***

ПОСЛЕДНИЙ ИЮЛЬ МОЕЙ ЖИЗНИ

Сны, тревожные сны. Никуда от них деться. В холодном поту просыпаюсь среди ночи и дрожащей рукой тянусь за стаканом воды. Много лет назад появилась эта привычка – наполнять водой “дежурный” стакан и ставить на ночь на тумбочку. Правда, раньше воду заменяла другая жидкость… Водкой я заливал свою боль, и гранёный стакан стучал по зубам, а теплый яд разливался по внутренностям. Тогда мне казалось, что ненадолго я успокаивался. Но наступало утро, и это был настоящий ад… Пришло время, когда я сказал себе: “Всё, Саня, хватит! Сгоришь!..” С того времени ночной стакан наполнялся уже водой, перестал пить я и днём. Прошло несколько месяцев, и мой когда-то сильный организм понемногу восстановился. Но вот сны не уходили. И в каждом – бой, Афган. Каждую ночь я нажимаю на спусковой крючок, вижу трассирующие очереди, а “духи” не падают. Пули словно проходят сквозь них. Рядом со мной, обливаясь кровью, падают товарищи, я стреляю, а душманы живы... И так – изо дня в день вот уже двадцать с лишним лет. Приснилась бы хоть раз моя настоящая жизнь – до того, как я умер, до июля восемьдесят второго. А ещё лучше – до Афгана, когда я был молод, когда у меня была семья...

... Над Бердичевом – ночная тишина. Для кого-то эта пора – отдых после трудового дня, кто-то любуется звездами, а для нашей семьи эта ночь тревожна. В душе – предвкушение близкой разлуки: через несколько часов я, гвардии прапорщик Стукалин Александр Иванович, тридцати лет, техник мотострелковой роты, а по совместительству – образцовый семьянин и отец двух очаровательных лапочек-дочек – вынужден оставить семью и убыть в двухлетнюю командировку в Демократическую Республику Афганистан. Что мне там делать? Не знаю. Но армия – не детский сад: приказали – должен ехать. Хоть и не нравится это мне, и Галина уже неделю слезами умывается:

– Саша, милый! Откажись, уволься – всё, что угодно, только не едь...
Но я – мужчина, и должен выполнять свой долг. На этот раз – интернациональный.
Всё. Чемодан упакован, я в полевой форме – френч, галифе, хромовые сапоги, фуражка и ремень с портупеей. В который раз целую прекрасные в сне лица дочурок и крепко обнимаю жену:

– Пиши, Галя. Пиши и – жди...

И вот я в Афганистане. Долго мне пришлось привыкать к этому адскому климату: днём умираешь от жары, ночью тебя колотит мороз... Но как-то привык. Служу в той же должности, что и дома, но нередко приходится исполнять обязанности командира взвода: то комвзвода-1, лейтенанта, который “схватил” малярию, то комвзвода-3, весёлого балагура-старлея, которого отправили в Союз “грузом-200”, – погиб во время обстрела колонны. Пока приходит замена, то я, то старшина поочерёдно берём взвода под свое крыло.

Служба здесь “весёлая”: то в кишлаке перестрелка, то караван берём, а то – забросят “вертушками” за Джелалабад, и сидишь неделями в горах на блокпосте. А там – и до Пакистана рукой подать.

Всякое бывает на войне. Здесь очень остро ощущаешь всё то, на что в мирной жизни как-то не обращаешь внимания. По-особенному ценишь дружбу, боевое братство. Когда от быстроты реакции товарища зависит твоя жизнь, или, наоборот, ты спасаешь подчинённого или командира – это сплачивает весь военный организм, укрепляет боевую дружбу. Так однажды в бою я породнился из Аликом Геворкяном, сержантом-армянином Он был заместителем командира взвода, который мне как раз пришлось принять.

Узкой звериной тропкой мы поднимались в горах. Один за другим, “гуськом”, взвод шёл, преодолевая подъём. Мы шли в удобных кроссовках (это в кинофильмах в Афгане воюют в сапогах и застёгнутой на все пуговицы одежде!), стараясь создавать как можно меньше грохота и шума. Я – впереди, за мной – “замок” Алик , и дальше – бойцы взвода, а последним - один из сержантов, командиров отделений. По данным разведки, где-то выше в горах должно находиться духовское логово – то ли опорный пункт, то ли временное пристанище. Вот и шли мы проверить информацию и уничтожить бородатых в случае её подтверждения.

Вдруг, пройдя один из огромных валунов, подходящих к тропе по правую сторону, я ощутил какую-то, пока непонятную опасность. Минуя камень, я смотрел на него и на щель между ним и соседним, но ничего подозрительного там не было. Тем не менее, только я успел отойти на несколько шагов, как какая-то внутренняя сила, сила боевого опыта, развернула меня на сто восемьдесят градусов. Интуиция и чувства не подвели меня: из-за камня вышел дед в чалме и поднял в сторону Геворкяна ружьё. На раздумья не было ни секунды, и рефлекс сработал раньше, чем мозг: я нажал на спусковой крючок. Душман завалился на левую сторону, его “бур” всё же выстрелил, но пуля пошла вверх. Незадачливый партизан покатился с тропинки вниз, а растерянный сержант смотрел на меня большими глазами.

– Товарищ прапорщик... Командир.., вы спасли Геворкяна, – в конце концов проговорил Алик.
Я похлопал его по плечу:

– И как ты, старик, мог в такой переплет попасть, не понимаю? Второй год воюешь... Хотя – и на старуху бывает проруха…

Мы двинулись дальше. Духов в тот раз не нашли, очевидно, разведка имела в виду деда, которого я отправил к праотцам... Вечером вернулись в часть и, с удовольствиием поужинав, завалились спать.

Через пару недель Геворкян летел домой. Памятная вылазка в горах была его дембельским аккордом, и на прощание парень крепко обнял меня. Мы обменялись адресами и расстались. Сержант полетел в солнечную Армению, а я вернулся к своим баранам… Ну, в смысле, к молодым бойцам и афганским будням.

Вскоре в переплет попал и я, к тому времени – уже снова техник мотострелковой роты. Действовали мы, мотострелки, по-пешему, потому первая часть этого слова “мото” как-то теряла смысл. В составе роты прочёсывали ущелье, с которым в последнее время было связано немало проблем. Это через ущелье идут караваны – везут на ишаках оружие из Пакистана или опий в обратном направлении. Это отсюда вооружённые бородачи осуществляют вылазки и нападают на наши колоны и блокпосты. Одним словом, терпение лопнуло.
Сначала – осторожно, перебежками, а со временем, осмелев, – быстрее, растянувшись в цепь, мы продвигались по ущелью. Шли по темно-серым хмурым камням, которые были с обеих сторон, лежали под ногами и везде, куда ни посмотри. А над головами висело низкое свинцовое небо – такого же цвета, как и всё вокруг. Шли молча, и вдруг тишина разорвалась взрывом – рязанец и мой тезка Саня Кравченко, который шёл правее меня, наступил ногой на нашу, советскую, заложенную душманами, противопехотную мину. Одновременно с взрывом со всех сторон послышались выстрелы и пулемётные очереди. Дальнейшего я уже не слышал: на меня навалилась тьма и какая-то пронзительная неспокойная тишина.

Пришёл в себя я в палатке бригадного медсанбата. Брезентовые стены этой импровизированной палаты были с внутренней стороны обшиты белыми простынями, а в соединении со стойким медикаментозным “ароматом” это составляло впечатление госпиталя. Не успел я прийти в себя, как медсестра Катя закатала рукав (стоп! я уже не в хабе, а в пижаме?), перетянула плечо жгутом и сделала укол в вену:

– С возвращением, Саша!

В голове очень шумело, словно ветер-ураган одновременно колыхал миллионы столетних тополей. Я понял, что лучшим вариантом будет уснуть, сделал попытку и зажмурил глаза. Когда проснулся, в палатке висела зажжённая “летучая мышь”, очевидно в Джелалабаде уже была ночь.

– Очухались, товарищ прапорщик? – услышал я сбоку чей-то голос. Повернул голову и увидел, что в палатке стоит ещё один топчан.

– Бельдыев? – наугад назвал я первую фамилию, пришедшую в голову.

– Рядовой Муллагалиев, товарищ прапорщик, – отозвался голос.

Ага, Муллагалиев... Это – третий взвод, зовут Рустам, призван из Брежнева, на дембель этой осенью.

– Здорово, Рустам, – прокряхтел я. – А ты каким ветром?

– Стреляли.., –голосом незабвенного Абдуллы из “Белого солнца пустыни” ответил боец. – Тем самым, что и вы, Иванович. Только вас – осколками, а меня – пулей.

– Как бой? Чем закончился? И вообще, что со мной случилось? Я только успел понять, что взорвалась наша противопехотка...

Парнишка-татарин поднялся на локте, и в сумерках я рассмотрел белые бинты на его руке.
– Кравченко стал ногой на мину, и его отбросило взрывной волной в сторону, – рассказывал Рустам. – А всё “счастье” досталось вам. Ноги посечены, контузия. Мы оттянули вас уже после боя. “Духов” было чуть больше десятка. Мы покончили с ними за полчаса. Может, кто и убежал…

– А рязанец? Живой?

– Жив-здоров! Уже приходил по вашу душу, пока вы спали!..

В медсанбате мне пришлось прокантоваться почти месяц. Потом вернулся в строй, но на “боевые” ротный не отпускал меня ещё столько же. Только в конце весны я снова пошёл с группой в засаду.

В засаде провели двое суток – и повезло. Сначала заметили караван и сообщили о нём по рации, а на следующий день сами разбили небольшую группу моджахедов, которые с двумя навьюченными верблюдами с новенькими американскими М-16 двигались в сторону границы. Уже в бригаде узнали, что по нашей наводке вертолётчики раздубасили караван дотла, а мне земляк-борттехник потом подарил один из двух полуметровых штыков, – трофеи, которыми поделились десантура.

А потом был чёрный день. Шестнадцатого мая 1982 года – эту кровавую дату я не забуду никогда – во главе взвода ротный отправил меня на поддержку десантно-штурмовой группы, которая попала в окружение в “зелёной зоне”. К тому времени взвод насчитывал лишь восемнадцать солдат и сержантов: несколько выбыли “двухсотыми” и “трёхсотыми” во время боёв последних недель, а остальных, молодняк, ротный ещё не пускал на “боевые”.
Мы не успели дойти к месту боя десантников. В “зелёнке” попали в засаду. Плотный огонь вёлся по нам отовсюду. Отстреливаясь и дав команду залечь, я успел приказать радисту связаться с командованием и доложить о том, что ведём бой с превосходящими силами противника. О численном преимуществе душманов сказал, как видел и слышал: стреляли сразу, по меньшей мере, из тридцати стволов.

– Береза, Береза, я – Тополь! – выкрикивал в эфир радист, спрятавшись за скалой. – Нахожусь в квадрате... Веду бой с.., – последнее слово радиста оборвалось. Осмотревшись, я увидел бойца, его простреленную голову. Словно обессилев, он опустил её на радиостанцию.

“Летающие танки” или “крокодилы” – как их только не называли – незаменимые Ми-24 прилетели быстро. Тем не менее, за эти полчаса было все кончено. Я не скажу, что плохо командовал (как не сказали позже и ротный, и офицеры, вошедшие в состав комиссии по разбору результатов боя), но весь взвод полёг на камнях. Когда прилетели “вертушки”, то даже те, кто ещё держался, истекая кровью, в последний раз бросали взгляды на спасительные винтокрылые машины. А вот меня даже не зацепило! Ещё тогда мне подумалось: очевидно, судьба готовит для меня другие испытания…

Вернувшись в часть, я долго не мог прийти в себя от страшной боли, которая сжимала грудь. Восемнадцать молодых жизней!.. Ребята – на десять-двенадцать лет младше меня! Я хоть пожить успел – жена, дочки... При воспоминании о Галине и девочках сердце защемило. Как они там? Пишут, что очень соскучились...

В память об трагическом дне 16 мая я безжалостно уничтожил лезвием свои густые, цвета спелой пшеницы усы, которые ещё не брил никогда, с тех пор как отпустил. И решил: отныне каждый год 16 мая я буду брить усы и отпускать их снова, поминая погибших братьев.
А на счёт испытаний судьбы я не ошибся...

В боях и будничной службе прошло два месяца, и вот в июле командир бригады получил тревожную весть от “братьев по оружию”: разведчики царандоя докладывали, что в восьмидесяти километрах от базового лагеря бригады обнаружено бандформирование Абдуллы Азиза численностью до трёхсот человек. На вооружении банды – стрелковое оружие, гранатомёты, переносные зенитно-ракетные комплексы, безоткатные орудия и крупнокалиберные пулемёты. Комбриг принял решение уничтожить банду силами двух мотострелковых батальонов, танковой роты и миномётной батареи. С этим мы успешно справились: прибыв к месту назначения, на протяжении двух часов крошили банду, взяли около полусотни пленных и гору оружия. С приподнятым настроением возвращались в бригаду. “Урал”, в котором я был старшим машины, замыкал колону. В пути спустило правое переднее колесо грузовика, простреленное шальной пулей во время боя. Включив режим автоматической подкачки, мы всё же отстали от колонны.

В кабине было очень жарко, июльское афганское солнце прожаривало сквозь железную крышу, и мы с водителем чувствовали себя, как на сковородке. Полевой зелёный китель, давно выгоревший на солнце, я снял и повесил на крючок. Сидел в тельняшке с оборванными рукавами и внешне ничем не отличался от водителя: ефрейтор был одет так же. На коленах оба держали автоматы – эта привычка давала хоть какие-то шансы в случае неожиданностей. Тем не менее, это не помогло: нас ждала другая смерть. Внезапно прозвучал страшной силы взрыв, и, пробивая главой лобовое стекло, я успел подумать: “Всё, конец!..”

– Товарищ подполковник! Задача по уничтожению банды повстанцев выполнена, – докладывал комбригу его заместитель подполковник Музыченко. – Уничтожено около двухсот единиц живой силы противника, пятьдесят семь взято в плен. Трофеи: две американские безоткатки, один ДШК, семь РПК, сто тридцать четыре винтовки М-16, пять СВД, сто двадцать автоматов Калашникова, сорок пистолетов разных модификаций, а также значительное количество боеприпасов и холодного оружия. Потери: одиннадцать военнослужащих погибли – командир седьмой мотострелковой роты капитан Воронов, два сержанта и восемь солдат; раненых – сорок один человек, из которых восемнадцать – тяжелых. С боевого задания не вернулась машина ефрейтора Ляхова: отстала в пути. Груз – трофейное оружие. Старший машины – прапорщик Стукалин, – подполковник пожал плечами, словно вспоминая, ничего ли не забыл, и закончил, – заместитель командира бригады подполковник Музыченко.

– Присядь, Николай Ильич, – утомлённо проговорил командир и опустился сам на складной стул. Подполковник недавно вернулся из госпиталя, и ещё не совсем втянулся в боевой ритм бригадной жизни. Вдобавок двое суток не спал из-за невыносимой зубной боли. – Молодцы, хорошо поработали. Тем не менее, и наши потери немалые... А что со Стукалиным? Почему отстали?

– Наверное, какие-то мелкие неисправности, командир. Чтобы они остановились, не видел никто, просто замедлили движение. Думаю, скоро подтянутся и они.

– И я надеюсь, – кивнул комбриг.

Через несколько часов Музыченко снова появился в модуле командира:

– Разрешите?

Зашёл и доложил:

– “Урал” до сих пор не вернулся. Разрешите отправить на поиски взвод на БМП?

– Уже не надо, Николай.., – командир вытащил из пачки “Опала” сигарету, попробовал зажечь и, сломав, выбросил далеко в угол. – Только что звонил командир вертолётного полка: его экипаж пролетал над бетонкой и видел горящий грузовик, по предварительным данным – “Урал”...

Прошло ещё несколько дней. На месте подрыва противотанковой мины побывали технари из пехотной бригады, идентифицировали обгоревший остов грузовика, как свой “Урал”, а останков погибших людей не нашли. Сделав единственный возможный вывод о том, что боевые побратимы сгорели без следа, техники вернулись в бригаду.

Огорчились друзья прапорщика Стукалина и ефрейтора Ляхова. Офицеры и прапорщики роты вечером помянули Сашу, “раздавив” четыре “пузыря” “Русской”. Вообще, не часто они разрешали себе подобное: во-первых, на сорокаградусной жаре не очень-то и попьёшь, во-вторых, и некогда было пить, а в-третьих, бутылка водки стоила 50, а в праздники и все 100 чеков – огромные деньги. Но в тот июльский вечер ни денег не пожалели, ни здоровья: такого парня потеряли!..

В середине июля в Бердичев полетела страшной вестью похоронка, а ещё через несколько дней ей в след отправился ужасный вестник смерти – самолет, который был известен, как “чёрный тюльпан” среди воинов контингента. Поскольку тела не нашли, друзья запаковали цинковый гроб его личными вещами и без права на раскрытие отправили на Родину.

***
После подрыва грузовика прошло приблизительно три-четыре сутки. Такой вывод по итогам предварительного осмотра местности сделал командир разведывательной группы, которая натолкнулась на остатки машины. Метров за десять впереди по обе стороны дороги разведчики увидели тела:

– Водитель и старший машины, а, старший сержант? – поделился мыслями с заместителем лейтенант. – Какие будут предположения относительно хода событий?

Огромный богатырь достал из кармана измятую пачку “Памира”, глазами спросил разрешения, прикурил и медленно сказал:

– Заднее правое колесо разнесено в ошмётки... очевидно, одно из передних было пробитым, и машину вело из стороны в сторону. На мину, а это была, считаю, противотанковая мина, поскольку разорван и смят обод, он наехал именно задним колесом. Ну, а взрывная волна, – разведчик с удовольствием глубоко затянулся сизым дымом, – выбросила обоих через лобовуху: водителя по – налево от бетонки, старшего – направо...

Разведчики вызвали по рации санитарную “летучку”, дождались на неё и начали загружать трупы. Сначала накрыли брезентом и занесли в “уазик” водителя, потом – второго, и тут солдату, который переносил тело, показалось, что мертвец... дышит!

– Фельдшер, зеркальце! – приказным тоном обратился к сержанту-санитару командир разведчиков. Взяв зеркальце, лейтенант долго держал его возле усатого лица человека, который не обнаруживал никаких признаков жизни, и вдруг воскликнул: “Живой!”
Уже осторожно, но быстро тяжелораненого неопознанного (ещё бы: документы сгорели вместе с кителем в кабине!) военнослужащего повезли в армейский госпиталь в Кабул.

***
Когда сознание вернулось ко мне, с удивлением я понял: жив! Открыв глаза, увидел белые стены, потолок, постель – всё было белым, а палата – совсем не похожей на медсанбатовскую палатку. Я лежал и размышлял: где я, сколько прошло времени после потери сознания? Пощупал лицо – не заросло. Тогда, наверное, недолго. Усы, которые начали отрастать после 16 мая, тоже на месте.

В палату зашёл чернявый мужчина лет сорока в белом халате и такой же белоснежной докторской шапочке. За ним – юная девушка, наверное, медицинская сестра.

– Это подарок нам сегодня, Оксана! – воскликнул врач. – Пришли посмотреть на бессознательного-безымянного, а он воскрес!

– Хм, – сказал я и испугался собственного голоса. Прокашлялся, и уже лучше продолжил, – доктор, а какое сегодня число?

– Седьмое октября, товарищ незнакомец, день Конституции, – ответил врач. – А теперь разрешите и мне спросить: что вы помните, как ваше имя?

Седьмое октября... Ничего себе! Итак, оказывается, я провалялся без памяти больше двух месяцев?!

Я назвался, рассказал о возвращении с операции и том, что оборвало наш с водителем путь. Врач, в свою очередь, сказал, что водитель погиб сразу, а меня нашли через несколько дней и также считали мертвым. Рассказал, как всё это время боролись за мою жизнь, сделали пять операций, “сложили” ногу и обе руки, но не могли вывести из комы. А медсестра Оксана, покраснев, сказала, что раз в неделю брила моё лицо.
Возвращение к жизни было прекрасным, хотя и небезболезненным. Ещё четыре месяца я кантовался в кабульском госпитале, выдержал ещё две операции на ноге, которая не хотела срастаться, пока, в конце концов, был выписан и поехал в Джелалабад.

Первое, что удивило меня на КПП бригады – на незнакомом прапорщике, дежурном по контрольно-пропускному пункту, вместо шапки или пехотной фуражки сидел голубой берет. “Новенький, не успел переодеться,” – подумал я. Просмотрев мои предписание и медицинскую книжку, десантник взял трубку полевого телефона и доложил дежурному по части:
– Товарищ капитан! Дежурный по КПП прапорщик Савельев. Прибыл с лечения прапорщик Стукалин Александр Иванович, техник шестой мотострелковой роты второго батальона 66-ой бригады, – читал он из предписания, время от времени с любопытством поглядывая на меня. – Так точно, слушаюсь! Рядовой, проведи в штаб! – положив трубку, сказал он помощнику.
В штабе меня встретил незнакомый капитан-десантник с красной повязкой “Дежурный” на руке. Глядя на его голубой берет, я удивился ещё больше.

– Вы служили здесь ещё в пехоте? – догадавшись, перехватил он мой взгляд. – Месяц назад бригада переформирована в десантно-штурмовую. Комбриг новый, ещё с два десятка офицеров и прапорщиков, но большей частью личный состав остался до замены старый. А уже замена придет из ВДВ.

И тут я понял, почему за все четыре долгих месяца, прошедших с того момента, как в госпитале я пришёл в себя, меня не навестил никто из сослуживцев. Грешил, честно говоря, на лекарей, – мол, не сообщили в часть. А тут, оказывается, переформирование было. Знакомое дело! В такой катавасии не то, что бумажку, живого человека потерять могут!..
От дежурного я узнал, что личный состав находится на тактических занятиях, и зашагал к модулю, в котором жил полгода назад. Пересёк порог, зашёл. Вот – моя кровать (или, может, уже давно не моя?!), вот – тумбочка. Открываю – пустая, только в ящичке несколько писем от Галины полугодичной давности. Галина! Дети... Как они там? Сердце защемило, и я присел на кровать.

Из госпиталя написать я не отважился. Сначала не мог: не работала сложенная по кусочкам рука. Была мысль попросить медсестру, но передумал: а ну, как не выкарабкаюсь?.. Ближе к выписке решил окончательно: писать не буду, сразу приеду!..

Вдруг в модуль ворвалась гурьба прапорщиков и офицеров роты:

– Саша, живой!..

– Не может быть!..

– А мы тебя похоронили!..

От боевых побратимов я узнал, как пошла к Галине похоронка на меня, как набивали моими вещами цинк...

На следующий день, получив из рук нового комбрига отпускной билет, с машиной, которая шла в штаб армии, я выехал в Кабул. Впереди было два месяца рая!..

Самолётом – из Кабула в Ташкент, оттуда – в Киев. В Киеве сел на такси, и за двадцать пять рублей доехал до Бердичева. Над родным городом висели ранние зимние сумерки. В новеньком бушлате и голубом берете, которые комбриг убедил меня получить на складе, я зашёл в свой подъезд двухэтажки. Дрожащей рукой нажал кнопку электрического звонка.
– Кого вам? – заспанным голосом спросила Галина, открыв дверь.

– Тебя, Галя, тебя, дорогая! – бросился я к ней.

Галя широко раскрыла глаза, покачнулась и упала в обморок. Я подхватил её и краем глаза увидел движение со стороны комнаты.

– Ты кто такой, мужик? – в коридор вышел какой-то парниша в майке и “семейных” трусах.
...Когда Галина пришла в себя, мы перекинулись несколькими словами, и я всё понял. Похоронив “меня” и недолго потосковав, моя вдова вторично вышла замуж. Теперь я – никто в этом, когда-то родном жилище. Это он, а не я – глава семьи, муж и отец моих дочек.
Молча я прошел в кухню – в горле всё пересохло. Открыл холодильник, чтобы посмотреть, есть ли что-то попить (в кране вода по часам, а ночью её вообще нет!) и присвистнул. Полхолодильника занимали бутылки пятизвёздочного армянского коньяка.

– Богато живёте, – протянул я.

Без слов Галина открыла кладовку, достала большой ящик с остатками сургуча и протянула мне. Посылка. Я посмотрел на обратный адрес, фамилию “Геворкян” и вспомнил Алика, сержанта, которого мне довелось спасти.

До утра наедине с “Араратом” я сидел в кухне. Многое вспомнил из бывшей счастливой жизни и понял: она действительно оборвалось тогда, в июле прошлого года на отрезке дороги Джелалабад – Кабул.

Утром, с бутылкой коньяка в дипломате, я уже был на военном кладбище. Вот она, моя могила – железная тумба со звездой, грубая табличка с надписью. Неподалеку – лавка. Я сел, достал бутылку и складной пластмассовый стаканчик. Пил, глядя на холмик земли под снегом, и вспоминал давно умерших родителей, умершую для меня жену, боевых друзей, лапочек-дочек, которых уже никогда не прижму к груди...

Отпуск я не догулял, вернулся в Джелалабад. А ещё через полгода стал преподавателем технической подготовки Бердичевской школы прапорщиков, где прослужил несколько лет до увольнения. С Галиной мы на какое-то время сошлись, но, видать, не мог я простить ей, пускался в загулы. То, что уже было разбито, склеить не удалось…

Памятника на своей могиле я так и не установил, хотя было такое желание. Но какая-то бабушка, постоянная посетительница кладбища, посоветовала лучше посадить дерево. И вот уже двадцать пять лет моей рябине. Двадцать пять лет я живу после смерти – брею усы 16 мая, а дважды в год – в день “смерти” и день вывода войск из Афганистана – хожу на кладбище, пью водку, поминая погибших и себя среди них. А ещё остались сны, страшные афганские сны...

Алексей Тригуб.