говорят, что бордоский дог
это единственная собака,
которая может умереть от черной
меланхолии...
Красота Леоны не от мира сего.
Она будто рождена из пены морской, чтобы вдохновлять поэтов и художников всех времен и народов, стать "Мадоннами" Рафаэля, "Танцовщицами " Дега, множеством баядерок и одалисок и всем тем, на что сподобится бурная фантазия творца.
Молочная бледность кожи, томность бархатных глаз, нежная, как далекие туманные холмы линия губ, овал лица - все волшебно в Леоне.
тело мягкое и податливое, как тесто: его хочется мять, месить, рвать на куски, уничтожить проклятую, тревожную красоту, выжать ее, выпить, впитать, присвоить, уничтожить навек, чтоб не мозолила глаз, а затем плакать и утешаться, творить и страдать и все в честь Леоны и ее красоты.
Невозможно даже придумать, волею каких злых судеб оказалась она в нашей Кали - Юге, да еще и не в достойных ее апартаментах, а в простой семье доброго инженера и его жены, людей честных и работящих, смотрящих на Леону, как на вполне нормального ребенка, которому предстоит выучиться на врача, выйти замуж, родить детей, а затем еще и внукам порадоваться.
Они жили так будто не было никакой красоты, а она вопреки всем - была и росла до поры до времени тихо в семейном гнезде, не утруждая себя саморекламой.
И, наконец, в 17 лет выросла до нужного размера и расцвела вмиг, как цветут кактусы: еще вчера это был зеленый и колючий кактус, а сегодня, вдруг, откуда ни возьмись - роскошный яркий цветок из ниоткуда, словно привет от неведомых божеств.
Когда Леона осознала, что красива и поняла свою власть, то
больше всего на свете: больше мамы, папы, родины, города она полюбила издеваться над мужчинами.
Возможно больше она любила только бабушку, курившую «Беломор» с длинным мундштуком, который она держала длинными паучьими пальцами.
Бабушка была шикарна и цинична, собирала у себя по вечерам компанию таких же, как она злоязычных мизантропов и за картами они уж так отводили душу, что даже хладная фарфоровая душа Леоны на миг оживала и начинала интересоваться окружающим миром.
В окружающем мире Леону интересовали только мужчины и месть.
Как такового повода для мести у Леоны не было: ее не изнасиловали в детстве, она не просила милостыню на паперти, не знала войны и невзгод, жила одна в своей комнате, ее желания тут же бросались исполнять добрые родители и все те мужские жертвы, которые ей повезло встретить.
Однако, это не мешало ей ненавидеть весь мир ненавистью высокой, цельной, монолитной, гремящей как фуги Баха в недрах органа.
Как - то бабушка, войдя в комнату Леоны, застала ее сидящей в самой развязной позе, нога на ногу и воскликнула: "Леона, как ты сидишь, это же проституция!"
Леоне мысль запала, и она решила: "а почему нет?!
И… занялась!
Леона пришла в один подпольный бордель, располагающийся в частной однокомнатной квартире.
Ей сразу понравилось это убожество, грубость нравов и простота клиентов.
Комната была перегорожена ширмой, по бокам которой стояли две скрипучие кровати и всегда было слышно, что происходит за ширмой, это добавляло пикантности ситуации.
В борделе Леона нашла себя и на некоторое время стала почти счастливой.
Дома она была все той же девочкой, готовилась к экзамену в институт, умывалась, чистила зубы, читала, лениво переворачивая страницы, а затем шла в тайный приют своей души и отдавалась всем подряд, чем грязнее, тем лучше.
У нее даже сложились свои теории на этот счет.
В детстве у Леоны была собака, очень породистый Бордосский дог и она наблюдала за ним и его увлечениями, как за неким своим мужским альтерэго.
И что же, как можно вырасти в приличиях, если даже любимый дог, джентльмен и красавец такое творит.
Дога совершенно не интересовали догини, но стоило рядом пройти какой - нибудь развязной драной сучке, как дог преображался, вмиг терял всю свою спесь и устремлялся вслед, бросив на Леону прощальный взгляд "ну, ты ведь все понимаешь, да, у меня дела..."
И не только дог, все породистые собаки, выгуливаемые в их парке, тоже как одна интересовались исключительно плебсом, а не друг другом.
Один шикарный боксер даже полюбил козу, а затем чуть не умер от тоски, когда цыганская коза сбежала к козлу.
А соседская бультерьерша, практически царских кровей возлюбила карликового пуделя Адольфа и еще одного одноногого и одноглазого черного мелкого пирата с ближайшей помойки, чья шкура никогда не сохранялась в цельности и постоянно кровоточила от кусаных, колотых и еще, бог весть, как полученных ран.
Имеющий очи, да узрит, и… Леона узрела истину в неравенстве.
Это был глобальный философский вывод; ведь и вода не течет, если нет перепада.
Она никогда не получала удовольствие, скорее это было облегчение от тайных душевных терзаний; на какой - то миг ее демоны насыщались и, пока они переваривали скармливаемую им пищу, она была временно свободна и пуста..
вместе с чувством себя, она избавлялась от страданий, и только вместе со страданием могла получить себя обратно, оно обвивало всю ее душу, как цепкие лианы и так сплелось и срослось с ней, что выкорчевать это было невозможно.
И она поддавалась снова и снова.
Клиенты любили Леону несмотря ни на что.
Даже ее вечно холодные и отрешенные глаза не отпугивали желающих вкусить молочной белизны ее тела.
С каждым новым клиентом она становилась все прекрасней и туманней и все дальше уходила от солнца.
Казалось, вот возьми ее, положи на желтый песок и она исчезнет, поблекнет, как медуза, высохнет и рассыплется прахом в чуждой среде незнакомого мира.
Солнце ей было противопоказано еще и по другой причине, о которой никто не знал и не догадывался - Леона была больна редкой формой лейкоза и жизнь ее обещала быть и сама по себе короткой, не возьми она так решительно все в свои руки.
Даже в больнице, куда она периодически попадала, она оставалась верна себе, отдаваясь врачам в ординаторской, медбратьям, студентам и даже больным в мужском туалете.
Родители ничего не знали, и одни жили в неведении, продолжая считать, что их красавица - дочка поправиться и наладит свою жизнь.
В институт Леона так и не поступила, но замуж все - таки вышла, решив хоть как - то разнообразить свою месть.
Из мести же родила ребенка, из мести стала домохозяйкой, из мести каждое утро просыпалась и ложилась вечером в постель с мужем,
На которого смотрела все теми же холодными бархатными глазами..
- Да, дорогой, конечно, дорогой, конечно, мне нравится, конечно, ты у меня лучший..
Муж, тоже инженер, как и ее отец, старался изо всех сил, работал ночами, ездил в командировки, только это не на шаг не приближало его к жене.
Она тратила деньги с равнодушием куртизанки, нелепо и бессмысленно, словно стараясь как можно быстрее избавиться от проклятых цепей.
Сын рос, как трава в поле, заброшенный и дикий, как волчонок, красотой он был в мать, но нравом пошел в отца, так же хотел простой любви и страшно страдал от отсутствия ласки и гнева нервной больной матери.
Курила Леона с упоением, как и бабушка, предпочитая крепкий мужской дух.
Голос ее был прокуренным осипшим голосом сапожника, он появлялся из ее прекрасного тела, ошарашивая, как черт из табакерки.
Вся уставшая душа Леоны была в этом голосе, единственном в Леоне, что осталось независимым от ее проклятой красоты.
В этом голосе была ее свобода.
Здоровье ее становилось все хуже и хуже, можно сказать его не стало совсем, она чахла и потухала, словно мерцающий в ночи светильник, в котором масло было на исходе
Ребенок рос умственно отсталым, но прекрасным и глядя на него, на перешедшую в него красоту, она все чаще задумывалась о смерти, желая забрать его с собой, чтоб как - то смыть все следы своего пребывания на земле.
В канун нового года она особенно чувствовала свою чуждость на этом празднике жизни: все куда - то бежали, тащили полные сумки снеди, покупали платья и подарки, машины выстраивались в длинные очереди на парковках, а она брела уныло повесив голову, смотрела на изобильные прилавки, на огромное чрево больших магазинов и еще больше ненавидела жизнь.
Решение не было обдуманным, оно было просто, бессмысленно и спонтанно, как и ее рождение в этом богом забытом мире.
Она купила на все деньги самые вкусные и дорогие продукты, приготовила ужин, накормила сына, выпила бутылку коньяка и открыла газ.
Когда кто - то из соседей вызвал то ли скорую, то ли милицию, сына ее уже не было на свете, а она сама теряла последние силы и лишь на миг пришла в себя, когда ее били по щекам и тормошили крепкие мужские руки.
Впервые в жизни голос Леоны прозвучал нежно.
- Идите все нах..., - пропела она почти блаженно.
И ушла домой...