АТЬ-ДВА
( ПОВЕСТЬ)
«Искренность не является художественным достоинством.
Искренность - твой залог перед Богом.
Но выкупать этот залог придется на другие средства».
(Г.Л. Олди. Ойкумена, книга третья)
Часть 1
П Е Ч И
«А я, молоденький парнишка: лет шестнадцать
[двадцать, тридцать, сорок с гаком]
На фронт германский подался
[просто так, из интересу]»
( песня под гитару в беседке)
Глава 1
1
- Расскажу я вам, дети, сказку… Про ****у-лупоглазку! – так обычно майор Батюк, замполит нашего мотопехотного учебного батальона начинал свою очередную речь. Сразу это было смешно: стоит эдакий паучок на тонюсеньких ножках, весь мундир в значках, брюхо, как у борова, на метр впереди, сапоги лакированные, а фуражка – гигантская, да и выгнута она как-то хищно, не по-советски: эсэсовская , прям, фуражка, братцы! Да и не говорил он вовсе, этот майор, даже не вещал, а цедил слова, еле шевеля двумя тонкими глистами губ, гипнотически уставившись в некую среднюю точку пространства своими грязно-голубенькими глазками домашнего деспота.
- Несение караульной службы является выполнением боевой задачи и требует от личного состава точного соблюдения всех положений настоящего Устава, высокой бдительности, непреклонной решимости и инициативы.
Виновные в нарушении требований караульной службы несут дисциплинарную или уголовную ответственность. Для несения караульной службы назначаются караулы. Караулом называется вооруженное подразделение, назначенное для выполнения боевой задачи по охране и обороне боевых знамен, военных и государственных объектов, а также для охраны лиц, содержащихся на гауптвахте и в дисциплинарном батальоне. Караулы бывают гарнизонные и внутренние (корабельные); они могут быть постоянными или временными…
Выдавив нечто подобное, без интонаций, запятых и пауз между словами, Батюк направлял прожекторы глаз по аудитории, и, разумеется, находил искомое. Искомое было по определению: слишком много нас тут, в роте с высшим образованием, уж слишком Родина постаралась, производя ненужных ей учителей, инженеров, музыкантов…
Человек 200 вместо положенных 150. Все до единого – будущие пехотные командиры!
Мясо пушечное.
Пыль дорожная.
На мгновение в грязных глазках майора проскальзывал огонёк злорадства, и два глиста, растянувшись в подобие улыбки, шептали, едва слышно:
- Кто ссссспиттт………
А потом, вскинувшись коблами вверх и округлившись в орущую гласную букву, громогласно завершали:
- Встать!!!
Под общий хохоток, человек 15 вскакивали, недоумённо оглядываясь по сторонам. Им теперь предстояло стоять до конца занятия.
- Вот она, лупоглазка-то! – торжественно провозглашает майор.
И лекция продолжается!
The show must go on!!!
Губы-глисты уже шевелятся по иному, и что они там вещают, мне, честно говоря, по барабану: я вновь погружаюсь в полудрёмное состояние, оставаясь в этом мире примерно так, как это может себе представить рыбка в аквариуме. Там, далеко, снаружи что-то звучало и шевелилось, но я-то ЗДЕСЬ и СЕЙЧАС, в этой капле тёплого океана, среди дивных водорослей, причудливых мыслей и томительных воспоминаний… Я умею одновременно спать и контролировать происходящее вокруг! Уроки психологии пошли на пользу!
Армии нужна война. Кровавая настоящая война, которая быстро расставит все действующие лица на подобающие места, где не будет места толстому паучку-острослову, ибо место его будет – братская могила после первых 2-3 выстрелов…
Возможно, в спину.
2
Ну, уморил, скажете вы, выискался ещё один - парить мозги армейскими байками!
О, друг мой, читатель, если такой нашёлся! Каюсь, каюсь и ещё раз каюсь, но я уверен, что право на такие мемуары я просто выстрадал, просто давностью лет заслужил! Сами подумайте: сижу я в Бруклине, худо-бедно выгребаю, и наша нищета многим в мире может о-го-го каким ещё уровнем показаться! И тут вдруг я начинаю грезить про каких-то май-ров-замполитов давно не существующей страны! Как будто раньше у меня такой возможности не было! Тем более, были свежи воспоминания и остры ощущения, а главное, казалось всё это непомерно важным и большим…
Эх, сколько вас, пацанов-мужиков для кого армия так и осталась единственно ярким событием в жизни! И сидит такой дядька, бывает, за праздничным столом, и поучает, всех кого ни попадя, доморощенными притчами, расхожими байками и казарменными баснями! И толкает его локтем в бок уставшая супруга, и хихикают себе в кулак юноши, кому эти речи направлены, да и друзья пропускают мимо ушей весь этот трёп, ибо слышали всё это не раз и не два! А он токует и токует, несчастный, не замечая своей ненужности и явного чудачества.
Неужели вы думаете, я хочу уподобиться эдакому глухарю-неудчнику? А пусть и герою! Но ведь это в прошлом! И если ты в 300-й раз рассказываешь про сбитый самолёт, сбитых вражеских самолётов от этого ведь больше не становиться! А вот цена подвига в глазах слушающих нивелируется: подумаешь, самолёт он сбил, у меня вона тут гвоздь в сапоге, как у самого Фауста!!!
Хотя я и вовсе вправе не спрашивать вас об этом! Задатков я не брал – чего хочу, того и напишу! И все, кто ищет какую-то житейскую пользу и практическую мудрость от чтения, можете сразу отложить книжку эту в сторону, ибо кроме субъективных описаний, а порой искреннего вымысла вы тут не найдёте! Не было ничего такого, не было!
А если и было, то с кем-то другим, хоть и буду я тут отчаянно в каждой строчке писать я-я-я-я!
Приоткрою ещё один маленький секрет.
Затеял я, было, написать длинную эмигрантскую опупею про путешествие туда и обратно, но что-то стало камнем поперёк дороги, сбивая лёгкий ритм и превращая летучее повествование в чугунные заржавелые ворота, которые и с места не сдвинешь, когда надо! А зачем такие ворота? Прямо скажу: на фиг такие ворота ни кому не нужны! Плюс авангардный формализм со своевольным волюнтаризмом заели: я их гоню, а они всё прут и прут наружу!
И вдруг подумал: а не взвалил ли я себе на плечи непомерный груз? Не попробовать ли сначала размер поскромнее, да стиль попроще? А тут, как тот чёртик из табакерки, выскочил майор Батюк, и орёт дурным голосом: «Я, мне, моё» - и грызёт кривыми жёлтыми зубиками такой же жёлтый кусок сала! Ну, на, курва, держи, думаю. Сел за комп, и нате – пару страничек накатал!
Ещё умница Ким мне давно говорил: «Если не можешь писать, пиши о том, что ты не можешь писать! », а я, дурак, почти всю жизнь потратил, что бы это правило вдруг понять!!!
Но про Кима в этой повести не будет ни слова. Одно скажу – был он – голова, и пальца ему в рот я бы не положил, но ко времени, которое я собрался описывать он отношения не имеет, ибо были у меня тогда другие учителя, иные ориентиры и совершенно розовые представления о жизни.
А майор Батюк догрыз сало, приоткрыл маленькую китайскую шкатулочку, где я обычно держу своё золотое кольцо и цепочку с православным крестом, забрался туда и мирно захрапел! Ну я крышечку и прикрыл до поры до времени, что бы храп его не мешал мне сочинять всю эту порой весёлую, порой печальную небывальщину!
3
Предутренний сон.
Грань между реальностью и бредом.
Чудесное состояние, когда настоящее суматошно врывается в сумрак мозга и затевает там карнавальную феерию.
Едва слышный скрип половиц вызывает видение снежной пустыни, по которой ты бредёшь уже целую вечность. На плече широкая лопата для уборки снега. А над головой – многоглазье неба! «Вот, дойду до следующего сугроба. И возьмусь за дело!» И лопата с сухим треском вонзается в снег. Божечки! Сколько же можно копать! Уж не видят глаза ни неба, ни снега, а руки работают сами – и раз! – и ещё! А следом в цветастой тюбетеечке идет, сгорбившись, Вовка Воеводов. Тяжёлой табуреткой он утаптывает снег в аккуратный прямоугольный бордюрчик: кантик, ёб его мать!
Всё тут - кантики, тренчики да бубенчики! Как они, гады, обожают кантики!
Вовка насобачился: пыхтит, материться себе под нос, но через каждые 3-4 метра проверяет высоту бордюрчика. Должно быть ровно 75 сантиметров.
Громко хлопает дверь подъезда – и ты беглец!
Враг настигает, стреляет!
пули срезают ветки у тебя над головой, а ты безбоязненно мчишься, охваченный вдохновением мудрого зайца, в сотый, в тысячный раз оставляя в дураках своих врагов!
Перекур.
Под ноги летит слезоточивка.
Зажмурившись, напяливаешь противогаз, и как положено, делаешь полный выдох.
А вдох – не получается!
Маска намертво приросла к коже. Рёбра беспомощно раздвигаются, но ни капли воздуха не удаётся процедить сквозь безжалостную резину!
Неужели конец?!
Переворачиваешься на спину и воздух сам втекает в грудь и пьянит. И сердце работает громко и уверено, как полковой барабан: раз-раз… раз-два три!
Шаги. Такие знакомые, родные и ненавистные.
Шоссе, по которому бредёт одинокий странник – Хромой Дирижёр. Он часто останавливается, и не переставая, беседует сам с собой. Иногда он задумывается, и тогда наматывает свою седую бороду на тощий указательный палец…
Голоса.
Дирижёр уже не один.
Странный человек среднего роста в камуфляжной форме присоединился к нему, и не понятно теперь кто из них говорит. Очертания лица человека зыбко плывут, и порой, кажется, что из-под плоской некрасивой физиономии выглядывает зубастая морда рептилии.
- А что если какому-нибудь идиоту взбредёт в голову стать единственным изобретателем велосипеда, дорогой Гоша, что тогда?
- Не кипятитесь, маэстро. – голос крокодила с хрипотцой и не лишён обаяния, - вы говорите единственным изобретателем велосипеда? Замечательно! Ведь к этому всё и идёт! Ведь это истинный рай – Земля без правителей, шпионов, политиканов, земля, где властвует один единственный в своём роде изобретатель велосипеда! Порочь, прочь остальных изобретателей! Они обязательно придумают порох, тринитротолуол, они обязательно доберутся и до атома… И, как вы помните, маэстро, на этом всё и прекращается: и политики, и художники! Вы, конечно, убеждённый материалист, думаете о всеобщем прогрессе, но кому он нужен, этот вечно выпендривающийся, лезущий на рожон, прогресс? Люди не могут быть сильными. Как только в руки к ним попадает серьёзная вещь, они начинают баловать и хвастаться, как дети новой игрушкой. Это опасно, дорогой Дирижёр, опасно… так не лучше ли разъезжать раздетому на замечательном велосипеде по всей планете со свободной головой, радоваться солнцу, небу, и – жить! Жить, чёрт меня побери!
- Вы говорите, господин Гоша, о беззаботном солнечном рае, о жизни, а сами бесстыже строите вонючую казарму!
- О, мой стахановец! Даёшь пятилетку в два года! Ай-ай-ай… Мы ведь только начинаем! Не сразу, как говорят, и Москва строилась! Это вам не книжки спалить… Это дело во сто крат труднее, и честно признаться, я так до конца и не представляю, как это сделать. Может быть, вы и правы, не надо было их всех… Но ведь это первый шаг. Это – повод, если угодно. От сумбура и анархии мы обязательно придём к строгой, замечательной, безгрешной структуре!
- Этого не может быть, потому что быть не должно, - сказал откуда ни возьмись появившийся Памятник.
- А! Лукич! Не запылился – явился! – расхохотался господин Гоша.
- Это может быть, потому что оно уже отчасти есть! – парировал Хромой Дирижёр.
- Наивные мистики! – повысил Памятник свой бронзовый голос, - вы купаетесь в тёпленькой моче собственных недоносков-домыслов! Осмотритесь кругом! Вы все в дырявой шлюпке, а вокруг – могучий, бушующий океан. Надо думать как залатать дыры. Надо крепить мачту. Надо шить паруса из собственных шкур и плыть к берегу, пока всех не накрыла взбунтовавшаяся стихия! Проще всего закрыть глаза и замереть в надежде на то, что последнее мгновение этой жизни станет первым мгновением жизни другой, по ту сторону реального мира!
- Проще всего стоять на трибуне с поднятой рукой и распоряжаться чужими шкурами! Полезайте-ка в нашу дырявую шлюпку! И вы убедитесь, что не такая уж она ветхая и дырявая! Попробуйте содрать шкуру с самого себя? Ни кто не позволит вам это сделать! Просто из любви к искусству! Мы утверждаем жизнь в любом её проявлении, и ни кто и ни как не сможет доказать, что это не так! Вы же, прикрываясь ветхими лозунгами и якобы научными гипотезами утверждаете смуту и хаос! Нас покроет волной? Прекратите дразнить стихию! И не надо будет с ней бороться. И все будут сыты и бессмертны!
- Сытость монашествующего фанатика и героическое бессмертие трухлявых мощей? Вы это, наверное, имеете ввиду? Вы лжёте сами себе и благодаря этой лжи прёте вслепую, не подозревая, что впереди – пропасть!
- О, наш святой каменный гость, или вы, Лукич, всё-таки бронзовый? Неужели вы думаете, что сытый желудок плюс электрификация всей страны даст полное счастье, пусть не всем, но большинству?! Возникнут другие проблемы – проблемы духа и творчества. Человек должен делать то, что он хочет. И он должен знать, что его труды будут оценены и услышаны. И тут никак не обойдёшься без нашей трухлявой ветхой шлюпки! Все к нам! Иначе механическое ожирение уничтожит живую творческую мысль и погибнет всё. И вы, наш родной, в том числе!
- А не кажется вам, друзья, - мешался в разговор господин Гоша, - что все мы увлечены одной идеей? И пора давно объединить все наши усилия! А в честь такого славного дня, не угодно было бы вам распить со мной бутылочку чего-нибудь покрепче?
Лукич хитро подморгнул Дирижёру, тот дал себе щелбана по горлу и спросил:
- Как всегда?
- Почему бы и нет, дружище!
Лукич сорвал с головы свою знаменитую кепку, протянул руку вперёд и власно крикнул:
- На «Потсдам» !!!
Троекратное «ура» было ему ответом.
Троица трогательно обнялась и зашагала прочь, лишь снег весело поскрипывал под ногами, да обрывки фраз, не да нет, долетают до твоего слуха!
Впереди светится город, простирая щупальца улиц на все стороны света.
Он сниться мне и будоражит меня своей загадочностью всю жизнь, этот город из давно забытых юношеских снов. Сначала мне казалось, что это – Минск, а теперь, когда я живу в Нью-Йорке, мне кажется, что это – Нью-Йорк, но в обоих случаях, это не те города, видимые всем, это иные, фантастические места, куда независимо от своей воли, я время от времени попадаю, а потом долго размышляю – что бы это могло значить, и можно ли это хоть с какой-то пользой применить для жизни реальной!
Стар становлюсь, прагматичен. А тогда конкретная польза меня мало волновала, недоросля и баловня!
Я тихонько тащился вслед за странной троицей, ловя отрывки их странной беседы… В конце концов, если удастся дойти – Потсдам прекрасное место: камерная музыка, котлеты по-киевски, ковры на полу и всегда свежие скатерти! А водка –она и в Африке – водка! Разве что во сне не берёт, зараза!
Шаг в шаг. Нога в ногу. Раз, раз, раз-два, триии!
Левой!
И уже не крамольная троица маячит впереди – сержант Сигай, здоровенная детина, усталый ребёнок бродит по центральному проходу казармы, то и дело поглядывая на часы. Его нелепо огромные кирзачи, словно гигантский каменный метроном отсчитывают последние такты сна. Ворочаются на скрипучих двухэтажных койках курсанты, предчувствую скорое насилие, как грозу в начале мая, и оно, насилие – наконец - свершается…
4
- Рота, подъём! – сипит Сигай, и виновато тупит глазки долу. Он - новоиспечённый сержант, и во вкус власти ещё не вошёл. Ему было бы сподручнее сейчас вместе со всеми кубарем лететь вниз с коек, и кое-как, наспех наворачивать проклятые портянки на босые ноги! Но его ни кто не спрашивает. Он дежурный по роте, и делает то, что ему, салабону, положено.
- Первый взвод, подъём! Второй… Третий… Четвёртый… Пятый… - эхом отзываются «замки» .
Есть ровно одна секунда для лени. Но как ни длинна, как ни сладка эта секунда, она кончается, обрывается в вечность, как последняя капля воды в раскалённый песок пустыни…
«По команде «подъём» курсант обязан отбросить одеяло на спинку кровати, и через две минуты одетым по форме стоять в строю на центральном проходе».
Кончается мгновение, кончается! Уже застучали об пол босые ноги курсантов. Быстрее! Первым быть ни к чему, но последним – не дай бог!
Я отбрасываю одеяло и бросается к табуретке. Первое дело – надеть шапку. Затем –впрыгнуть в штаны, хэ-бэ, портянки…
До сапог дело не доходит!
- Третий взвод, отставить! Отбой, третий взвод!
Сержант Жевняк недоволен своими подопечными. Виноват во всём «ублюдок» Вагидов, но отвечать приходиться всем.
- Отбой, третий взвод! - внушительно повторяет Жевняк для тех, кто не понял ситуацию и продолжает одеваться.
Все мы тут специалисты и интеллигенты… Мы терпеливо глотаем обывательства, и слово «ублюдок» теряет свою первозданную мощь, становясь рутинным. Понимая, что всё это – временная рутина, мы принимаем правила игры, но у некоторых нервы уже не выдерживают.
Нодар Хачапуридзе злобно сверкает грузинскими белками своих вишнёвых глаз, и громко ругается на Вагидова какими-то кашляющими, харкающими и сипящими словами. Грузинам эти штучки сходят с рук: у них это – «национальная особенность характера», равно как и усы – «национальная гордость»! И нам бы было не в падлу отпустить мулявинские усы, у кого таковые вообще растут, но разве кто об этом спрашивает!
Я же стараюсь найти удовольствие в этой экзекуции! Нужно лишь побыстрее раздеться и самому первому лечь, блаженно вытянуться во весь рост, пошевелить пальцами босых ног, и ловить кайф, наслаждаясь этой неожиданной подачкой судьбы, этой минутной отсрочкой от мороза, и никчемных физических упражнений ни свет, ни заря… Суетясь, выбегают на мороз в одних хэбэшках курсанты соседних взводов, дежурный офицер даёт распоряжения старшине Жигале (блять, ну и фамилии у наших сержантов – кунсткамера!), суетятся дневальные, наскоро подбирая бог знает откуда взявшийся мусор, по чём свет стоит, материться Хачапуридзе, подпрыгивая на одной ноге, и пытаясь освободить вторую из непомерно узкой штанины «галифе», ковыряется Вовка Воеводов со своими портянками: ну ни как они не хотят повиснуть, обвившись вокруг сапог! – смотри во ве глаза и радуйся собственной полноценности, а можешь прикрыть глаза,и на мгновение сгонять в загадочный город, и проверить – не нажрался ли Гоша до полуобморока, как в последний раз, когда Дирижёр и Лукич волокли его, бедолагу, по заснеженной степи непонятно только куда…
- Живее, товарищи курсанты! – Жевняк довершает утренний туалет надеванием аккуратно ушитой шапки. Шапка держится на макушке непонятным образом, как будто её гвоздиком прибили. А сам Жевняк, наш ровесник, выглядит лет на 15 старше: у него золотой зуб, он не курит и уже кандидат в КПСС!
И вот, последний скрип пружины. Мёртвая тишина. Казарма пуста. Из открытых форточек доносятся звуки музыки: полковой оркестр лабает «Егерский марш», барабан тяжело отбивает такт, аж окна чуток дребезжат!
У 3-го взвода сон-тренаж.
- Взвод, подъём! – шепчет стиснутыми побелевшими губами Жевняк, и разом 30 фиолетовых одеял фантастическими гигантскими бабочками порхают верх и виснут на спинках кроватей – строго по уставу, разом, одним громом ударяются об пол 60 голых пяток, подлетели вверх 30 ушанок и нахлобучились на 30 одинаковых лысых макушек!
Зажженная спичка начинает припекать пальцы Жевняку. Он перехватывает спичку за потухший конец, и поднимает её вертикально – так она быстрее догорит.
Последний всплеск пламени.
Неподвижный, стоит взвод в две шеренги на центральном проходе, одетый по форме.
- Медленно, товарищи курсанты, очень медленно! – Жевняк проходит вдоль строя и явно доволен.
- Курсант Вагидов!
- Я!
- Головка от ПТУРСа , выйти из строя!
- Есть!
Вагидов театрально вышагивает два шага, поворачивается кругом, откровенно обезьянничая, и едва не потеряв равновесие, замирает по стойке «смирно» и смотрит в даль, как положено по его величеству Уставу. Жевняк пристально осматривает его со всех сторон, но повода придраться не находит.
- Встать в строй!
- Есть! - снова обезьяний пируэт: не боится Вагидов ни чёрта, ни дьявола, ни сержанта Жевняка, ни даже самого старшину Жигалу, от которого уже имел неисчислимые наряды! Он не обременён высшим образованием, этот Вагидов, он весел и дерзок. Видимо, из таких потом получаются настоящие солдаты и герои…
- Первое отделение – одеть шинели на уборку территории, остальные – за мной.
День начался замечательно. На часах 6.07, а мы ещё ни то, ни сё…
5
Про полустанок «Печанский» и знаменитую учебку «Печи» наслышан любой, призывавшийся в армию гражданин СССР.
Разумеется, слыхал и я про дурную славу Печей ещё до армии. Слово «ебут» неразрывно шло в связке с вышеназванным заведением.
На деле же всё оказалось просто: жизнь в учебке была максимально приближена к уставному идеалу.
Всех и делов!
Доведённые до абсурда постулаты устава тут лихо воплощались в жизнь и ходили-бродили потом по просторам СССР легенды о сумасшедшей дивизии неподалёку от городка Борисов.
- Бля, чувак, там летом траву красят, если пожелтеет!
- Да хули траву! Мне один кореш базарил – он осенью листья пришивал к веткам!
- А зимой – когда снега не хватает, я слышал, его туда привозят!
- Ага, «привозят»! На горбу в плащ-палатках таскают с поля! А когда лишний нападает – обратно в поле выносят!
- А сержанты – звери. Чуть что – в рыло!!!
- Да и офицерьё не лучше! Сявок со всего союза собирают, либо «сынков», что бы выслуживались быстрее!
- А один стоял у знамени в карауле, как положено, с двумя рожками патронов, а у офицеров в штабе собрание, распекает их чмырь - ком полка. Орёт пол часа, не затыкается, час орёт. Вот, и решил чувак пошутить. Передёрнул затвор, ворвался в комнату, как дал очередь в потолок! Положил всех мордой в низ! Ком полка, говорят, в штаны при всех наложил!
- Ну? А чуваку что?
- А ничего! Замяли дело – самим бы потом боком вышло. Чувака в больнице подержали пару недель, а потом на дальний полигон до конца срока сослали к дюритам … Они там и задрючили его чуть не до смерти…
- Ха-ха-ха! Так угнал бы танк!
- Умный ты языком лязгать! Самого бы туда!
- А к параду когда готовятся, я слышал, месяц плац не покидают!
- А другой, я слышал, сам застрелился – не выдержал нагрузку!
- Да, набрали детей в армию, а молоко забыли выдать!
- Га-га-га-га!!!
- А в пехоте там, говорят, один прапор огурцы не ест!
- Да ну! А чё?
- Так голова в банку не пролазит!
- Ха-ха-ха!!!
Шутки шутками, братцы, но всё это чистая правда! И всё совпало именно с моим сроком прохождения службы!
Тихий парень Губин пошутил автоматной очередью во время караула… Он был одним из нашей художественной шарашки, и поэтому нас потом несколько раз тягали к ласковому майору – особисту полка.
А ещё автобус упал в речку с моста. «Хорошо, людей не было – одни солдаты,» - говорил прапорщик Петренко – это тот, у которого голова в банку не пролазила.
Юмористом был этот Петренко, хоть вешайся! «Да де ж ваша совесть, хлопцы! Понасыралы! Та вы ж фашысты! Неее…. Вы хуже – вы антифашисты!!!»
И попробуй улыбнись: сгниёшь на губе не за понюшку табаку!
А майор Батюк, с него-то я и начал эту повесть, так и сидит в моей шкатулочке. Только что крышку приоткрыл и клацнул зубиками своими жёлтыми. Эх, беда, может, в соавторы проситься? Но пока суть да дело, сбегал я на кухню и принёс ему кусочек американского бекона, сало-то где я ему среди ночи найду!? Он и рад, схватил бекон, и на дно! Жрёт, сука американский бекон, не подвиться! А как изгалялся, помню, зимою на плацу: «Ну-ка ребятки, топнем ножкой дружно, что бы Рэйган на том конце земли услыхал!» Ну мы и топали – аж асфальт лопался, а ему, гондону, всё мало было: «Не слышу!» - орёт. Выискался эдакий Станиславский от строевой…
Сейчас много пишут про дедовщину. Говорили про неё родимую и тогда, и если честно, именно её я и боялся больше всего, а не пресловутых лишений и трудностей… Но бог миловал. В моей армии дедовщины не было. В Печах, учебке, её не было по определению, а потом, в войсках, все роты были одного призыва, и деление было по землячествам, да и то, к концу службы, когда каждый знал каждого, разница размывалась, сходя на нет…
Во всю уже бушевал ураган Афганистана, стыдливо называемый в прессе «интернациональной помощью». Некие молодцеватые солдаты держали на руках символических девочек. О правде можно было догадываться, но гробы компактно ещё не формировались в каком-то одном кладбище, рассыпаясь по деревням и весям. Смерть солдат была достоянием узкого круга родных и друзей.
Летять по небу еропланы, гопцель-бопцель.…
А я – писал стихи, искал любовь и самоутверждался!
Обнимаю себя и плачу:
над судьбой не взлечу, не привстану!
вижу страшную рожу басмачью
Афганистана!
Скоро я буду там,
скоро
сапогами месить лица!
И кричать о свободе
разные небылицы!
Тихим голосом марша Шопена
занесут меня в смету.
И героем Союза, наверно,
наградят -
посмертно!
Крамольный я был парень! По мне психушка, или тюрьма плакали, а меня вона – в пехоту! А пехота такая оказалась – как к тёще на блины!
Эх, хорошо нынче катать романы! Залез в ГУГЛ – и на тебе – и про Афган, и про Печи – пиши, не хочу! Но я не буду строг к истине прописной! Я не буду гуглить за собой каждое слово, пусть получиться так, как сохранила моя память, и если кому-то кажется, что афганскими могилами уже были устланы все кладбища СССР, я не буду спорить… Я не виноват, что моя война обошла меня стороной. Я не косил и не сачковал по большому счёту. Порой я и так чувствую вину перед теми, кто сложил там свои головы.…
Но что теперь?
Прыгнуть с зонтиком с крыши Импаера?
История перевернулась и та же самая война бумерангом ударила по тем, кто восторженно описывал подвиги доблестных моджахедов по всевозможным «голосам»…
Время от времени пацаны, прошедшие Афган всё-таки стали попадаться на моём пути, и на трепетный вопрос: «Что там?», они спокойно и коротко отвечали всегда одним словом: «Война».
Это честное слово «война» вмещает в себя всё. Но тогда мне хотелось павлиньих перьев, рассказов о доблести, крови, мести, и… пол царства в придачу! Я искренне не мог поверить, что сейчас, сегодня такие, как я, пацаны убивают других пацанов, ненавидя их лютой ненавистью, духов проклятых!
Шумят, шумят сосны на полустанке Печанском, качают розовыми верхушками. Скоро зайдёт солнце, и тогда из-за леса послышаться пулемётные очереди. Одна. Вторая. Вот они спели дуэтом и трио!
А вот – хор!
Тра-та-та-та!
Так хорошо сокрытые за гущей леса полигоны теперь любой может лицезреть во всех подробностях со спутниковой фотографии!
Луна меж тем серебрит верхушки сосен и тоже лениво заглядывает вниз…
Вот он, вот, 10-й участок! Вон, смотрите – Бэ-эМ-Пэшка разворачивается на директриссе и мчиться на исходную, откидывается люк, и я - Я!! – молодой, выскакиваю на броню, а потом вниз, в снег и иду докладывать капитану Бирину, что курсант Мерсон упражнение выполнил.…
Но это потом, а покуда…
6
Да…
Как сейчас помню: была осень 1981-го года, самая золотая и пахучая осень в моей жизни!
С деревьев листья опадали, гопцель-бопцель…
А я служил инструктором в Молодечненском ФОКе, были тогда такие конторы – физкультурно-оздоровительные комбинаты. Оздоравливали мы народ посредством трёх бань, да трёх групп ОФП – на деле каратэ, которые я сам и вёл на пол ставки. А в обязанности мои входило составить табель о зарплате на самого себя, ну и контролировать учебно-воспитательный процесс… Ясное дело – как себя самого контролировать? Но на работу приезжать иногда было надо, благо директором моим был Миша Флибустьеров, который на год меня раньше закончил наш Институт Факиров и Клоунов – ИФК. И так, в дни, когда у меня была вечерняя группа, я вставал ни свет, ни заря и мчался из Минска в Молодечно. Все мчались от туда, а я – туда: такая вот диалектика, братцы! Распределение. Но я не тосковал: во-первых, не самое плохое место попалось, а во-вторых – скоро армия, а там – хочешь возвращайся, хочешь – ищи удачу сам! Но тогда долее, чем на 15 минут вперёд я не задумывался!
Уже второй год мы с Аликом Ханом с головой окунулись в шизофрению стихотворчества, которая преследует меня и по сей день. Алик бросил институт, и чуть было не залетел в армию, я же забросил учёбу, но благо, уже зачётка работала на меня, а стипендии после госов всё равно уже не было! Мы в бешеном ритме сочиняли. Находились люди, которые нас слушали, а машинописные копии пачками уходили в общаги разных Вузов. Летом мы подготовили цикл ассоциативных стихов на музыку Мусоргского «Картинки с выставки» и в сопровождении слайд-шоу уже пробовали показывать. Показали в группе режиссеров театра культуры и познакомились со Стасом Дуровым – тот тоже бредил по полной программе, хотел ставить запрещённого тогда в СССР Мрожека, но в конечном итоге начал готовить к диплому Ружевича. Вот, под Ружевича ему и нужны были новые стихи, адаптированные под советские реалии того времени…
Пишу я это всё лишь с той целью, что бы читатель хоть на мгновение почувствовал какой насыщенной творческой жизнью я жил до своего прихода в мир кантиков, гуталина и перловки!
И так, я приезжал на первой электричке в Молодечно. На второй можно было опоздать, а Миша заставлял нас блюсти своевременный приход на работу, хотя реальной необходимости в этом не было: располагались мы в уютном чистом домике с садом, вдалеке от начальственных глаз. Я срывал твёрдое осеннее яблоко, влажное от утренней росы, откусывал и сочно хрустел им в утренней тиши. Потом открывал контору и растапливал печку. Спустя пол часа, удобно устроившись в своём кабинете, я раскладывал рукописи и начинал «работать»…
Вот она, прелесть провинции! Секретарша Наташка печатает тебе стихи и, видимо, считает тебя гением. Миша, директор – приятель и партнёр по спаррингам. Станиславовна – главбух, как мать родная, всё напоминает, что бы нерадивый инструктор во время подал табеля, а то зарплаты не будет! Зав отделом кадров, Селицкий – обращается на «вы», порой даёт советы, но не высокомерно, как мог бы с верхотуры своих лет. Он и Мишку поправляет, если что. А высшее образование – только у нас с Мишкой. И сидит Мишка в своём отдельном кабинете, а я – в своём. В перспективе, когда тренерский состав ФОКа увеличиться, должность моя будет называться «заместитель директора по физической культуре», ну а пока только «инструктор-методист». Вечером – две группы картэ, прямо на эстраде в центре парка культуры. А на следующий день можно не ехать – босс прикрывает! И мы с Альбертом собираемся у моего старинного друга Юрки Сенина – подгонять видеоряд к музыке и стихам. Юрка верховодит в дискотеке РТИ, скоро они везут программу «на союз», а на следующий год, если покатит, возьмут наши «Картинки»!
А потом я иду к Ленке – своей подруге и любовнице. Будущей жене, короче! Ну, «любовница» - это тяжеловесно как-то, а «гёрлфрэнд» - тогда такого слова в русском не было! Мы познакомились с ней в начале мая, но как-то уж слишком бурно и категорически физиологично.
Мамка на даче, брательник младший – не понятно где, ну а наше дело – молодое!!!
Сами теперь подумайте – она нужна мне, эта армия?
Да именно сейчас!
Эх, вернусь, - думаю я… Вот вернусь и… И… Что «и»?
А ничего, друзья мои!
Ровным счётом ни-че-го!
И стоило мне уйти, такая надёжная, на мой взгляд, пирамида счастья немедленно рухнула по непонятным мне причинам, или вовсе не было ни какого счастья и ни какой пирамиды? Эгоцентричный, я забыл об эгоцентричности других участников этой предармейской идиллии, и потом пол жизни сетовал на дурное стечение обстоятельств, впрочем, не обвиняя ни кого ни в чём: один женат, другой богат, один смешон, другой влюблен, один дурак, другой - твой враг…
Впрочем, врагов я не имел. Именно так хотелось думать.
7
17 марта 1999 года. Бруклин.
« В мае 81 года я познакомился со своей будущей женой Леной. В конце же октября меня забрали в армию. Наш короткий и бурный роман мог вполне оборваться, так как разлука убивает любовь, даже если она есть.
Время это я вспоминаю, как замечательное в своей жизни. Я закончил БГОИФК, с Аликом мы безудержно занимались поэзией и всерьёз верили в свою если не гениальность, то, по крайней мере, талантливость. Было это ни чем иным, как детским самоутверждением, но как бы то ни было, было это прекрасно!
Второй раз я пережил разлуку 15 лет спустя. Эмиграция окончательно выбила из меня наивность и детскость.
И вот сегодня, сидя в своём бруклинском подвале, я с любопытством смотрю на пачку уже пожелтевших писем. Это мои письма из армии Лене. Я их не перечитывал ни разу с момента написания, но мне кажется, что в них должен жить дух творчества, пусть неумелого и несозревшего, но всё-таки творчества. Я решил перепечатать эти письма Возможно, они напомнят мне о давно забытых событиях и помогут заняться творчеством с тем же упоением, что и раньше, ведь без творчества человек гибнет, превращаясь сначала в потребителя, потом в животное, потом в прах».
8
Очнись, солдат!
Тебе не пишут?
Успокойся!
Радуйся: тебя бросили! Радуйся! Счастье твоё, что бросили тебя сегодня, когда ты молод и сил нерастраченных – море, и дел не начатых – океан! Радуйся, хоть и горько, ведь именно так проверяется редчайшее из человеческих качеств – верность! А что толку в неверном спутнике жизни? Лишь нож в спину в непредвиденный момент…
Передо мной пачка писем. ТЕХ самых, печанских. О! Кто пишет сам, поймёт меня! Это вожделённый пирог памяти! Это пицца-хат экзистенциала! Это – суши путешествия во времени! Это икра вдохновения! Это – грибной суп ассоциаций! Это – крем-брюле самооценки!
И плюньте мне в рожу, если это не так!!!
Возможно, какой писака и выщемил бы повестуху только на основании этих писем, ибо их много: перепиши, подкорректируй, соври немного – вот и роман в письмах готов! Но я не буду терзать тебя, читатель, ибо по большому счёту все эти письма – одна мольба.
Мольба не бросать.
Мольба о ****е.
Но ****а не верна по своей природе, а в 20 лет мы осознаём это лишь теоретически, считая себя пупом всего мироздания, и думая, что все измены и неурядицы происходят где-то там, за горами, за лесами,а нам такое в принципе грозить не может!
«6-11-81
18-00. Устал. Сплю. Будят. Два письма. Твои!
Ленка! Слава богу! Я всё запомнил, Забыть возможность была. Писать взялся на второй, или третий день. Написал старикам и тебе. Тебе написал так: улица Ивановская вместо Андреевская и тд. Долго ходил хмурый. Что-то нетак. Вспомнил, но не был уверен. Старикам несколько писем отправил, где просил перезвонить тебе. Сегодня тоже. Тебе с утра отправил «писульку».
Ты просишь больше писать. Это невозможно. День похож на день, как капля морской воды на каплю пресной. Разное содержание. Иногда соли больше, иногда меньше.
Я не могу (пока, по крайней мере) писать про одно и то же. Тебе надоест очень быстро. Лучше… Чёрт его знает, что лучше. Спустя полтора года, за рюмочкой коньяка будет интересно (и то, только для себя) вспоминать. Смешно. Будет смешно. Сейчас же интеллигентские лбы крошатся о лбы прапорщиков. Кое кто становиться таким же. Плоды этой обработки видны на старых бойцах.
Я, Лена, очень беспокоился, почему ты не пишешь. Время – черепаха, амёба. Ползёт. Мы здесь 9 дней, а всё уже приторно. Получил твои письма, потом одолели мысли, которые ты терпеть не можешь. Но я чуть-чуть выдам тебе.
Леночка, если что-то когда-то, если кто-то где-то, или что-то чего-то, если кому-то зачем-то…..
Леночка, никогда не жалей меня и будь откровенна. Если я буду смутным воспоминанием, смутным и скучным, если я буду жить только в этих тоскливых письмах, если у тебя появиться кто-то…
Напиши мне об этом!
Леночка, не обманывай никогда ни меня, ни себя.
Это не назойливость. Это не поза. Это не шиза. Это – мои представления о женщинах. Не верю.
Приедь! Звони моим. Приехать можно на присягу. Это будет в начале декабря, я отдельно напишу.
Леночка, всё одинаковое. Все требуют одинаковость. Шутки уже опустились на дно мужской одинаковости. Ты же помнишь наши прошлые разговоры. Я на другом полюсе. Что бы мне не было трудно, я становлюсь тоже похожим. Стихи. Прочитал о них. Забыл. Уже забыл (не в прямом смысле). Больно даже было. Если можешь, пиши о стихах. Ленка, узнай адрес института культуры, общежития. Это очень просто. По телефону. Мне нужен Стас.
Ребята тут неплохие. Почти все с высшим образованием. Сегодня пригнали ещё. Рота ещё не полная.
Грузины свои песни поют. Отличные мужики. Вчера одного из них, Нодара, сердечный приступ хватил. Носили в санчасть. Сегодня уже в роте. Здоров, говорят, к службе годен. Если бы ты видела, как эта махина корчилась! Его лечить надо. Он 300 метров пробежать не может.
Да, мы предварительно сутки в наряде по кухне отстояли…
Есть в таблице Менделеева
элемент -
БРОМ
Бр-р-р-р-рр
р-р-р-р-р-р
Ну и что?
А я
пью кисель в котором
он
разведён
Поэтому
во сне я вижу
тебя
только одетой
И очень мало меня беспокоит
ненужный в армии
орган!
Что с Аликом? Может, чего слышала?»
рисунок: недовольная, стриженная под «0» физиономия
9
Ну вот, хотел как лучше – завязка, экспозиция, кульминация, то да сё, а получилось, как всегда! Может, я не повесть пишу, а поэму? Но не о жанрах же мне тут с вами рассуждать! Сказал повесть – значит повесть! А вот по стилю окрещу я всё это неоклассицизмом, ибо всё повторяемо в этом мире, друзья, и на мой сомнительный взгляд наступило время самого что ни на есть классицизма, но поскольку цивилизация и наработки различных модернистских школ за последние 100 лет всё-таки наложили свой существенный отпечаток на сознание публики читающей (а её становиться всё меньше и меньше!), то и окрещу я стиль это скромно: неоклассицизм. И можете не бегать по гуглам, мало ли чего там пишет всякая профессура – левая и правая!
Ну что ж, на сим я вынужден поставить точку и попрощаться с тобой читатель до следующей главы, ибо лучше господина Пушкина не скажешь:
Я классицизму отдал честь:
Хоть поздно, а вступленье есть.
Так что, будем считать эту главу классическим прологом.
Вот и майор Батюк из своей шкатулочки хайло высунул и одобрительно кивает, да заговорщицки подмигивает: знает, гад, что я уйду сейчас на весь день – зарабатывать на хлеб насущный, который ни кто ещё не отменял, а он имеет шанс без сала остаться!
Ладно, на, жри, дармоед!
Соавтор, мля!