Первый встречный

Николай Орехов Курлович
Первый встречный.
© Н.В. Орехов, автор, 2009г

Один… О, одиночество! Тебя и кляли, и воспевали, ты приносило и умиротворение, и гибель, ты ломало людей на своих шершавых жерновах, и высекало из них гранитных атлантов. Ты лишало их рассудка и порождало гениальные мысли, и при этом — как тебе удаётся такое?! — неизменно оставалось самим собой — тяжёлым, глухим, бездушным Одиночеством…
Один… Более, чем один. Ни домов с освещёнными окнами, ни запоздало пробирающихся по залитому грязными потоками тротуару людей, ни редких машин с растворяющимся в потоках ливня светом фар — весь мир в сплошной пелене дождя.
Нет даже дома — того, чужого, но, всё же, единственного, чьи стены служили когда-то ненадёжным пристанищем.
Один… Мир расколот на две неравные части. С одной стороны — я, огромный в своём внутреннем одиночестве, с другой — кажущийся крохотным сквозь вечер и дождь город.
Один… Ветка старого тополя,  узловатая, корявая, морщинистая, словно рука старца, беспомощно бьёт по стеклу, и кажется — запоздалый странник просит приюта у первого встречного…
Первый встречный — я. Вечный первый встречный самого себя, словно тусклое зеркало отражающий собственные видения и мысли. Нескончаемый поток мыслей — разных, странных, льётся, словно свет дальних звёзд, слабея, рассеиваясь в бесконечном пространстве.
Я лежу на жёсткой кушетке, подложив под голову свёрнутый кое-как бушлат. На мне форма — мятая, давно не стиранная, с крохотной, одному мне заметной дырочкой от случайной сигаретной искры.
Молчат телефоны, сгорбясь на длинном столе караулки, суровые, насупившиеся в висящем полумраке. У телефонов — свои заботы.
Сапоги стоят в полуметре от меня, расслабленно к носкам замятые голенища.
Наверное, ей до сих пор слышится их тяжёлый стук по крутой и узкой деревянной лестнице. Или то был стук моего сердца?..
Наверное, я ещё вернусь. Не возвращаться — это неправильно. Люди живут, чтобы возвращаться…
Что притягивает меня к ней?  А что притягивает два полюса магнита друг к другу? Может, то, что они такие разные?
До сих пор не могу осознать, какой силой она обладает, какой силой, заставляющей меня путаться в собственных мыслях. Порой обидно — ведь она же девчонка совсем, моложе меня лет на семь, а ведёт себя так, словно старше и мудрее на целую жизнь…
А впрочем, всё  — игра. Странная, запутанная игра без правил, где судья — время. А в нашей нелепой игре и судьи нет, ибо время наше прошло, не начавшись… Поэтому каждый вправе признать себя побеждённым. Но на это способен лишь победитель.
Игра?

* * *

Они неожиданно столкнулись в самом безлюдном месте, где почти невозможно было встретиться двоим из целого миллиона горожан.
— Ты? — удивился он, и пошутил: — Судьба!
— Привет, — отозвалась она, глядя куда-то в сторону.
— Как ты сюда попала?
— Как и ты, наверное.
— Ясно… — разговор явно не клеился. — Может быть, ты позволишь сопровождать тебя? Всё равно мне нужно туда — он махнул рукой в сторону, где жила она и работал он сам.
— Зачем? Ты будешь мешать мне…
— Ну, хорошо. Тогда я зайду попозже. Когда ты вернёшься?
— Не приходи. Ты сам знаешь, почему.
— Не знаю.
У неё были печальные глаза. Или ему это просто показалось?..

* * *

Я лежу на кушетке и гляжу на крохотное тёмное пятно облупившейся на потолке побелки, похожее на ромашку с всего двумя оставшимися лепестками.
Под окном — размытое пятно желтого ночного света.

* * *

Он поднялся по лестнице, где пели ступени — каждая на свой лад, то печально, то радостно, то равнодушно…
— Привет!
— Ага. Привет.
— Вот! — он протянул принесённую с собой книгу. — Пришлось, всё-таки, зайти, раз обещал тебе её принести.
— Спасибо. — Она повернулась.
— Постой! Не уходи…
Она постояла немного молча, не оборачиваясь, затем так же молча спустилась до середины крутой лестницы.
Он посчитал ступени. Их было тринадцать.
— Пойдём…
— Холодно, — она кивнула на окно. — Дождь…
— Не в этом дело!
— Не в этом, — согласилась она.
— Но в чём?!
— Просто… Просто не хочу.
— Может быть. Завтра не будет дождя…
— Это ничего не изменит.
— Не изменит… — словно эхо, повторил он.
— Ни-че-го… — повторила она. И вновь посмотрела грустно-грустно… Или ему опять показалось?..

* * *

Наверное, никто не выдержал бы на этой жёсткой кушетке более двух-трёх ночей подряд. А я привык. Она такая же чужая, как всё вокруг, но всё-таки здесь мне легче. Легче и проще. Видимо, мой мир крепко засел в этом невзрачном приземистом здании в высокой каланчой, массивными красными воротами и голубым фонарём над ними. Сегодня мой дом снова здесь. Где он будет завтра — пока не знаю. Скорее всего, опять придётся идти сюда, мне неловко уже беспокоить друзей бесконечными просьбами о ночлеге… Что же притягивает меня сильнее — эта неудобная кушетка с оторванным дермантиновым лоскутом, или она, живущая совсем рядом?..

* * *

— Оля. Олюшка… — он впервые назвал её по имени. — Почему ты всё время избегаешь меня?
—А почему ты всё время меня преследуешь?
— Преследую? — он задумался на минуту, усмехнулся невесело. — Действительно, преследую! Когда один человек постоянно убегает, другой вынужден его догонять.
— Но ведь часто это бывает совершенно ни к чему!
— Ни к чему… — словно эхо, задумчиво повторил он. — Знаешь… Всё было бы значительно проще, если бы…
— Если бы что?
— Если бы ты была… парнем. К сожалению, ты девушка, женщина…
«Что я говорю?! — ужаснулся он. — Что я говорю?!»
— Ты не первый говоришь мне это.
Ему показалось, что она сейчас заплачет.

* * *

Ромашка… Вечная ромашка с двумя ещё не оборванными лепестками – любит, не любит…
Я думаю о Марии.
От того, что она носит то же имя, что мама, мне иногда становится жутко. Оно дарит ей какую-то необъяснимую власть надо мной, власть, которой я почти не в силах противостоять…

* * *

Звонит телефон – впервые за много часов равнодушного молчания.
— Можно Лещинина?
— Я слушаю.
— А-а, это ты… Не узнала. Ну, как дела?
— Нормально. Дежурю.
— Тебя выгонят скоро, иначе превратишь пожарную часть в гостиницу.
— Наоборот. Объявят благодарность за бессменную вахту.
— Ну, ладно. Зайдёшь?
— Если будет время…
— Завтра что делаешь?
— Дежурю!!!
Не слишком ли вызывающе? А, впрочем…
— Понятно…
— Как дома?
— Где?
— Дома. У ТЕБЯ дома.
— Нормально. Мама говорит, что теперь может обходиться без валерьянки.
— Я предъявлю ей счёт. За сэкономленную валерьянку! Прости, неудачная шутка. Я всё время забываю, что она не только моя тёща, но и твоя мать. Позвони мне завтра опять, если захочешь…
— Опять не придёшь?
Он хотел рассказать ей обо всём, но вдруг передумал. На её ромашке ещё много лепестков. Последний – кто знает, каким он окажется…


* * *

Погасло окно наверху, и теперь на сером бетоне плаца ни единого светлого пятнышка, только холодный свет голубого фонаря над воротами.
Я думаю о Ларисе.
Кто такая Лариса? Как и сам я, первый встречный человек. Случайная знакомая – когда-то… Теперь – уже нет.
Как легко оставаться случайными знакомыми!
Как трудно жить по иную сторону запретной черты…

* * *

Он шагнул в слабо освещённый зал, огляделся, отметил про себя неброский уют не слишком шикарного ресторанчика, где тихий разговор и тихая музыка сливаются в ровный, спокойный гул, чем-то похожий на звуки леса в пору весеннего дождя.
Здесь не было праздношатающихся гуляк, забредших промотать недорого доставшиеся рубли, не было случайных людей, не было никого и ничего, что могло бы помешать думать…
— Здравствуйте. Проходите, если угодно, вон за тот столик.
— Пожалуйста… А нельзя ли за тот, между колоннами?
— Он занят. Просто отсюда не видно, что там сидят.
Взгляд парня на мгновение замер на запястье, где были вытатуированы три крохотные буковки – одинаковые по краям и другая в середине. На его запястье были точно такие же…
— Я попробую. Если там не станут возражать…
И направился к понравившемуся столику.
…Он слегка поклонился женщине, в задумчивости сидящей с узким длинным бокалом в столь же узкой ладони с длинными тонкими пальцами.
— Хороший столик. Отсюда видно всех, а сами мы не видны почти никому.
— Что? — переспросила она растерянно, почти с испугом. — Вы сказали что-то?
— Столик удобный, — глухо повторил он. — Простите.
Она пристально оглядела его, нисколько не смущаясь, на мгновение отвела взгляд в сторону и вновь вернула ему своё внимание.
— Почему вы одна? — поинтересовался он.
— Потому, что я одна. Совсем одна.
На её узком усталом лице была крохотная родинка, наполовину скрытая оправой огромных модных очков.
Он задержал взгляд на оправе.
Она быстро сняла очки и положила на столик. Без очков она была почти некрасива…
Он не отвёл взгляд.
Она снова надела очки, и в этот момент неожиданно понравилась ему.
— Я тоже один. Но… не совсем.
Она сразу поняла.
— Это гораздо хуже.
— Да. Гораздо хуже…

Как легко оставаться случайными знакомыми! Как трудно жить по другую сторону запретной черты…

— Оставайся, — предложила она.
— Останусь, — отозвался он. — Как тебя зовут?

* * *

Мне не спится.
Я влезаю в сапоги, и они, словно стряхнув с себя оцепенение, выпрямляют голенища-спины, они снова готовы к своей нелёгкой службе. Надеваю фуражку с неположенной мне офицерской кокардой, бушлат, я собираюсь выйти из душной дежурки на пустой и огромный, в темноте, плац, под голубой фонарь, одиноко висящий над красными воротами.
К мутному стеклу единственного окна внезапно прижимается морщинистое жёлтое лицо, словно в жутких мистических рассказах Эдгара По, сухие скрюченные пальцы едва слышно барабанят по раме.
Вздрагиваю, оборачиваясь.
Не это не вурдалак, не вампир, не таинственный убийца, посвятивший свою жизнь мести за какую-то обиду, суть которой затеряна в веках, не тень отца Гамлета – просто крохотная старушонка, одетая во всё исчезающе-чёрное, только жёлтое лицо и выбившиеся из-под туго повязанного, такого же пронзительно-чёрного платка ослепительно-седые волосы как будто светятся из тьмы.
— Помогите, люди добрые, Христа ради… — едва слышно доносится сквозь стекло.
Нищая, попрошайка?
Узловатые пальцы вновь стучат по окну, и бессильно сползают вниз, царапая давно не крашеный переплёт.
Стуку вторит корявая ветка старого тополя за окном, напоминающая мне о первом встречном…
— Что тебе, бабуля?
— Заблудилась я, милая! Помоги, девушка хорошая, даст бог тебе здоровья! На Мельничную мне нужно. Детки малые ждут, плачут…За хлебушком я ходила, да вот, заплутала… Как домой попасть? Детки плачут, ждут…
Беззвучное рыдание сотрясает её ссохшееся тело.
На Мельничную? Да вот же она, совсем рядом! Шагов триста как раз в сторону хлебного магазина…
Да полно, какого ещё магазина?! Все магазины закрыты давно…
— Помоги, девушка, милая! Детки дома одни, голодные-холодные, ждут, плачут…
Какая я ей «девушка»?! Я подхожу вплотную к окну. Глаза старушки медленно ощупывают моё лицо, поднимаются выше, к фуражке.
— Солдатик, защитничек, помоги, родненький…
Ветка старого тополя настойчиво скребётся по стеклу.
— Подожди, бабушка, я сейчас…
Поднимаюсь в караулку, осторожно, чтобы не побеспокоить остальных, бужу Прохора.
— Слушай, командир, я отлучусь ненадолго. Тут, понимаешь, дело такое…
Шёпотом рассказываю о странной старушке.
— Пошли! — начальник караула решительно спускается во двор вместе со мною.
— Тебе куда, бабушка?
— Солдатики, родненькие, помогите! На Мельничную мне нужно. Детки у меня там, плачут…
— Внучата?
— Сыночки. Васятке шесть годков, а Мишутке четыре намедни сровнялось.
Мы с Прохором молча переглядываемся.
— Пашенька-то, кормилец наш, на Украйне сейчас воюет. Беженцы мы… В нашей Шумиловке немцы…
Прохор выразительно смотрит на меня, я – на Прохора.
— За хлебушком пошла, да вот заблудилась… — продолжает бормотать старушка.
В окне наверху, видимо, разбуженные нами, недовольно ворча, включают свет.
— Что вы делаете?! — в ужасе кричит им наша старушка. — Зачем светомаскировку нарушаете?! Сейчас прилетят, бомбить станут…
Сверху слышна неприличная ругань, окно гаснет.
— Может… позвонить? — с сомнением спрашивает Прохор.
Не нужно звонить.
— Ну нужно звонить. Я провожу её до дома, а там… видно будет.
— Ладно. Только, это… Смотри, в общем. И побыстрее, мало ли, что…

Внезапно я вспомнил…

* * *

Ирина. Художница. Женщина, в свои неполные двадцать успевшая постареть…
Он подошёл к ней, склонившейся над мольбертом.
Холодная жёлтая вода широкой реки забредала в этот заброшенный край – быть может, полюбоваться на безвестную полуразрушенную церковь, может, помолиться за кого-то неведомого, поведавшего ей однажды свою беду…
Медленно над заводью кружила чёрная птица.
Ржавые выщербы кирпичей были чем-то похожи на запёкшуюся кровь…
Неумолимо надвигался вечер, и солнце, уже коснувшееся края горизонта, безжизненно темнело вдали.
Солнце на холсте закрывал жгуче-синими распростёртыми крыльями огромный ворон. Лишь ослепительный луч прорывался из-за зловещего тёмного силуэта, как бы ни пытался стервятник закрыть собою мир от этого, и без того угасающего света…
Крылья птицы отливали металлом.
— Только не говори, что так не бывает, — произнесла она, не оборачиваясь. — Я знаю, ты хотел.
— Хотел! — уверенно согласился он. — Так не бывает.
— Не может быть?
— Нет. Не может.
— А если я ТАК вижу?
— У тебя свой мир. Тревожный. Страшный. Прекрасный… Почему ты увидела ТАК?
— Не знаю. Видимо, глаз так устроен.
— Я много видел в жизни… Страшного. Видел войну. Смерть.
— Это другое…
— Твой мир похож… На голую совесть.
— Хочешь туда?
— Не знаю… Хочу. Наверное, хочу.
— Но в том мире не место первому встречному…

* * *

Первый встречный…
Я вспомнил. Действительно, впервые я услышал это от неё.
А как быть, если сам для себя — первый встречный? Если сам себе не способен стать другом?

…Старушка скрылась в бездонной глубине пустого дома.
Я возвращаюсь. Медленно бреду к своим красным воротам, задумчиво глядя на тёмное окно.
Над воротами, заслоняя свет голубого фонаря, кружит чёрная птица…
Я пересекаю плац, дохожу до полосатого заборчика, вновь гляжу на тёмное окно.
Завтра, я решил, пойду туда снова. Хотя бы затем, чтобы сказать, что был неправ. Не прав… Я осознаю это отчётливее собственного существования. Не прав… Не просто друга, но женщину, женщину вижу я в ней…

Оля… Олюшка…


* * *

Он запер машину, протянул ей ключи.
— Куда ты сейчас пойдёшь?
— Ещё не знаю. Мне некуда идти. Я рассказывал.
— Уже полночь!
— Полночь… Всё равно.
— Оставайся, — сказала она. — Для меня это не имеет большого значения. Я… я привыкла.
— Нет. Не могу так. И ты врёшь, не привыкла. Ты не такая.
— Оставайся. Если хочешь, я постелю тебе на диване.
— Хорошо. Я останусь. Как тебя зовут?
— Лариса.
Они вошли в подъезд, едва освещённый тусклой сорокаватткой, поднялись по узкой скрипящей деревянной лестнице, которые и сохранились-то только в таких вот, старых, доживающих свой век домах.
— Четвёртая! — удивился он. — Надо же, как у меня. Только не здесь, в другом городе.
— Проходи.
Лариса не стала стелить ему на диване, и он понял её. Даже несколько часов, вырванных у одиночества – победа над ним. Крохотная, но победа.

А всё же…
Как легко оставаться случайными знакомыми…

* * *
Он ушёл рано, когда ещё весь дом ещё спал, и любопытные глаза любителей дешёвых новостей не прилипли к немытым окнам.
— Прости, — произнёс он, едва касаясь ладонями её плеч.
— Спасибо тебе, — едва слышно отозвалась она, глядя в сторону. Больше не нужно приходить. Пожалуйста.
— Да. Я знаю. Такое возможно только один раз.
Он хотел обнять, но она отступила, поймала обогнувшие пустоту ладони и сжала в своих, длинных и холодных.
— Не надо. Уже всё окончилось…
— Прости, — растерянно повторил он.

* * *

Я возвращаюсь.
Телефоны стоят всё так же, безмолвно, задумчиво. Может быть, они слушают разговоры других телефонов, других людей. Они не знают, что подслушивать нехорошо, а может, для телефонов не существует подобных запретов…
Я набираю номер.
Зачем я бужу их? Может быть, им вовсе не нужен мой звонок! Может, их не мучает одиночество…
— Ковалёв слушает.
Голос усталый, хриплый, но уверенный и очень спокойный.
— Простите. Возможно, я разбудил вас.
— Нет. У меня осталось слишком мало времени на жизнь. Поэтому я очень немного сплю. Кто вы? Ваш голос мне незнаком.
— У меня такой же номер телефона. Только не здесь. В другом городе.
— Это хорошо, что ты позвонил. Я стану называть тебя на «ты». Ты молод, а мне уже совсем немного осталось. И годы, и очень много лет ношу в груди металл. Трофей, так сказать.
Ковалёв помолчал, и повторил:
— Хорошо, что ты позвонил. У людей ведь не только номера телефонов могут быть одинаковы…
— Я позвоню ещё.
— Спасибо. А теперь спи. Завтра будет беспокойный день.
Я вешаю трубку.
За окном снова льёт дождь, и в прозрачных лужах взрывается свет голубого фонаря над красными воротами…

* * *

— Уходи! — сказала она. — В конце концов, когда-то нужно сделать решительный шаг!
— Лучше помой посуду, — мрачно отозвался он. — на это тебе тоже всякий раз приходится серьёзно решаться.
— Уходи! Я говорю серьёзно! Ты надоел мне. Я устала. Ты неинтересен мне.
Он встал.
Она бросилась к двери, загородив собою выход.
— Не уходи!
Он покачал головой.
— Не могу оставаться. Я ненавижу этот дом.
— А я?
— Пока что ты – часть этого дома. Пусти…
— Но… Это мой дом! Я прожила в нём двадцать лет, здесь живёт моя мама, здесь… Она с ума сойдёт, если я уйду с тобой!
— Скорее, если я останусь.
— Да, она не любит тебя! Но потому лишь, что желает мне счастья! Ей кажется, что ты меня обижаешь.
— Я тебя никогда не обижал.
— Да, да! Но она думает, что можешь когда-нибудь…
— Живите, как прежде. Я никогда не посягал на ваш семейный уклад, но он не для меня. Я привык всё и всегда решать сам, и по-иному не будет. Когда я делаю, как считаю правильным, ты вмешиваешься и споришь. Когда спрашиваю совета – молчишь или отмахиваешься: не до тебя, мол. И над всем этим стоит мама, глава семьи, глава целых двух жизней. Чужих ей жизней… Я ухожу.
Он вышел, плотно прикрыл за собою дверь и пошёл вниз, не оборачиваясь.

* * *

Я задеваю за что-то в полумраке, и оно отзывается негромким гулом. Гитара! Это Аркашка притащил, ему очень хочется научиться играть, но получается плохо…
Я беру инструмент и пою негромко:


Беда не приходит одна.
Всегда у беды есть попутчики злые —
горбатые карлики, гномы седые
крадутся за нею вослед, и чья в том вина…
Беда не приходит одна.
Она многолика, и сразу неясно,
быть может, о чём-то грустим мы напрасно,
быть может, совсем-совсем не в этом она…

Беда не приходит одна.
Не тем ли она и страшна?

Гитара долго ещё задумчиво гудит, покуда её не обрывает громкий звонок самого крайнего телефона.
Тревога?!!
Нет… Всего лишь проверка из управления…
Сегодня на удивление спокойная ночь. Слишком спокойная. Оставляющая чересчур много времени для воспоминаний и раздумий.

Я поднимаюсь по узкой скрипучей лестнице, негромко стучу в обитую старомодным дермантином дверь.
— С ума сошёл?!!
Я хочу пригласить её с собою завтра на Белое озеро, но прежде я должен сказать что-то очень, очень важное…Она должна услышать, и поверить, что не просто друга, но женщину, женщину вижу я в ней… Женщину…
— Оля. Олюшка…
Я ничего больше не могу произнести. У меня не хватает слов. Слишком часто приходится просит о прощении прошлых ошибок…
И тогда я просто вырываю её из тёмного дверного проёма, прижимаю к себе и ловлю губами её пересохшие тонкие губы.
Она замирает на мгновение, обвисает на моих руках, но почти тотчас же вновь выпрямляется и вырывается из моих объятий.
Смотрит испуганно, жалобно, словно маленький мокрый котёнок, потерявший свой дом.
— Зачем? Зачем ты сделал это? Теперь я не смогу… не смогу…
Она смотрит на меня глазами, полными слёз.
Зачем?
Любить возможно только один раз. Остальное – не любовь.
— Любить возможно только один раз, — произносит она вслух. — Я хочу, чтобы со мною было именно так. Поэтому…
— Не нужно. Не нужно продолжать… Я это уже и без того понял. Поздно понял…
Я хочу сказать «прости», но не говорю. Если слишком часто произносить это слово, даже сам перестаёшь в него верить.
Иди, маленькая девчонка, иди, ищи своё счастье! У тебя впереди целая жизнь, и тебе ещё не нужен первый встречный…
В мире, котором ещё нет места одиночеству.
Но может наступить миг, и вот, первый встречный — ты сам, и ты сам  — первый встречный…

* * *


Он спустился вниз, к своим телефонам, к своей неудобной кушетке, своим алым автомобилям, видимым в боксе через полуприкрытую дверь. Лёг лицом вниз, что было сил, зажмурил глаза, и последним усилием воли выключил, словно барахлящий телевизор, своё сознание. Мир перестал существовать.

* * *

Ему виделось чистое, каких уже и не бывает вовсе, море, серый, почти прозрачный песок на пустынном берегу, и женщина, бегущая навстречу…
Кто она была? Мечта…
Она была одета во что-то белое, невесомое, мягкими складками струящееся по полупрозрачному телу, словно дым далёкого костра…
Она была похожа на Ларису, Олю, Ирину, неуловимо похожа на всех женщин, которых он знал в своей жизни, и, казалось, любил…
И он побежал навстречу женщине, чьи черты с каждым нагом становились всё различимее, всё более похожи на…

Его разбудил телефон.

* * *

Стас, это ты… Тоже не спишь… Приходи, слышишь?! Возвращайся! Мне плохо без тебя. Ты нужен мне. Понимаешь? Очень нужен… Я сегодня говорила с отцом. Он согласен разменять квартиру. Если захочет, он сможет убедить маму сделать это. Сможет, вот увидишь! Я тоже не могу… там… без тебя.
— Маша… Не нужно ничего разменивать. Пускай всё остаётся по-прежнему… Там. А насчёт жилья – я знаю одну крохотную комнатку, здесь, неподалёку. Если продать мотоцикл и аппаратуру…
— И мои украшения, что остались от бабушки!
— Достаточно будет мотоцикла и аппаратуры, я узнавал. У меня есть ещё немного денег. Правда, там нет ничего, ни центрального отопления, ни горячей воды, но ведь это ничего, правда?
— Правда… Мы станем сидеть вечерами у печки и смотреть на огонь…

* * *

Я лежу на своей кушетке и гляжу на ромашку в уголке потолка. Крохотный кусочек побелки вдруг отрывается сверху и начинает медленно падать мне на лицо, кружась в задумчивом танце… И я вижу, как у ромашки вдруг появляется маленький, слабенький и едва заметный пока лепесток — третий…
Любит, не любит, любит…

Люди живут, чтоб возвращаться.


1984, 1986, 2009г