и красивое эхо молодого девичьего голоса.
Мы с Толиком сели на диван, все вместе прислушались и огляделись.
Окно комнаты было закрыто тёмными шторами с красными иероглифами, точь в точь как на халате нашей Зинки. Здесь не было шкафов, сервантов, стульев, столов. На всех трёх стенах висели ковры, на которых удивительно красиво смотрелись вытканные фигуры танцующих девушек-японок в прозрачных нарядах, и казалось, что они вот-вот спустятся к нам. На полу комнаты тоже лежал большой и пушистый ковёр, но без рисунков. Справа и слева на нём стояли две круглые плошки на высоких витых подставках, из плошек торчали свечи. По середине ковра лежали «волшебные» женские туфельки, расшитые блёстками. Они были очень лёгкими, словно воздушными. С потолка, обклеенного звёздами из фольги, свисала люстра и бросала на всю эту необычную обстановку тускло-оранжевый свет.
Мы обернулись к двери и увидели, как в комнату вошла босиком очаровательная Зинка. Она сейчас была ещё прелестней, потому что очень плавно двигалась под музыку и осторожно везла за собой столик на колёсиках, где клубился пар над тремя чашками кофе с молоком.
Подкатив к нам столик, она быстро отбежала в глубину комнаты на одних лишь пальчиках, и лёгкие белые ступни её ног моментально оделись в сказочные туфельки. Она уже чиркнула спичкой о коробок, зажгла свечи в плошках, и всё вокруг озарилось ещё большей тайной.
Мы дружно взяли блюдца с чашками и сделали по нескольку шумных глотков, которые разом перекрыли даже музыку.
А Зинка начала представление, да ещё какое... и халат приподнимала, и стройные ножки чуть выше колен показывала, всё гибкое тело извивала манящими волнами, глазками стреляла, одним словом... подпалила мальчишеские души подрастающих мужчин, и что-то внутри у нас томительно зажглось... по крайней мере, я ощутил по себе очень сильно.
Зинкин танец с каждой секундой становился «всё опасней и опасней», он окончательно околдовал нас. Зинка расстегнула пуговицы халата и слегка дёргала его края, подогревая наш интерес.
Я покосился на Антошку.
Он сидел с открытым ртом.
Краем глаза я зыркнул на Толика.
Обалделый Толик приподнялся с дивана, а потом снова сел.
Зинка теперь наклонялась то вправо, то влево, имитируя дерево на ветру, а сумасшедший халат совсем взбесился и стал откровенно показывать стройные ноги, красные трусики и гладкий живот.
Антошкин рот то открывался, то закрывался, а сам он в промежутках между этим успевал тяжело проглотить слюну.
Толика заклинило: он вскакивал и снова садился, вскакивал и садился.
Я еле держался на краюшке дивана, соскальзывая всё время вниз.
Зинка подлетела к правой плошке, где горела свеча, покружилась вокруг неё, поднося и отстраняя ладони от пламени, а халат буквально ошалел от её стремительных движений и показал часть груди.
Толик теперь окончательно встал и не садился.
Зинка рванулась на середину ковра, магически протянула к нам руки и вдруг скинула с себя халат. Чудо из чудес предстало перед нами и одурманило наши головы: длинные, словно точеные ноги, трепещущий от танца нежный живот и обворожительная грудь.
Антошка закрыл рот и очень сильно щелкнул зубами.
Толик, казалось, остекленел.
Зинка давала жару всё больше и больше: взмахнув руками в такт музыки, она опустила их на свои красные трусики и одними пальчиками начала медленно снимать, но... не успела до конца.
Наш Толик пошатнулся, упал на пушистый ковёр и потерял сознание.
А мы с Антошкой прямо-таки не знали на кого смотреть: то ли на несчастного друга, то ли на полуголую Зинку.
Она громко ахнула, мигом нацепила халат и кинулась к нам.
Я, наконец, очухался и нырнул к Толику, стал тормошить его.
- Ты чего, Толик?! Вставай! Вставай!
Подлетевшая Зинка начала хлопать его по щекам:
- Эй, парниша! Аллё-аллё! – почему-то кричала она словно в трубку телефона. – Аллё! Ты меня слышишь?!
Толик молчал, глаза его были закрыты.
- Чёрт бы побрал! – выругалась Зинка. – Этот Косой скоро детский сад приведёт! – и с перепугу принялась сильно дуть Толику в лицо.
Толик по-прежнему не подавал никаких признаков жизни.
- Чего смотришь?! Давай дуй на него! – приказала она мне.
Я начал дуть, пыхтя как паровоз, но эффект был нулевой.
Тогда Зинка вскочила и помчалась из комнаты, крикнув на ходу:
- Дуй-дуй! Щас нашатырь принесу!
Когда мы остались одни, растерявшийся Антошка спросил:
- Что с ним, Серёга?!
- Обморок... – ответил я, продолжая во всю мощь дуть на Толика.
- От чего?!
- От Зинки...
- А почему у нас нету?!
- Мы значит сильней, и нас никакими этими прелестями не свалить!
- Это точно! – кивнул Антошка. – Скажу тебе по секрету... ничего особенного у неё под халатом и нет, а я-то думал... Я знаешь, какое повидал, когда меня маленького тётка Анфиса в женскую баню водила?!
- Какое?! – с интересом спросил я и даже дуть перестал.
Но тут влетела Зинка, шмякнулась рядом со мной на колени, рванула пробку из пузырька и поднесла под нос Толику.
Он моментально сморщился, широко открыл рот, стал хватать им воздух и замахал руками.
А Зинка на радостях ещё раз сунула пробку, и Толик резко оторвался спиной от пола, огляделся непонимающим взглядом и простонал:
- Мама... где я?..
Зинка облегчённо вздохнула, словно скинула с плеч тяжелейший груз, провела ладонью по лицу, случайно смазала чёрную тушь, став ужасно смешной, и ответила:
- В гостях у тёти Зины, сынок... на блинах с грибами...
- Живая рыба! Живая рыба! – крикнул я радостно, заметив первый из ребят голубую бочкообразную грузовую машину в нашем дворе.
А Толик подхватил и понёс эту весть, пробежав по двору целый круг:
- Живая рыба! Живая рыба! Живая рыба!
И хозяйки были нам, конечно, благодарны, и кто-то крикнул из окна:
- Мальчик, узнай у шофёра какая такая рыба?!
Я подлетел к машине, уже стоявшей у заднего входа магазина, и спросил толстопузого водителя:
- Скажите, пожалуйста, а кого вы привезли?
- Зверя! – ответил он и вытянул длинный сочок из-под бочки.
- Какого зверя? – нетерпелось Толику, подлетевшему ко мне.
А за ним сбежались все ребята, столпились и тоже ждали ответа.
Водитель не спешил и специально томил нас, разматывая сачок, а уж потом резко выкидывал руку в нашу сторону и страшно шипел:
- Щщщуку с руку!
И после этого мы орали громогласным хором для всех хозяек:
- Щу-ка-а! Щу-ка-а! Щу-ка-а!
Дверь магазина открылась, вышел рабочий под хмельком, волоча сетчатую корзину, пожал водителю руку и пошутил в нашу сторону:
- Щука – стервь зубатая! Берегись, детвора, вмиг яйки откусит!
Водитель засмеялся с довольным поросячьим визгом, сотрясая толстый живот, и вручил ему сачок. А тот быстро забрался на бочку, привычным и ловким движением открыл люк, и началось.
Иногда казалось, что рабочий специально мазал мимо корзины, чтобы дать нам возможность побороться с рыбой и посмеяться над нами вместе с водителем. А мы только и ждали этого.
Нас было не так много, но самые смелые и отчаянные мальчишки. Мы бесстрашно ныряли за рыбой под бочку машины, под лавку, под ноги прохожих. Рыба скользила в руках, отлетала в сторону, мы окружали добычу, падали, разбивали колени, драли руки о землю в стремлении быть первым и самым удачливым охотником. И в этом был для нас счастливейший миг безмерного удовольствия и азарта: поймать, удержать и стремглав донести рыбу до корзины, к тому же – зубастую щуку, которая может вмиг откусить... пальцы.
И в тот момент, когда Толик ловко схватил щуку за хребет и прижал к земле, а я протиснул ладони под её брюхо, наши глаза вдруг увидели совсем близко перед собой два здоровых чёрных и тупорылых ботинка с блестящими металлическими заклёпками.
- Дава-а-й! Держи-и! – ревел сверху чей-то знакомый мужской голос.
Стараясь не выпустить щуку, мы с Толиком подняли головы и упёрлись глазами в синие отглаженные брюки.
- Ну?! Побеждаешь, правдёныш?! – недружелюбно спросил тот, кто стоял в этих брюках. – Как там сучья... э-э... щучья «Правда» поживает?!
Я понял, это – Григорий, и он спрашивал именно меня.
- Серёга, ну его! Потащили быстрей! – уже кричал Толик над ухом.
- Да он сам весь в чешуе, как натуральный щурёнок-правдёныш! Его самого надо в корзину! – противно продолжал орать Григорий.
- А мы его в магазин сдадим на прилавок! – подхватил рабочий.
- Серёга, потащили! – умолял Толик.
Но руки мои ослабли, я бросил рыбу, предательски оставил Толика и поднялся с земли, неотступно глазея на Григория, который ехидно смеялся прямо мне в лицо. На нём был застёгнутый синий пиджак, из-под которого виднелась десантная тельняшка, а на левой стороне пиджака висело штук восемь блестящих медалей и два ордена.
- Серёга, сюда! – где-то звал Толик.
Но я не слушал, я грозно ответил Григорию:
- Чего привязались?! Делать нечего?! Я не щурёнком и не правдёнышем, а вот вы – злой, ущербный и неправильный!
Григорий закатился коротким смехом, а потом сразу оскалился:
- Наслушался?! Запомнил словечки?! Ну-ну! Теперь запомни другое: когда твой старший правдист будет тебя сегодня пороть – прикрой жопу газетой «Правдой», он не посмеет ударить! И передай ему огромное спасибо от ветерана доблестной десантуры за его газетку, она мне очень помогает в трудные минуты, когда в сортир бегаю!
Григорий с пренебрежением оглядел меня, отвернулся и пошёл в арку дома, выходящую на шумную улицу, а штанины его брюк с каждым шагом смешно поднимались и открывали носки в чёрно-белых полосках.
Я посмотрел на свои руки, рубаху, брюки – всё было в липкой чешуе.
- Серёга, – подлетел запыхавшийся Толик, – ты чего рыбу бросил?!
- А ну её... – махнул я рукой в сторону машины.
- Да не обращай ты внимания на этого Григория! Не расстраивайся! Твой папа всё равно когда-нибудь врежет ему!
- Ладно... Пойду собираться, мы же к деду едем на день рождения.
- Во-о, видал?! И дед у тебя в гражданскую воевал! Куда Григорию против такой армии?!
Я хмыкнул довольный, а он шлёпнул меня по липкому плечу своей липкой рукой и сказал:
- Главное, Серёга, что Антохе понравилось гулять в коляске! Во-о!
- В темноте... – добавил я.
- Ну и что в темноте?! А мы постепенно и днём приучим!
- Приучим?.. – задал я глупый вопрос, потому что думал о другом.
- Конечно, куда он денется! Мы основного добились, чего хотели, и Зинку точно просчитали!
- Как это «просчитали»?
- А так! Она была нужна как средство в достижении цели, а цель оправдывает средства!
- Ну, ты даёшь! Опять своего «Ленина в октябре» насмотрелся?
- Ага! – ответил он гордо. – Классный фильм про революцию!
Мой грязный палец, обляпанный чешуёй, нажал кнопку звонка.
Папа открыл дверь и сразу, казалось, потерял дар речи.
Я стоял у порога, тоже молчал и аккуратно сбрасывал с пальца чешую.
- Рита! – наконец с ужасом крикнул он. – Вот оно, чудо-рыба явилась!
Подошла мама, отчаянно шлёпнула в ладоши и даже папу испугала.
Он вздрогнул и решительно принялся за меня, опережая маму:
- Ты только погляди, Рита! Вот так «ненаглядный» внук готовится к любимому деду на день рождения! До выхода осталось двадцать минут, а он является чёрти кем! – и папа строго пригласил. – Заходи-заходи!
Я зашел, и мне не понравилось, как он раздражённо захлопнул дверь.
- Ой-ёй-ёй! – в сердцах воскликнула мама. – Опять эта чешуя! Опять эта противная рыба! – она развернулась и побежала по коридору, крича на ходу. – Иди срочно в ванну, я сейчас воды напущу!
Как только мы с папой остались одни, я сразу почувствовал, что он хочет шлёпнуть меня по заду. Я быстро увернулся, влетел в комнату и забежал за круглый стол.
А папа большими шагами достиг шкафа, одним коротким движением распахнул дверцу, дёрнул с полки ремень, в долю секунды оказался у стола и начал гонять меня по кругу.
- Я тебе сейчас всыплю! Стой! Стой, говорю!
Он хотел обмануть, пустился в другую сторону и шлёпнул ремнём в район моего зада, но промахнулся. Я тут же дал обратный круг.
- Ты когда перестанешь таким приходить, Ихтиандр чёртов?! Сколько может мама возиться с твоей чешуёй?! – он почти догнал меня, но я снова увернулся. – Это разве сын?! Это какая-то вонючая морская свинья!
И тут папа неожиданно схитрил, перегнулся через стол и слегка задел меня ремнём ниже пояса. Я понял – следующий раз всыплет сильней. И в этот момент мне бросилась в глаза газета «Правда», лежащая на буфете. Я схватил её, прижал к заду и встал как вкопанный.
Удара не было. Папа оценил прочную защиту на моей заднице, нервно покрутил ремнём и недовольно спросил:
- Это чьё изобретение? Кто тебя надоумил?
И я крикнул во спасение, чтобы отвести огонь от себя:
- Григорий! – и рванулся с газетой из комнаты, пока возникла пауза.
- Ах, Григо-о-рий?! – радостно протянул папа за моей спиной, словно решился на что-то, и шаги его настойчиво стали догонять меня.
Вылетев в коридор, я понял, что добежать до ванной не успею, поэтому резко завернул к тётке Анфисе, открыл дверь и был таков.
Тётка Анфиса стояла на коленях, напевала молитву и крестилась на иконы, висевшие в углу. Она обернулась ко мне, испугалась моего вида, вскинула руки и запричитала:
- Свят-свят, Боже милостивый! Это ты, рыболов? Опять чешуя?
- Опять... – задыхаясь от бега, ответил я.
- Иди ко мне, – торопливо поманила она, не вставая с пола. – То-то я слышу, господи, война у вас бушует.
Я на цыпочках подошел к ней, а за дверью раздался папин голос:
- Анфиса Михална, пусть он выходит! Мы опаздываем!
- Выходит-выходит! – крикнула тётка Анфиса. – Что же он теперь - и к соседке не может зайти?!
На это папа ничего не ответил, а только грозно позвал:
- Серёга, я жду!
Тётка Анфиса быстро перекрестила меня несколько раз и прошептала:
- Отведи, Господи, от раба твоего Сергея все грозы и все бури! Помоги воссиять над головой сего юного отрока чистому небу и тёплому солнцу! Дай ему силы на долгие лета! – и довольная сказала. – Ну вот, сейчас папа успокоится, и будет мир, ступай, – и вдруг заметила в моих руках газету. – Свят-свят, ты что это «Правду» таскаешь?..
- Защищаюсь, – ответил я.
- Защищаться надо иконой. Ты только смотри, папе этого не скажи, а сам про себя всегда знай.
- Серёжа, сынок, – уже не кричал, а мягко звал папа.
- Во, слыхал? Ступай, не бойся, – уверенно сказала тётка Анфиса.
Я с большой осторожностью вышел из комнаты.
В коридоре рядом с папой стояла возбуждённая мама, а папа тихо и доверительно сразу же спросил:
- Что ещё... тебе говорил Григорий? Даю слово, если ты ответишь, я выброшу ремень и никогда не буду за тобой гоняться... как бобик.
Я посмотрел на маму, она кивнула, подбадривая меня.
- Он сказал, – ответил я с некоторым опасением, – передать тебе огромное спасибо от ветерана доблестной десантуры за твою газету, она ему очень помогает в трудные минуты, когда он бегает в сортир.
- Какой ужас... – прошептала мама. – У него от водки уже совсем голова не работает...
Папа спокойно взял из моей руки газету «Правда», вытянул губы «хоботом слоника», и взгляд его сразу стал удручённым.
- Иди в ванну и постарайся уложиться в четыре минуты... – сказал он, а сам в этот момент размышлял о чём-то очень серьёзном.
Через несколько минут празднично-нарядные мы вышли во двор.
Постукивая модными каблучками, милая и прелестная мама порхала впереди, а мы с папой – как истинные мужчины – сопровождали сзади.
Я косился на папу и видел его сосредоточенный взгляд, направленный исключительно под ноги, он о чём-то думал. На светлом пиджаке висела пёстрая колодка, заменявшая ордена и медали – он не любил открыто красоваться военными наградами.
Во дворе у заднего входа рыбного магазина машины уже не было, и только одиноко валялась корзина в луже воды.
У забора палисадника куча мальчишек гоняла в футбол, соорудив ворота из продуктовых ящиков.
По асфальту, где были нарисованы мелом квадратики, прыгали девчонки, играя в классики.
У подъезда ребята азартно резались в расшибешь. Они били монету о стенку дома, монета падала орлом или решкой, а за ней летела другая и должна была лечь рядом с первой, иначе выигрыша не видать.
И вдруг до меня долетел пронзительный неожиданный окрик:
- Серёга, мяч подкинь!
В долю секунды я увидел скачущий ко мне мяч, красиво накатил его на ногу и подбросил, а второй ногой с силой ударил и послал ребятам в палисадник. Я напрочь забыл в этот момент, что еду на день рождения.
Мама с папой повернулись и уставились на мои ноги: мама – с ужасом, папа – на удивление спокойно, потому что был в своих думах.
Я замер, глядя на безжалостно испачканные ботинки, на одном из которых даже осталась чёрная полоса от замусленной шнуровки мяча.
В моей голове мелькнула от страха дурацкая, но спасительная мысль: «Если папа всё-таки погонится за мной, ему надо вынуть ремень, тогда брюки могут упасть, и он останется в трусах, а такого он себе не позволит! Значит, всё обойдётся!».
И точно, папа смотрел-смотрел, а потом невозмутимо проговорил:
- Я вижу, ты надо мной издеваешься и хочешь опять меня сделать... бобиком... Не надо, Серёга... – не желая поднимать скандала, он очень просто сказал. – Не беда, зайдём по пути к чистильщику.
- Верно! – обрадовалась мама. – Как хорошо, что он есть и как плохо, Серёжа, что ты сейчас совершил... ну, до того необдуманный поступок!
Услышав про чистильщика, я буквальным образом прилип к асфальту.
А мама взяла меня за руку, ощутила сопротивление и потянула к себе:
- Ты что?.. Пошли быстрей!
- Не пойду к нему...
- Почему?
- Боюсь...
- Что за глупость? – она потянула сильней, и мне по неволе пришлось бежать мелким, дробным шагом. – Пошли, он не съест тебя!
- Съест!!! – ответил я так, будто сообщил горькую, реальную правду.
- Слушай, – сказала мама, продолжая тащить за руку, – я тебя и твоего Антошку определённо покажу врачу! Вы от своих снов скоро чокнитесь! То у вас жилые дома рушатся, то теперь чистильщик людоедом стал!
- Мама... – взмолился я шёпотом, чтобы не слышал папа, – давай поплюём на платок и вытрем...
- Не говори чепухи! Мы же интеллигентные, цивилизованные люди, Серёжа! Никогда этого не делай! На дворе 1964-й год, на каждом шагу столько удобств, а он – «поплюём на платок»!
- Не пойду! – и я дёрнулся назад.
Мама вдруг ослабила руку, остановилась и безразлично сказала:
- Тогда имей дело с папой, мне надоели твои капризы.
Иметь дело с папой в таких вопросах мне не хотелось...
У распахнутой двери будки чистильщика мои колени затряслись, а мама нагнулась ко мне и мягко, с ухмылкой прошептала:
- Если для тебя он такой страшный, сядь и закрой глаза.
Она легонько подтолкнула меня, я оказался внутри будки и плюхнулся на низкий стул. От страшного предчувствия, что чистильщик вот-вот узнает, кто сел перед ним, я опустил глаза и тупо смотрел вниз на длинную и широкую тряпку, прикрывавшую его ноги.
- Ну, душа моя, давай ботиночек, – совсем близко раздался его спокойный и приветливый голос.
Я поймал себя на мысли, что ботинок-то я не поставил, и тут же быстро водрузил правую ногу на возвышение.
- Вот так, вот и ладно, – одобрил он.
Его руки в серых нарукавниках взяли со стены кусок матерчатой салфетки, смочили тягучим составом из маленькой бутылочки и аккуратно вытерли грязь. Потом рука окунула щётку в баночку с кремом и лихо принялась за основное дело. Щётка словно играла, скользя по моему ботинку, а чистильщик начал тихо напевать себе под нос:
- Пока я ходить умею, пока я смотреть умею, пока я дышать умею – я буду идти вперёд...
Зная, что он глядит только на ботинок, я медленно стал поднимать глаза и увидел редкие седые волосы на его опущенной голове.
- И снег, и ветер, и звёзд ночной полёт...
Глаза мои осторожно поднялись выше, и тут я заметил на стене среди шнурков старую поблекшую фотографию военных лет. На ней был запечатлён молодой боец в гимнастёрке и с автоматом за спиной, боец улыбался усталым лицом.
- Меня моё сердце в тревожную даль зовёт... – и чистильщик спокойно попросил. – Давай-ка второй, душа моя.
Я мгновенно спрятал глаза и поставил вторую ногу. Когда он опустил голову, мой взгляд опять осторожно заскользил по будке.
- Пока я ходить умею, пока я смотреть умею, пока я дышать умею...
Недалеко от первой фотографии на стене находилась вторая – такая же старая и тех же далёких военных лет с чуть-чуть обгоревшими краями, её слегка перекрывал висевший металлический рожок для обуви. Фотография была крупней: там стоял тот же боец с перевязанной бинтом головой, к нему плечом прижималась девушка в военной форме с медалями на груди. Они оба смотрели на меня очень грустно, словно осуждали за что-то. За их спинами виднелась лошадь, она тоже глядела на меня своими большими добрыми глазами и, казалось, также грустила.
- Я буду идти вперёд.
И снег, и ветер, и звёзд ночной полёт
Меня моё сердце в тревожную даль зовёт...
Чистильщик оглядел свою работу и довольный сказал:
- Ну, вот! Готово! – потянулся вниз, хотел положить щётку на баночку с кремом, и вдруг тряпка сползла с колен... у него не было ног.
Я пулей вылетел из будки – мелькнул асфальт... мои чистые ботинки, блестевшие как зеркало... руки мамы и папы, ловившие меня... Это событие всколыхнуло мою душу и напрочь перекрыло всё, что недавно происходило: и злые шутки Григория, и рыбью чешую, и папин ремень...
Дверь открылась. Праздничный дед с медалями и орденами на груди широко развёл руками и улыбнулся мне.
- Деда! Милый мой, деда! – я заплакал и уткнулся ему в живот.
Григорий неровным шагом появился в подворотне дома со стороны улицы. Он встал, опёрся рукой об угол и с пьяным, злым выражением на лице вгляделся во двор. На Григории висел всё тот же синий пиджак, но теперь уже сильно помятый, под пиджаком была всё та же тельняшка, но местами уже чем-то заляпанная, а на груди блестели те же медали, часть из которых небрежно перевернулась обратной стороной.
Во дворе стояло тихое раннее утро: молчали подъезды с окнами, молчали листья на земле, не желая шуршать без ветра, молчал забытый футбольный мяч, молчал и дремал возле мусорного бака лохматый пёс.
Григорий неуклюже дёрнул рукой, поглядел на свои часы, недовольно поморщился, оттолкнулся от угла подворотни и поплёлся по двору. И вдруг какое-то размеренное движение предмета, словно движение маятника, привлекло его к себе. Он сфокусировал пьяный глаз, и предмет постепенно стал приобретать отчётливые формы.
Между крылатыми Амурами детской площадки раскачивался гамак. В нём кто-то сидел, свесив ноги, весь укутавшись в розовое одеяло и напоминая большой кокон куколки какого-то насекомого.
Григорий не мог видеть лица, потому что шёл сзади.
- Это кто... это кто зесь такой?! – возмущённо пробубнил он.
Цепляясь руками за античные фигуры, он неуверенным зигзагом обошёл гамак, приблизился и разглядел, наконец, кто есть кто.
В гамаке сидел интеллигент. Его голые руки торчали из-под одеяла и держали на коленях тарелку с пирогами. Он спокойно оценил появление дворника, ничуть не восторгаясь его орденами, и отвернулся в сторону.
- Едрить твою! Ты-ы?! – удивился Григорий, шагнул ближе и погрозил пальцем. – Ты мне зесь не сори! И воще, шо ты тут у меня качаешься?!
- Я не качаюсь, а раскачиваюсь, – поправил розовый интеллигент и откусил кусок пирога, – качаетесь вы... с раннего утра...
- Если я качаюсь, значит, на то есь причина! – зло оскалился Григорий.
- У меня тоже есть причина, если я тут раскачиваюсь. И хочу напомнить, что детская площадка не ваша, а дворовая, общая.
- А двор – мой, и подметаю его я, а ты крошки сыпешь! – и Григорий ткнул пальцем под гамак, где действительно валялись крошки.
- Птички склюют, – спокойно ответил розовый интеллигент, не глядя на Григория. – И кстати, я с вами не желаю разговаривать.
- А жрать пирожки желаешь?! Пирожки-то, я вижу, моей Анфиски?!
- Не много ли у вас «своего»? И двор, и Анфиса Михална...
Григорий набычился, пальцы стали судорожно шевелиться, словно ему не хватало чего-то в руках, и он шагнул ближе к интеллигенту.
- Много! А у тебя ничего нет, потому что тебя, слизняка и нытика выпердели из дома одним вонючим выстрелом, – и он смачно исполнил губами то, что имел в виду.
- Какой кошмар... – помотал головой розовый интеллигент, – и этот человек ещё носит святые награды на груди... хоть бы сняли и метлой вооружились, куда бы ни шло к вашим выражениям...
Григорий резко занёс руку над розовым интеллигентом, широко растопырив ладонь, и прошипел сквозь зубы:
- Сслушшай, сслизь! Ты награды не трогай! Ты к ним никакого отношения не имеешь, дирижёр хренов! Ты своей палочкой махал в глубоком тылу, когда я на передовой размахивал гранатой! Я щас тебя как ахну! – и ладонь его сжалась тяжёлым кулаком.
Розовый интеллигент втянул голову, застыл и прошептал:
- Бейте, Григорий Василич, может, вам легче станет, может злость уйдёт, бейте, я готов пострадать за всех жильцов нашего двора...
Григорий отчаянно двинул кулаком по воздуху сверху вниз рядом с носом интеллигента и плюнул в сторону:
- Тьфу ты! Великий страдалец нашёлся, и постоять-то за себя не может! Тебя вот опять выгнали, а ты своих паразитов на место никак не поставишь! И как же я жалею, что тебя тогда в гости пригласил, как же ты мне, оказывается, противен!
- Я тоже очень жалею, что тогда пришёл к вам, – сказал розовый интеллигент. – Вы злой, непредсказуемый, а я считал вас героем.
- Да пошшёл ты... Тебе только и жить здесь со своей трусостью среди этих крылатых! Они молчаливые, не тронут!
- Это не «крылатые». Это – Купидоны. Купидон – бог любви, такое понятие вам конечно незнакомо. Он никогда не пронзит ваше сердце стрелой вечной доброты...
- Заныл?! Всякую чушь заныл! В этом ты весь! И откуда такие плаксивые мокрицы берутся?! С каким удовольствием я бы собрал тебя вместе с мусором и – на помойку! На помойку!
Он с досадой махнул на него рукой, развернулся и быстро зашагал прочь. Шатаясь, Григорий вышел к забору палисадника, где валялся забытый мяч, и по пути раздражённо ударил его ногой. Мяч стукнулся о железный мусорный бак и разбудил лохматого пса. Тот перепугался, вскочил и кинулся на Григория, будто понял, что виноват дворник, а Григорий схватил продуктовый ящик и со злостью запустил в него.
Тонкая игла мягко скользила по дорожке большой крутящейся пластинки, и чудесная мелодия выплывала из динамика проигрывателя, стоявшего на диване. Антошка сидел рядом, слушал и держал на коленях конверт, на котором старинными, витиеватыми буквами было напечатано типографским способом: Б Е Т Х О В Е Н.
Тётка Анфиса, подложив обе руки под голову, лежала на раскладушке лицом вверх, и тоже слушала, глядела в потолок.
В каждой ноте Бетховенской музыки, как в каждом человеческом нерве – живая боль! Скрипка то звучала, то очень болезненно замолкала, и в этой паузе была большая грусть! И тут же – оркестр, он хлынул всем огромным океаном чувств человеческих: радость, беспокойство и даже невероятная тревога! И всё бешено закружилось вьюгой, а когда утихло и закончилось – подвальная тишина показалась пустой и мёртвой.
Антошка убрал иглу с пластинки и тихо, затаённо спросил:
- Как тебе, тёть Анфис?
Она повернула голову и ответила:
- Хорошо! Громко! Всё слышно! Я скажу тебе, даже оченно складно, нотка к нотке! Только знаешь, милый мой... ты уж извини меня, но женщина я деревенская, привыкла к рязанской гармошке да к русским песням, – и она вдруг запела тонким, душевным голосом, глядя опять в потолок. – «И на тебя мой сероглазый любовалась я, не знала я, что ты уходишь от меня!»... Или ещё: «Ой, мороз-мороз, не морозь меня, не морозь меня, моего коня!»... А вот эта мне до того нравится своим революционным духом, прямо-таки хочется встать под красное знамя и идти в бой, вот ей Богу! Марш «Прощание славянки», с детства ещё люблю! Тётка Анфиса приподнялась на локте и с чувством пропела:
- Наступает минута прощанья,
Ты глядишь мне тревожно в глаза,
И ловлю я родное дыханье,
А вдали уже дышит гроза.
Прощай отчий край,
Ты нас вспоминай,
Прощай милый взгляд,
Не все из нас придут назад...
Тётка Анфиса повернулась к Антошке и вспомнила про Бетховена:
- А твой Бетховен мне даже очень знаком, его часто по радио заводят. Я иной раз на кухне готовлю, включу, а он играет, и вроде как стряпня быстрей идёт... Только вот не пойму, почему твоя одноклашка Аня принесла тебе именно его?
- Я сам попросил, – ответил Антошка. – Она же в музыкальную школу ходит, и однажды так здорово рассказала про Моцарта и Бетховена, а потом предложила послушать. Я выбрал Бетховена.
- Какая хорошая девочка! – искренне заметила тётка Анфиса. – Какая умница, ещё в музыкальную школу ходит! Там, небось, интересно!
- Очень! Они там, например, слушают произведение какого-нибудь композитора, а этого композитора не знают, никогда не видели ни портрета, ни фотографии, и должны по музыке описать его внешность!
- Ишь ты, как мудрёно!
- Да не мудрёно... Анька говорит, что это заставляет внимательней слушать музыку и развивать фантазию!
- А ты видел фотографию Бетховена?
- Тогда фотографий не было, тогда рисовали.
- Я и говорю: рисунок видел?
- Портрет? Не видел.
- Вот и давай, опиши-ка мне его внешность! Вот тебе щас и будет музыкальная школа!
Антошка чуть подумал и описал внешность Бетховена:
- По-моему у него очень беспокойный взгляд, в глазах блестят яркие огонёчки, а волосы такими змейками в разные стороны...
Закрытую дверь подвала дёрнули за ручку, а потом сильно стукнули.
- Пришёл... – сказал шепотом Антошка и насторожился.
- О, Господи!– всполошилась тётка Анфиса, откинула одеяло, с трудом поднялась с раскладушки и торопливо зашлёпала босиком.
Громкий стук раздался ещё пару раз.
- Иду-иду! – она, наконец, дошла до порога и повернула ключ.
Григорий дёрнул на себя дверь и широко открыл, пошатнулся на тётку Анфису, но чудом удержался.
- А я так и знал... что ты у нас ночевала, – выдохнул Григорий и был очень рад её присутствию. – Знал... дорогая Анфиса ты наша Михална!
- Э-э-х, знаток ты бессовестный, – с большим осуждением ответила она, покачав головой. – Ты же вчерась днём пошёл к районному начальству как человек, а вернулся как свин из пивной только сегодня под утро, и ребёнка одного на ночь оставил. Его разве можно одного?
- Во-первых, не из пивной, – оправдался Григорий, – а от старого боевого друга! Во-вторых, я верил, что ты меня прикроешь! Я с тобой, Анфиска, готов хоть в разведку идти!
- В какую разведку, Господи... за бутылкой? – и тётка Анфиса подставила плечо, чтобы помочь спуститься. – Держись, разведчик...
- Я сам! Пуси-пуси! Я нормалёк!
Она отстранилась, а он довольно уверенно сошёл по ступенькам в подвал, благополучно приземлился на табурет, который двинула ему тётка Анфиса, и шлёпнул руки на стол.
- Ты почему дома не ночевал? – спросил очень серьёзно Антошка.
- Вот-вот, – подхватила тётка Анфиса и села рядом с Антошкой на диван, – объясни своему ребёнку.
Григорий посмотрел на них исподлобья и прорычал, но не в адрес Антошки и тётки Анфисы:
- Обесняю: эти фашисты из района опять отказали, бумага не подписана... всё валяется в долгом ящике...
- О, Господи! – вырвалось у тётки Анфисы.
- У них там, видите ли, новое начальство по жилищным вопросам, и всё пока приостановлено... «Ждите!», говорят... – и Григорий ударил кулаком по столу. – Мать их так! Вот фашисты, а!
- И сколько ждать-то? – осторожно спросила тётка Анфиса.
- Только через полгода начнут пересматривать все заявления... и моё тоже... Это только пересматривать... а когда эту комнату дадут теперь ваще не ясно... Ну, сукины дети, я вам покажу «новое начальство»! Я вам такой полёт с крыши устрою, такую мёртвую петлю! – он снова ударил по столу, а потом провёл ладонью по лицу и добавил в сердцах. – Измордовали меня в конец, Анфиска! Измордовали! Ты думаешь, я им поверил, что причина в новом начальстве? Да врут они! Опять обман!
- Успокойся, Гриша. Всё в руках божьих.
- Каких к чёрту «божьих»?! В наших!
- Окстись! Крест на шее носишь, а этого всуе вспоминаешь!
- Что ты с моим крестом всё время носишься, Анфиска?! Он на мне с войны весит, там поневоле поверишь... говорил же чёрти сколько раз!
- Гриша...
- Что «Гриша»?! Гриша теперь на иконы не молится, он всё делает только своими руками! Я скоро такой прыжок сделаю, что на следующий день сразу комнату дадут!
- Может, не надо? Может, какие другие способы есть?
- Надо! – сказал Григорий, и сразу было понятно: это неминуемо свершится. – Я всю жизнь прыгал и летал, и других способов у меня нет! Ну и вот... а потом, когда от них вышел, меня от злости так перекрутило, что Советская власть стала немила, и газету «Правда» пора на мыло!
- О, Господи, пое-е-хал...
- Да, и поехал я к Петьке Кожемяке, мы с ним вместе в десятом десантном батальоне воевали! Пока выпили, пока вспомнили все тысяча четыреста восемнадцать дней – глядь и утро уже!
- Какие тысяча четыреста восемнадцать дней? – спросил Антошка.
- А это, Антоха, столько дней длилась война с фашистами!
- Не приведи, Господи, ещё раз такого ужаса... – вздохнула тётка Анфиса и перекрестилась. – Упаси, Господи, от страданий...
- Во-о, слыхал? – сказал Григорий Антошке. – У неё отца и мать фашисты расстреляли...
- Перестань, Гриша, – оборвала тётка Анфиса, – зачем ему это?
- Война ему действительно незачем! – громко и пьяно ответил Григорий. – А знать должен!
- И всё равно, – тут же вставил Антошка, – ночевать надо дома и не пить водку!
Тётка Анфиса прижала его к себе и погладила по голове:
- Умница ты моя, правильно говоришь! Правильно!
А Григорий приподнялся с табурета и сказал:
- Ладно. Я вас тут разбудил... Вы поспите, а я во дворе посижу. Ты только дай мне на четвертинку, я куплю у Машки-барыги и поправлю свою голову, болит она, и весь я на страшных нервах... В чём Антоха прав, это – «ночевать дома», а по поводу водки меня уже не переделать.
- Никуда ты не пойдёшь, – тихо, но уверенно ответила тётка Анфиса и поднялась с дивана. – Спать мы не будем, специально рано встали, сейчас ребята придут и гулять поедут с Антошкой. А свою больную и дурную голову дома поправишь, я припасла, как чувствовала... немного налью, а вот щей с мясом получишь много, вон свежие приготовила.
Григорий послушал-послушал и плюхнулся обратно на табурет.
- А чего так ранёхонько гулять-то едешь, Антоха? Вроде ты всегда поздно вечером выбирался, – спросил он удивлённо.
Антошка ответил с большой неохотой, опустив голову:
- Так решили... хотим попробовать рано-рано... пока людей нет...
Григорий понял, покивал головой, посмотрел на маленькую инвалидную коляску в углу комнаты, потом потянулся всем телом к Антошке, скрипнув табуретом, и доверительно сказал:
- А ты их не бойся, я тебя в обиду не дам, чуть что – я всем этим людям глотки за тебя перегрызу, я их всех на куски порву, я их... гранатами закидаю, я их...
Тётка Анфиса быстро перекрестилась и что-то прошептала про себя.
Я прекрасно помню то раннее августовское утро, когда мы везли Антошку по улице. В этот час он хотел посмотреть именно тротуары и мостовую. Людей почти не было и машин тоже. Вокруг раскинулось такое раздолье, словно на поле пустого футбольного стадиона, от этого даже дышалось легче и спокойней смотрелось по сторонам.
Из нижнего окна жилого дома негромко доносилась знакомая песня из приёмника, который стоял у распахнутой рамы. Я часто слышал её по радио, она всегда звучала бодрым призывом к новому дню, как и сейчас:
- Ленин всегда живой!
- Ленин всегда со мной!
- Ленин в тебе и во мне!
С большой сумкой на плече, в характерной синей форме и с металлической бляхой на груди шла твёрдым шагом женщина-почтальон.
- Не спиться, детвора? – спросила она, поравнявшись с нами.
- Гуляем, – весело ответил Толик.
- Молодцы, – улыбнулась почтальон. – Кто рано встаёт, тому Бог подаёт, – она откинула длинный верх сумки, развернула бумажный пакет, достала большое красное яблоко и подала Антошке. – Держи.
- Спасибо! – сказал он и взял яблоко, потому что женщина показалась ему очень милой и доброй. – А вы, получается, Бог?
- Да-да... – усмехнулась она, – можно сказать, что Бог... Встретить почтальона всегда хорошая примета, – она ласково потрепала Антошку по голове и ушла, помахав нам рукой.
- А почему хорошая примета? – спросил он, глядя на яблоко.
- Потому что будешь всё время получать посылки... с яблоками, – ответил Толик и тронул с места коляску.
- А как получишь, сразу вспомни про нас... – добавил я.
Антошка понял, откусил яблоко и передал мне. Я смачно оттяпал свой кусок и протянул Толику. Он хрупнул свою порцию и снова вернул яблоко Антошке. Мы так и двигались по тротуару, беззаботно пуская по кругу сладкий гостинец, пока ни заметили поливочную машину.
Она быстро ехала поперёк мостовой от противоположного тротуара к нашему, потому что на той стороне было всё уже вымыто. Машина подкатила почти вплотную и всей своей громадой попёрла на нас, обдавая тротуар сильными и широкими струями воды из двух рожков.
Вода сильно брызгала, долетая до стены дома, всё ближе приближалась к нам, и мы неминуемо должны были угодить под неё.
Антошка прилип к спинке коляски, поднял плечи и отвернул голову, а мы с Толиком замерли и с ужасом поглядели на кабину водителя.
А он довольный высунул голову в засаленной кепке и засмеялся.
И вдруг сильные струи исчезли и стали вялыми ручейками.
- Привет, ребятки! – крикнул водитель. – А я уж хотел вас утренним душем побаловать! – и снова закатился смехом.
- Ну и шутки у вас, дядь! – я показал ему кулак.
- За такие шутки, – поддержал Толик, – у нас во дворе в глаз дают!
От кулака и «глаза» водитель наигранно испугался, заржал как лошадь, помахал дружелюбно рукой, отъехал от нас метра три и только потом снова пустил две мощные струи.
А Толик уже забыл про машину с водой и заметил что-то другое.
- Серёга! – даже прокричал он. – Гляди туда... вон там впереди!
В метрах сорока от нас, около будки чистильщика стоял на тротуаре милицейский ГАЗИК с мигающей лампой наверху, два милиционера о чём-то говорили с ранними прохожими, а машина «скорой помощи» стремительно отъехала от будки и умчалась по мостовой.
- Что там? – спросил Антошка.
- Там, Антоха, будка чистильщика, который нашу морожницу выгнал! Помнишь, я тебе говорил? – напомнил Толик.
- Помню! Наглый и подлый чистильщик! Поехали, посмотрим!
Я насторожился... но, ясное дело, заспешил туда вместе с друзьями.
Когда мы подкатили с коляской совсем близко, мне постепенно становилось всё ясно, и холодный пот прошиб меня с головы до ног.
Один из милиционеров, положив блокнот на капот машины, что-то записывал со слов мужчины. А другой страж порядка, который был ближе к нам, внимательно слушал женщину.
- Я шла как раз в этот рыбный магазин убираться, у меня утренняя смена... – объясняла она, показав на вывеску ЖИВАЯ РЫБА. – Иду, значит, мимо будки и что-то мне стало очень подозрительно: дверь будки открыта в такую-то рань, и внутри тишина. Я заглянула, а там всё перевернуто, перекручено, чистильщик сидит у стены с закрытыми глазами, а в ногах пустая бутылка водки валяется.
- А почему решили, что именно бутылка водки и пустая? – строго спросил страж порядка и что-то черканул в блокноте.
- А потому как я удивилась и нагнулась к ней. Ничего себе, думаю, с раннего утра уже чего-то налакался и спит, а там – этикетка водки «Особая отборная» и совсем пустая бутылка.
- Дальше.
- А дальше решила толкнуть его...
- Зачем?
- Как же «зачем», батюшки мои... У него же весь товар без присмотра, а сам спит...
- Дальше.
- Толкнула, а он не шевелится. Подняла ему голову, а он не дышит.
- Как поняли, что не дышит?
- По зеркальцу. Поднесла к его носу своё зеркальце, а там никаких запотевших следов... помер, а не спит, – она достала из кармана маленькое квадратное зеркало и показала милиционеру. – Вот оно.
- Потом-потом... Дальше.
- А дальше – бегом в магазин и позвонила в «скорую»...
Я не дослушал, пробрался к будке и быстро заглянул во внутрь.
На стене белели следы оторванных фронтовых фотографий, в беспорядке валялись щётки и коробки, а тряпка, которая когда-то прикрывала его отсутствующие ноги, была разорвана на клочья. И до меня вдруг чётко долетели слова взрослых зевак, собравшихся рядом:
- Что случилось?
- Да говорят, чистильщик напился как свинья, а сердце не выдержало.
- Пить надо меньше, тогда выдержит. Он хлестал почти каждый день.
Чья-то рука тяжело легла мне на плечо и заставила обернуться.
- А ну-ка, давай отсюда!– сказал мне грозный страж порядка.
Я отошёл к своим друзьям, и мы ещё некоторое время глазели на всё происходящее, пока ни услышали тот же грозный голос милиционера:
- Ребята! Я кому сказал?! Быстро отсюда! – и он резко шагнул к нам.
Мы с Толиком сорвались с места, толкая коляску с Антошкой.
Я оглянулся на несчастную будку, и мне до того стало жалко чистильщика, что внутри у меня что-то заныло и даже... заплакало.
- Всё, капут чистильщику, – проговорил Толик не то с большой издёвкой, не то с большим сочувствием, но в тот момент мне показалось, что в его словах всё-таки преобладала издёвка, и я моментально ответил:
- И ничего не «капут», он никакой-нибудь немец, он хороший!
- Ты чего?! – ощетинился Толик. – С каких это пор он стал хорошим, даже если... помер?!
- С тех пор, когда я почистил у него ботинки! И вовсе он не помер, мне не нравится, как ты говоришь! Он умер! И мы виноваты в этом, а ты прежде всего... со своими камнями!
Толик затормозил коляску, и в недоумении повернулся ко мне:
- Чего-о-о?.. А ты как будто не кидал эти камни? А-а-а, я понял, ты сначала кидал, а потом чистил у него ботиночки как ни в чём ни бывало! Двурушник!
Антошка сам развернул коляску, вращая колёса, и уставился на нас.
- Я кидал, потому что ты велел и строил из себя вождя краснокожих!
- Я не велел и я не вождь, – поставил руки в боки Толик, – мы вместе так решили отомстить за морожницу! А вот почему он стал для тебя хорошим, мне не понятно! Двурушник!
- Да потому что он воевал, потому что у него в будке висели фронтовые фотографии, потому что у него совсем не было ног! А ты... ты... со своими камнями...
- А ты забыл, как твой папа сказал? «Тот, кто воевал – это не значит, что он сегодня хороший человек»! – с укором напомнил Толик.
Я пытался ответить, но чувствовал, что задыхался от возмущения и несправедливости, и с губ моих слетело только одно:
- Я нех... нех... Я с тобой больше никогда не хочу разговаривать!
- И я не хочу и никогда не буду с двурушником!
Антошка тоже закричал и зажал ладонями уши:
- А я больше не хочу и не буду с вами гулять на этой коляске! Да ну вас, дураков! Сейчас же везите меня домой! – и на висках его запрыгали тонкие жилки, а лицо стало красным. – Я кому сказал?! Домой!
На этом наша прогулка быстро и бесславно закончилась...
Я молчал, «надулся как пузырь» и скатывал пустую инвалидную коляску по ступенькам лестницы. Злой Толик нёс на спине Антошку, держа за ноги, и спускался за мной на расстоянии.
Когда я подвёз коляску к подвалу и широко открыл дверь, то тут же замер в неописуемом ужасе, глядя во внутрь комнаты.
Там, на Антошкином диване лежал на тётке Анфисе Григорий, прикрытый одеялом, и не просто лежал, а рычал и сильно давил рывками своего тела. Его руки сжимали голову тётки Анфисы и судорожно ползали по волосам. Она же несчастная стонала от боли и, наверное, никак не могла вырваться из-под него, а только мотала головой из стороны в сторону.
Григорий услышал нас, повернул безумное лицо и заорал:
- Твою Бога душу, Анфиска! Что ж ты дверь-то не закрыла?!
Тётка Анфиса перестала мотать головой, открыла глаза, повернулась к нам и заголосила в таком испуге и так замахала на нас рукой, будто увидела нечистую силу:
- Ой! Ой! Ой! Господи! Пошли-пошли!
- Пошли вон! – подхватил Григорий. – Гуляйте ещё!
Наглядевшись на эту картину, я сорвался с места и как ошпаренный побежал наверх, истошно крича на ходу:
- Он бьёт и душит тётю Анфису! Он бьёт и душит тётю Анфису!
Я словно ветер ворвался в прихожую нашей квартиры, когда мама открыла мне дверь, и продолжал кричать:
- Мама, бежим! Там Григорий бьёт тётю Анфису! Папа, скорей! Там Григорий душит её!
Мама схватила меня за плечи и сама закричала:
- Да тихо же ты, сумасшедший! Тихо-тихо!
- Мама, папа! Он бьёт её и душит! Скорей!
Папа выскочил с полотенцем из ванной комнаты и не на шутку обеспокоенный громко возмутился:
- Опять этот Григорий! Опять этот рыжий клоун!
- Он бьёт... – я снова хотел повторить то же самое, но прокричал совсем другое, и всё у меня перемешалось в одну кучу, и море эмоций захлестнуло меня, и голос мой дрожал, – а чистильщик умер прямо сейчас в своей будке, а мы с Толиком поссорились навсегда! Вот! – я хлюпнул носом и уткнулся лицом в мамин живот.
- Успокойся, – обняла меня мама и погладила по голове. – Давай по порядку, и не всё сразу. Где бьёт? В подвале? Что ты видел?
- В подвале! – ответил я, и горячие эмоции продолжали переполнять меня. – Он сдавил ей голову, а она не может вырваться и только охает!
Мама посмотрела на папу и с волнением попросила:
- Надо немедленно сходить! Это какой-то кошмар!
- Я сейчас схожу и уничтожу его... – он повесил полотенце на мамино плечо и быстро пошёл одеваться, оставив дверь комнаты открытой.
- Сколько раз я говорила ей, – взахлёб сказала мама, – с пьяной головы этот Григорий может натворить всё, что угодно!.. А как же она сама-то? Она же такая большая, сильная. Он ударил и повалил тётю Анфису?
- Когда мы привезли Антошку и вошли, – объяснил я, – Григорий уже лежал на ней сверху на диване и рычал так громко, и давил-давил её так сильно, что тётя Анфиса даже глаза закрыла, а он всё давил и давил, прыгал и давил, прыгал и давил!
Мамино волнение почему-то поубавилось, а папа вышел в коридор и почему-то в сердцах сдёрнул с себя рубаху, уже надетую. Они вопросительно уставились на меня, и пауза затянулась.
Мама, наконец, осторожно спросила:
- А это... как его... ну, это... одеяло-то на них было?..
- На нём-то было, а у неё голые руки и ноги торчали! Он, наверное, хотел её под одеялом задушить, когда она заснула!
- Какой кошмар... – проговорила мама, но с другой интонацией, более спокойной, как мне показалось.
Папа отвернулся от нас и зашагал в комнату, совсем снимая рубаху:
- Ну, это не смертельно...
- Ты не пойдёшь?! – закричал я. – Он же убьёт её! Пошли, я помогу тебе, папа! Пошли быстрей!
Мама прижала меня к себе, просительно поглядела на папу и сказала:
- Папа сейчас один пойдёт, пойдёт-пойдёт! Уже идёт! Успокойся, Серёжа, ты весь дрожишь! Ваня, он весь дрожит!
Папа секунду подумал, опять натянул рубаху и нехотя сказал:
- Иду-иду... Я сейчас спасу тётю Анфису... только успокойся... И вот ещё что. Я иду спасать с одним условием: ты мне даёшь слово, что с этой минуты близко не подойдёшь даже к подъезду Антона. Пускай сам Толик отправляется в подвал, выносит и коляску, и его, а ты жди во дворе и катайся потом со своим Антоном сколько тебе угодно. И так же обратно после гулянья – туда ни ногой. Так и передай Толику мои слова.
- Я с ним поссорился, и ничего говорить ему больше не буду.
- Мы знаем эти ссоры, через час помиритесь.
- Нет.
- Это ваше дело! Я с тобой по существу разговариваю! Ты даёшь слово, что даже близко к подъезду не подойдёшь?!
- Да.
- Вот так, умница! Не хватало, чтобы мой сын видел в подвалах всякие... сомнительные драки! Я ушёл спасать! – папа поправил ремень на брюках, открыл дверь и вышел из квартиры.
Мама взяла меня за руку и повела к стулу, стоявшему рядом с вешалкой, усадила на него, опустилась на корточки и спокойно сказала:
- Теперь расскажи, что у тебя с Толиком, а потом... про чистильщика.
Папа вышел из лифта, постарался негромко закрыть металлическую дверь и шагнул к длинным рядам почтовых ящиков, висевших на стене. Он достал из кармана брюк кожаный мешочек, расстегнул молнию и высыпал наружу небольшую связку ключей на кожаном языке, отыскал самый маленький ключ и открыл ящик под номером 100. Там лежала газета «Правда», которую папа неторопливо и аккуратно вынул...
Выходя из подъезда во двор, он остановился и огляделся.
На детской площадке кто-то раскачивался на гамаке.
От соседнего дома шла женщина в халате и несла мусорное ведро к металлическим бакам. Завидев её, большой лохматый пёс приподнялся с земли и мирно заковылял за ней.
На втором этаже соседнего дома распахнулось окно, на подоконник облокотился мужчина в майке, закурил и стал смотреть на папу.
Папа опустил голову, задумчиво зашагал к арке дома и вышел на улицу, где значительно прибавилось машин и прохожих.
Он завернул на тротуар и пошёл в сторону будки чистильщика.
Мама сокрушённо помотала головой, выслушав меня:
- Какие же вы глупые мальчики. Зачем же ссориться? Надо забыть эту историю и жить в мире, тем более с Толиком, ты его столько лет знаешь, он же твой лучший друг.
- Был... - ответил я.
- Что значит «был»? Ты хочешь сказать, что теперь не будешь ни гулять с ним, ни общаться и вообще... жить без него?
- Обойдусь. Мы вот сегодня должны пойти с ним в соседний двор и лазить по дому, который строится, а я не пойду, пусть сам лезет, хотя мне очень хочется, там столько всяких лабиринтов и ходов...
- Во-первых, – серьёзно сказала мама, – ты немедленно пойдёшь и помиришься с Толиком, это говорю тебе я – твоя мама! Во-вторых, передай ему и пойми сам, что лазить по стройкам очень опасно!
- Мамочка, я тебя очень-очень люблю, но мириться не пойду...
Помимо двух милиционеров около будки чистильщика работали уже трое мужчин в штатском, они досконально осматривали будку внутри и тщательно замеряли сантиметровой рулеткой каждый её квадрат.
Папа смело подошёл к милиционеру, который прогонял нас, достал из кармана рубахи удостоверение темно-красного цвета и поздоровался:
- Здравствуйте, лейтенант.
- Здрасьте, – ответил строго страж порядка.
- Я хотел бы кое-что спросить, – и папа открыл удостоверение.
Милиционер опустил глаза и стал читать.
Я прекрасно помню этот папин документ, который неоднократно видел тогда, он всегда приводил меня в лёгкий трепет и неосознанно переполнял душу огромной гордостью не только за папу, но и за себя:
ОРГАН ЦЕНТРАЛЬНОГО КОМИТЕТА КПСС
ИЗДАТЕЛЬСТВО ГАЗЕТЫ «ПРАВДА»
ЖУРНАЛИСТ
Ф.И.О. КАШИРИН ИВАН ПЕТРОВИЧ
всячески оказывать содействие всегда и везде
на всей территории Советского Союза
ответственный секретарь ЦК КПСС по делам печати
ГРИБКОВ А. А.
Милиционер прочитал, убрал лишнюю строгость и сразу отдал честь:
- Хотите написать что-то? Всегда готовы помочь.
- Скорее чисто личное... – очень просто ответил папа. – Как бы вам объяснить... фронтовое, что ли.
Страж порядка по возрасту был младше и от слова «фронтовое» стал ещё уважительней к папе:
- Тем более, товарищ ветеран, всегда готовы.
- Тут мой сын чистил обувь у этого человека и заметил на стене его военные фотографии. Оказывается, он был инвалид войны. Я сам всю Отечественную прошёл... мне хотелось бы взглянуть на фото.
- Конечно. Пойдёмте, их взяли эксперты как вещдоки.
Он подвёл папу к трём сотрудникам в штацком и сказал одному из них, который был так же молод, как и страж порядка:
- Юрий Гаврилыч! Здесь журналист из газеты «Правда» интересуется фотографиями чистильщика, взглянуть хочет! Надо помочь!
Молодой эксперт оторвался от работы и посмотрел на папу оценивающим взглядом. Он был внешне полноват, но очень поворотлив в своих движениях, на его светлом и помятом пиджаке из лёгкой мешковины висел комсомольский значок. Эксперт ответил:
- «Правда»? О-о-о, «Правде» мы поможем! Будете статью писать?
- Для начала хотел посмотреть фото.
- Пожалуйста, вот они, – эксперт взял несколько прозрачных целлофановых пакетов, в которые были упакованы фотографии, и объяснил. – Товарищ правдист, дать в руки непосредственно саму фотографию не могу, сами понимаете. Но через пакет и так всё видно.
- Спасибо, я прекрасно понимаю.
Мама явно устала сидеть передо мной на корточках, поднялась, вздохнула и сказала:
- Когда человек умирает, это всегда очень плохо, это отвратительно. Человек создан для жизни. Но изначально очень плохо и отвратительно то, что человек до этого много пил водку и этим загубил себя.
- А может он пил, потому что у него ног не было, – высказал я предположение, – может ему обидно стало: все к нему приходят с ногами, ставят перед ним, а он чистит и видит их, а у самого...
Мама секунду подумала, глядя мне в глаза, и ответила:
- Ты сейчас описал всё образно и литературно верно, как сказал бы папа... но я бы добавила: никакого оправдания пьянству нет. Мы на то и люди, чтобы держать себя в руках. Запомни это на всю жизнь.
Папа взял последний прозрачный целлофановый пакет и вгляделся в пожелтевшую старую фотографию, на которой был запечатлён ещё молодой чистильщик в гимнастёрке и с перевязанной головой. Рядом стояла девушка в военной форме, и оба они строго смотрели в объектив.
- В пехоте был... – определил папа, разглядывая фото. – Жаль, покидают нас ветераны... – сказал он не то себе, не то эксперту.
Молодой эксперт развёл руками и заметил:
- Водка такая штука, что всех без разбора косит.
- Всё-таки водка?
- Она «родимая». Мы несколько минут назад запросили по телефону подтверждение у медиков, так они говорят, что в крови превышение нормы алкоголя – ноль четыре промилей.
- Это много?
- Безумно много. Если бы человек понимал, что это равносильно самоубийству, он бы остановился.
- А может он специально такое сделал? – спросил папа не то себя, не то эксперта и задумался.
- Ну... это уже художественный домысел журналиста и литератора, вам видней.
- Да-да, спасибо, – папа понял, что мешает работать, и поспешно отдал пакет эксперту. – Извините, увлёкся... очень уж разнообразны судьбы наших ветеранов. Всего доброго.
- До свидания, удачи, – дружелюбно сказал эксперт и пожал протянутую папину ладонь.
Папа кивнул и не забыл подать руку стражу порядка.
- Будьте здоровы, Иван Петрович, всегда рады помочь нашей «Правде»! – тепло попрощался милиционер и отдал честь.
Папа уходил по тротуару, неся подмышкой газету «Правда» и глядя под ноги. Весь путь до арки нашего дома он не разу не поднял голову, и только войдя во двор, на короткое время остановился, оглядел его и спокойно зашагал к подъезду, поднялся по ступенькам и скрылся внутри.
Когда папа вошёл в прихожую, мама теперь сидела на стуле, а я стоял около неё с опущенной головой и слушал. Мы оглянулись.
- Вы всё ещё здесь? – сухо спросил он и захлопнул за собой дверь.
Никто из нас ничего не ответил, мы вопросительно ждали.
- Значит так, – сказал папа, – тётю Анфису я... спас, а с Григорием... поговорил, как следует...
Мама довольная посмотрела на меня и прошептала:
- Понял? Папа обещал и сделал. Ты тоже кое-что ему обещал...
- Рита, не надо, – дружелюбно остановил папа, – он уже давно всё понял. И давайте на эти темы сегодня не будем разговаривать. Я хочу провести воскресенье в спокойном семейном кругу.
Но спокойствия не предвиделось. На наш двор и на всех нас со страшной силой обрушились несчастья. И в этом была какая-то трагическая закономерность неумолимо бегущего времени, в котором события бежали друг за другом с удивительной быстротой, словно «взбесившиеся» стрелки часов на циферблате.
Не предвидя ничего дурного, мы молча сидели в комнате за круглым столом и завтракали. Я глядел сверху на куриное яйцо, плотно сидевшее в керамической подставке, и бил по скорлупе чайной ложкой. Мама ела густую овсяную кашу, запивая молоком, а папа увлечённо читал газету, иногда тыкая вилкой сосиски и зелёный горошек в сковородке.
На краю шкафа висела на вешалке «плечиках» моя чистая школьная форма с красным пионерским галстуком.
На серванте стоял большой будильник и очень сильно стучал своим ходом. Он стукнул особенно громко, когда стрелка скакнула на 11:05, и в тот момент я запомнил наши часы на всю жизнь.
Мы все трое вдруг одновременно подняли головы, услышав входную дверь. Она хлопнула небывало громко, тяжёлые торопливые шаги приблизились к нашей комнате, вошла тётка Анфиса и дрожащими губами на бледном лице сразу сообщила:
- Толик... разбился... насмерть...
11:05
ГИБЕЛЬ ТОЛИКА
Мама резко вскочила со стула, из груди её вылетел такой надрывный душевный стон, который был страшнее крика. Она подлетела ко мне сзади, обхватила за голову, крепко прижала к своему животу и заплакала.
Моя рука дёрнулась, задела подставку, из неё вылетело яйцо, покатилось по столу, свалилось на пол, расплющилось, и поплыл тягучий жёлтый ручеёк.
Слова тётки Анфисы дошли до меня не сразу, глаза мои застыли на грохочущем будильнике, в сознании мелькнул строящийся дом, и только теперь нижняя челюсть задрожала, и я тоненько захныкал.
Папина вилка упала в сковородку, он с трудом проглотил кусок сосиски и сдавленным голосом спросил тётку Анфису:
- Как насмерть?..
- Полез на строящийся дом, что в соседнем дворе... сорвался... – и тихо прошептала, прикрыв мокрые глаза ладонями. – За что, Господи? При чём здесь Толик? Господи, скажи?
- Хотел бы я встретиться с вашим Господом... – на одной мрачной и монотонной ноте проговорил папа, – хотел бы посмотреть ему в глаза и послушать, что он ответит... – а потом вдруг прокричал в сердцах. – Как же так всё нелепо получилось?! Кто пустил его на эту чёртову стройку?! Кто смотрел?! Это же сволочизм!
Мы с мамой заревели ещё сильней и затряслись как единое целое.
- А ты, Серёга, считай... что заново родился... – тяжело сказал мне папа. – Если бы ты... помирился с Толиком... был бы сейчас с ним...
Я тогда не понял, что значит «заново родился», но чувствовал, что в этом кроется что-то очень плохое и вместе с тем очень и очень хорошее, однако мама заплакала пуще прежнего.
Папа медленно провёл ладонью по лицу и спросил тётку Анфису:
- Родителям сообщили?
- Сообщили... уже бегут... О, Господи... – и плечи её затряслись.
- Что надо сделать?
- Там надо опознать, что это наш Толик... кому-то из близких знакомых надо, кроме родителей... О, Господи, какое несчастье...
Мама кинулась к тётке Анфисе, а я следом за мамой, и мы с ней заголосили буквально в один голос:
- Я иду! Я!
- Я тоже!
- Сидите дома! – приказал папа и встал. – Пожалуйста, никуда не выходите! Пойду я! – и решительно зашагал из комнаты.
Тётка Анфиса заспешила за ним, на ходу развернулась и прошептала, глядя на нас мокрыми глазами:
- Господи, одной беды не бывает... Будьте осторожны, мои милые...
Рядом со сковородкой, где осталась недоеденной папина яичница, лежала его газета, и заголовок какой-то статьи ужасно резал мне глаза:
А МОГЛО БЫТЬ И ХУЖЕ...
Мы с мамой, оставшись одни, уже перешли на кухню к распахнутым рамам широкого окна, которое выходило во двор. Большой комнатный будильник был с нами, он стоял на подоконнике и стучал.
Мама обнимала меня за плечи, и мы хлюпали носами, глядя на дворовую жизнь.
Там гуляли девчонки, играли ребята, шли взрослые женщины и мужчины, сидели старушки... и нельзя было понять, знают ли они, что случилось с Толиком? И вдруг перед моими глазами в едином мгновении промелькнул образ моего погибшего друга: его горящие глаза из-под очков и вечно звонкий, бодрый, решительный голос:
- Значит так, Серёга, сначала идём к Валерке косому, а потом с деньгами разберёмся!
- Если ты, Серёга, будешь ныть – лучше стой у двери и молчи!
- Главное, Серёга, мы с тобой достигли того, чего хотели – Антошке понравилось гулять в коляске!
- «ПРОМЕДЛЕНИЕ СМЕРТИ ПОДОБНО!» это – «Ленин в Октябре»! Классный, Серёга, фильм про революцию! СМЕРТИ ПОДОБНО...
Я тоненько завыл, говорить было трудно, но я попытался:
- Мама... получается, что надо было помириться с Толиком?..
- Почему? – отрешённо и еле слышно сказала она.
- Потому что я передал бы ему твои слова, что лазить по стройкам очень опасно...
- Нет никакой гарантии, что он послушал бы тебя... и ты полез бы с ним... – и мама ещё сильней прижала меня к себе и всхлипнула.
- А как же тогда-а-а?.. – и я завыл сильней.
- Никак. Надо взять себя в руки... – мама постаралась остановить свои всхлипы и попросила. – А ну, расскажи мне, как я тебя совсем маленького спасала на море, помнишь? Мне так нравится, когда ты об этом вспоминаешь.
- Это был надувной круг... виноват... мокрый, скользкий, противный... – начал я, сдерживая слёзы. – Он так быстро выскользнул, что я камнем пошёл ко дну... А там страшные крабы, острые ракушки и длинная бутылка... И вдруг твои ноги, большие и сильные... они как пароходы прорезали водную стену и спешили ко мне... а потом такие же сильные руки как краны подняли меня... И я увидел твои мокрые волосы и глаза...
- Спасибо, – вздохнула она. – Мне почему-то очень это нравится: страшные крабы... острые ракушки... ноги как пароходы, прорезающие водную стену... руки как краны... мокрые волосы, глаза... Молодец.
- Могу ещё... – сказал я и хлюпнул носом. – Хочешь ещё? – я понял, что мама от этого заметно успокаивается.
- Давай. А что ещё?
- А вот... Я помню, как папа с цветами ворвался в роддом. Ты стояла бледная, грустная и держала меня в маленьком свёртке. А он приоткрыл розовое одеяло и с ужасом проговорил: «А носик-то какой маленький... где носик-то?», и даже испугался. А ты улыбнулась и сказала: «Ваня, он же не Буратино!».
- Ну, положим, ты этого не можешь помнить... тебе рассказал папа, но всё равно спасибо, молодец. Гляди-гляди, – мама что-то заметила во дворе и протянула руку, – у соседнего дома кого-то поймали.
У Зинкиного подъезда столпились жильцы, которых сдерживала милиция, а двое крепких парней в чёрных костюмах вывели на порог Зинку и повели к синей «Волге» с надписью РАЙУВД.
Я мельком посмотрел на будильник, он очень громко стукнул, а стрелка резко скакнула.
11: 40
АРЕСТ ЗИНКИ И «КОСОГО»
- Что же случилось с нашим милым добрым двором? – тихо и как-то нараспев спросила мама и сама себе ответила. – Какие-то напасти одолели. А милиция ну просто поселилась у нас.
Я молчал и глядел во двор.
Женщины отчаянно кинулись на Зинку и стали грозить ей кулаками, и до нашего окна даже долетали их бранные слова:
- Потаскуха! Бесстыжая тварь! Тебе щас покажут, как наших мужей развлекать! Она и детей развращала!
И мне пришла глупая мысль в мою воспалённую голову, что Зинка виновата в смерти Толика, потому что он упал у неё дома в обморок.
- Что за чепуха? – так же тихо спросила мама. – Что там за девушка?
И в этот момент из соседнего подъезда опрометью выскочил «Косой» и рванул по двору, а за ним – двое в чёрных костюмах, но уже другие. Один из них быстро догнал «Косого» и лихо подставил ему ногу, тот перевернулся и плюхнулся на землю, а второй подоспевший крепыш ударил его носком ботинка несколько раз в живот.
- Бандит... – охнула мама, закрыла мне ладонью глаза, а потом добавила, – правда не понятно кто из них...
Я попробовал отодвинуть мамину руку, но она накрепко прилипла к моему лицу. Мне так и пришлось стоять несколько секунд, потому что этого хотела мама, и расстраивать её нельзя было.
- Наш милый, добрый двор, что с тобой? – протянула она в раздумье и убрала с моих глаз ладонь.
Я увидел, как синяя «Волга» и милицейский Газик стремительно покинули двор.
А мысли о несчастном Толике снова взяли верх, и ничто не могло отогнать их прочь: ни воспоминания о море с надувным кругом, ни смешной приход папы в роддом, ни арест Зинки и «Косого».
- То-ли-и-к! То-о-о... – я заплакал, завыл, заголосил.
- Я тебя просила, соберись... – дрогнул ласковый мамин голос, и она крепко прижала меня к себе. – Вон, смотри: Григорий тащит длиннющий шланг, – безразлично проговорила мама, – будет поливать двор. А вон и папа возвращается, – и в голосе сразу появилась уверенность. – Ты посидишь с ним дома, а я сейчас пойду... к родителям Толика...
- Я с тобой!
Мама нагнулась ко мне, поцеловала в щёку и спокойно повторила:
- Ты посидишь дома с папой. Он уже идёт.
Будильник как никогда очень сильно стукнул, и даже мама вместе со мной посмотрела на него, а стрелка прыгнула прямо на наших глазах.
11: 55
СХВАТКА ПАПЫ И ГРИГОРИЯ
Но папа не спешил домой. Завидев Григория, он на секунду остановился, быстро принял решение и целенаправленно пошёл к нему.
Григорий оторвался от длинного шланга, поднял лицо, заметил папу и замер настороженным зверем. Он не стал ждать, когда папа подойдёт совсем близко, и с большой издёвкой крикнул на расстоянии:
- Слишком высокой поступью шагаешь, правдист! Не пугай, мы не такие высоты одолевали!
Папа встал напротив Григория, и некоторое время они молча испепеляли друг друга глазами. Папа был крупней и чуть выше, и очень хотелось верить, что победу одержит именно он.
И мне показалось, что в этот момент я находился с ними во дворе, видел каждое их движение и слышал каждое слово.
Папа с достоинством ответил:
- Не знаю, какие ты высоты одолевал – знаю одно: ты допрыгался.
- А ведь я чувствовал, – оскалился Григорий, – что ты всегда ждёшь, когда мой парашют не раскроется.
- Слушай, ты... у меня нет ни малейшего желания упражняться с тобой в образной словесности. Хочу дать тебе ценный совет... к сожалению, запоздалый: в сортир надо ходить исключительно с туалетной бумагой.
Григорий понял, о чём речь, ехидно стал смеяться и приподнял голову, как бы показывая свою независимость, а папа звучно щёлкнул пальцами, сделал из них что-то наподобие пистолета и направил в его живот.
- Видишь ли, дружок, твоё издевательски-мерзкое отношение к центральной газете нашей Коммунистической Партии стало известно не только мне.
- Стукнул, падла?
- Слово «падла» тебе тоже зачтётся. А вообще-то стучат молотком по гвоздям, иногда по глупой голове.
- Ах, ты падла-стукачок! Ай-яй-яй! Поступь высока, а летаешь низко! Сам ничего со мной сделать не можешь, вот и донёс!
- Я могу тебя только избить до полусмерти, до полу... А там тебя в порошок сотрут. Разницу уловил?
- Уловил, что в этом твоя правда и есть! Да ты вместе со своей газетёнкой моего рыжего волоса не стоишь! Где она твоя правда?! Нет её, один только бздёх, а мой рыжий волос вот он, во-о, видишь?! – Григорий приподнял на голове несколько волосинок и показал папе.
Папа готов был ударить в рыжую морду Григория, но сдержался.
- Вы, правдисты, только и брешете о какой-то там правде, а я который год всеми правдами и неправдами не могу добиться тёплой комнаты для Антошки-инвалида! Что же ты, правдист, ни разу – сколько мы здесь живём – не подошёл ко мне и не предложил помощь для моего мальчонки, который сидит в подвале! А ведь у тебя, небось, ой-ёй-ёй какие связи есть! – Григорий шагнул к папе и зашипел. – И в гибели этого пацанёнка Толика всё вы виноваты, правдисты хреновы! Вы-ы-ы!
Папа, казалось, держался из последних сил, он с возмущением сказал:
- Да от тебя водкой разит, у тебя с башкой совсем плохо! При чём здесь «Правда» и разгильдяйство взрослых, пустивших его на стройку?!
- Да пошёл ты! Что же твоя «Правда» так хреново учит взрослых?! Тьфу, на неё! Я тебе щас всё до кучи выложу! Я твою правду ещё со времён войны наслушался: «На всех фронтах ничего существенного не произошло!», зато я это «существенное» каждый день ощущал на своих плечах с парашютом! Знаем мы твою правду: ты с ней на фронте за нашими спинами черепашьим шагом плёлся, а мы со своей правдой в первых рядах с борта самолёта в огненный котёл сигали!
И тут папа схватил Григория за грудки и проговорил с такой яростью и напором, что Григорий, казалось, должен был рассыпаться на кусочки:
- Ты, сука! Я тебя сгною за мою фронтовую правду! Мне мои шаги сапёра и миноискатель в руках до сих пор во сне снятся!
Григорий тоже схватил папу за грудки и проревел:
- Да я тебя щас сничтожу, правдист!
Они вцепились друг в друга, и стало страшно.
Мама ахнула и с невероятным испугом крикнула в окно:
- Ва-а-ня-а!
- Па-а-па-а! – заорал и я.
Эхо с огромной силой отозвалось в колодце двора, а следом за этим раздался чей-то надрывный женский окрик:
- Гри-и-ша-а!
Во всю мощь, как только могла, спешила к ним тётка Анфиса.
Антошка сидел у подвального окна, укутанный в шинель, плакал и смахивал кулаком бегущие по щекам слёзы.
На письменном столе лежал проигрыватель, крутилась пластинка под маленькой, тонкой иглой, и во всю мощь разлеталась музыка Бетховена. В каждой ноте, как в каждом человеческом нерве – живая боль! Скрипка то звучала, то очень болезненно замолкала, словно умирала, и в этой паузе была большая грусть! И тут же – оркестр, он хлынул всем огромным океаном чувств человеческих: радость, беспокойство и даже невероятная тревога! И всё бешено закружилось страшной вьюгой!
Антошка глядел в окно и наблюдал за тёткой Анфисой, которая бежала из глубины двора к папе и Григорию. Того и другого он видел только наполовину, чуть выше ног – мешала рама окна. Тётка Анфиса подлетела к ним, и рама теперь частично скрыла её. Три пары ног, из которых самыми беспокойными были ноги тётки Анфисы, потоптались несколько секунд и разошлись в разные стороны. Григорий потянул длинный шланг, начал отходить на середину двора и постепенно стал виден, он часто оборачивался и что-то со злостью кричал.
Антошка плакал и всё также смахивал кулаком слёзы, а музыка Бетховена, казалось, надрывалась ещё сильнее.
Дверь подвала распахнулась, вошла возбуждённая тётка Анфиса и сокрушённо схватилась за голову, услышав гром бетховенской музыки.
- Да выключи ты его, милый мой! – кинулась она к Антошке. – Хватит твоих оркестров! – и быстро подняла иглу с пластинки. – Тишина, Антошенька, тишина! Вот так!
Тётка Анфиса взяла Антошку на руки, унесла от окна, усадила на диван, примостилась рядом, обняла и прижала к себе.
- То-о-ли-и-к! – протянул Антошка, хлюпая носом.
- Ну-ну-ну, тихо, тихо, – успокоила тётка Анфиса, крепче прижала к своему большому, мягкому телу и начала медленно раскачиваться, будто убаюкивала. – Нет больше Толика... не зови... Будем молиться за упокой его души, будем ходить в церковь, ставить свечки и через Господа Бога разговаривать с ним. Это единственное, Антошенька, что у нас с тобой остаётся... – и она всхлипнула.
- То-о-ли-и-к! – сразу подхватил Антошка и снова заныл.
- Ну-ну. Успокойся, успокойся, – тётка Анфиса сдержала слёзы. – Я больше не буду, и ты... не надо. Ты уже всё выплакал, хватит. Хочешь, через несколько дней поедем с тобой в церковь, поговорим с Боженькой?
- Хочу, если, правда, через этого Боженьку можно с Толиком говорить... – его голос дрогнул, и Антошка готов был опять заплакать.
- Тихо-тихо, успокойся, – остановила тётка Анфиса, поцеловала в щёку и нежно погладила по голове. – Конечно можно. Боженька нас услышит и все наши слова передаст Толику.
- А этот Боженька в церкви сидит?
- Нет, милый, гораздо выше.
- На крыше?
- Господь с тобой, Антошенька... Он не воробей, чтобы на крышах сидеть. Я тебе обязательно расскажу, где он живёт, когда мы с тобой поедем в церковь, когда ты увидишь святые образы, то есть иконы, увидишь церковного батюшку, услышишь душевные песнопения, прикоснёшься ко всей церковной благодати... вот тогда и расскажу, а сейчас в подвале не буду. Дорого яичко к Христову дню.
- Как это... «яичко»?
- Это значит, хорошо, когда всё вовремя, милый мой. Вот и поедем с тобой, и никого не будем бояться.
- А кого нам бояться? – спросил Антошка и шмыгнул носом.
Тётка Анфиса секунду подумала и осторожно ответила:
- Школу, Антошенька... учителей, они все против церкви... Серёжиного папу Ивана Петровича...
- Потому что он в газете «Правда» работает, всех обманывает и врёт?
Она посмотрела в мокрые, растерянные Антошкины глаза и сказала:
- При чём здесь «Правда»? Ты, милый, наслушался Григория вот и повторяешь. Совершенно не важно, где Серёжин папа работает, важно, что он – коммунист, а у них другое воспитание... и совсем неправильно, что он врёт и обманывает...
- А коммунисты тоже против церкви?
- Они враги церкви... и Серёжин папа будет, конечно, не доволен нашими поездками. Ну и пускай, а мы будем делать так, как хотим.
- А почему школа, учителя и Серёжин папа против церкви, если там можно разговаривать с Толиком?.. – он моментально всхлипнул, заплакал и снова заголосил. – То-о-ли-и-к!
- Ну вот... Всё-всё, успокойся... Вот так, молодец, – и тётка Анфиса вытерла ладонью слёзы на его лице. – Потому что они не верят в Бога, а я верю, русскому человеку нельзя без него. Я вот каждый день через Боженьку разговариваю со своими родными, которых давно уже нет, разговариваю дома через Божьи иконки и в церкви через Божьи образы.
- А когда мы поедем? – с невероятной надеждой спросил Антошка.
- Милый мой, – сказала тётка Анфиса, – надо подождать несколько дней, таков православный обычай, я тебе потом объясню... – и она прижалась своей щекой к его воспалённой щеке. – А ты вот сейчас меня тоже подожди, ладно? Я к себе мигом сбегаю и вернусь. Подождешь?
- Только ты быстрей, тёть Анфис...
- Очень быстро. А ты дай мне слово, что не будешь заводить этого громкого Бетховена, – она встала и плотней укутала Антошку шинелью.
- Не буду.
- И плакать не будешь, а будешь настоящим мужчиной.
- Не буду плакать.
- Молодец. Я быстро, – она перекрестила Антошку и ушла, вздыхая.
Антошка секунду смотрел на дверь, за которой скрылась тётка Анфиса, а потом повернулся к проигрывателю.
На нём безмолвно крутилась и шуршала большая пластинка.
Я стоял один у открытого кухонного окна и бессмысленно глядел во двор, где Григорий поливал из шланга зелёную траву на газонах сказочной детской площадки. На подоконнике по-прежнему стоял большой будильник и стучал-стучал-стучал... Слышно, как открылась входная дверь, и по шагам я сразу понял, что пришла тётка Анфиса. Она впопыхах скинула туфли, босиком зашлёпала к нашей двери, постучала и тут же стремительно направилась по коридору в сторону кухни.
- А где твои-то, Серёжа?.. – раздался её торопливый и настороженный голос за моей спиной.
- Ушли... к родителям... Толика... – тихо ответил я, не оборачиваясь.
Тётка Анфиса ни слова не сказала на эту ужасную тему, наверное, щадя мои нервы и слёзы, и только спросила:
- А что так сильно пахнет валокордином?
- Папа... дал маме... для сердца... на дорогу... – сказал я как робот.
И тётка Анфиса обратилась не то к себе, не то к Господу Богу:
- Господи... самой, что ли, немного накапать?..
Она поспешно взяла рюмку, налила воды и накапала валокордину.
А я заметил, как Григорий со злостью кинул шланг на землю и решительно направился к своему подъезду, в его походке и коротких взглядах по сторонам ощущалась явная болезненная нервозность.
- Тёть Анфис... – сказал я, предчувствуя что-то нехорошее – посмотри, Григорий вдруг какой-то странный стал: бросил шланг, воду не выключил и помчался в подвал...
- В подвал?.. – беспокойно спросила она, подлетев к окну, – Странный, говоришь?.. Да вроде он всегда такой... ни на кого не прохожий...
Она не успела разглядеть Григория, он уже скрылся в подъезде, и только хлестала с напором вода из чёрного длинного шланга.
- Нет-нет, тёть Анфис, он какой-то... взбешённый...
- Выпил, небось, вот и взбешённый... – ответила она, а сама ещё больше обеспокоилась, метнулась к холодильнику, быстро достала несколько яблок, апельсины, большие тёмно-синие сливы, толстый кусок сыру и суматошно уложила всё в целлофановый пакет.
И в этот момент перед моими глазами предстала странная, даже страшная картина: во дворе опять появился Григорий, но теперь уже с Антошкой, который лежал на его плече и отчаянно колотил руками по спине Григория. А тот – словно сказочный и злой колдун, укравший младенца – быстро шагал в сторону соседнего восьмиэтажного дома, где прыгал когда-то с крыши, того самого дома, где жили Зинка и «Косой».
- Тёть Анфис! Антошка! – истошно крикнул я, обернувшись к ней.
Она снова кинулась к окну, посмотрела во двор, и руки её перепугано взметнулись наверх, а потом тяжело упали на голову.
- Ой-ой-ой! – заголосила тётка Анфиса и помчалась к выходу, забыв про целлофановый пакет. – Господи! Ой-ой-ой!
Будильник безумно громко стукнул, а стрелка резко прыгнула:
12:30
ГРИГОРИЙ СОШЁЛ С УМА
- Я с тобой! Подожди! – и я рванулся за ней в коридор.
- Никуда не выходи, не нужен ты там, я умоляю тебя всеми святыми! Пожалей маму! – прокричала она, нацепила туфли и скрылась за дверью.
Я остался дома.
Тяжело дыша, тётка Анфиса выскочила во двор и огляделась по сторонам в надежде отыскать помощника.
У соседнего подъезда розовый интеллигент укладывал в багажник «Москвича» большой розовый чемодан, а разлапистый фикус стоял рядом с машиной и ждал своей очереди.
- Мил человек! – уже издали закричала тётка Анфиса, подбегая к интеллигенту. – Помоги, голубчик! Беда! Григорий с ума сошёл, совсем спятил, потащил Антошку в этот соседний дом... на крышу должно быть! Беги, милый, ослобони нашего Антошку! Ой, беда!
Розовый интеллигент встрепенулся и возбуждённо сказал:
- То-то я видел, Анфиса Михална, как он психованный звонил по телефону из нашей подворотни, кому-то орал в трубку и запугивал! Я сразу смекнул, что звонил местным властям!
- Да конечно! Сейчас опять будет прыгать перед ними, дурак такой! Главное ведь Антошку загубит! О, Господи! Беги, успеешь, милый! Во второй подъезд беги, во второй! А я следом доползу! Ой, беда-то!
- Бегу-бегу! Секунду! – кричал розовый интеллигент и судорожно искал что-то в багажнике. – И как же я не заметил его с Антошкой?!
- Не тяни, голубчик! – взмолилась тётка Анфиса.
Розовый интеллигент наконец-то вытащил из багажника толстый черенок от лопаты, вооружился и пулей рванул к соседнему дому.
А тётка Анфиса из последних сил заковыляла за ним.
Когда интеллигент ворвался в подъезд, он на секунду остановился и прислушался. Лифта в доме не было, и тяжёлые шаги Григория мерно бухали где-то на четвёртом этаже, а голос Антошки громко просил:
- Пусти! Не хочу! Пусти!
Интеллигент выдохнул, собрался с силами и побежал по ступенькам.
Подвыпивший Григорий всё так же держал на плече Антошку и без устали поднимался выше и выше.
- Мы щас такое им покажем, Антоха! – рассказывал он, как бы предвкушая великое событие. – Мы заберёмся на крышу и для начала только постращаем сучью власть! – упивался Григорий своим грандиозным планом. – Они как увидят тебя на краю крыши, тут же комнату дадут, другого выхода у них не будет! Я тебе точно говорю!
- Не хочу! Пусти! – бил кулаками Антошка по его спине.
- Не бойся! Если они сразу предложат комнату, мы сигать не будем! А если нет – прыгнем! И это будет, Антоха, исторический прыжок! Эта гадская власть надолго запомнит борьбу пролетариата за свои права!
И вдруг с нижних ступенек раздался во всё горло грозный фальцет:
- Стоя-а-ть!
Григорий замер, потом медленно развернулся, и глаза его округлились, увидев интеллигента с черенком от лопаты.
- Ты-ы? – удивился он. – Тебе чего здесь надо?! Пошёл во-о-н, слизняк! – и плюнул в его сторону, независимо шагнув наверх.
- Стоять, параноик! – интеллигент смело приблизился и направил остриё своего деревянного оружия на Григория. – А ну, отдай мальчика!
- Чего-о-о?! – Григорий помолчал, оценил обстановку, снял Антошку с плеча и посадил на пол к стенке. – На, бери, если мимо меня пройдёшь!
Антошка всхлипнул.
- Погоди, Антоха, не сопливься! – приказал Григорий. – Я щас эту слизь уничтожу раз и навсегда, чтобы нам не мешала! – и ринулся вниз.
А грозный интеллигент заревел всеми возможными гортанными звуками, очень опасно завертел перед ним черенком лопаты, сделал выпад вперёд и случайно угодил Григорию остриём прямо между ног.
Григорий охнул, согнулся, зажал руками несчастное место, застыл в этой позе с кислым лицом и застонал от нестерпимой боли.
Вкусив сладость победы, интеллигент размахнулся и ударил его черенком по голове.
Григорий качнулся, разом обмяк, свалился на ступеньки, покатился по лестнице до самой площадки и замер бездыханно.
- Ты убил его?! – с ужасом спросил Антошка.
- Да не должен... – перепугался интеллигент, подбежал к «убитому» и наотмашь пару раз хлопнул Григория ладонями по щекам.
Григорий что-то пробурчал, не открывая глаз, и снова затих.
- Видал?! Дышит! – обрадовался интеллигент. – Ничего-о, очухается! В нём столько спирту, что ни одна дубина его не возьмёт! Бежим отсюда!
Он заспешил к Антошке, присел на корточки и подставил спину:
- Держись за шею! Быстрей!
Антошка сильно обвил руками шею интеллигента, а тот поднялся, обхватил его ноги и заторопился вниз, перешагнув через Григория.
- Ничего-ничего, очухается... Это – пустяк... – повторял интеллигент.
Тётка Анфиса, тяжело шагая, встретилась только на втором этаже.
- Господи, – вздрогнула она, протянула к ним руки и прошептала осевшим голосом, чуть не плача и не веря своим глазам. – Антошенька... мальчик мой... ты уже здесь?..
- Здесь, Анфиса Михална! Здесь! – ответил за Антошку интеллигент, переполняемый гордостью. – Иначе не могло и быть! – в руке он крепко держал черенок от лопаты.
А тем временем во двор въехал милицейский Газик и взял прямой курс к восьмиэтажному дому, а за ним – две тёмно-вишнёвые «Волги». Эскорт остановился, и первыми ступили на землю пятеро бравых ребят в синей форме и с автоматами наперевес.
Тётка Анфиса в суете и волнении открыла дверь подъезда и пропустила во двор интеллигента с Антошкой.
- Да не волнуйтесь, Анфиса Михална. Я ж его совсем легонько.
- О, Господи... по голове, небось?..
- Только по голове, – соврал интеллигент. – Пустяки, скоро встанет... Вон, глядите, и стражи порядка с районным начальством.
Она посмотрела на «званных гостей» и с мольбой в голосе сказала интеллигенту:
- Голубчик, спаситель ты мой, отнеси Антошку, ладно? А я здесь побуду. Не спокойно мне, пока Григорий в этом доме.
- Понял, Анфиса Михална, сделаем! – со всей душой ответил интеллигент. – Не волнуйтесь, я в вашем распоряжении! – и быстро ушёл.
- Антоша! – крикнула она. – Я скоро буду, ты потерпи, милый!
Он только махнул рукой – повернуться лицом было неловко.
И вдруг мимо тётки Анфисы, громко топая ботинками, промчались во второй подъезд два милиционера, а два других заскочили в первый. Их одержимый бег был страшен и предвещал нехорошую развязку.
- Гражданка, отойдите подальше! – раздался за её спиной холодный мужской голос.
Она обернулась и почти лицом к лицу столкнулась со стражем порядка, который стоял почему-то очень близко, его непроницаемый взгляд был слишком суров.
Руки тётки Анфисы от испуга взметнулись на грудь, и она попросила:
- Ребятки, вы уж поосторожней с ним, он там ушибленный и пьяный...
- Разберёмся! Пожалуйста, подальше отсюда!
Она отошла и теперь уже ближе разглядела тёмно-вишнёвые «Волги», рядом с которыми мрачно топтались и что-то обсуждали представители районного начальства, часто поглядывая на крышу дома.
Слух тётки Анфисы сильно резанул сигнал «скорой помощи», а за ней ворвался и тяжёлый шум пожарной громады. Они въехали во двор, у той и другой машины тревожно мигали проблесковые маячки.
- Святые угодники, натворил же делов наш Григорий! Господи, помилуй его грешного! – перекрестилась тётка Анфиса.
И в эту секунду она заметила моего папу, который спешил прямо к районному начальству. Его поступок показался ей странным, потому что раньше, когда случалась подобная история с Григорием, папа никогда не стремился к тёмно-вишнёвым «Волгам» и вообще не появлялся во дворе.
Водитель-охранник выскочил из машины, преградил ему дорогу и о чём-то спросил. Папа коротко что-то сказал и открыл удостоверение. Тот прочитал, кивнул и повёл за собой. Знакомство с районным начальством прошло быстро: папе искренне пожали руку, лично изучив его документ, и сразу подключили к своему разговору. Он очень серьёзно стал о чём-то рассказывать, задавал вопросы и сам с пристрастием отвечал.
Тётка Анфиса задумалась – такой поворот дела был явно не к добру.
А во двор уже хлынули жители нашего и соседнего домов. Они с нетерпением ждали яркого спектакля, судача между собой.
На удивление всем зевакам никакого зрелища не случилось: дверь подъезда восьмиэтажного дома распахнулась, и два милиционера с автоматами на плечах спокойно вывели под руки Григория, который еле шёл. Его окровавленная голова то безжизненно опускалась, то с трудом поднималась, и он пытался оглядеться. Когда Григория подводили к милицейскому Газику, стоявшему недалеко от тёмно-вишнёвых машин, он собрался с последними силами и с огромной ненавистью плюнул в сторону районного начальства и моего папы.
Тётка Анфиса громко охнула и прикрыла ладонью глаза, сразу поняв, что этим плевком Григорий только усугубил своё положение.
Районное начальство по достоинству оценило наглость местного дворника и мгновенно попряталось в тёмных «Волгах», предложив место и моему папе. Машины рванулись со двора и скрылись в арке дома.
Стражи порядка пихнули Григория в милицейский «Газик», захлопнули двери, которые противно звякнули холодным металлом, и умчались.
Тут же загудели «скорая помощь» с пожарной громадой, развернулись и покатили прочь, давая возможность зевакам разбежаться из-под колёс.
А тётка Анфиса, причитая какие-то молитвы и превозмогая усталость в ногах, заторопилась к Антошкиному подъезду.
Перегнувшись через подоконник открытого кухонного окна, я пристально наблюдал за всем произошедшим и видел сейчас неутомимую тётку Анфису, бегущую по двору.
Я нетерпеливо рванулся по коридору к своей комнате, взялся за ручку приоткрытой двери, но войти не решился и замер.
Мама стояла в комнате спиной ко мне и что-то очень грустно говорила в большую чёрную трубку телефона. Тихие, приглушённые слова были совершенно неразборчивы, и я отошёл в сторону, прошёлся по коридору, мучительно думая, как бы удрать к Антошке в подвал и при этом не расстроить маму – она же просила быть дома в этот ужасный день.
Я посмотрел на тусклую лампу, свисавшую с потолка на длинной металлической ножке в круглом стеклянном абажуре, и увидел на дне абажура много «бездыханных» мух. В своих напряжённых раздумьях я шагнул теперь к двум раздельным вешалкам на стене, нашей и тётки Анфисы. Первую закрывала зелёная штора, а вторую – длинная и лёгкая занавеска с простым деревенским орнаментом, где крупные породистые куры клевали горошек, а из труб покосившихся хат шёл дымок.
Я бессмысленно отодвинул нашу, зелёную штору.
Среди немногочисленных вещей мне бросился в глаза «суровый» папин ремень, с которым он когда-то гонялся за мной. Ремень был скручен двойным узлом и висел вниз блестящей внушительной пряжкой с выпуклой пятиконечной звездой, а на крючке, где он цеплялся, притулилась белая мамина панама с голубым бантом, она смотрелась очень трогательно по соседству с ремнём.
Я собрался с силами, снова приблизился к нашей комнате в большой надежде, что мама закончила разговор, и я всё-таки по-честному спрошу разрешения, и не буду убегать втихаря. В щелке двери я разглядел её спину и трубку телефона около уха. Мама что-то ответила, повернулась боком, рука с носовым платком поднялась и вытерла мокрые глаза.
Я опять не решился, и в этот момент в прихожей раздался звонок.
- Серёжа! – крикнула мама. – Открой, пожалуйста!
Я пошёл и открыл.
На пороге стояла мрачнее тучи моя учительница Ольга Николавна.
- Здравствуй, – сказала она еле слышно.
- Здрасьте, – ответил я, а лестничная площадка за открытой входной дверью так и манила меня.
Мама вышла в коридор и со слезами на глазах пригласила:
- Проходите, Ольга Николавна... Ничего не снимайте, проходите...
Когда Ольга Николавна шагнула мимо меня, она на секунду остановилась, нагнулась ко мне и почему-то поцеловала в щёку.
Они с мамой быстро скрылись за дверью, а я торопливо прошёлся от двери к стене, от стены к двери и решительно влетел в комнату, до меня сразу долетело тяжёлое слово «похороны», а мама второпях сказала:
- Серёжа, побудь где-нибудь там, пожалуйста. Нам надо поговорить.
Я покорно удалился, прикрыл плотно дверь, подкрался к вешалке, сунул ноги в сандалии, осторожно скользнул к выходу, еле слышно повернул замок и оказался на долгожданной лестничной площадке.
Я опрометью бежал по лестнице, стараясь удержаться на поворотах, и с огромным ощущением свободы выпорхнул, наконец, во двор.
И тут я с ужасом увидел, как в нескольких метрах от нашего подъезда остановилась тёмно-вишнёвая «Волга» районного начальства, из машины быстро вышел папа, благодарно пожал руку водителю через открытое стекло и зашагал к подъезду, где я стоял перепуганным истуканом.
- Ты почему не дома? – с удивлением сказал папа, но никакой строгости в его голосе не было. – Мы же тебя просили... А что, мама ушла? – он поднялся по ступенькам и встал напротив меня.
- Нет.
- Значит, ты удрал... – догадался папа. – Без моего разрешения она бы не отпустила. И куда идёшь? – спросил он, а сам всё прекрасно знал.
- К Антошке.
- У нас разве не было с тобой уговора? – его удивлённо-спокойная интонация, казалось, не предвещала никакого наказания.
- Был. Но я подумал, если увезли Григория, значит можно ходить к Антошке.
Папа отрицательно помотал головой и постарался объяснить:
- Я не хочу, чтобы ты ходил туда, если даже Григория увезли. Там какая-то нездоровая атмосфера, понимаешь? Я доподлинно узнал, что этот мальчик Антон повторяет обо мне все мерзкие слова своего Григория, все гадкие фразы про мою работу. Ты бы только представил, Серёжа, как мне неприятно. Я понимаю, что это – глупое попугайство, но тем ни менее. И давай не будем возвращаться к этому разговору... – он быстро поглядел в сторону и кого-то заметил. – Вон идёт Анфиса Михална, я должен поговорить с ней наедине.
Я развернулся и увидел, как тётка Анфиса выходила из Антошкиного подъезда, и мне захотелось, чтобы она быстрей подошла к нам.
- Ступай домой, – тихо сказал папа. – Я не представляю, как ты будешь оправдываться перед мамой, извиняться, успокаивать, но ни одна слезинка не должна упасть из маминых глаз. Всё.
Я открыл дверь и ушёл.
Тётка Анфиса была вся в своих мыслях и с опущенной головой приблизилась к нашему подъезду, шагнула по ступенькам и теперь, наконец, подняла глаза на папу и резко остановилась.
Папа внимательно смотрел на неё.
- Боже, – сказала она и хотела тут же обойти его, – вы на меня так глядите, Иван Петрович, словно давно ждёте... как будто я опоздала...
- Только сейчас увидел, – ответил он серьёзным тоном, – хочу вам сообщить кое-что очень важное.
Я мягко повернул ключом замок, стараясь быть тише воды и ниже травы, и на полусогнутых ногах шагнул в коридор.
Дверь нашей комнаты была закрыта, оттуда еле слышно доносился разговор мамы с Ольгой Николавной – они, кажется, пока не выходили.
Я стянул сандалии, влез в тапки, кошачьей поступью добрался до стула, стоящего у стены, и примерным, послушным ребёнком сел на него.
Тётка Анфиса слушала папу, демонстративно отвернувшись от него, а лицо её с каждым папиным словом всё больше покрывалось тревогой.
- Вот такие за ним дела, Анфиса Михална... Отпустят его, по всей видимости, очень-очень нескоро. И не надо утруждать себя беготнёй в наше районное отделение милиции, куда вы всегда сразу стремитесь. Григорий не там. Я мог бы дать вам адрес, где он находится, но это не облегчит ситуацию, вас туда не пустят на пушечный выстрел.
Тётка Анфиса кивнула головой, и пухлые губы удручённо вытянулись.
- Теперь про мальчика Антона, – продолжил папа.
Её глаза моментально взлетели и уставились на него в каком-то нехорошем предчувствии.
- Не надо так волноваться... – успокоил папа. – Это, по-моему, самое лучшее и правильное решение, которое на днях примет РАНО, милиция и другие органы нашей, Анфиса Михална, Советской Власти. Я имею в виду отправку Антона в детский дом.
Она коротко ахнула, закрыла глаза ладонью, затем пальцы обеих рук судорожно скрючились, и тётка Анфиса в какой-то минутной истерии стала «рвать» воздух перед лицом папы.
- Да я... я вам щас лицо расцарапаю... – зашипела она. – Я щас порву ваш галстук... вашу рубаху... Я не знаю, что я с вами сделаю...
- Ну, зачем же так, – сказал папа, сохраняя железное спокойствие, а сам на всякий случай отстранился. – Вы же верующий человек, и вдруг такой бес проснулся... Опустите руки, Анфиса Михална, все же вокруг смотрят.
Тётка Анфиса сдержала себя, опустила руки, спрятала глаза и быстро зашлёпала губами:
- Прости меня, Господи... Прости меня грешную... Прости-прости...
Папа терпеливо выждал, пока она «изгнала беса», и сказал:
- И вот ещё какие два момента, Анфиса Михална. Первый: об отъезде Антона моему сыну лучше не знать до поры до времени. Второй: могу посодействовать вам по поводу работы в том же детском доме... уборщицей, сторожем, поваром на кухне... не знаю, подумайте. Каждый день будете видеть Антона, похлопочу хоть завтра.
Она помолчала, подняла на него мокрые глаза и попросила:
- Пожалуйста, похлопочите... чтобы я щас в лифте поехала без вас...
- Прошу – ответил папа и открыл дверь подъезда. – Я пешком привык.
Тётка Анфиса медленно вошла в прихожую, с трудом вытащила ключ из замка, он выскользнул из руки, упал на пол, а сама она пошатнулась и схватилась за притолоку.
- Что с вами, тёть Анфис? – я сорвался со стула и был уже рядом, поднял ключ и отдал ей.
- Сегодня день уж такой тяжёлый, такой тяжёлый... не приведи, Господь, – она оторвалась от притолоки и мелким, дробным шагом зашлёпала к своей комнате. – Устала немного. Ничего, пройдёт.
Я прикрыл входную дверь и поспешил за ней.
Она остановилась, прижалась спиной к стене, раскинув большое тело, и сразу обмякла, расслабилась.
- Как там Антошка, тёть Анфис? – с нетерпением спросил я.
- Хорошо... – сказала она странным отчуждённым голосом, – Сидит с очень милым дядей. Сейчас и я пойду, отнесу Антошке фруктов.
- С тем дядей, который нёс Антошку на спине? Я всё видел из окна.
- Лучше бы ты ничего не видел, милый мой... – вздохнула она, достала из кармана сложенный вдвое лист бумаги из тетрадки по арифметике и протянула мне. – Возьми. Антошка новый сон сочинил, тебе передал... говорит, пусть на ночь прочитает, может приснится.
- А зачем теперь... эти сны?..
- Я ему тоже сказала: зачем? Толика ведь нет... – и она перекрестилась, и голос её дрогнул. – Вы же, говорю, для него все эти сны сочиняли, шутили над ним, разыгрывали... «Нет, - говорит, - теперь просто так передай», – и тётка Анфиса пристально посмотрела мне в глаза. – А вот объясни, Толик взаправду верил, что вам снились одни и те же сны?..
- Верил... по-моему... – неопределённо ответил я.
- Ну да... да-да... – опять очень странно сказала она, покивала головой, заботливо поправила мне чуб на голове и пошла в комнату, на пороге обернулась и тихо напомнила. – Ты на ночь прочитай, пусть тебе приснится... Мне очень понравилось, уж так понравилось...
В лучах утреннего солнца блестели все музыкальные инструменты: труба, тарелки, флейта, валторна, кларнет, скрипка, контрабас... особенно те, которые были сплошь из меди или с медными кнопками. Лучи отражались и кружились длиннохвостыми звёздами и яркими точками. Слышны пока отдельные нотки каждого инструмента – оркестр только настраивался.
И вот, розовый интеллигент-дирижёр взмахнул тонкой палочкой, и все звуки замерли.
Пальцы музыкантов в полной готовности застыли на инструментах.
Дирижёрская палочка теперь красиво колыхнула воздух, и началось.
Маленький оркестрик расположился во дворе около сказочной детской площадки. Григорий – на тарелках, он очень старался и вовремя успевал ударить. Сережин папа – на трубе, он раздувал щёки и был весь красный. Мама – на скрипке, она так здорово пилила струны, что они в ответ выдавали удивительную мелодию. Сам Серёжа музицировал на флейте, и глаза его смешно следили за своими пальцами, которые убегали по кнопкам то вперёд, то возвращались назад к носу. А тётка Анфиса вовсе опоздала в оркестр, прибежала с тазом полным белья, запыхалась, бросила его и обхватила свой контрабас, прислонённый к античному Купидону.
Интеллигент-дирижёр недовольно покачал головой и даже успел погрозить ей палочкой.
А Григорий понял по-своему и ударил несколько раз в тарелки, ровно столько, сколько дирижёр погрозил тётке Анфисе. Слаженная мелодия оркестра слегка распалась, но тётка Анфиса вовремя дёрнула тугие струны своего контрабаса, и всё встало на своё место.
Дальше – Антошка, он сидел в коляске, играл на кларнете и раскачивал вместе с ним головой, ему очень нравилось дуть в этот музыкальный инструмент, потому что звук получался похожим на человеческий голос.
Последний – Толик, у него была валторна, это – вообще сказочная штука, она испускала такие звуки, которые сравнить можно было разве что с неземным голосом... высоких гор, наверное. И хитрый Толик чувствовал это, и всем своим видом показывал, как он неизмеримо доволен.
Розовый интеллигент дирижировал настолько красиво, настолько мастерски, что все музыканты понимали его, а вместе с этим понимали и друг друга, успевали посмотреть на соседа и даже улыбнуться или подмигнуть. Григорий улыбнулся Серёжиному папе, а папа – Григорию. А потом папа подмигнул тётке Анфисе, она – ему. А я, Толик, Серёжа и его мама сияли от улыбок ярче тысячи солнц.
Оркестрик играл так слажено, так здорово, что никто и никогда в мире, по-моему, не слышал такого чуда...
Я прекрасно помню тот маленький оранжево-жёлтый автобус ПАЗ-24, который стоял у Антошкиного подъезда уже с самого утра. За лобовым стеклом водителя красовалась большая табличка ярко-зелёного цвета:
ДЕТСКИЙ ДОМ «ПУШИСТЫЕ ЁЛОЧКИ»
Школьные портфели вповалку валялись прямо на земле.
Был сентябрь, учёба давно началась и девчонки с мальчишками пришли во главе с Ольгой Николавной в своих формах и пионерских галстуках, чтобы увидеть Антошку. Он сидел в автобусе и принимал последние прощальные приветствия ото всех ребят нашего класса, они шли длинной вереницей мимо Антошки через переднюю дверь, говорили ему тёплые слова, жали руку и выходили во двор по задним ступенькам.
Я тоже был в школьной форме, стоял с мамой около автобуса, и мы наблюдали с ней за одноклашками.
Маленькая Анька подарила Антошке новую пластинку. Долговязый Лёнька пожал ему руку и вручил переносной транзистор. Наташка и Зойка дали ему трёхлитровую банку сока, тыкали пальцами в этикетку и что-то объясняли, наверное, о целебных качествах этого напитка. А толстый Костик притащил гантель и демонстрировал Антошке, как надо её правильно поднимать, чтобы наращивать силу мышечной массы. Ольга Николавна подарила Антошке глобус. Она крутанула «земной шар», что-то отыскала на нём и ткнула пальцем, наверное, в Чёрное море, куда повезёт Антошку её папа-капитан, когда у того начнутся южные рейсы. Я заметил, что многие ребята ничего не дарили, но Антошка не обижался, у него и так всё сидение было завалено всякой всячиной, и вообще он воспринимал это «торжественное шествие» без малейшего энтузиазма, дежурно кивал головой и ничего не отвечал.
Недалеко от нас тётка Анфиса знакомила представителя детского дома с какими-то важными бумагами. Представитель был худой пожилой женщиной с папироской в зубах и очень ярко одетой. Она быстро пробегала глазами по бумагам и прокуренным, грубоватым голосом «угукала» и «агакала»:
- Угу. Угу. Это что?.. Ага. Ага. А это?.. Угу. Угу.
Весь мой класс вместе с Ольгой Николавной, наконец, вышел из автобуса, и настала наша с мамой очередь наедине попрощаться с Антошкой, мы так задумали и так хотели.
- Ну что, идём?.. – робко спросила мама.
- Конечно, – сказал я и пошёл первый. – А ты боишься?
- А ты нет?.. – ответила она, идя следом. – Вспомни, сколько ты не видел Антошку с тех пор, когда Толика не стало?..
- Ты же знаешь, что мне папа запрещал ходить к нему, – привёл я очень весомый довод.
- Знаю. Но я... между прочим... постоянно ждала, когда ты обманешь меня с папой и всё-таки удерёшь в подвал к своему лучшему другу... Я бы тебя всегда защитила...
Я обомлел, посмотрел на маму с открытым ртом, но сказать ничего не решился, потому что мы уже подошли к автобусу и поднялись по ступенькам передней двери.
Антошка был коротко стрижен, и показался мне очень худым и бледным, к нашему появлению он отнёсся более чем спокойно.
- Привет, Антоха... – с трудом выдавил я и подал ему руку, всё ещё находясь под огромным впечатлением маминых слов.
- Привет, – ответил он, будто видел меня час назад.
Мы пожали ладони, пряча глаза от огромной неловкости.
- Здравствуй, Антоша, – сказала мама и чуть улыбнулась.
- Здрасьте, – он открыто посмотрел на неё, и я поймал себя на мысли, что маме Антошка ответил гораздо приветливей, чем мне.
Она достала из пакета новенький синий тренировочный костюм, развернула и положила Антошке на колени.
- Носи, – сказала мама, – будь сильным и здоровым!
- Спасибо, уя-а-а... – протянул Антошка, разглядывая красные атласные лампасы по бокам штанов и броское слово из четырёх алых букв на кофте: СССР. – Олимпийский?.. – спросил он, замирая от восторга.
- Олимпийский, – ответила мама и была рада, что Антошка чуть повеселел. – В таких выступают мои ребята-гимнасты.
- Спаси-и-бо...
Я быстро расстегнул рубаху и вытащил большую тетрадь с лакированной красно-коричневой обложкой, она смотрелась как дорогая и необычная вещь. Помимо того, что она была внешне сказочно красива своей отделкой, в правом верхнем углу сияли вдобавок позолоченные буквы: газета ПРАВДА.
- Это тебе от меня, – сказал я. – Будешь здесь свои сны записывать. Ты глянь, какая бумага, такой ни у кого на свете нет, кроме... папы...
Мама промолчала, только тяжело проглотила подступивший ком.
Антошка открыл тетрадь и даже сощурился от белизны страниц, он провёл по ним пальцами и удивился:
- Ого-о-о, ничего себе бумаженция! Такая гладенькая!
И вдруг резкие хлопки в ладоши прервали нашу идиллию. Худая представительница детского дома с дымящейся папироской в зубах забралась в автобус и заторопила:
- Всё-всё! Провожающим покинуть салон, мы уезжаем!
За ней поднялась тётка Анфиса с пакетом важных бумаг и подошла к нам. Я не заметил в её лице никакого расстройства, казалось, она смирилась с положением дел, во взгляде и движениях были сейчас спокойствие и уверенность.
- Счастливо, мои дорогие, – сказала она и сердечно поцеловала маму, а мама её. – Приедем, позвоню и всё расскажу. Вообще-то я буду иногда выбираться в Москву, тут всякие документы ещё не подписаны... да Григорий ещё... так что заеду к вам... – она повернулась ко мне и положила большие руки на мои плечи. – Ну, пионер - всем ребятам пример, живи по совести и поступай так, как она тебе подскажет.
И тётка Анфиса чмокнула меня в щёку.
- Время-время! – снова захлопала в ладоши представительница детского дома. – Заводи, Петя!
Водитель Петя завёл мотор, и маленький ПАЗик дрогнул.
Мама быстро поцеловала Антошку и что-то прошептала на ухо.
А мы с ним второпях пожали друг другу руки, глаза его покрылись мокрой поволокой, он достал из кармана свёрнутый лист бумаги из тетрадки по арифметике, протянул мне и сказал словно скороговоркой:
- Это новый сон, я сегодня утром сочинил, прочитай на ночь, может присниться, я хочу, чтобы обязательно приснился... – и резко отвернулся, не хотел показывать мокрые глаза.
- Мне приснится! Мне обязательно присниться, Антоха!
- Петя, трогай! – крикнула худая представительница.
Автобус действительно еле-еле двинулся, я с мамой выскочил на ходу, металлические двери с треском захлопнулись, и он поехал быстрей.
Весь класс во главе с Ольгой Николавной дружно махал руками вслед оранжево-жёлтому ПАЗику.
Махали и мы с мамой. У меня в руке был Антошкин «сон», и он прощально колыхался в моей руке, словно маленький платочек.
- Мама, ты меня защитишь? – спросил я шёпотом.
- От папы?..
- Да. За эту самую тетрадь.
- Что с тобой поделать... конечно, защищу.
У заднего стекла автобуса стояла одна тётка Анфиса и долго крестила всех нас, пока автобус не скрылся в подворотне.
Из глубины пустого двора в гордом одиночестве под бодрую мелодию марша «Прощание славянки» шагали в военных формах Великой Отечественной войны Григорий и Серёжин папа. Гимнастёрка Григория была распахнута на груди, и виднелась обгорелая десантная тельняшка, а голубая подпалённая огнём пилотка сползла на ухо. На Серёжином папе было всё застёгнуто до единой блестящей пуговицы, и на голове красиво сидела офицерская фуражка. У того и другого правые руки были перевязаны белыми бинтами, сквозь которые проступали красные подтёки от боевых ран, а Григорий чуть прихрамывал. На длинных деревянных древках они несли над собой большой и красный лозунг:
П Р А В Д А З А Н А М И ! М Ы П О Б Е Д И М !
Они молча простучали сапогами мимо детской площадки, отдали ей честь одним поворотом головы, потом посмотрели друг на друга, кивнули и слаженно запели так здорово, что за душу брало:
- Наступает минута прощанья,
Ты глядишь мне тревожно в глаза,
И ловлю я родное дыханье,
А вдали уже дышит гроза.
Григорий и Серёжин папа миновали наш двор, прогремели под аркой дома и вышли на такую же безлюдную улицу, продолжая петь:
- Дрогнул воздух туманный и синий,
И тревога коснулась висков,
И зовёт нас на подвиг Россия,
Веет ветром от шага полков.
Взяв направление на пустую проезжую часть, они зашагали по ней.
- Прощай отчий край,
Ты нас вспоминай,
Прощай милый взгляд,
Не все из нас придут назад.
И вдруг из будки чистильщика, стоявшей на тротуаре, вышел сам чистильщик на совершенно здоровых ногах, на нём была потёртая форма военного пехотинца, а голова была перевязана бинтом. Он заспешил на проезжую часть, встал под красный лозунг рядом с Григорием и Серёжиным папой, подхватил песню, и теперь уже трое бойцов чеканили сапогами по асфальту.
- Нет, не будет душа безучастна,
Справедливости светят огни...
За любовь, за великое братство
Отдавали мы жизни свои.
Они уходили всё дальше и дальше, и было видно, что на задней стороне лозунга предусмотрительно написаны всё те же слова:
П Р А В Д А З А Н А М И! М Ы П О Б Е Д И М!
Трое фронтовиков становились всё меньше и меньше в перспективе улицы, а бравурный марш постепенно затихал вдали:
- Прощай отчий край,
Ты нас вспоминай,
Прощай милый взгляд,
Прости – прощай, прости – прощай...
Где-то в прихожей тонко зазвенел мобильный телефон маршем «Прощание славянки», и сквозь приоткрытую дверь своей комнаты я отчётливо услышал дорогую мне мелодию, ещё валяясь на диване в сладкой утренней дрёме. Живу я давно уже в другой квартире другого района, да и годы мои другие – мне уже пятьдесят три.
- Толик! – крикнул я. – Принеси дедушке мобильник!
- Ща-а! – долетел пронзительный детский голос.
Через пару-тройку секунд мой пятилетний внук влетел ко мне.
- Доброе утро, дед! – он озорно чмокнул меня в нос и отдал телефон.
Садясь на диван, я торопился ответить на звонок и поэтому свой поцелуй смазал по его нежной, гладкой щеке.
- Алло, – откликнулся я.
- Здорово, Серёга!
- Антоха, ты? Привет! – я посмотрел на свою ценную реликвию, на старый престарый будильник моих детских лет и спросил. – Во сколько, Антоха? Как скажешь, так и будет!
- Давай через час, – ответил он, – у нашей бывшей!
- Есть у нашей бывшей! – по-военному отчеканил я.
Мы встретились у нашей бывшей станции метро «Павелецкая».
Антоха, как и я, тоже имел за плечами уже пятьдесят три года. И слава всем святым, как сказала бы тётка Анфиса, он уже долгое-долгое время прочно стоял и ходил на своих ногах.
В этот день Антоха явился с традиционным целлофановым пакетом, и я спросил:
- Чего взял-то?
- «Русский стандарт»! – гордо ответил он.
- Молодец! – одобрил я. – Наше правое дело стоит этого!
Входя в арку дома, который до щемящей боли был близок и дорог нашим сердцам, мы замедлили шаг, и я скомандовал:
- Нашему старому двору – гип-гип, ура!!! гип-гип, ура!!! гип-гип, ура!!! ура!!! ура!!!
Прокричав великую здравницу своему детству, мы пошли во двор. Он не так уж сильно изменился по большому счёту: остался наш дом, остался соседний – восьмиэтажный, кирпичная ТЭЦ, палисадник... не стало деревянных пристроек, снесли и заменили сказочную детскую площадку крытым фирменным ангаром с яркой вывеской:
ПРИЁМ ВТОРИЧНОЙ ТАРЫ ИЗ СТЕКЛА И ЖЕСТИ
- Смотри, – сказал Антоха, – деревца посадили, а в том году не было.
- Во-о, под те деревца мы и пойдём, там и скамейка. Вперёд!
Бутылка водки «Русский стандарт» объёмом 0,7 уже стояла на скамейке, лежали на газете помидоры, ломтики колбасы, сыру и хлеб.
Антоха протянул мне наполненный до краёв стеклянный гранёный стакан и тепло, по-дружески сказал:
- Как всегда, Серёга, традицию не ломаем. Первая идёт сполна, за двор, за дом, за всех наших дорогих и близких, а потом – к Толику на кладбище.
- Давай, за родные «Пенаты»! – кивнул я и широким взглядом осмотрел пространство двора.
Мы звякнули стаканами, а затем выпили с достоинством русских людей, которые истинно чтили своё прошлое, вспоминали и поминали ото всей души. Занюхав для начала свежим ароматом чёрного хлеба, мы закусили, и я открыл пачку сигарет.
И вдруг, откуда не возьмись, во двор вкатился тупорылый патрульный «Газик» с ярко-синей надписью на дверях: МИЛИЦИЯ.
- Опана! – воскликнул Антоха и показал на машину.
- Спокойно, – я протянул ему сигарету и дал прикурить. – Не хватало нам ещё в этот день дёргаться. Сейчас уедут.
- Да не похоже... – добавил он с ухмылкой.
Тупорылый «Газик» хотел проехать мимо, но действительно затормозил, сдал назад и покатил по дорожке, ведущей прямо к нам.
- Что за хамство? Мы же их не приглашали, Серёга! – шутливо заметил удивлённый Антоха.
- Не-ет, ни грамма не нальём! – ответил я.
Машина подъехала довольно близко, упёрлась в нас большими безразличными глазами-фарами, и первый выскочил старший сержант. На его ремне висела кобура, резиновая дубинка и через пряжку были перекинуты наручники, а мягкая матерчатая пилотка с козырьком была засунута под погон. Следом за ним шустро спрыгнули два рядовых бойца с дубинками в руках и так же с наручниками за блестящими пряжками. Они встали возле «Газика» в ожидании команды. А сержант зашагал к нам, и чем ближе он подходил, тем отчётливей я видел поразительное сходство его лица с лицом знаменитого боксёра Валуева, правда, рост его сильно подводил – Валуеву он был, пожалуй, по пояс.
- Распиваем? – спросил сержант, поочерёдно глядя то на нас, то на бутылку, то на закуску.
- Да не так уж, чтобы... – ответил я дружелюбно. – Это наш старый двор, товарищ сержант, тут детство наше прошло, вот сидим, вспоминаем.
- Хорош болтать! – поднял он руку, грубо и резко остановив меня. – Знаем мы ваше «детство»: найти подворотню и выпить! Придётся с нами проехать!
- Да вы что? – с возмущением сказал Антоха. – Мы же вам правду говорим. Мы здесь жили, и каждый год приезжаем сюда двадцатого августа, в этот день наш друг погиб ещё в детстве.
- Понятно! От водки погиб? – тупо сострил сержант и повысил голос, шагнув ближе. – Встали и поехали с нами!
- Что-что?! – завёлся Антоха. – От какой водки?!
- От горькой, не от сладкой же! – продолжал сержант. – В детстве не пьют, что ли? Вон, у нас вся детская комната полна коробочка! А вы их учите, да ещё плетёте мне о каком-то дворе, «жили они здесь»! Встали!
Антоха не встал, а вскочил:
- Вы бесчувственный и бессердечный... мент! У вас и родного двора никогда не было! И детства тоже! Вы родились и выросли в отделении милиции!
- Антоха, спокойно! – я постарался его остановить. – Товарищ сержант, мы действительно говорим правду. Мы здесь жили, вон моё окно, вон его подъезд, а друг наш погиб не от водки, вы напрасно...
Но сержант меня не слушал, он зверем глядел на Антоху:
- Та-а-ак, мы сейчас приедем и разберемся, кто бесчувственный мент, кто, где родился, у кого было сраное детство, а у кого не было! – и он крикнул своим помощникам. – Взять этих алкашей! Так и шляются, так и ищут, где бы нажраться!
- Да вы не человек! – Антоха вышел из себя. – Вы дерьмо в синей оболочке!
Рьяные помощники сержанта подскочили к нам и стали хватать за руки, а их начальник кинулся помогать.
И в этой нелепой возне Антоха возмущённо крикнул мне:
- Товарищ подполковник вооружённых сил России, они, по-моему, грубят!
- Грубят! – ответил я. – Ох, грубят, товарищ майор вооружённых сил!
Я понял Антоху, он понял меня, и мы самоотверженно встали на оборону рубежей нашего детства. Милицейские тела покрутились в крепких объятиях двух защитников справедливости, их руки были в момент прикованы наручниками одна к другой, и всех троих мы надёжно прикрепили к дверным ручкам патрульной машины.
Отряхнувшись и приведя себя в порядок, Антоха и я подошли к скамейке и чуть-чуть плеснули водки по стаканам.
- За нас, Серёга! – сказал Антоха, облегчённо выдохнув.
- За нас, Антоха! Всегда быть вместе и ничего не бояться!
- Всегда быть вместе и ничего не бояться! – громко повторил он.
И мы выпили на глазах несчастных стражей порядка. Сержант пыхтел как паровоз, глядя на нас, глупо и безнадежно рвал руки из наручников, а внутри Газика надрывалась милицейская рация условными позывными:
- Пятый – четвёртому! Почему молчишь?! Пятый! Пятый! Как понял?
- Да никак он не понял, – крикнул я в сторону рации, – у него детства не было, его не воспитывали!
- Ну, погодите! – заорал сержант, задыхаясь от обиды. – Я вас, суки, хорошо запомнил! Я вас из-под земли достану, алкаши проклятые! Я...
- Ты не кипятись, сержант, остынь, – посоветовал Антоха, – и пока у тебя есть время, хорошенько сейчас подумай остатками извилин, за что ты наказан!
- Пятый, как понял? Как понял? – снова настойчиво спросила рация.
- Во-о! – вскинул палец Антоха. – Слышал, к чему тебя твоя братва призывает? Понять! А ты всё никак... своё скудное умишко не включишь!
- Ах вы, суки-алкаши! А ну, дайте мне рацию! Рацию мне сюда!
Мы больше не обращали никакого внимания, спокойно собрали свою нехитрую походную провизию и двинулись к арке дома мимо побеждённых врагов. Сержант пытался в последний раз хоть чем-то досадить нам и ударил в нашу сторону ногой, но это не принесло успеха.
Довольный и хмельной Антоха попросил меня:
- А ну-ка, Серёга, давай нашу!
Я понял, достал мобильник, нажал кнопку, мелодия марша «Прощание славянки» вырвалась из него, и мы ото всего сердца запели на ходу:
- Нет, не будет душа безучастна,
Справедливости светят огни...
За любовь, за великое братство
Отдавали мы жизни свои.
Прощай отчий край,
Ты нас вспоминай,
Прощай милый взгляд,
Прости – прощай, прости – прощай...