..... Кстати, рассказывал ли я вам о своей литературной деятельности. Неужели нет? – он рукой указал мне на кресло. - Ну, тогда слушайте. В двадцать, в двадцать, вот дьявол, в каком же году? – Балецкий сощурил правый глаз и уставился в потолок, будто его лепные украшения были в силах помочь вспомнить искомую дату. – В двадцать девятом, кажется, - с сомнением выдавил он из себя, а потом радостно хлопнул ладошкой по столу и просветлел. – Точно, в двадцать девятом! Ведь в двадцать девятом наркомпросс товарищ…, - тут Балецкий вздохнул и сделал неопределенный жест, - ладно, не будем лишний раз упоминать имени человека, идейным разношатаниям которого советские энциклопедические словари уделяют не больше пяти строк. Именно в этом году начальник главреперткома товарищ Пикель хватанул выговор за притупление классовой бдительности. Итак, в двадцать девятом году я написал одноактную пьеску в стихах под названием «Вожделение». Как вам нравится название? «Вожделение»! – последнее слово Казимир Богуславович протянул тоненьким писклявым голоском и захихикал. – Помню на репетиции, а выдержала пьеска всего три представления, исполнитель главной роли глядит демоном на режиссера и потрясает листочками с текстом: «Да разве хоть один нормальный человек может без запинки повторить эту галиматью?» Я испуганно прячусь за режиссера (до сих пор ума не приложу, что он нашел в этой пьеске), а он зло урезонивает актера: «Работать, работать надо, Арктур Иванович, а не сетовать на обстоятельства». Короче, после премьеры мне задали такого перца! В журнале на «Литературном посту» появилась разгромная статья «Мелкобуржуазные вожделения господина Балецкого». Среди прочего в ней говорилось, что сей опус – подражание низкопробной богемщине Есенина. А заканчивалась статья так: «Дадим отпор прихвостням густопсового имажинизма!» Рапповец, автор статьи, обвинял меня во всевозможных «измах», какие только существовали в то время, а, надо сказать, существовало их немало. Правда, какие идейки проповедовала пьеска, я и сам не знал, так, бессвязное лепетанье. Но статья была лишь цветочками, что началось после, страшно даже вспомнить, - Казимир Богуславович снова захихикал и потер большое замшелое ухо. – Итак, в свои неполные тридцать лет мне понадобилось совсем немного времени, чтобы понять, что стяжать славу на стезе драматургии неразумно. Тут же, не разрываясь на части от сомнений, я подался в критику. В скором времени в различных изданиях появились зубодробительные эссе за подписью «Правдин». Как вы сами понимаете, скромный литературный опыт заставил меня быть более осмотрительным, и не ставить своей подписи глее попало. Вполне резонно иные могли задать вопрос: «Балецкий, что это за фамилия? Откуда она взялась. Он что, из варягов?». А Правдин звучит просто, ненавязчиво и даже, может быть, убедительно.
Недолгий, но яркий путь литературного критика я начал очерком «По одному пути!». Хоть убей, не помню фамилии автора, о котором писал, но одна его строфа запала мне в душу:
Хорошая погода
И солнышко блистает,
А власть всего народа
Буржуям спать мешает!
Чего я только не наплел в своем очерке: и синтез традиций с дыханием времени, и многомерные пространства, и рокочущие ритмы и шут знает еще что. Все свалил в кучу и старательно перемешал. Очерк заканчивался так: «Пусть оглохнет от грозового набата мировая буржуазия! Ярче гори в красных небесах революционная строфа!». Спросите, почему в красных? А я и сам не знал. Помню, как с этой белибердой штурмовал редакцию. У приемной, - Балецкий закатил глаза и скроил нарочито испуганную физиономию, - вавилонское столпотворение, и каждый с увесистой папкой под мышкой. А я иду к дверям мощно, величаво. На мне порыжевший френч и орден «Красной звезды». Ну, орден, разумеется, камуфляж. Bы же знаете, я – убежденный пацифист. Я расталкиваю эту мелочь пузатую, как ледокол мелкие торосики. Из толпы кто-то робко высовывается: «Товарищ, вы же видите, очередь!». А я, смотря поверх головы несчастного, цежу сквозь зубы: «Пролетарская литература – достояние народа. А вы его пытаетесь обокрасть, подсовывая ему свои сомнительные опусы». Оппонент подумал, что я – служащий редакции, и испуганно нырнул в толпу. А я шумно открываю дверь, ставлю на место истеричку-секретаршу и пру на редактора, как бык на тореадора. А тот сидит, рожа красная, нос огурцом, весь в пупырышках, чай с блюдца дует. Поднимает голову и строго на меня смотрит. Глаза такие противные, налитые, вокруг черные ободки. «Правдин, из наркомата культуры», - цежу я и сую в его торжественную физиономию красные корочки.
- Извините, - мои брови удивленно поползли вверх, - а наркомат культуры…
- Наркомат культуры здесь ни причем, - недовольно поморщившись, перебил меня Балецкий. – Я всю жизнь чурался административной пыли, внутренний комфорт и служебная лямка несовместимы.
- А если б редактор проверил…, - попробовал продолжить я, но тут же почувствовал, сколь я бестактен.
Казимир Богуславович посмотрел на меня, как врач смотрит на безнадежного больного:
- Вы, поди, думаете, что Хлестаков - литературный сюжет, вымысел. Нет, милейший Алексей Сергеевич, еще раз нет. Хлестаков – самая что ни на есть правда, настоящая правда, ибо Гоголь писал не о том, как было. Гоголь писал о том, как бывало, и в этом его величие. Ну, да бог с ним, мы отвлеклись, - собираясь с мыслями, Балецкий сделал небольшую паузу и снова просветлел. – Итак, сую я редактору в физиономию корочки, затем разваливаюсь в кресле и вручаю свое произведение, как посол великой державы ноту главе банановой республики. Редактор, хоть все сопит, но съежился, чай свой отодвинул, листочки с текстом перебирает толстыми пальцами. Посмотрел, ухмыльнулся, да как заорет: «Сбор-Могилевский!». Из соседней комнатки вылетает мальчик лет сорока-пяти со страдальческим лицом пилигрима и застенчиво на нас смотрит. «Пока вы на своем мелкотемье с вашими «по-видимому» и «очевидно» топите наш журнал, люди, - тут редактор перевел взгляд на меня и сделал почтительную паузу, - люди, не щадя живота своего, закладывают фундамент новой, пролетарской критики! Вот как писать надо!», - протягивает мои листочки бедняге и тут же на клочке бумаги размашисто пишет: «Выдать товарищу Правдину аванс в размере пятидесяти рублей».
Что критический разбор рапповца моей бесхитростной пьески? Легкий бриз по сравнению с тропическим тайфуном! Эх, как я писал! – Казимир Богуславович принял царственную позу и снисходительно посмотрел на смертного, который не имел счастья прикоснуться к творчеству великого критика. – Что это были за статьи! Пучина интеллектуального экстаза! – Балецкий широко раскрыл глаза и потряс кулачками, обтянутыми пергаментной кожей. – Это были наводнения, обвалы, ураганы и землетрясения! Но, увы, не долго музыка играла. Я правил бал не многим более двух лет. Ну, а потом, как гром среди ясного неба постановление ЦК об упорядочении деятельности литературных групп…
Балецкий поднялся со своего кресла и, полузакрыв глаза и причмокивая, долго ходил по комнате, потом неожиданно остановился посреди комнаты и ткнул в меня указательным пальцем:
- Милейший Алексей Сергеевич, поверьте, в любые времена читателем быть гораздо приятнее, чем писателем, - и, улыбнувшись, лукаво мне подмигнул рыжим глазом. – Ну, скажите, зачем вам мои ветхие сюжеты? Это же музей восковых фигур. Забросьте эту чепуху. Писательство – морфий, кокаин. Продолжайте-ка лучше строить свои пароходы. Уверен, сейчас Чехов предпочел бы литературе место участкового врача. Это много надежнее. Взять, к примеру, хотя бы Пушкина. Думаете, не размышлял он над всем этим? – Балецкий поднял вверх указательный палец и, скомкав губы, пронзил меня тяжелым взглядом. – Еще как размышлял! Но у него не хватило силы воли вовремя бросить, в результате – пыль Бессарабии, одиночество Михайловского и трагический финал на Черной речке.
(отрывок из рассказа у Казимира Богуславовича)