повесть
Посвящается моим глубоко уважаемым, прекрасным и бескорыстным университетским учителям, а также настоящим журналистам по призванию, Булату Калмантаеву, Александру Аверьянову, Алексею Михалину
Сразу объяснюсь: сии записи велись исключительно для себя лично, то есть дневниковым древним способом. Поэтому прошу прощение за мое панибратское отношение к персонажам. Решимость обнародовать заметки созрела под давлением неисчезающего чувства благодарности учителям, и в назидание сегодняшним «акулам пера и шакалам ротационных машин».
Начало всему
Просто не верится, я студентка – УРГУ, Уральского государственного университета им.А. М. Горького! Это чудо свершилось. Теперь, главное, не растерять запал и энергию, не уронить светлость и чистоту мечты, которая стала явью.
Мне кажется, этот момент снился мне каждую ночь: вот я иду по широкому проспекту, не в своем пыльном и провинциальном городе. У нас таких проспектов в начале 1980-х еще не было. Высоченые "сталинки", красивые административные здания, широкие аккуратно заасфальтированные тротуары, много светофоров, большие толпы народа, как в Москве. Этот проспект особенный – на нем стоит мой универ, моя альма-матер, которая станет мне и матерью и отцом на долгие пять лет. Подхожу к огромному зданию, похожему на древнегреческие языческие храмы, поднимаюсь по серым гранитным ступеням и дрожащей рукой изо всех сил тяну на себя дверь, высотой в два моих роста. Ручка у двери деревянная, лакированная от многочисленных прикосновений многочисленных школяров. Вот какая огромная дверь, вот какие большие колонны, а памятник Свердлову с лохматой бородой, видели у входа? Памятник так себе, ничего приятного, но это опознавательный знак. Свердлов, словно указывает на дверь: идите, дубатолы, учитесь, как следует, ваше счастье исполнилось! Мое счастье распирает меня во все стороны, я оглядываюсь: ну, куда вы все бежите, прохожие? Посмотрите на меня! Я специально задерживаюсь у двери, напуская на себя важный и значительный вид.
- Ах! - скажет вон та тетенька в малиновом пальто,- эта девочка идет учиться в университет? Повезло же ей! А интересно, на каком эта она факультете?
-Боже мой, неужели журналистика? – воскликнет дяденька, похожий на врача Боткина. Он, поправляет очки в роговой оправе, читает на ходу газету, и не смотрит себе под ноги, но я-то знаю, что он думает: журналистика-это просто «поднебесная профессия»! Вон и окна факультета светятся на самом последнем четвертом этаже.
А вон тот парень, который переходит дорогу, сейчас просто лопнет от зависти: ну, подумайте, мол, какая-то пигалица опередила меня на вступительных экзаменах, а теперь прется на первую лекцию! Дверь тяжело подается. Парень, который должен был завидовать мне, сам подбегает к двери и наваливается на нее со всей силы, каши ел больше, чем я с утра. Я-то с утра от волнения вообще не поела. Он заталкивает меня внутрь и проходит через тамбур. Дежурный у двери останавливает: «Студенческий?!» Мы с парнягой гордо демонстрируем синие корочки, я лишний раз вздыхаю и любуюсь студиком. А вот физиономия у меня в документе вышла кошмарная – словно ефрейтор после дембеля: щеки на каше и хлебе после колхоза торчат, ушей не видно! Ну, да от волнения и от усердия в учебе, мой толстяцкий вид скоро сойдет совсем на нет.
Портвейн, калорифер
и гора Титечная
Сейчас сентябрь, вроде бы пора уже на учебу, а я - в колхозе, убираем картошку. Тяжелый труд в борозде, холод и дождь. Ясно, что это не сахар и не пряник, не школа и не дом, где тепло и сухо, и мух нет. Здесь их, несмотря на холодрыгу, пруд - пруди. Что такое колхоз - понятия не имела. В моем чемодане (!) лежало шелковое платье, хотела взять еще и юбку, да она не влезла, теплых вещей, разумеется, было мало, а на голову я прихватила лишь летнюю кепочку. Каково было удивление, когда однажды утром грянул мороз! Сердобольная Ира Кирьянова со второго курса выдала абитуре свой цветастый шерстяной платок. Я тут же соорудила из него подобие скафандра, откуда выглядывали только два глаза. Я плачу, очень жалко себя. Видели бы мой несчастный вид папа и мама!
-Девчонки, пойдете на гору ночью? – дверь нашей комнаты, в которой даже не сосчитать сколько кроватей, открывается, и в нее заглядывает голова Расиля – второкурсника с журфака.
-Пойдем! – отзываемся мы.- Помирать, так хоть весело!
-Девчонки, три рубля займете? – опять чья-то голова маячит в проеме. По-моему, это алкоголик Сашхен с третьего курса.
-У меня нет! И вообще иди отсюда!- Я ярый борец за трезвость в картофельных рядах. У Сашхена на этот счет иные воззрения. Он направляется в другую комнату, и там девчонки относятся к нему более благосклонно. В местном подгорновском магазине выкинули какую-то бурду, типа портвейна. Пол-общаги уже ходит скрытно пьяная. Скрытно потому, что если попадешься на глаза командиру или комиссару, то пиши - пропало, могут выкинуть из колхоза с шумом, да потом и на факультете проблем не оберешься.
-Пойду в калорифер, - говорит Иринка, собирая мокрые вещи.
-Опоздала! – отвечаю ей.
Завтра опять обещали дождь со снегом, в жужжащей калориферной продохнуть нечем, сырых фуфаек навешали сушить - пропасть. Особенно аромат от сапог стоит убойный. Однако, несмотря на запахи, находятся товарищи, которым все нипочем: сидят здесь часами, дымят папиросами, беседуют «за жизнь». Темы самые разнообразные от искусства импрессионистов и философских заблуждений дуалистов до любви. Об учебе никто не заикается, хотя о «цивили» речь заходит постоянно. Хочется вымыться, как следует, хочется поесть нормально, надеть на себя модные вещи. Командир сказал, что убирать еще целых 25 гектаров! Комиссар бегает по комнатам, уговаривает: потерпите, девоньки, может физиков на подмогу скоро пришлют, они вроде бы свой турнепс весь передергали.
Ночью, после ужина собираемся возле столовки. Расиль с рюкзаком, еще какие-то пацаны, это мальчишки из нашей 102-ой группы! – двигаем в сторону горы под странным названием Титечная.
-А еще горы тут есть?- спрашиваем у Расиля, боясь новых названий.
-Подсечная, - начинает перечислять он.- А Титечную назвали так потому, что она похожа на женскую грудь.
-Ой! – кто-то из девчонок в темноте подвернул ногу. Да и устали мы порядком карабкаться вверх. Мальчишки последние метры, помогая, тащат нас за руки. Расиль рассказывает, как он после работы, а трудится он грузчиком, мешки в кузов кидает, ночью отправляется исследовать окрестности. Вот уже все тут облазил. Всякие тайные тропы и провалы знает. С фонарем шастает. Молодец парень, отбойный молоток!
Вот и вершина. На нас пахнуло свежестью и холодом. Все замолкают: ночь, вершина горы, тайна. Расиль опять нарушает тишину.
-Давайте, в честь нашего восхождения победно проорем три раза «ура»?
Мы орем. Вой с горы уже не пугает местных жителей, студенты опять чудят. Потом мы разжигаем костер, рассказываем истории и анекдоты, смеемся, печем картофан, дуем на обжигающие горелые клубни, кто-то наворовал хлеба в столовке, кто-то захватил на гору гитару и мы начинаем петь песни, уряя!!! Студенческое братство, разве это забудешь?
-У тебя вся физиономия в саже!- утром надо мной смеется подруга Света.- Посмотри, ты прямо так завалилась спать в подушку!
Мир пабдит войну!
Уборка картошки в студенчестве незнакома сегодняшней абитуре и первокурсникам. А вот в советское время студенты, да еще солдаты были, пожалуй, единственной силой страны в уборке громадных урожаев корнеплодов, без которой справиться сельское хозяйство никак не могло. Жестокие, спартанские условия бытия призвано было считать закалкой характера. И какая-то сермяжная правда в этом была. Аскетизм воспитывал в будущих журналистах быструю, хотя и насильственную, адаптацию к любым условиям выживания и добычи информации, цепкость и выносливость.
Воспоминания первого трудового крещения обрывочны и ужасны: беспросветная муть погоды, грязь до ушей, свинячий холод, голод, чрезмерное употребление лука… Было «посвящение в браздари» - старшекурсники в лучших традициях дедовщины пугали абитуру – у нас в общаге, к примеру, выломали дверь и закидали проем жирной черной грязью, в столовой, куда нас повели потом строем, накормили «синей птицей» - ячка на воде без масла, соли и сахара. Но было весело!
Отчего-то трудные условия становились катализатором для неуемного творчества.
-Сегодня в столовке открывается галерея параллелепипедиста Перловича! – приглашает меня Юра Епанчинцев мой одногруппник.
-А что это?
-Я сам не знаю. Но это Шумский, Трякин и Нохрин придумали. Башлачев и Борзов еще.
Эти фамилии говорят сами за себя. Значит нужно обязательно идти, несмотря на усталость, будет смешно и очень умно одновременно! Пятерица вызывает восхищение у первокурсников: одна голова – хорошо, а пять - просто супер! У них и театр есть «Три актера». Последний раз все было чудовищно смешно! Трякин стоял, скрестив руки словно Чайльд-Гарольд, где-то в глубине сцены, а Шумский, сидя, как Ленин под лампой, медленно и с выражением читал Юрия Рытхэу. Публика собралась - не протолкнуться, расселись, слушают: вот, сейчас, погодите, вот они дадут! Все покатятся со смеху. А Шумский как читал, так и продолжал, и Трякин, как стоял, так и стоял. И катились все от смеха заранее, от ожидания смеха! А некоторые фыркнули: что, издеваются что ли, над публикой? И молча вышли.
Пришла с Юркой на выставку Перловича. Таких, как я, пруд-пруди ходят, с ученым видом разглядывают «труды». На деревянных стенах столовой висят листы бумаги с изображенными на них разного размера и цвета параллелепипедами. Вся соль в названиях «картин». Я с ужасом вглядываюсь: красный параллелепипед с небольшой выдающейся частью вперед называется «Беременная», один стоящий прямо, а другой валяющийся черный параллелепипед называются «Черная речка», а несколько параллелепипедов, болтающихся на виселице, называются «Декабристы». Волосы шевелятся у меня на голове: парни оборзели, что они вытворяют вообще, их могут выкинуть с факультета, если преподы узнают!
После изнуряющей борьбы за урожай и скудной пищи в нашей столовой, мы рисуем стенгазеты и плакаты, с иронией над самими собой, типа: «Каков стол, таков и стул», «Чем больше ешь, тем больше хочется». Ночами пугаем местное население факельными шествиями в честь «151-ой годовщины смерти теоретика параллелепипедизма Льва Давидовича Перловича» (фантастическое существо – плод ума 4-курсников), поем отрядные песни эротического, матерщинного и антиполитического содержания: «И пахло мятой с вереском на джутовых мешках», «Слева молот, справа серп, это наш советский герб, хочешь жни, а хочешь куй, все равно получишь мало». Припев: «Мир пабдит войну, а мы рваных не берем!»
Или «Закончился маманькин помидор, что ловко был в карман тебе запихан. Ты видишь, едет пьяный комбайнер, и свиньи жрут гроздями облепиху…» Песня завершалась грозным предупреждением: «А, если ты приехал сачковать, и жаждешь жирных щей и унитаза, то так и знай, собака тебе мать, ты гад, подонок, сволочь и зараза». Действительно, сачков в колхозе не любили и не уважали. И припев: «Отпустите, сволочи, домой нас, а не то поссоритесь с журфаком!»
Желтые сабо и креатив
Когда объявили «Осенний бал», я воспряла духом и бережно заскорузлыми руками извлекла из чемодана платье. Требовался утюг. До сих пор помню квадратные от удивления глаза старшекурсниц, их пронзительный и обидный смех, когда я попросила одолжить мне бытовой прибор. Ведь народная колхозная мода была такова: фуфайка, тельняшка, болоньевые штаны, резиновые сапоги, вязаная шапка. В дождь нам выдавали два метра клеенки с дыркой для головы. Помню, как мы завидовали одному старшекурснику. У него был костюм химической разведки!!!
Про наивных первокурсников сложили насмешливую песенку: «Бесаме, бесаме мучо, в нашем колхозе прошла демонстрация мод, приехала к нам абитура, в туфельках прут по навозу, ну и народ!»
Спустя год моя лучшая подруга Ира Старикова сказала: «Не думала, что буду дружить с тобой!»
-Почему это? – обиделась я.
-Ты была такая умалишенная и экзотическая в колхозе. Знаешь, как тебя там называли? – Она засмеялась.- Девочка в желтых сабо!
Действительно, на мне были эти самые золотистого цвета сабо, которые потом превратились в желтые вездеходы.
А дело было так. В клуб на «Осенний бал» не пускали в грязных сапогах.
-Пшел! Мой сапоги в луже! – у двери орал патруль из подгорновского «оперотряда» (село Подгорное Свердловской области, где наш фак убирал картошку, наверное, десятки лет).
Я двинула горлопанов локтем и открыла целлофановый мешок. У парня из «оперотряда» отпала челюсть. В мешке лежала пара желтых сабо! Меня с почтением пропустили внутрь в грязных сапогах. Джинсы, клетчатая рубашка и желтые сабо! «Потанцуем?» - ко мне подхилял высоченный красавчик - второкурсник с именем Юра Федоров.
-Отчего бы и нет? – важно ответила я.
Юра склонялся к моему уху, щекоча его своим дыханием, ничего ведь не было слышно, музыка гремела вовсю! От его рубашки пахло сигаретами и хорошим одеколоном.
-Продолжим знакомство? - он опять взял меня за руку, едва деревенские ди-джеи включили магнитофон.
-Ну, как тебе Юра? – сладким и противным голосом спросила меня назавтра Танюха Селезнева. Большинство моих однокурсников дразнили за то, что они - вчерашние наивные школяры, а Танюха была с рабфака и, видимо, уже прошла «огонь и воды».
– Будь с ним поосторожней!
-Отнюдь! – я чуть не треснула от злости. Сегодня утром, когда на кухне мыла миски и ложки из-под «синей птицы», конечно, видок непрезентабельный, одним словом - посудомойка, Юра подошел к окну раздачи. Я ему улыбнулась, а он даже и не отреагировал, будто не узнал! Видно подловился на мой первоначальный экзотический вид.
«Черный квадрат» Вовы Васильева
Экзотичность поведения, непохожесть на других, актерство очень поощрялось на нашем факультете. Это было даже требованием что ли – отличаться чем-то от других. Вот все и старались кто во что горазд: Вова Васильев отрастил длинные волосы и носил вязаный грязный синий шарф на шее «под поэта», Вадик Симонов проник в свердловскую канализацию, путешествовал по трубам, а потом рассказывал ужасы в духе современного бестселлериста Глуховского - «Метро 2033», Хожа Гериханов, чеченец по национальности, выплясывал прямо на улице под аплодисменты, Сергей Чудаков основал общество «Роговая оправа».
Профессор дизайн-проектирования Университета искусств в Берлине Аксель Куфус заметил недавно в интервью журналу «Дойчланд»: «Креативность я рассматриваю как мужество совершать перемены. Способность спрашивать и находить, а если нельзя найти, то изобретать. Это требует внимательности и восприимчивости по отношению к деталям, а еще способности получать удовольствие от смелых фантазий и спекуляций». По-моему это как раз про нас - студентов-журфаковцев 1981-85 годов! Только тогда таких мудреных выражений, типа «креативность мышления» не было.
-Вот вам информации, сидите, придумывайте заголовки, - говорит Боб Лозовский, который ведет у нас предмет со странным названием «Введение в журналистику», раздавая скучные вырезки из партийных и комсомольских газет.
Информации- мухи дохнут! Типа: «Успешно засеяли пшеницей 5000 гектаров полеводы Кировской области».
-Только учтите,- продолжает он, - заголовки должны быть очень интересными, даже парадоксальными. Вы должны привлечь внимание читателя. Он будет искать «заявку» в тексте и, таким образом, прочитает его весь.
-Каков обман бедных читателей! – шепчет мне с соседней парты Сашка Власов.- Однако время пошло, – и он склоняется над своими вырезками.
Первым руку тянет наш «классик» Вова Васильев. Его информация об успехах на молочнотоварной ферме называется кратко и итригующе «Черный квадрат».
-Почему «Черный квадрат»? – недоумевает преподаватель.
-А не почему, - отвечает Васильев, - заголовок будет интриговать читателя, который начнет искать «заявку» в тексте и прочитает его весь!
-Но читатель после такого обмана может и побить «писателя»? - Нас раздирает смех.
Я с дури успела «отличиться» прямо на вступительных экзаменах, на собеседовании, которое вел Боб Лозовский (ныне декан факультета журналистики УРГУ). Мне был задан невинный вопрос о хобби. Я поразила и напугала приемную комиссию своим нетрадиционным увлечением: коллекционированием садистских картинок, на которых были изображены издевательства проклятых капиталистов над неграми и вьетнамцами. Вот американский солдат прицелился в висок зажмурившемуся от страха вьетнамцу, а вот ку-клукс-клановцы приводят в исполнение свои суды…
У Боба зашевелились редкие волосы на макушке, глядя в мои наивные и искренние глаза.
-Это вам зачем? – спросил он у меня почему-то шепотом.
Я ничтоже сумняшеся ответила: «Чтобы воспитывать в себе классовую ненависть к негодяям!»
Боб, смеясь до слез, отпустил меня восвояси, предусмотрительно забрав провокационные вырезки.
Хлебные места первой любви
Но вернемся ненадолго еще раз в сырые подгорновские «титечные» места. С чумазой физией недавно ко мне на свидание приходил мой однокурсник Санька Власов. Вернее он нашу встречу на темных задворках подгорновской деревни свиданием не считал. Просто это я - хитрюга заманила Власова своим знанием «хлебных мест».
У Сашки болели уши - простудил на холодном ветру, поэтому на голове у него красовалась потрепанного вида ушанка. Руки у Саньки тоже болели, поэтому он намазал их какой-то вонючей мазью с красивым названием Вишневского. Но мазь отнюдь не пахла вишнями, а лечебной медицинской дрянью. Кроме того, лицо у Власова было перемазано сажей. Уж не знаю почему - конспирация что ли?
-Ну? – деловито потирая больные вонючие ручки, спросил меня Сашка. – Где это?
Я поняла, что голодного парня соблазнить даже желтыми сабо сейчас вряд ли удастся. В моем сердце вместо любовного трепета родилась материнская нежность и жалость.
-Пошли за мной, - деловито скомандовала я и потащила Сашку по темным улицам ночной деревни.
Несмотря на то, что я забыла в общаге свои очки, маршрут «хлебных мест» я знала словно цирковая дрессированная лошадь. Это были дома добрых подгорновских колхозников, которые прикармливали голодных студентов свежеиспеченным хлебом и молоком. Я считала, что мало кто из наших ведает, где можно подкормиться. И, в общем-то, была права! Однажды мы с подругами Иринкой и Светой замурзанные, несчастные и уставшие тащились по улицам после очередной «подборки» нескончаемого картофеля. Сил передвигать ноги почти не было. Вдруг, окно близлежащего деревянного дома открылось, из него выглянуло приветливое лицо доброй женщины: «Девоньки, идите сюда, молочка хотите?»
Мы вначале не поверили своим ушам.
-Конечно! – первой не выдержала худая Иришка.
Мы припали к трехлитровой банке с теплым душистым молоком, женщина, глядя, как мы жадно, обливаясь, пьем молочный продукт, смахивала с глаз непрошенные слезы.
В следующий раз она угостила нас теплым хлебом. Это было наше секретное «хлебное место», ну и потом еще пара образовались. Иринка и Света, думала я, ведя своего любимчика Сашку по известному только нам адресу, побьют меня за то, что я «продала явочные квартиры». Но, вот что делает с людьми любовь!
Сашка послушно тащился за мной и подобострастно лил на сердце бальзам: «Какая же ты, молодец! Откуда ж ты все знаешь?»
-Ха! – отвечала я, поражаясь своей предприимчивости. Вот сейчас накормлю Власова за счет доброй бабушки Фени, а потом на обратном пути возьму и поцелую его прямо в чумазую щеку!
Я смело постучалась в близлежащее окно, в котором горел свет. Сашка замер от ужаса, сейчас прогонят!
-Простите, а вы нам хлебушка не дадите? – нагло попросила я, оправдывая свое нищенство тем, что прошу не столько себе, сколько бедному больному Саньку.
На подоконнике выросла горка теплого душистого нарезанного большими ломтями хлеба, а вскоре появилась и пол-литровая баночка молока. У Сашки от радости сперло в груди. Молоко он выдул без остановки, поглядывая на мой покровительственный вид, мол, пей, не бойся. А так как свет в окне погас, то хлеб пришлось делить в темноте. И вот тут я насладилась прикосновениями к вонючим Сашкиным рукам: «Держи, не урони только!»
Всю оставшуюся дорогу назад сытый и довольный Санька пел мне дифирамбы.
Девчонки презрительно осудили мой ночной поход, а Иринка вредным голосом добавила: «Зря стараешься! У него уже есть возлюбленная!» И точно, на коленях у неблагодарного Власова, когда нас увозили из колхоза домой, ехала вовсе не я, а некая светловолосая девушка. Она нежно обнимала за шею своего спасителя, который, забыв наш уговор не трепаться, рассказал через весьма короткое время все наши «хлебные маршруты» своей голубоглазой красавице. Я же утешала себя тем, что я самая добрая на земле самаритянка.
Колхоз № 2 или босоножкой в рыло
В нашем родном универе была замечательная традиция: направлять студентов – журналистов по мере их морального взросления в газеты разных уровней. На первом курсе полагалось отработать летнюю месячную практику в многотиражной газете (газеты при заводах, фабриках и т. д., или как сейчас их называют «корпоративные»), на втором курсе ты уже отправлялся в районную газету, а старшекурсники работали в областных, краевых и даже центральных СМИ. За направлением на практику выстраивалась очередь - в лет расхватывались экзотичные Кишиневы, Ташкенты, Новосибирски. Тем, кто сдавал сессию на трояки, доставались Аркалык или, например, город Катайск Курганской области. В последний я и отправилась летом 1982 года. Итак, районная газета «Призыв» - прямиком в отдел сельского хозяйства.
Отчего в этот отдел? Я и сама мучилась этим вопросом, ведь сугубо городскому человеку, выросшему в каменных джунглях и уверенному, что батоны растут на деревьях, придется необычайно сложно в полях и на фермах. Но я выполняла еще один завет факультета: идти туда, где труднее, постигать новое.
В Катайске я ходила босиком по улицам, выражая, таким образом, свое презрение к провинциальной зашоренности и закомплексованности, потеряла на пляже серебряное кольцо с хризопразом и влюбила в себя без памяти неграмотного ПТУ-шника, который в дождь носил надо мной зонтик, пока я шествовала на место работы в редакцию. Когда он окончательно осознал свое безответное чувство, то написал мне матерщинное письмо, приложив к нему в прямом смысле руку (обвел свою ладонь на бумаге). «Признание в любви» я смыла в унитазе.
Еще я довела до белого каления редактора отдела сельского хозяйства. Вот мои записи: «В свинарнике темно и неуютно. Под ногами что-то противно хлюпает. Я смело иду за интервьюируемыми, из выданного зоотехником халата воинственно торчит блокнот. Запах свинячий! «Без противогазов тут работают, так-то вот…»- это себе, а вслух: «А где же они?» Они - это огромных размеров свиньи, вон рыла какие, а пасти! Хорошо, что их держат в клетках. Свинарки показывают, как кормят троглодитов: все механизировано, по трубам, в кормоцехе готовят «кашу»: в бак с травяной мукой заливают воду, лопасти эту тюрю перемешивают.
-Бедные животные, траву хряпают.
-Комбикормов нет, - отвечает оператор кормоцеха Саня Жиров. Потом все уходят переодеваться в рабочие спецовки, вначале - то нарядились «для прессы». Я остаюсь одна наедине со свиньями. Они хотят есть, нет жрать, они трясут клетки, их красные глазки злобно блестят. Я с осторожностью, словно к клетке с тиграми, подхожу ближе, и, изловчившись, даю одной скотине в рыло.
Шеф потом грустно сказал: «У тебя материал получился сплошь про свиней. Они заслонили рабочих, их радости и проблемы». А что делать, если я впервые на свинокомплексе?
Пишу! Напротив сидит шеф. Я грызу ручку и пытаюсь сосредоточиться на корреспонденции. Познания в сельском хозяйстве - нулевые. Что же написать еще? Ага: «Свиньи аппетитно зачавкали в кормушках…» Не шедевр, но живая картинка. Интересно, а чем свинья чавкает?
-Василий Александрович, а у свиньи морда есть?
Шеф поднимает на меня серые удивленные глаза, затуманенные своими мыслями. Долго молчит, хмыкает и говорит: «Не знаю! А какой контекст?»
-Свиньи чавкают...
Так и оставь, - говорит он и углубляется в свои опусы.
Я продолжаю. Комплекс новый? Значит - «Америка». Женщины – свинарки старожилы комплекса, значит первые – «колумбы». Вот это да! Нас все время учат в универе: материал даже про самое скучное - должен быть интересным, особенно захватывающим должно быть начало, а потом, читатель, дескать, сам втянется. Шеф долго орал, швырялся ручками, плевался сигаретным пеплом.
-Почему Америка, почему не Израиль? Ты хочешь нашу газету в рубрику «Не вырубишь топором»? Нет, наверное, в «Нарочно не придумаешь»! Это же, черт знает что!
Я пытаюсь объяснить почему «не израиль», но замолкаю. Пусть неудача, зато творческая, так говорят нам наши дорогие учителя в универе. Из-под руки Василия выползает в свет серое и нудное творение вместо моей заметки. Без всяких затей, айда в районку!»
Продолжение следует...