Глава 3.
(1699)
1
-- Государь велел тебе кланяться, Наталья Алексеевна, - притушено улыбаясь, Александр Данилович поцеловал у царевны ручку. – Не взыщи, самому уж не досуг.
-- Да знаю, знаю, Александр Данилович, дела все многотрудные.
Наташа усмехнулась на Алексашку. И откуда что взялось? Бегал за Петрушей чумазый мальчишка, дыры у него на кафтанчике латал. А ныне!.. Хоть и чину не великого, ан поди его теперь достань, что локоть укусить. Оно, наверное, и кусают…
-- Алексей Петрович поздорову ли? Видел я его во дворе, смурной что-то?
--Здоров наш батюшка-царевич. А ты хотел бы, чтобы он тебе, аки солнышку, радовался? Ты, небось, опять с докукой к нему? Уж жалуется.
--Воля господина бомбардира, - улыбнулся Меншиков шире. – Учителя Алексею Петровичу привез. Наказывал сурово следить. Для того и люди к царевичу приставлены.
-- Учитель-то у него есть, Александр Данилович, - всплеснула Наталья руками.
-- Так то новый, немец Мартын Нейгебауер. Будет учить языкам, гиштории и прочему.
-- Ах ты, Господи! Царевич и так ножками топает, сердится. Ой, -- зажала рот рукой, -- проговорилася! Ты, Александр Данилович, Петруше уж не сказывай, пожалуй, не расстраивай средь забот.
Меншиков скривил губы.
-- Ну что ты лик-то кривишь?! – сморщилась и Наталья. – Ученье-то ваше царевичу головенку бы не своротило! Учат его и учат, уж совсем замаяли дитятю. А этот Ней… губ… Тьфу! Его и не выговоришь, Мартына твоего. Вспомянуть бы: в Алешенькином-то возрасте Петруша сам много ли за книгою сидел?
-- Ученье свет, а не ученье -- тьма, - проговорил царский денщик. Он нонче сам все учится и нас всех учит. Ой, учи-и-ит!..—покрутил головой, шмыгнул носом не политесно.
Наташа рассмеялась, знала: ближним-то тоже не всегда сладко, бывает и ой как солоно.
-- То-то и оно, что во благо царевичу наука эта с молодых-то ногтей,-- прибавил Меншиков, нахмурившись, напуская важности.
Наташа снова рассмеялась.
--Сурьезный какой! – сказала. – Ну, не обижайся. Мы ведь тут тоже без дела-то не сидим. Хочешь ли посмотреть, чему мои девицы выучились? Сестриц повидаешь.
Александр Данилович вскинул бровь. Он-то об сем и не подумал. Поиграл челюстями, будто, раздумывая.
-- Да ведь спешу, царевна-матушка, за проволочку-то, поди, влетит.
--Пойдем-пойдем, - на манер брата властно повелела царевна, - скажешь, я задержала, я и виновница.
«Угу», -- подумал Данилыч, имея сомнения великие на сей счет.
2
Аньку с Маняшкой он заметил сразу. Стояли обе у стенки с глазами выпученными, и ежелиб ни эти глаза, со стенками бы и сливались, доски две длинные, плоские. Копны соломенных волос взбиты в прически, на манер кукуйских. Братец покусал губы. «Прислать бы им куафера получше. Это ж не фонтанжи – снопы какие-то». Потом среди девиц заметил горбунью Арсеньеву и стал оглядываться.
--Ну что ж вы, девоньки?! – сердито прикрикнула царевна на Анятку с Марьяшкой. – Братец явился, а они не чешутся. Благодетеля своего гневить не надобно. Неблагодарность есть грех.
Сестры отлепились от стены. Испуганно косясь на него, приблизились. Согнулись сломанными соломинами, присели в книксене.
--Спины прямые, девы!— ломано каркнул голос, учитель политесу был недоволен.
--Поздорову ли живете, государь-батюшка-братец? – не поднимая глаз, произнесла Марья, припала сухими губами к руке его.
--Благодарствуем, что не забываете сирых нас, - подошла к руке и Анятка.
«Ну что же,-- подумал, -- дохленькое, но все же именьице: Марью вскоре и замуж можно отдать, не продешевить бы».
--Ну будя, будя,-- жесткой ладонью погладил по головам,-- Чай не патриарх.
Обнял обеих за худенькие острые плечи – сестры с непривычки одеревенело тыкнулись ему в подмышки. Чужие. Отпустил. Шарахнулись, как от чумного. Чуть всего дела не испортили.
--Ну-ну, -- сказал, присаживаясь на лавку, -- покажите, чему еще выучились.
Немец взмахнул палкой, со значением мотнул головой. Все девушки в зале присели, после чего разобрались в порядке для танца, Пошли, сбиваясь и путаясь в фигурах. Учитель, сквозь зубы ругаясь по своему, пристукивал палкой. Александр Данилович смял губы в усмешке, вспоминая веселые уроки Кукуй-слободы: «Добрыя памяти Францу Яковлевичу. Он сему делу учил без этаких мук. Им бы кавалеров. Живее бы дело пошло».
--Ну, как? – шепотом спросила царевна.
--Думаю, с кавалерами было б бойчее,- наклонил голову, сыпля пудру с парика.
--Их кавалеры – кто в чужой земле, кто на Воронеже трудится. Так что не взыщи, Александр Данилович.
--Ну, так уж и все,- прищурился Данилыч.— Слыхивал, и свадьба-то у вас намечается.
--Да… Аксинью Арсеньеву просватали вперед старшей.
--Знать, так Богу угодно, – коротко.
--Значит, угодно.
Девушки в большинстве своем одеты были по-своему, по-русски. По старому : в телогреи с тяжелыми рукавами. И оттого они были в танце неловки и нелепы. Но было и несколько девиц, одетых совсем уж по-кукуски, как Анятка с Марьяшкой. «Да. Куафера надо прислать, да и швею искусную. То, что на них – это не фасон. Что коровы под седлом! А мин херца, ежели радовать – так радовать…»
--Хорошее дело ты затеяла, государыня. Только позволь мне приискать для милости твоей швей искусных и куаферов.
--Окажи милость, - загорелась царевна. – Тебе-то видней, ты с государем в чужеземные дали хаживал, знаешь, как должно.
--Всегда рад услужить , госпожа моя.- галантно расшаркиваясь, склонился к ручке.
-- И что за бес в тебе сидит, Алексашка!- не выдержала царевна, смешно сморщила нос.- Мы, сонные мухи, только еще почесываемся, а он уже главное углядел, перенял да за свое исконное представляет. Будто всю жизнь ножками шаркал.
--И спасибо тебе за похвалу, - снова склонился. – Стараемся. Подле Петра Алексеевича по-другому нельзя.
--Понимаю, - улыбнулась Наталья ехидно, отряхнула с рукавов нападавшую с его парика пудру; потом вдруг схватила Данилыча за руку, зашептала жарко, - Только ты не сказывай про мои потехи,- развела руками, показывая на пыхтящих девиц, - Петрушеньке. Пусть будет нечаянной радость ему.
-- Запомню слова твои. А засим позволь откланяться.
--Не позволю, - Наталья сделала круглые глаза. – Потерпи еще чуточку, сударик мой. Петеньке цидулку черкану, пальчики попачкаю чернилками.
И убежала.
3
Варвара танцам не училась. Выпросила у Наташи книгу с кунштами про поганых латинских богов языческих. Зачитывала девицам по вечерам вместо вышивания перед самой молитвой. Злилась, что морды воротят, фыркают да плюются. Зато и вознаграждала себя, наблюдая за мучающимися в танцевальном учении товарками. Не было ни одной, которой не досталось от языкатой Варвары острого словца. Вот и сегодня она присела в уголочке понаблюдать, когда в палату вошла царевна в сопровождении гостя. Варвара так и впилась в него глазами, следила за тем, как он облагодетельствовал сестер (так и хотелось бросить в этого задаваку башмаком!), шептался с царевной.
Дождалась.
--Низкий поклон тебе, Варварушка Михайловна, - сказал ласково, что кот мурлычет.- Поздорову ли? - -Не жалуюсь, - буркнула в ответ Варвара. – И тебе не болеть.
--Вот порадовался, знакомицу повстречавши, - присел рядышком, поигрывая окаянными зенками.
Немец неутомимо продолжал урок свой, пристукивал палкой, покрикивал на девиц, не умевших исполнить все, как он того требовал.
--А где же сестрица твоя?
Варвара легко вздохнула.
--К свадьбе готовится.
--Я не про ту, что замуж выходит. Я про другую.
--Так и я про другую.
-- Дарья Михайловна тоже просватана? – помолчав, вопросил он.
Варька не удержалась, прыснула в кулачок.
--Да нет. Сестрице Аксинье помогает. Они к дяденьке теперь переехали. Как Аксинью окрутят, Дарья назад к царевне вернется.
--Передавай ей, Варварушка, поклон мой, - вставая, проговорил Александр.
--То-то я вам нанималась поклоны передавать!- строптиво дернула косым плечиком Варвара.- Не накланяешься много, можно и лоб расшибить.
--А я тебе гостинца через сестер передам, в подношение. Чего ты хочешь: пряника печатного, аль сластей заморских?
--Нашел, чем удивить. Этим мою сенную девку прельщай.
--А чего же тебе желается?- оторопел.
Поманила его пальчиком, дождалась, чтоб наклонился низко, зашептала на ухо.
--Будет тебе платье, госпожа моя, - усмехнулся, распрямляясь.
Повернулся на точеных каблуках, зашагал, сильно отталкиваясь, будто вдавливал в пол чего, али взлететь желая. В этот момент немец заорал чего-то по-своему, залопотал сердито, дернул за локоток Анятку, застучал палкой.
--Ты чего же это, сучий потрох, делаешь? – зло осклабился денщик царский, одной рукой схватил учителя за воротник, дотащил до лавки, бросил там, засопел над ним. Девицы оторопели, замерли. – Тебе учить велено? Так ты учи, а ручки-то распускать не советую,- с издевательскою ласковостью в голосе да с нажимом этак выговорил и выругался по-немецки, чтоб понятней тому стало.
И повернувшись к девушкам:
--Простите невежу,- с поклоном не то о себе, не то о немце сказал.
Взглянул на Анну (та ни жива, ни мертва ,стояла посреди палаты, девицы шарахнулись в стороны , когда этот детина накинулся на учителя), поскрипел зубами, мотнув головой, подозвал к себе.
--Не будешь старательна в ученье,- вроде ласково потрепал за ушко, склонил голову на бок,- улыбнулся обворожительно,- коровам пошлю хвосты крутить. Заруби себе на распрекрасном носу и сестре передай. Мне за вас срам терпеть невместно.
И за ухо дернул-таки. Аньке больно было ухо-то, да обидны слова, однако, стояла, смиренно улыбаясь. Только глаза намокли. «Танцмейстера царевне ещё подобрать»,- выходя, подумал Александр Данилович.
«От мы каковы – любо два!» -оскалила ему в спину зубки Варвара.
4.
А дел было много. Воевод, что дачи-посулы с каждого вымогают, и без того никакого дела не чинится, окоротить. Учредить бурмистрскую палату. Толк должен быть от сего. Да разобраться с присылом припасов на Воронежскую верфь. Недобро получается с Черным-то морем, столько сил положили, а в Азове так и остались заперты. Возницын доносит, мол канительно переговоры продвигаются; знамо дело, в политик-то каждый за себя, как Лефорт-покойник говаривал... Эх, Франц, Франц... Не хватает твоей веселости. На масленицу уж без тебя гудели, всей братией всепьянейшего всешутейшего собора да без тебя... Да, послушаешь, бывало, друга Франца, жить хотелось: "Ты, Питер, не торопись: и то у тебя будет, и это получится." И верилось же! А как? Как что делать-то?! советчиков, вроде, много: вон, и дяденька Лев Кириллович и Стрешнев, Галицын Борис, Патрик туда же. А глаза у всех жадные, каждый о своем думает. А тебе за всех отвечать. Самому, самому все решать -- царь!.. Кто бы знал, как хочется плюнуть на все, к морю бы, к морю…
Андрей Андреевич Виниус нашел его в кузне. Пригляделся осторожно: государь работал молотом, мощно ударял по наковальне, будто мысли свои тяжелые, вопросы неразрешенные тем манером расшибал-раскалывал. Виниус давно заметил за молодым царем такую особенность: он отдыхал нравственно, занимаясь тяжелым физическим трудом. "И ничего-то не выйдет, батюшка, решать-то все равно придется,"-- подумалось.-- "Кашу заварил, теперь..." -- вздохнул.
Петр покосился на него, не оставляя работы.
- Докука до тебя, государь, -- развел руками Андрей Андреевич.
- Чти, - ответил Петр кратко.
Виниус огляделся. Он привык к чудачествам Петра Алексеевича и ведению дел там, где тому угодно. Но горн ревел, молоты стучали -- как же?
- Прости, Петр Алексеевич...
- Это ты извини, не подумавши это я... Иди, располагайся у меня там. Сейчас буду.
Поклонившись, Виниус отправился в темный чулан, где в Преображенском любил почивать Петр. По пути Андрея Андреевича обогнал этот наглец Алексашка Меншиков, чуть не затоптал думного дьяка разгоряченным жеребцом.
- Бомбардир в кузне? - коротко спросил прямо с лошади, не поклонившись даже.
И не дожидаясь ответа, почти на ходу спешился, лишачим свистом отправил жеребца на конюшню, улыбнулся во всю рожу.
Красавец! Стройный, гибкий, глаза -- словно небо ясное, разодет в пух и прах - шик! (От покойника Лефорта не отставал.) Тряхнул головой, разлетелись букли парика, чай свои-то кудри под париком -- не хуже.
- Там, - ответил Виниус, махнув рукой.
- Эх, ма!
Андрей Андреевич обернулся посмотреть, как наглец влезет без докладу, без всякого дела к царю. Ох -хо-хо-хо-хо-хохонюшки! Чего делается, люди добрые?!...
Алексашка подошел, улыбаясь от уха до уха; в парике, кружевах, разгоряченный быстрой скачкой. Петр оттер пот и копоть с лица, молча смотрел, без улыбки, хмуро даже. Не смущаясь сурового взгляда, Алексаха набрал в кадке ковш воды, сделал приглашающий жест. Петр Алексеевич умывался долго, с удовольствием фыркая и отплевываясь.
- Где тебя носит,- спросил, стаскивая с Алексашки парик и утираясь им, как полотенцем, - мин херцинкинд? Умаялся я что-то. Алексаш, баней распорядись, пока я с Андреем там... Да поесть чего собери. Да вот -- показал разошедшийся шов на кафтане, накинул на плечи, пошел.
- Это враз, мин херц. Распоряжусь, соберу, залатаю, - сказал Александр, выливая остатки воды из ковша на свою вспотевшую голову, не жалея кружев галстуха.
- Кружева, я чай, не на сержантское жалование куплены, - не оборачиваясь, проворчал Петр.
5.
- А в Коломенском чего деится!.. - болтал Алексашка, штопая Петров кафтан.- только я тебе не скажу, ибо царевне обещался, - хитро подмигнул.
- Мели, Емеля - твоя неделя! Знаю я все ее хитрости. Что Полетов? Чего молчишь? Я тебя к Роману Юрьевичу посылал?!
Данилыч перекусил нитку, сплюнул.
- Не сердитуй, после бани кровь разгоряченная, а сердитование ее густит.
- Тебе откудова знать, неук?
- Сам говорил. А Полетов в воровских словах с пытки сознался.
- Сволочь! Сволочь! - Петр стукнул об стол трубкой, глиняная - разлетелась.
Александр встал, повесил на спинку единственного здесь стула заштопанный кафтан, стал собирать черепки.
- Дурак! Чего говорит - сам не разумеет. Корабли ему мои неугодные. А сколько таких, что во тьме своей кромешной за собой вспять тянут! - заскрежетал зубами, задергал щекой. - Повесить собаку!
- Балда я стоеросовая! - будто не замечая его раздражения, хлопнул себя по лбу Алексашка. - Тебе ж корешпонденция некая от Натальи Алексеевны, да с Кукуя.
Протянул два письмеца. Петр с минуту невидяще глядел на него круглыми глазами. Потом глубоко втянул в себя воздух, задержал дыхание, выдохнул шумно. Александр все также стоял перед ним с невинной рожей.
-Ладно, давай, - сказал Петр Алексеевич, забрал цидулки. Завалился на топчан читать.
6.
Вот и отходил ты свои версты по родной землице, Яков Федоров Полетов. И последний восход-то твой разлился по небу, отыграл-отгорел свое, да ты-то этого не видел. Инда очи бы отверзть, ресницы разлепить - харя в корке чуть подживших ран после спознания с катами царевыми. В подвалах-то Преображенского приказа -- разлепляй не разлепляй - солнечного лучика не видно; лишь пламя от жаровни с прутами железными калеными… Тело после пыток чужое, тупая боль одна там, где-то далеко, пока не движешься. Подольше бы не трогали…
А в деревеньке своей сейчас пироги бы со смородиной да ревенем трескал, ежели б не язык твой болтливый, непутевый… Кваском бы ядреным запивал, молоком парным, коли бы не людишки подлые, злокозненные, доносчики постыдные… Не умно скоротал ты свой век, Яшка…
А как повели к плахе, солнце ослепило, и не видел он, как с ненавистью и веселостью злой жестокосердной пялились на него круглые царевы глаза навыкате. Как дергалась щека с окаянной дьявольской родинкой, да усы топорщились. Да и видел бы - ничего не разобрал: от неотступной боли во всех членах мутило и хотелось только прекратить муку. Да помолиться бы успеть. «Господи… Господи!..»
- И указом великого государя царя и великого князя Петра Алексеевича, - далеко вещал зычный гулкий пустой голос , когда плаха шершаво карябала, вскрывала раны на щеке. - С плахи снем, - топор ударил у самого уха, отхватил пегую прядь волос - имеет быть бит кнутом и заорлен и отвезен на каторгу на Таган-рог.
Эвон, Яшка, какая тебе милость вышла царская… Кого за сие родственники отблагодарили?
7.
И по вся дни были в марсовых трудах. То есть в воинском учении. Ибо «марсовыми трудами» Кожуховский потешный поход назывался, а теперь дело серьезное было. Смотр устраивали стольникам и, отобрав годных, проводили им экзерциции на Житном дворе и в старом селе Семеновском. Александр, неосмотрительно хмыкнув, потешаясь над неумелыми, послан был, как сержант, для примеру, вышагивать до ломоты в коленках и оловянных глаз. Но славы своей Азовской не посрамил, взяв на себя и роль запевалы.
Тем же вечером принимал в Преображенском генералов. Для совету к Петру приезжали Головин Автомон Михайлович, Вейде Адам Адамович да князь Аникита Репнин, Подавал на стол перцовку, закуски-заедки, прислушивался, щепотно хватая с тарелок, раскуривая Петру трубку, и вставляя иной раз свое слово.
-Помолчи, - отмахивался государь, - не крутись под ногами, не маячь перед глазами. Сядь! - плюхнул в конце концов на свой топчан, придержал за плечи. - Али не нашагался за сегодня?
Алексашка сполз на свою кошму, замотал башкой, приложил палец к губам: «Молчу!» -мол. Петр сел на топчан, протянул ноги; Александр, глядя во все глаза на говорившего Головина, начал стаскивать с государя сапоги.
- А иные от пехотного строю отбиваются. И дачи за то сулят немалые людям твоим приказным, - говорил Автомон Михайлович.
- Драть нещадно и заорлять, - жестко сказал Петр Алексеевич.
- А всех стольников, явившихся к учению годными, мы по себе разделили и вышло по семидесяти человек. А старики и те, кто больными сказывались…
-И тех, - перебил Пётр, вставая и босиком шлёпая по полу, - сам перепроверять учну.
- Сам, мин херц, - не выдержал Александр, - ни какого времени не хватит, да и порты прорвуться - за раз в нескольких местах быть.
Пётр Алексеевич не глядя погрозил ему кулаком.
- На красном пруду, господа генералы, учнёться бомбардирская потеха. И сие устроить велю так, - подозвал к столу, показал чертежи своей руки, радовался, как ребёнок.
Про то Александр известен уже был, прислушиваться перестал и не заметно для себя задремал, спиной облокотившись о топчан.
- Вот таким манером, господа генералы. А после смотра бомбардиром я в Азов. Вас на хозяйстве. К набору рекрутскому готовиться. Это наиважнейшее. За сим прошу пардону, - и бесцеремонно указал на дверь, поглядел на Алексашку, махнул рукой, взял со стола свечу, - сам провожу,- сказал.
Князь Репнин скосил глаза на царского денщика. «Чудно больно!” - подумалось, - «чего ради милости такие?» - подавив вздох, пошел себе восвояси. Петр Алексеевич все ж таки поймал сей взгляд, усмехнулся только.
- Эй. Кто там, - крикнул, проводив до крыльца, - подать выезд господам генералам. Дедушка, ты что ль?
Дедушкой он звал Александра Кикина, одного из любимых денщиков, лицо доверенное, ибо зело умное и дельное, однако ж себе на уме.
- Обеспечь сопровождение людям. Засиделись мы чего-то, тезка твой дрыхнет без задних ног, будить не стал.
- Исполню все, велик… господин бомбардир, - вытаращился Сашка, сам про себя думая жгучее и разное; оттого быстро опустил глаза, повернулся, щелкнул каблуками, побежал.
«Ненавижу, ненавижу, - стуча зубами, думал он. - «Люто, ой, люто… Чем же я хуже? Дворянин, учености не чужд, как государь ноне в честь ввел. Да я для него, я ведь все!!! Ан, на посылках только-то. Немочно и помыслить, чем взял, чем пронял приблудыш этот. Ведь стыдно, стыдно! Почему же ему все можно? Не-на-ви-жу!» Так и укатил с генералами, снедаемый сими мыслями, бледнея лицом и пламенея душою, ибо вслух сказать не моги того, никак нельзя…
- Чего ты, мин херц, босиком во двор-то ходишь? - потягиваясь, сонно выговорил вернувшемуся в чуланчик Петру Алексашка. - Разбудить пожалел?
- Тебя добудишься, - ворчливо возразил Петр Алексеевич.
- Это точно! - продолжил препираться Александр. - С тобой так - где упал, там и спать, коли успеешь. Загонял всех, ни сам не спит, ни другим не дает. Вон у Адам Адамыча ажно глаза соловелые к переносью стремилися, а он к нему с чертежами своими. Дал бы людям продыху.
- Не то время теперь, Алексашка! - не обращая внимания на ворчание денщика, возбужденно сказал государь. - Ты-то в этих делах должон понимать, ночной запечный советчик, - прибавил, потрепав по кудрям жесткой ладонью.
Александр заулыбался, исподволь глядя на Петра: удачный день был, доволен и потому - весел. Редкий денек. Эх, ма!
- Спать-то изволишь, государь мой, али как? - опять потянулся, зевнул сладко с хрустом.
Не получив сразу ответа, подобрался. Округлил глаза:
- Али едем куда?
- Едем, Алексаха, едем. Мы с тобой, Алексаха, едем султана пугать.
«Тьфу, пропасть!» - подумал Александр, уже схвативший, было, кафтан, сапоги.
- Как думаешь, испугается?
- Ну, так, чтобы со страху порты потерять, думаю, что нет. А вот послу нашему ,авось, подсобим. Зря, что ли, всю зиму трудились?
- Рассудил, - криво улыбнулся Петр. - Как был на Воронеже в последний раз, такая досада взяла. Аж донельзя!
«А то я не видал! - осторожно про себя хмыкнул Меншиков, - рассказывает он мне.»
- Это ж такое дело, начало самое только. Дело, которому еще учиться и людей учить-натаскивать.
- Да уж, мин херц. Как еще осенью туда прибыли, оно, конечно, красиво, лепо показалось. А вдаваться стали - мама родная! Лес не сушат, крепеж из дерева. Без своего догляда никуда! А как ты сам «Предестиницыю» заложил…
- Запела! - оборвал Петр, лег на топчан, укрылся. - Спи, - буркнул.
Данилыч сел на кошме, сердито подергал отрывающийся кружевной манжет. Дернул сильнее, оторвал вовсе.
- Да понимаю я. С султаном замиримся - весь воронежский флот в Азове и заперт. Так мир-то этот зело нужен! Авось, верфи ни на одном Воронеже закладывать можно. И моря, кроме Черного, я чай, есть…
Замолчал, ожидая как-то воспримет бомбардир его дерзость. Не дождался. Встал, задул свечу. «Спать, так спать, светает скоро, только и успеешь веки смежить.»
- Бояре со дня на день ожидают посольство из Стекольны от короля нынешнего мальчишки-Карлоуса с подтверждением мира, - вздохнул в тишине Петр Алексеевич. - Я велел дяденьке Льву Кирилловичу со всяким тщанием и любезностию к приему готовиться. Инструкцию составил.
- А сам, стало быть, в Азов и далее. Умно. К тому еще на Москве и Августов поверенный и датского короля тож обретаются, - развил мысль Алексашка, - дружбы с нами ищут против врага общего.
- Язык у тебя! - ругнулся Петр с топчана.
- Прикусить?
- Откуси, сделай милость!- помолчали. - Августов тайный советник дождется меня из Керчи. Я слово дал Августу, что выступим против шведов тот час же, как заключим с султаном мир. На словах-то все просто… Чего молчишь?
- Ты велел язык откусить. Пытаюсь.
- Ты, херц брудер, у меня упрям и предерзостен. И чего ради я тебя до сих пор в тычки не прогнал?
- Да не тревожься, мин херц. Придется туркам пилюлю энту проглотить. Они того от тебя никак не ожидают. Все думают, мы в игрушки играемся. А мы им вона какую игрушку под нос, а?
- Ладно. Считай - утешил, спи.
8.
Человек ехал по невозможно дурным дорогам чужой богом забытой страны. И хотя ехал своей охотой и по великой надобности, по мере углубления в пределы Московии на лице человека усиливалось выражение брезгливости. Лицо это крупное, чуть одутловатое, с мясистым носом и печатью истинного благородства принадлежало потомку лифляндских рыцарей Иогану Рейнгольду фон Паткулю.
Человек много повидал на своем веку и вот ехал повидать еще больше. Молодой московский царь слыл диковинкой. Его энергия и неординарное поведение мнились Паткулю залогом проведения в жизнь его, лифляндского рыцаря, планов. Ибо планы эти были благородны, а мечтания его устремлены были к единому - свободе родной Лифляндии от тирании шведской короны. О, это не пустые слова! Он многое предпринял для осуществления сих планов. До сих пор он горд своим беспрецедентным выступлением в стокгольмском риксдаге. Как смотрели на него ныне покойный король Карл одиннадцатый и эти его ничтожные министры-карлики, не смевшие подать голоса за свои владения в лифляндских землях! Ведь не только потомки рыцарей, столетиями владевших угодьями и замками на этой земле не могли предъявить королевским комиссарам документов, подтверждающих их право.
Эти хищники, шведские бароны и графья, незаконно захватившие земли в Лифляндии, тоже должны были отказаться от них в пользу короля. Собакам собачья доля! Пусть пресмыкаются. Но только не он, предки которого - легендарные рыцари святого ордена. Он не отступится от своей мечты, дела своей жизни только потому, что тот же риксдаг вынес ему смертный приговор и вынужден был за свои свободолюбивые устремления пострадать, лишиться родины и скитаться по дворам, в надежде склонить (соблазнить посулами невероятных выгод) какого-либо монарха лоскутной Европы на свою сторону. Такового он нашел в лице курфюрста Августа второго, главным условием избрания которого на польский престол, сем выдвигал возвращение Лифляндии Речи Посполитой, отторгнутой у нее Швецией в 1660 году. Самовлюбленный сластолюбивый и хвастливый балван Август, как рад он был найти в нем, Паткуле нужного себе человека. Этот король, он понял сразу, всегда будет напрочь загребать жар чужими руками. Паткуль рисовал ему выгоды будущего предприятия, указывал на самых вероятных союзников в борьбе против Швеции - Московию и Данию. Царь, по его мнению, должен помогать его королевскому величеству деньгами и войском, «в особенности пехотою, очень способною работать в траншеях и гибнуть под выстрелами неприятеля, чем сберегутся войска его величества…» Так писал Паткуль Августу, что было последнему крайне любезно.
И вот он ехал ко двору московского царя в качестве неофициального посланника и доверенного лица курфюрста Августа, друга и брата, как называл того Петр.
Пренебрежение к стране, даже не людям (об сем предмете он и не задумывался), выражалось у него уже в том, что неузнанная им, непонятная и непонятая Россия была для авантюриста средством достижения своей цели. Огромная страна, простиравшаяся с запада на восток, несравнимо богатая ресурсами и людьми - разменная карта в большой игре Иогана Рейнгольда фон Паткуля, лифляндского рыцаря.
Глава 4
1699 - 1700 гг.
1
И куафера, и портного, и танцмейстера через знакомства в Немецкой слободе нашла и выписала за ради «сынишки своего синеглазенького драгоценного» расстаралась, прислала Елена Фадемрех ко двору ее царского высочества царевны Натальи Алексеевны. И начались для «девушек с верху» мучения мученические, страдания адовы и просто тяжелые дни. Наталья Алексеевна ходила покрикивала, хозяйским глазом на все поглядывала. А сама-то в стороночке, в родных летниках и душегреях, в сапожках мягких сафьяновых на каблучках. Каблучками-то теми же постукивала, да смехом в кулачок пофыркивала.
- Наташа забавляется, - пожимала привычно косыми плечами Варвара и лезла в свой сундук, где с разными девичьими драгоценностями (складень в жемчужной оправе, месяцеслов, в коем мудрость вековая бабушкина, сорочки вышитые и прочее) лежал до поры до времени отрез тафты да кусок парчи на платье, что пообещал ей как-то по приятельски царский денщик. Марья, сестра его, краснея и уводя взгляд в сторону, передала дар сей Варваре со всяческими пожеланиями и поклоном от Александра Даниловича. Варвара задрала нос.
- Благодарствую, - сказала, как жабу об пол плюхнула, Марья ей не глянулась.
А вот с Анной Варвара, можно сказать, что будто и подружилась. Хоть любопытства ее жгучего она в полной мере удовлетворить не могла: брата почитай и не знала. Не родилась еще вовсе, когда Алексашка из дому в люди подался (одним ртом меньше). И уж когда отец его в потешные, в кои сам был зачислен, пристроил, и тогда у брата появился другой дом. А в Семеновском он редким гостем бывал. Матери перед смертью не пришлось и увидеть старшенького.
А мать была тихая, что Марьяшка, все молилась, щи пустые варила, кислые, от отца к ним малым на печь пряталась. Все, что Анятка о ней помнила. А отец… Отца она боялась. И не так, чтобы буйный был, но просто… Нелюдимый какой-то, особенно с домашними. Молча входил в избу, молча садился за стол, молча ел. За обедом выпивал водки и еще больше мрачнел. Сидел за столом один (дети всегда, когда придется ели, а как мать сыта была, того и не ведали) огромный краснолицый, красивый. Зеленый Преображенский мундир с красными обшлагами и отворотами ему к лицу был, как и Алексашке.
- А однажды, - шептала Анна, глядя перед собой стеклянными глазами, - они оба молчали. Сидели, понимаешь ты, за столом друг против друга, пили водку и молчали. Мать тогда больная уже лежала, почти не говорила. За подолы рубах нас с Маняшкой, как клешней ухватила: не шумите, мол, дети, дайте мужикам потолковать. А они молчали! А мы за печкой, что тараканы, хоронились, чихнуть боялись. А они за штофом водки вечер так и скоротали. Потом Александр с лавки шумно этак поднялся; я поняла- к матери идет, вдавилась в стенку. «Ты, мать, слышь,- сказал сипло,- не хворай.» И вышел. Мать заплакала. А отец всю ночь куролесил-бушевал. Лавку сломал, стол дубовый с места своротил. И в сенях упал, спать завалился, ноги во двор торчали.
- А мать давно померла? - спросила Варвара.
- Да еще раньше отца. А отец - перед самым государевым походом, что у турков крепость воевали. Братец Александр Данилович не на материны, не на отцовы похороны не попал за недосугом. Людей все каких-то присылал, а самого его мы, почитай, и не видывали. Боялись даже, что в походе сгинет. Кому мы тогда?
- Сироты, значит. Мы вон тоже с сестрами матери своей не помним. Дашка, может, немножко. А года три назад мачеха померла, после нее еще братики малые остались. И тогда родственники похлопотали, челом били, чтобы нас к царевне, стало быть…
- При царевне-то не худо, качнула головой Анятка.
- Не худо. Только в последнее время больно суетно. Она для за ради братца Петра Алексеевича нас всех на изнанку вывернет, вытрусит и обратно вернет, вот.
- Смелая ты Варвара Михайловна да на язычок больно острая, - похвалила, заблестев глазами, Анятка.
- Да и ты не робкого десятка, девонька, - прищурила зеленоватые глаза Варвара. - Только ты мне с первопогляду ой как противна показалась.
- А за правду спасибо, поняла я, видно было.
Помолчали.
- При царевне-то не худо, - повторила Анятка, - только на нас с сестрой здесь, как на чудо-юд все пялятся.
- Оно и понятно,- возразила боярышня.- Как прикажешь на тебя смотреть? Кто ты есть?
Анна напряглась, раздула резные ноздри, строптиво вздернула острую мордочку.
- А это еще наперед увидим. - сказала.
- Тут и видеть нечего. Пока братец ваш в чести у государя, а вы с сестрой ему покорные, быть вам здесь и живать в радости да сладости,- спокойно, этак в упор, как она это умела, выговорила Варвара.
- На все Божья воля, - поджалась как-то Анна.
2
Этим летом-осенью как-то уж больно спешно сговорили Аксинью, выдали замуж. Даша напоследок все ластилась к сестрице, пыталась быть с ней ласковой да веселой.
- Счастливица, - говорила.
Но Ксенька угрюмо молчала, сильно переменившись за последнее время. И уже перед самой свадьбой сказала:
- Извини, сестрица, что дорогу тебе перебежала, поперед тебя, старшей, замуж выскочила.
- Ну, что ты, Ксеньюшка, в том нам воли не дадено, А как оно есть, так, стало быть, Богу угодно.
Ксенька разрыдалась, повисла у Даши на шее. Шептала что-то, шептала все. У Даши только глаза от страха все больше да отчаянней становились.
А потом пугаться некогда стало. Аксинья осталась мужнина жена Колычев, а Дашеньке пришло время возвращаться к царевне в Коломенское. Ну и вертеп же теперь там сделался! Иноземцев понаехало - пропасть. Даша допреж и не видала столько. Все бегали, суетились, шили диковинные наряды, девы ходили обалделые с этакими башнями на головах и талдычили непонятные слова:
- Книксен, контрданс, гросфатер…
- Юпитер, Венус, Аврора…
Варвара усмехалась на сестру:
- Что, темно это все для тебя, Дарьюшка? Погоди вот еще, дальше чего содеется!..
И как в воду глядела. Такого ни то, чтобы Даша, такого никто из православных людей на Москве ожидать не мог.
- Известно ему, великому государю стало, не только что во многих европейских христианских странах, но и в народах славянских, которые с восточною православною нашею церковью во всем согласны, как волохи, молдавы, сербы, догматы, болгары и самые его великого государя подданные черкесы и все греки, от которых вера наша православная принята, все народы согласно лета свои считают от Рождества Христова в восьмой день спустя, то есть генваря с первого числа, а не от создания мира. И ныне от Рождества Христова доходит 1699 год, а будущего генваря с первого числа настанет новый год 1700 купно новый и столетний век, - читал подслеповатый дьяк, Наталья Алексеевна согласно кивала головой, сидя под образами и кутаясь в душегрею (Алешенька был при ней же), а девы стояли вокруг и непонимающе хлопали ресницами.
- Это что же получается, Варенька, - зашептала Даша, - Это мы теперь, как басурмане…
- Чего мелишь-то?- сердито прервала Варвара,- аль оглохла? Православные народы так считают годы, одни мы, сиволапые… Чем слушаешь?
- Да я в его витийствах, почитай, и не понимаю ничего, - призналась Даша.
- Ну так мне не мешай вникать, - огрызнулась Варвара.
- А в знак того доброго начинания и нового столетняго века в царствующем граде Москве, после должного благодарения к Богу и молебнаго пения в церкви, и кому случится и в доме своем… - продолжал дьяк так же монотонно, что Даше делалось все нестерпимее ( о чем он?!) - у домов нарочитых духовного и мирского чина впредь на воротах учинить некоторое украшение от древа ветвей сосновых, еловых и можжевеловых.»
«Это как в праздник великий, в пасху или на покров», - подумала Даша.
- Да генваря ж в первый день, в знак веселия, друг друга поздравляем с новым годом
и столетним веком. Учинить сие, когда на большой Красной площади огневые потехи зачнут… -продолжал чтение дьячок.
«Огневая потеха да стрельба -- это очень по-государски. Он это очень любит, - думала Варвара, с ехидством поглядывая на товарок своих. - А ну, как вас, глупых куриц, пальбой из пушек попугать? Однако, огневой-то потехой пол-Москвы спалить можно. Эвон, летом Китай-город весь начисто погорел. И то верно, Наташа-то не пугливая, она для за ради праздника братца порадовать похочет, все исполнит, что по указу сему предписано, да и более… А-а-а! Кажется, я знаю, как станет Наталья Алексеевна братца радовать.
3
Даша стояла в огромной толпе народа в Успенском соборе, осторожно отогревала дыханием пальцы, чтобы для крестного знамения сложить их, застывшие, ловчее. Стояла она за спиной Натальи Алексеевны, среди прочих взявшей ее с собой на благодарственное моление к господу в новолетие. Место было почетное, отведенное для царской семьи, и Дарья могла хорошо видеть и благоверную царицу Марфу Матвеевну, девчонкой еще выданную за умиравшего уже царя Федора и тут же и овдовевшую; и благоверную же царицу Прасковью Федоровну с сестрою ее Настасьей, женой Ромадановскою, «кесаршею». То были дородные, многолепные женщины, в мехах и парче с многочисленною свитою. Престарелая тетка государя Татьяна Михайловна стояла вместе с племянницами царевнами Екатериной, Евдокией, Феодосией Алексеевнами -- стояли строгие и истые. Над головами прочих возвышалась долговязая фигура государя в простом на иноземный манер сшитом кафтане (на плечи ему князь Романадановский в начале службы накинул соболью шубу -- скинул небрежно), с расчесанными приглаженными кудрями, спокойный, собранный весь и тоже строгий. Он ровно выводил за певчими глухим баском и исправно клал поклоны. И опять Даша удивилась, как не похож он сейчас на того, с которым ей пришлось трапезничать в тот памятный вечер. Рядом с государем стояли несколько ближних людей: его дядя Лев Кириллович, Тихон Стрешнев, Борис Алексеевич Галицын и иные. Шубу, между прочим, что движением плеч скинул Петр Алексеевич, подхватил не по чину здесь бывший, Александр Данилович, коего Дашенька тотчас узнала, а узнавши, потупилась и подумала, что грех во время службы заниматься непотребным любопытством ,а что ,напротив всею душою нужно отдаваться молитве.
Но как-то вот не очень получалось. Или потому что праздника такого она ранее не , или потому что, не смотря на тесноту, стоял в соборе холод. то ли…Нервно так-то по временам все ж - таки оглядываясь, ловила она на себе настырный взгляд холодно-синих глаз. Сосредоточиться на молитве не было сил, и пальцы стали дрожать уже не от холода в соборе. У нее внутри пробежал холодок. Уж много разного рассказывали на Москве об этом человеке. Она боялась его.
Были в соборе и иностранцы, коим по вере и не положено быть здесь, однако, по особливой милости к ним государя были и «свои» немцы, старые друзья с Кукуй-слободы, служившие еще при прежних царствиях, и иностранные резиденты: австрийский Плейер, саксонские Паткуль, Карлович и Кениксек, прусский Кейзерлинг. Пытаясь спрятаться от настойчивых взглядов, Даша отошла в сторону от царевны, ближе к выходу, где стоял дипломатический корпус. И тут тоже молитва не пошла: немцы все время шептались, болоболили о чем-то по-своему, качали пышными париками и украдкой кивали то на одного, то на другого человека из русской знати. Их нескромные разговоры сбивали боярышню, хоть слов их она и не понимала.
Прусский посол Кейзерлинг, недавно приехавший в Россию, имел возможность ознакомиться заочно с царскими родственниками и приближенными, выслушав их краткие характеристики от товарищей.
- Посольским приказом ведает дядя царя Лев Нарышкин. - нашептывал Паткуль Кейзерлингу. - Балван изрядный и пьяница. Вот он стоит, рядом с Петром.
- Есть сходство. Впрочем его я знаю.
- Да. Говорят, что царь больше Нарышкин, чем Романов.
- Э-э-э… Звероподобная махина…
- О, да. Это - «князь-кесарь». Опаснейший человек. С ним надо быть осторожнее. Для него нет понятия совести, чести, есть только рабская преданность. Хотя это для них всех общее. Но нюх у него звериный, и достаточно одного подозрения…
- Варвары.
- Да. Разумный и даже остроумный человек Галицын. Он способствовал знакомству молодого царя с жителями Немецкой слободы. Однако, ленив, предается разврату и пьянству, потому ничего толкового не сделал и не сделает. Рядом с ним Тихон Стрешнев. Бывший царев дядька, потому уважаем царем, оставлен при управлении с его бородой, - заскрипел смехом Паткуль.
- А это что за молодой наглец, что бросает столь надменные взгляды в нашу сторону?
На него посмотрели с ужасом, на него посмотрели с возмущением, мешавшемся с сожалением, как на мальчишку, сказавшего в обществе нечто непристойное. Паткуль потерял дар слова.
- Таких людей, мой милый, - тоненько усмехнулся Гейнс, - надобно знать в лицо. Это и есть царский фаворит.
- Меншиков?
- Alecsashka. Или «известный Александр», как называет его наш милый Корб. Впрочем, здесь его уже величают Александром Даниловичем, и после смерти Лефорта он все больше набирает весу. Царь с ним неразлучен. Могу вам сказать, что гер Питер даже аудиенцию мне давал в доме фаворита, где его величество часто ночует.
- Вот как? Беспримерно. И что же представляет из себя этот человек?
- А ничего. Ничего, кроме преданности вовсе собачьей, но оцененной царем, видимо, очень высоко, оттого - влияния на с своего господина. И, пожалуй, двух-трех десятков срубленных своеручно стрелецких голов.
- Б-р-р-р, - передернул плечами Кейзерлинг.- Неприглядная картина… Фаворитизм отвратителен, особенно здесь. А что, это правда, что взят прямо с улицы, где торговал так называемыми пирожками?
- Тише. Тише. Об этом нельзя так громко. И вообще, упаси вас Боже сделать хотя бы нескромное замечание в адрес Меншикова, особенно в присутствии его Величества. Он, конечно, относится к фавориту, как к 22.6.09ввещи - колотит его даже прилюдно - но это е г о вещь, - и Гейнс отошел немного в сторону, чуть не столкнувшись с молодую русскую в меховой огромной шубе, шапке из меха же и теплом платке. «Выглядит нелепо, пугало пугалом, - подумал иноземец, кутаясь в плащ, - но, наверное, тепло.»
- Пардон, - поклонился.
Даша во все глаза глядела на иноземца. «Наваждение,»- подумала. Слов немцев она не понимала, но ей настойчиво мерещилось в чужеземном говоре произнесенное не единожды имя царского денщика.
4
Варвара опять оказалась права. К новогоднему празднику Наталья Алексеевна приготовила братцу отменный подарок.
- Устроим танцы, как на Кукуе. И фейерверк!
Три дня назад она и девицы ее, как и весь московский люд, кто похотел после служба в Успенском соборе пройти на Красную площадь, стали свидетелями грандиозного празднества. Все оглохли от пушечной пальбы. Петр носился с факелом от пушки к пушке разгоряченный, возбужденный, веселый. «Как дете,» - умилялась Наташа.
- Опасно это, - сказала ему, когда подлетел к ней, подхватил, закрутил.
- Ничто! - ответил, скаля в улыбке зубы, подмигнул. - Радость-то какая! Сейчас фейерверки будут сожжены, сиречь огневая потеха. И в том особливая моя гордость: моего своеручного труда в сие дело много вложено, а паче что без немецких мастеров обошлись. Вот! - отпустил ее, понесся дальше.
Небо озарилось: как бы из ничего появились цифры «1700” и, пылая, шипя и разбрасывая во все стороны искры, осветили все вокруг. Толпа шарахнулась, потом загомонила, потом послышалось нестройное:
- Ура! - из рядов преображенцев.
- Виват!- уже громче, дружнее.
- Виват новолетие!
И Наташа решилась. Давно собиралась, а тут вот случай какой подошел. Петруша был рад приглашению.
- Ну, сестрица, тогда жди гостей.
Вот уж девицам было страху-то! Наташа тигрицей сверкала очами на нерадивых, что трусили, по углам вострились прятаться. Не вышло.
Даша мучилась мученически под руками искусного куафера, однако, терпела.
- Волос корош, - в который раз уже улыбнулся куафер, наматывая пряди ее волос на щипцы.
«Зачем это все? - вздыхала Дашенька обреченно. Вздыхала, и чувствовала, как тесно сжимается тело в тисках корсета, а грудь вздымается, непристойно им воздетая и вырезом бесовским глубоким открытая. «Ой, мамонька, стыд-то какой!»
Одна Варвара посмеивалась. Сшили ей платье да и паклю подложили, так что будто бы и не очень стало заметно уродство. А платье зеленой тафты да с парчею - загляденье! Оно, конечно, - не красавица, однако… Вертелась у зеркала, венецьянской работы, украдкой язык показывала Дашке, что сидела насупленная. «И чего дуется, беспонятная? Стройная она какая, ладная в бесовских этих тряпках немецких.» И тогда же ей на ум пришло, как дополняют они с сестрой друг друга: она, Варвара бойкая такая вострая, соображалистая, не хватает только Дашкиной сановитости да красоты; о сестрице с ее милой мордашкой и глазами испуганной лани не хватает не ума даже, а смелости Варвариной, бойкости, способности обо всем рассуждать самой. «Вот сидит перепуганная, а чего боится, сама не знает!» - зло укусила губу Варька. - «Зато я знаю… И может быть это даже и хорошо, что она - то не догадывается! Впрочем, бойся - не бойся, а выйдет-то все так, как тот похочет.»
А в палатах пахло можжевеловыми ветками, царевнины людишки затемно убирали открытые для гостей залы зелеными пахучими лапами с золотыми лентами. Да на пол стлали сено, чтобы потом со всем оставшимся после гостей «добром!» и убрать. То есть готовились основательно.
Вечером Коломенский дворец огласился какофонией непривычных ему звуков, под сводами его палат загудело шарахнувшееся эхо и весь он и весь он будто бы опрокинулся в преисподнюю со всеми своими чадами и домочадцами купно и с гогочущими гостями -искусителями.
Петр к сестрице не повез много народу свитских. Были при нем Борис Алексеевич, Аникита Моисеевич (князь-папа), Вейде Адам Адамович, Апраксин Федор Матвеевич, Головин Федор Алексеевич с братом Алексеем да денщики Александр Кикин и Александр Меншиков. Все в немецком, окромя Галицина да Зотова.
Царевна их встречала с Алешенькой на крылечке. Куражились, потешались. Пели славления хозяйке. Князь-папа, пьяненький, в вывороченной наизнанку шубе, с огромным штофом водки, сидел на носилках, которые несли Кикин с Меншиковым, распевал нечто псоломоподобное, но очень непристойное. Петр давился смехом, но сдерживаясь, выказывал «киру Аниките» всенижайшее почтение. Молодые его товарищи тоже охотно предавались увеселению. Федор Алексеевич хмурился, но под недобрым взглядом Петра принужден был просветлеть ликом. Все это посмешище продолжалось, пока царевна от сраму ни покраснела и ни замахала ручками. Тут Петр резко все прекратил, рявкнул на Зотнова, как будто тот был во всем виноват, цыкнул на гогочущих денщиков, фыркнул в усы. Подхватил сына, подбросил, потом прижал к себе, дыша на него хмельным и табачным духом.
- С новолетием тебя, сон! - возгласил.
- Виват! - заголосили хмельные же Сашки.
Только царевич не возрадовался. От шуму (али еще от чего) съежился, скуксился, спрятался за тетку. У Петра Алексеевича задергалась щека. Александр отчаяно замигал царевне, мол, отсылай мальца с учителем подальше да в полаты гостей приглашай.
- Мин херц, тяжеленок ведь кир Аникита. Можа, его в сугроб скинуть? Руки гудут, - озорно подмигнув напарнику, плаксиво заговорил, попытался заглянуть в глаза бомбардиру, потащил за собой носилки да и с Кикиным. Тот, не ожидая такой выходки, не удержался на ступеньках, поскользнулся и вывалил-таки Зотова под общий смех в снег. Петр едва успел подхватить всешутейшего.
Зотов из сугроба повел на гогочущих собутыльников мутными лукавыми глазами, остановился хмурым взглядом на сложившихся пополам Кикине и Меншикове.
- Сукины дети, - сказал, шамкая по-стариковски беззубым ртом.
- Живой, живой кир Аникита, коль лается, - нашелся, чем ответить Алексашка.
- Шельма. - весело определил Апраксин.
Борис Алексеевич утирал повлажневшие от смеха глаза; Федор Алексеевич умненько и остро поглядывал на Меншикова; улыбаясь, Вейде Адам Адамович подкручивал ус. Петр Алексеевич, отряхивая снег с шубы своегостарого учителя, погрозил только Алексашке кулаком.
- Бахуса молите, что чтов не разбился али не разлился, а не то бы… - продолжал ворчать Зотов.
- Ничто, Моисеич, - со ступенек сказала царевна. - Милости просим к столу, там и штоф с Бахусовым даром найдется. Милости просим, гости дорогие.
Петр, подхватив подмышку маленького кругленького Зотова, прошел мимо сына, будто того и не было. Все последовали за ним.
Алекссссандр Данилович присел перед царевичем на корточки.
- Чего же это ты, царевич, - сказал, пытаясь быть мягки, вкрадчивым, - батюшку в сей праздничный день своей паки веселостью порадовать не похотел? Не хорошо.
Алексей молча смотрел на него долгим тяжелым взглядом, серьезным, как у взрослого. Как у государя. Потом резко отвернулся, побежал.
«Реветь кинулся, - подумал Александр; чувствуя растущее раздражение, сплюнулюнул на снег, стал подниматься по ступеням.
5.
Гости обедали. Вокруг стола бегали шуты, гремели горохом в надутых бычьих пузырях, отпускали скабрезные шуточки и грубо ругались. Обычно.
Сидели просто, как было принято в петровской «кумпании». Петр разговаривал с Апраксиным о торговле в Архангельске, коего тот воеводою. Пенял ему за жалобы от иноземных негоциантов на ущемления. Александр исподволь тревожно поглядывал на Петра Алексеевича. Сыпал шутками, иногда вставляя нечто дельное, все время следил, недергается ли уголочек рта, не раздражается ли чрезмерно. Подпортил настроение ему царевич.
Меж тем, приглядывался к Алексею Головину. Вот хороший жених для Марьяшки, братец у него высокого полета птица, государь его уважает, ценит. Машка-то, конечно, дура стоеросовая, но ежели это дело с умом повести, тут-то и зацепиться можно. А девки-то все одинаковые, что боярышни, что свои такиеже - один мед! В ихней сестре зацепка-то совсем в другом. А породниться ему, Данилычу, с Федором Алексеевичем - ой как не худо! - было бы.
А слуги у царевны балованные, ленивые, ходят сиволапые, свечи вздувают, а свечи коптят, никому дела нет. Было время, ему бы за такое…
«Свечи вздули, темно уже. Что-то Наталья Алексеевна не спешит братцапотешить.» - только подумал, как раскрылись резные-расписные створки под круглым сводцем, и там, на другой стороне открывшейся палаты из-за шторок показалась царевна. Александр прищурил глаза на Петра Алексеевича. Петр увидел сестру, движением руки повелел прекратить все разговоры за столом.
- И не прогневись, государь мой братец, что не больно получилось у меня подарочек тебе сделать. Ей-ей, трудилась, сколь могла для потехи твоей, - с поклоном сказала царевна.
Петр довольно фыркнул, подмигнул Алексашке. «А этот опять в курсе всего,» - скрежетнул Кикин зубами. Государь подхватил Меншикова под локоть, прошествовали вдвоем в открывшиеся двери. Александр небрежным жестом, не глядя на оставшихся за столом, передал повеление Петра проследовать за ними. Мужчины неохотно поднялись. Галицын весело-зло оскалился в спину молодому царскому любимцу: «Эко он, сукин сын, поманил, и ведь пошли же! Что фавор-то с людьми делает…» Из спеси хотел остаться, но увидав себя в компании одного только князь-папы, мирно посапывавшего среди кушаний мертвецки-пьяным сном, крякнул и поднялся тоже.
Девы выходили, боязливо потупясь, с напряженными спинами и не ловкими движениям.