Я стоял на тротуаре у своего дома. Смеркалось. Небо становилось все темнее и темнее. Трехэтажные деревянные дома незаметно начинали утопать во мраке. Шпили церкви Святого Джуда сливались со все более темной синевой неба, хотя белый камень церковных стен все еще держался за остатки дневного света.
В исчезновении.
Я что-нибудь все-таки могу, подумал я, куда-нибудь поехать, пересечь океан, забраться на горную вершину.
Но что я мог в этот момент?
Во Френчтауне нет гор.
И океана, чтобы его переплыть.
Но здесь я мог вторгнуться в свое тело, чтобы заставить себя дрожать в августовской жаре, обхватить невидимыми руками грудь, которую я также бы не увидел. Я замер, поглощая холод, а затем все стало не таким резким, приглушенным, терпимым.
Я направлялся к Спрус-Стрит, чтобы потом свернуть на Третью, где уличные фонари горели ярче, и где окна магазинов бросали на тротуар разноцветные огни. Кучка детей собралась на ступеньках «Аптеки Лакира», и среди них я заметил Дэвида Рено, слизывающего мороженое с вафельного конуса. Он сидел на ступеньках и наблюдал за Питом Лагниардом и Арти Леграгндом, который стоял на коленях и четкими хлопками раскладывал на тротуаре ковбойские карты. С ними была Тереза Террё. Она постоянно хихикала, прижималась телом ко всем мальчикам, и носила свитер и юбку, плотно обтягивающие ее тело, подчеркивая округлую форму ее груди и бедер. Она прислонилась к почтовому ящику. Других девочек на улице не было, они давно уже разошлись по домам, когда еще только начало смеркаться. Терезе было лишь тринадцать, но она домой не спешила.
Я осторожно подошел ближе, все еще не веря тому, что я исчез полностью. Мне было интересно, не выдает ли меня какая-нибудь оставшаяся видимой деталь. Пит Лагниард негромко ругнулся, когда лишился одной из его любимых карт, Кена Майнарда.
Тереза продолжала хихикать, наполняя ночной мрак весельем, и я остановился. Я смотрел на нее, мой взгляд перемещался по ее лицу, по ее сияющим глазам, круглым щекам, на которых были ямочки и складки, достаточно глубокие, чтобы утопить в них целый язык. Затем мои глаза застряли на маленьких грудях. Я упивался сладостью ее тела. Я понял, что прежде мне такое было недоступно. Я видел женщин на экране кино или на фотографиях в журналах, но всегда уводил глаза в сторону, когда предо мной могла предстать реальная девушка или женщина. Я не мог забыть агонию, когда в присутствии тети Розаны я не знал, куда смотреть. А теперь я не мог отвести взгляд от Терезы Террё. Я впялился в нее своими глазами, забыв обо всем, ведь я мог бы подойти и потрогать ее, что я и сделал.
Я задрожал, волна холода пробежалась через все мое тело.
- Что это? - закричала она внезапно, оглядываясь вокруг и схватившись руками за грудь.
- И что же это? - спросил Андре Гилард. Он появился перед Терезой, ступая причудливыми танцевальными шагами, и теперь глядя на нее.
Оглянувшись вокруг, она пожала плечами, будто ветер внезапно обдал ее холодом.
- Не знаю, - сказала она, ее губы свернулись в точку. - Что-то…
Задрожав при жаре, она смотрела прямо на меня, бывшего от нее в шести футах.
Я отскочил назад на шаг или два, побоялся, что меня обнаружат, услышат. Но что бы значил звук, если бы она не могла меня увидеть? А если бы могла? Или я начал терять невидимость? Я глянул на себя - ничего, только мое отсутствие, и вспомнил, что говорил мне дядя: «Ты там будешь, но не там. Тебя не будет видно, но тебя почувствуют, определят твое присутствие».
Момент замешательства прошел, и Андре Гилард топнул пяткой и подпрыгнул, а Пит Лагниард закричал на него, чтобы тот прекратил, Андре не давал ему собраться, и Тереза Террё еще раз с восхищением посмотрела на Андре и захихикала в ладонь с кроваво-красными ногтями, в то время как я созерцал ее очарование, наслаждаясь ее мягким, красивым телом.
Андре и Тереза отошли вдвоем от пятна света уличного фонаря. Рука Андре уже была у ее плеча, и она прислонилась к Андре. Ее хихиканье продолжало наполнять вечерний воздух.
Пит и Арти даже не обернулись в из сторону. Они были заняты игрой, в то время как Дэвид Рено уже справился с мороженым, остатки которого исчезли у него во рту, который все еще чавкал от наслаждения.
Андре с Терезой пошли по Третьей Стрит, то исчезая в тени, то снова ярко освещаясь в свете уличных фонарей, а затем и вовсе затерявшись в темноте. Я видел, как они нырнули в пустую подворотню.
Надо было следовать за ними?
За ними надо было наблюдать повсюду, куда бы они шли, шпионить, знать, что они делают?
Я огляделся на трехэтажные дома по другую сторону Третьей Стрит, напротив магазинов я видел людей в освещенных окнах и сидящих на верандах, расслабившись в прохладном вечернем воздухе.
Можно было куда-нибудь пойти, подумал я, например, в любую из этих квартир, пошпионить за кем-нибудь, притом безнаказанно. Послушать чьи-нибудь разговоры, посмотреть, как занимаются любовью, как раздеваются женщины, когда они ложатся спать, сняв с себя все нижнее белье, постоять рядом и даже коснуться чьего-либо тела, а затем пройтись по спальне и другим комнатам.
Я был на волне открывшихся возможностей и подумал о небесах на кончиках моих пальцев.
Почему дядя Аделард был всегда таким грустным, когда говорил об исчезновении?
Холод был все еще со мной. Я оставил за спиной Пита и Арти с их игрой в карты, Дэвид Рено присоединился к ним. Я шел в направлении Андре и Терезы не будучи уверенным в том, что мне нужно это делать.
В магазине «Дондиер-Маркет» я увидел свет. Мистер Дондиер сидел за кассовым аппаратом. Он перебирал квитанции за этот день и в тетрадке что-то записывал карандашом, облизывая грифель языком, и так как он это делал всегда, то на его языке постоянно было темное графитовое пятно.
Мистер Дондиер был серьезным человеком, он редко улыбался, и мне стало интересно, смогу ли я чем-нибудь рассмешить?
Еще лучше, если сумею пошутить, среди фруктов и овощей, или консервов. Раньше мне не хватило бы храбрости, чтобы так поступить.
Исчезновение теперь придало мне храбрости.
Я открыл дверь и аккуратно ее закрыл. Мистер Дондиер оторвал глаза от квитанций. Карандаш шевелился между его губ, в его лысине отражалась свисающая с потолка зажженная лампочка. Он посмотрел на часы.
Магазин имел привычные запахи. То были кофе и апельсины, и еще какие-то острые ароматы, которые я так и не мог определить. Ими пах сам мистер Дондиер, так же как и мой отец, который все время пах целлулоидом.
Его карандаш снова запрыгал по странице тетрадки, он продолжил пересчитывать дневную выручку. Я аккуратно подошел к нему ближе и поразился собственной смелости. Я наблюдал, как он сводил в таблицу цифры, его губы шевелились. Я немного вздрогнул.
Он поднял голову.
«Кто здесь?» - крикнул он.
Какое-то мгновение он смотрел прямо мне в глаза, и я побоялся, что мое исчезновение потерпело неудачу. Мне показалось, что он меня видит перед собой. И я подумал, крикнул бы он: «Кто здесь?», если бы увидел меня.
Смочив губы, он снова вернулся к работе. Маленькие бусинки пота на его лбу, будто роса на дыне. Он снова сощурился, кидая пристальный взгляд во все углы магазина, бормоча на выдохе что-то недоступное моим ушам.
Он выглядел настолько напуганным, измученным и уставшим, что стало ясно, что ему уже не до шуток.
Наконец, он положил тетрадку и карандаш в небольшую коробку рядом с кассовым аппаратом и подошел к окну, чтобы выглянуть на улицу, и затем закрыл задвижку на входной двери. Оглядываясь через плечо, он быстро прошел по узким проходам овощной секции в заднее помещение. Я немного подождал у кассового аппарата мясного отдела, затем последовал за ним. Теперь мне было только холодно.
В заднем помещении он развернул лампу на «гусиной шее», и она бросила пятно света на беспорядочно сваленные учетные книги, бумаги и огрызки карандашей на его старом столе. Из кармана в жилете он достал маленький ключик и аккуратно вставил его в выдвижной ящик. Он потянул ящик на себя, запустил внутрь руку и извлек оттуда бутылку виски в четверть галлона. Он вознес ее над собой и отпил три огромных глотка. Задыхаясь, он вытер глаза тыльной стороной ладони и поставил бутылку на панель стола.
Оглянувшись, он снова крикнул: «Кто здесь?»
Он поднял бутылку и снова начал пить. От крепкого виски его глаза стали водянистыми. Содрогнувшись, он сел на старое с фортепьянное сиденье, служившее в его кабинете стулом. Он вернул бутылку в ящик стола и продолжил сидеть со склоненной головой. Какое-то время он сидел неподвижно. Мои ноги заныли. Я обернулся, услышав, как кто-то стучит в главную дверь и в окно.
Мистер Дондиер вскочил на ноги и направился к двери настолько стремительно, что я не успел отскочить в сторону, и он чуть меня не снес.
Я видел, как он подошел к двери, на стекле которой слабо рисовалась тень стройной фигуры. Мистер Дондиер отпер дверь и открыл ее.
Тереза Террё поспешно ступила внутрь, оглядываясь наружу через плечо.
- Я думал, ты не придешь, - сказал мистер Дондиер, запирая за ней дверь. - И несколько минут тому назад я закрыл дверь на защелку.
- Я не могла придти раньше, - сказала она. Это был голос как у маленькой девочки. Она и была маленькой девочкой, несмотря на свой роскошный свитер и уже увеличивающие груди.
- Мне тут послышался какой-то шум, - сказал он. - Я думал, что ты подкралась чтобы сыграть надо мной какую-нибудь шутку… - они пошли в заднее помещение, и он коснулся ее щеки и затем груди. - Но ты не будешь шутить надо мной, Тереза, не так ли?
- Нет, мистер Дондиер, - застенчиво прошептала она.
Я смотрел на мистера Дондиера и на Терезу в непонимании. Его дочь, ее зовут Клара, она была моей одноклассницей, счастливая девчонка, которая смеется быстро и легко, и краснеет также часто, как и смеется. Ей было столько же лет, сколько и Терезе, но Тереза была неважной ученицей, которая ненавидела книги, домашнее задание и все время отставала. Теперь кровью налились мои щеки, когда я видел перед собой мистера Дондиера, приходящего каждое воскресенье на утреннюю мессу в десять часов, который притянул к себе Терезу за свитер и начал водить рукой по ее грудям.
- Подождите минуту, - сказала она, оттолкнув его руку и отойдя назад.
Мистер Дондиер долго возился в кармане брюк, достал бумажник и извлек из него купюру, ценность которой я не разглядел: один доллар или пять. Он положил ее на стол дрожащей рукой.
- Это твое, - сказал он. - После…
Она захихикала, и он поднял ее руками подмышки и посадил на стол, прямо перед собой. Она откинула юбку, обнажив шишковатые колени.
Мистер Дондиер сел на фортепьянное сидение, его лицо покраснело и вспотело, а его глаза странно ожили и упрямо смотрели куда-то между ее ног, которые уже были на его плечах. Он стонал, его плечи яростно дергались, а голова елозила между ее бедрами. Тереза смотрела на его лысый, сырой от пота затылок, в нем отражался свет настольной лампы. Ее глаза были где-то не с ней, они как-то странно блестели, и она сама как будто была в другом месте, будто мистер Дондиер использовал не ее тело, а чье-то еще.
- О, Тереза, - стонал мистер Дондиер, его голос звучал приглушенно, он не говорил, он будто выдыхал ее имя, подтягивая ее к себе еще плотнее, уцепившись обеими руками за складки на ее ягодицах. И мне стало любопытно, будут ли на следующий день у нее на ягодицах синяки.
Рвота подобралась к моему горлу, сердце застучало настолько рьяно, что я инстинктивно отвернулся. Мои щеки налились теплом и начали пульсировать.
Мне срочно нужно было оттуда выйти.
Я уже направлялся на выход из магазина, образы мистера Дондиера и Терезы Террё, полыхали в моем сознании, будто танцующие пятна, остающиеся в глазах после того, как слишком долго смотришь на яркий свет. Продолжая видеть эту картину, я осторожно шел по проходу, чтобы с полок чего-нибудь не посыпалось на пол.
Я аккуратно открыл дверь и вышел наружу. Я спрятался в тень навеса над крыльцом магазина, чтобы убедиться в том, что на улице никого. Проехала машина, бросая тусклые зайчики фар. Тень водителя рисовалась за лобовым стеклом. Холод усилился снова. Я поспешил по улице, пытаясь избавиться от своих мыслей. Мои сандалии скользили по тротуару.
Позже, уже на ступеньках нашего дома, я вытерпел паузу и вспышку боли, чтобы увидеть, как мое исчезновение проходит, как сначала появляются неопределенные очертания моего тела, а затем кости, плоть и, наконец, одежда. Еще какое-то время я сидел на ступеньках, зажав голову между коленей. Я устал, все мое тело ломало, будто я пешком, без остановок проделал очень длинный путь.
Выглянув из маленького, пыльного окна, я увидел луну, висящую далеко в небе. Я сконцентрировался на луне, заполняя ею все свое сознание, чтобы затмить воспоминание о том, что я видел в заднем помещении в магазине у мистера Дондиера. Но что делать с остальными, за кем я шпионил ранее? Дэвид Рено и Арти Легранд, Пит Лагниард - мой лучший друг. А что люди в трехэтажках? Ведь я хотел оказаться у них дома, наблюдать за ними, шпионить, вторгаться в их частную жизнь, в их секреты. Не лучше ли не знать их темные и противные тайны?
Наконец, луна скрылась, и я аккуратно пролизнул в дом, мягко прокравшись мимо моего отца, дремлющего в кресле возле радио, мать уже была в кровати. На мгновение я остановился в дверях нашей детской спальни и оглянулся на отца, вслушиваясь в тихие звуки квартиры, и мне показалось, что среди этих звуков я - чужой, чужой в своем доме. Я был полон вины и позора, будто совершил ужасный грех. Я разделся и тихо лег на кровать, после чего еще долго не мог уснуть.
Я исчез уже второй раз.
Первый раз это было в присутствии дяди Аделарда в доме дедушки в субботу днем, когда все ушли, и, откинувшись на стуле к стене, он скомандовал: «Исчезни».
Он тщательно меня проинструктировал, сказав, что нужно прислониться к стене, которой на самом деле нет, закрыть глаза, чтобы отвлечься от реальности - сконцентрироваться проще в темноте, а затем дождаться того, что он называет «паузой».
И я закрыл глаза и прислонился к невидимой стене, напрягая тело, согнув локти и твердо став ногами, чтобы противостоять сильным ветрам, урагану, смерчу, дождю со снегом, грому.
Внезапно не стало ничего.
Я оказался в той самой паузе, о которой он говорил, все ощущения исчезли, дыхание бесконтрольно остановилось, не стало моего бытия. Я превратился в пустое место в окружающем пространстве. И мне стало интересно, не подобие ли это смерти? Мне захотелось кричать, вопить от ужаса, но прежде, чем я смог бы что-нибудь делать вообще, колкая, судорожная боль пробежалась по всему телу, не пройдя мимо каждой точки на каждом органе. Я услышал звук, похожий стон раненного животного, и знал, что этот звук исходит из меня, хотя ранее от себя я ничего подобного не слышал.
Я открыл глаза и увидел дядю Аделарда на его стуле в тот самый момент, когда холод вторгся в мое тело, взрываясь где-то внутри и распространяясь через те же самые кости и сухожилия, которые ныли от боли.
И тогда, без предупреждения, боль прекратилась. Она не отступила постепенно или не стала слабей, она исчезла. Бальзам холода мгновенно сменил боль.
Веки затрепетали, и я понял, что глаза я не открывал. Я видел дядю Аделарда через веки. Они исчезли так же, как и все остальное, из чего состоял я.
- И как себя чувствуешь? - спросил меня дядя Аделард. Его глаза были полны печали - той же печали, какую я видел в тот день на нашей веранде.
Я был удивлен, найдя свой голос в норме, когда я заговорил. - Теперь прекрасно. Было несколько жутких моментов, непонятные ощущения.
- Секунды, - сказал он. - Где-то одна или две.
- Это все?
Он кивнул.
Я поднял руку и проводил ею перед глазами: ее не было видно. Я осмотрел место, где должна была быть моя рука, где она ощущалась, но ее не было.
Дядя Аделард пристально посмотрел на меня и затем удовлетворенно кивнул:
- Замечательно. Совершенное исчезновение.
- Почему ты называешь это «исчезновением»?
- Потому что ты исчез. Это как цвет, ушедший с выцветшей материи…
Я задрожал от холода и сложил руки на груди, пытаясь уберечь остатки тепла, и почувствовал рубашку, ее шероховатую хлопковую ткань и пуговицы.
- Моя одежда, - сказал я. - Они также исчезла, вы ее не видите, не так ли?
- Нет. Не видно ничего в пределах поля энергии твоего тела, даже наручные часы или кольцо на пальце, все исчезает вместе с тобой. Но то, чего ты коснешься или возьмешь в руки, будет видимым, - его глаза сузились. - Тебе холодно, ведь так?
- Да, - ответил я. - Будто внезапно наступила зима.
- Холод будет оставаться с тобой на протяжении всего твоего исчезновения, но через несколько минут ты привыкаешь к этому, приспосабливаешься. И, запомни, не всегда будет так трудно исчезнуть. Да, каждый раз будет пауза и вспышка боли, но это будет происходить настолько быстро, что иногда вскользнешь в исчезновение легко и незаметно, как нож в масло…
- Как долго может длиться исчезновение?
- Сколько хочешь. Пока на это есть силы.
- Я боюсь, дядя Аделард.
- Чего?
- Всего. Двигаться. Ходить. Прямо сейчас, я боюсь потерять равновесие и упасть, если пойду. Звучит странно?
Он закачал головой и улыбнулся.
- Это только в первый раз. Попытка идти невидимыми ногами. И ты не знаешь, есть ли они у тебя на самом деле? Но поверь мне - есть, и себе тоже.
Я глянул вниз и не увидел ничего. Лишь пустота. Хотя тело сохранило вес, я почувствовал легкость, будто могу подпрыгнуть и воспарить по воздуху.
- Сделай шаг, другой, - предложил он.
Это было похоже на шаги годовалого ребенка - шаткие, неровные, мое неуравновешенное тело искало баланс, будто я шел по натянутому канату, который не видел. Я взялся рукой за спинку стула для уверенности и удивился твердости древесины в моей ладони. Ведь дядя Аделард обещал, что стул должен остаться видимым.
Пройдясь по комнате, я почувствовал себя уверенней. Я подошел к окну и выглянул на Восьмую Стрит, на мир, который показался мне очень далеким. Осторожно перемещая ноги, я приблизился к дяде и остановился в нескольких футах от него.
- Некоторые предосторожности, Пол. Иногда, исчезновение наступает нежданно, само. О чем тебя может предупредить внезапно прекратившееся дыхание, что означает, что вот-вот наступит пауза. У тебя не будет достаточно времени перед началом исчезновения. Если ты среди людей, то нужно уйти, изолироваться как можно быстрей. Исчезновение также лишит тебя энергии, и ты почувствуешь себя смятым и утомленным. Тебе не так уж много лет. Возможно, когда станешь старше, будет легче. Чем больше длится твое исчезновение, тем больше сил теряет твой организм.
Он задержал поднятую руку в воздухе, будто задерживая меня, возможно ощутив возросшую во мне панику.
- И еще одно правило, - сказал он. - Как можно дальше держись от фотокамер. Лучше не иметь своего изображения на фотоснимке, когда ты не исчез. Камера тебя не увидит, а в другой момент ты появишься в кадре, но голый, без одежды. Многое я не могу тебе объяснить, с чем приходится столкнуться при исчезновении, Пол, и это - одно из них. Фотография фиксирует воздействие света на фотопластинку, и, возможно, ты находишься где-то за его пределами. Я не знаю. Ты должен избегать собственных фотографий…
- Та фотография в альбоме, дядя. Вы сказали мне, что это была шутка, - напомнил я ему.
- Да - шутка. Тогда. Я исчез до того, как фотограф открыл затвор. Но я узнал позже, случайно, что я не появился в кадре…
Стоя перед ним в этом странном новом для меня состоянии, когда я существую и вместе с тем отсутствую, когда я прозрачен, а в моей голове кишат правила и предосторожности. И мне захотелось крикнуть: «Освободите меня из этого, удалите исчезновение, помогите пробудиться от этого кошмара».
Как будто услышав мою тихую просьбу, он сказал: «Возвращайся, Пол. Выйди из исчезновения».
Я вдавил себя в невидимый барьер. Мои кулаки сжались со всей силой, что-то меня толкнуло, и наступила пауза, снова застав меня в странном пространстве между светом и тьмой. Затем последовала остановка дыхания и паника, растущая в моей плоти, а затем вспышка боли, как будто через все мое тело был пропущен тугой провод, через который пропустили электричество. Это было бесконечно и мучительно. В точке, где я собрал вскрикнуть, боль прекратилась, пауза закончилась, воздух заполнил мои легкие, а холод исчез.
Внезапно я вернулся в свое тело. Оно целое и невредимое, видимое, тут и сейчас, Пол Морё, в арендуемой квартире на втором этаже дома моего дедушки на Восьмой Стрит. Все так же, как и прежде.
Но на самом деле уже не так.
И, как прежде, уже не будет никогда.
- Почему Вы выбрали меня? - спросил я, когда мы с дядей Аделадом вдвоем шли по улицам Френчтауна, кивая в ответ здоровающимся людям, проходящим мимо, и остановились, чтобы посмотреть, как миссис Понтбрайнд развешивает на веревках выстиранные рубашки и штаны, шатающиеся на ветру, будто надетые на невидимых детей - детей в исчезновении.
- Я не выбирал тебя, Пол, - сказал дядя, когда мы перешли Седьмую Стрит.
- Но вы сказали, что на сей раз пришли к нам домой именно ко мне, - попытался я уточнить любым способом, чтобы получить нужный ответ. В течение недели, с момента, когда я осознал суть исчезновения на нашей веранде, я был в смятении под напором мыслей и эмоций. Он сказал, что это был особый день, который он с нетерпением ждал, чтобы объяснить все в назначенное время. Он попросил полного доверия, и чтобы исчезновение между нами осталось тайной.
Всю следующую неделю я старался провести в одиночестве. Я читал книги, надолго уходил на Луга, избегая Пита Лагниарда, особенно боясь того, что моя тайна тут же раскроется, если мы заговорим. Я не появлялся там, где мы обычно собирались, не отвечал на сообщения, посылаемые им через стакан из-под супа с веревочкой. Его чуть ли не оскорбил мой отказ пойти в «Плимут» на дневной сеанс последней серии «Всадника-Призрака» о ковбое-привидении скачущем на лошади по прериям. Пит сначала просто не поверил, а затем рассердился, злобно выругавшись: «Ну и черт с тобой». Он ушел от меня даже не оглянувшись, когда я с сожалением смотрел ему в спину, осознавая, что не имею иного выбора, кроме как позволить ему уйти.
Дядя Аделард выбрал тот день, чтобы посвятить меня в исчезновение, заняв квартиру моих дяди Октава и тети Оливии в доме дедушки и бабушки, когда они все отправились на пикник на озеро Волум.
Теперь мы повернули на Механическую Улицу и шли мимо домов, в которые я когда-то доставлял газеты, жители которых были теперь клиентами Бернарда.
- Я возвратился, потому что я знал, что наступило твое время научиться исчезать, - сказал он.
Он вздохнул, положив руку мне на плечо.
- Нечто кровное. Это передается от поколения к поколению. Я смотрю на тебя, Пол, и на себя, когда вернулся на ферму в Сан-Джекус. И те же самые вопросы я задавал своему дяде Феофилу, показавшему исчезновение мне так же, как и я показал это тебе.
Моя рубашка промокла от пота. Было жарко, и от жары, и мои штаны приклеились к моим ногам и ягодицам.
- Феофил был торговым агентом. Причудливое имя для продавца в те дни. Он построил себе дом в Монреале и однажды приехал к нам в гости – на праздники. Les fetes [праздники – франц.]. Это было в июле. Он остановился у нас на несколько дней. И в один из дней мы с ним вдвоем ушли на соседние поля, где он показал мне исчезновение…
Облака пыли висели в солнечном свете над улицей, которая была выровнена и засыпана гравием неделей ранее.
- Мой дядя Феофил рассказал мне все, что он знал об исчезновении. Он говорил, что это передается от одного поколения Морё к другому, и только от дяди к племяннику. А началось все это давным-давно…
Опережая мой вопрос, он спросил:
- Кто знает, когда? Возможно даже, со времен Христа. Феофил рассказал мне о тех, кто это делал до него, о ком он смог хоть что-то узнать. Он научился исчезать у своего дяди Гектора, когда ему было восемь лет. Это было в 1878 году, я высчитал это потом. А Гектор научился этому у своего дяди, которого звали Филипп, где-то в 1840 году.
Мы свернули с тротуара Механической улицы и пошли под горку в сторону сжигаемого мусора и кладбища.
- У нас с Феофилом был лишь один день. Бедняга пытался рассказать мне все, что он знал, а знал он немного. Имелось немало дыр, которые заполнить он таки не смог. Гектор рассказал ему про крестьянина из Франции, с фамилией Морё. Он умел исчезать. Этот Морё приплыл на корабле в Новую Францию, как называлась тогда нынешняя Канада. Это было где-то в середине семнадцатого столетия. Видишь, с каких времен повелись исчезатели, Пол?
Дойдя до дома мистера Лафарга, мы остановились на самом солнечном пекле и взглянули на одинокие надгробные плиты кладбища. Я последовал за дядей, когда он пошел по узкой дорожке, ширины которой хватало лишь для похоронных процессий.
- Как нам известно, история исчезновения начинается с крестьянина, прибывшего в Канаду. Можно предположить, конечно, что он устроился в Квебеке, у него была ферма, земля, он создал семью, от которой пошли потомки: ты и я, Филипп, Гектор и Феофил, предшествующие нам. Каждый должен был научить своего племянника исчезновению так же, как он был научен свом дядей, так же как и я научил тебя.
Мы присели на раскаленную на солнце каменную скамью. Жар, который тут же проник через ткань моих брюк, обжигая мою кожу. Дядя Аделард отклонился назад, вытянув ноги и закрыв глаза. Складки усталости изрезали его лицо, будто старые следы от когтей какого-нибудь зверя.
- Мне бы хотелось рассказать тебе как можно больше, Пол, чтобы ты знал более полную историю исчезновения, больше правил и возможностей, чтобы ты получил ответы на все вопросы, которые могут у тебя возникнуть. Но это все, что я могу тебе предложить, извини.
Он открыл глаза и смотрел на меня.
- Возможно, ты сам сумеешь раскрыть и объяснить большее об исчезновении, всему свое время, или даже напишешь об этом, не для всех, а лишь для нас и для наших потомков, для исчезателей, как инструкцию. Мы не многим можем потешиться…
В его глазах я распознал глубокую печаль. Отец рассказывал о нем как о хитром обманщике, а предо мной сидел бледный, утомленный человек, так не похожий ни на моего отца, ни на других своих братьев. Может, до этого его довело исчезновение? Может, и мне грозит то же самое?
- Пошли, - сказал он, поднявшись.
Я следовал за ним через дерновые дорожки между надгробными плитами любых форм и размеров, крестов и ангелов, тщательно отделанных или просто неотесанных камней.
Он остановился на углу, где стоял внушительный кусок гранита, перед которым на отполированном квадратике, прикрытом стеклом, большими золотыми буквами было выгравировано: «Морё». Маленький квадратик гранита был установлен около большого камня. Вокруг могилы цвели маргаритки. Они были свежими и яркими. Рядом с фамилией на квадрате было имя: «Винсент».
Дядя Аделард стал на колени и перекрестился, его губы шептали молитву. Я также опустился на колени и помолился о душе дяди Винсента. Было странно думать о нем как о дяде. Ему было лишь двенадцать, когда он умер. Я помнил гнев своего отца, когда дядя Аделард уехал перед самыми похоронами Винсента.
Мы поднялись на ноги, и я взглянул на дядю Аделарда, его лицо было несчастным.
- Стекло здесь смотрится неплохо, - мне нужно было что-то сказать.
- Винсент умер из-за меня, - пробормотал дядя Аделард, его голос настолько низким, что я с трудом понял его. - Пошли отсюда, - сказал он устало, его рука легла на мое плечо, будто на трость, когда мы уже отошли от могилы.
---------------------------------
- Благословите, святой отец, меня грешника, - шептал я, исповедуясь в темноте. Слова шипели в матерчатый экран, отделявший меня от Отца Гастиньё. Для своей исповеди я выбрал именно его, как самого молодого из трех викариев церкви Святого Джуда. - Это было в июне после моей последней исповеди, когда я получил прощение, и все мои грехи были отпущены.
Старая формула была завершена. Я колебался, чувствуя себя неуверенно, несмотря на свои осторожные планы. Чтобы заполучить время, я начал, как обычно, с незначительного греха для снисхождения, чтобы перейти к более тяжелым проступкам: «Я потерял контроль над собой, три раза».
Одна из огромных дверей церкви, мягко закрылась, почти дав мне добрый знак. И воцарилась тишина.
Я пришел на исповедь под конец дня, когда долгие часы исповеди подходили к концу. Я сел на самую дальнюю скамью в длинную очередь ожидающих покаяния в совершенных грехах. И я тихо спорил сам с собой, спрашивая себя, зачем я вообще сюда пришел. С тех пор, как мы с Армандом преуспели в обмане нашей матери об исповеди месяцем ранее, она больше об этом не упоминала. Все же, поскольку август подходил к концу, и внезапная ночная прохлада обозначила неизбежный конец лета, я почувствовал, что должен исповедаться во всех своих грехах, которых было не счесть. «Избавься от них, и умри с миром с зажженной свечей в руках,» - сказал я себе.
Отец Гастиньё прочистил горло, и я глубоко набрал в легкие воздух, приблизив губы к самому экрану, и сказал:
- Я коснулся груди представительницы женского пола, Отец.
- Представительницы женского пола? - спросил священник приглушенным голосом, будто он пытался прокашляться.
Я долго и глубоко думал о том, как я буду исповедоваться в своем грехе. Я не мог начать с того, что я коснулся груди юной леди, что было бы ложью. Священник мог понять, с взрослым или юным грешником он в данный момент общается, как и не мог сказать, что в моей руке была грудь взрослой женщины, что вызвало бы немалое количество вопросов? Наконец, я остановился на представительнице женского пола.
- Да, - сказал я, чувствуя, как скачет мой кадык. - Представительницы женского пола.
- И это была представительница женского пола, сколько раз ты касался ее груди?
И как всегда было «сколько раз», неизбежная арифметика исповеди.
- Один раз.
- Лишь один раз?
- Да.
- И что последовало затем?
- Ничего.
- И ты больше ничего не предпринял?
- Нет, - мои легкие горели. Я задержал дыхание.
- И если вдруг ты увидишь эту представительницу женского пола вновь, ты планируешь, как и прежде трогать ее?
- Нет, - ответил я пылко.
Пауза. Моя судьба зависла в этой паузе, будто качаясь на канате, растянутом на большой высоте.
- Что-нибудь еще? - наконец спросил он.
Мой инстинкт подсказывал «нет», чтобы закончить эту пытку, но я вернулся в дальний конец той агонизирующей недели, и не захотел сворачивать с выбранного пути.
- Да, - я склонил голову, собираясь это сказать, я репетировал это бесчисленное количество раз. - Отец, я должен признаться в грехе, но я не уверен в том, что это грех.
Ответ, почти стон, прибыл из темноты другой стороны экрана. Похоже, я ошибся, придя слишком поздно в самом конце дня на исповедь. Он уже был утомлен, долгими часами выслушивая о чужих грехах и в поисках ответов на сложные вопросы. Но о чем еще я мог с ним говорить? Я не знал, было ли исчезновение грехом. Под навесом или в подвале, я практиковался в исчезновении, учился терпеть пугающую неопределенность в паузе и мучительную вспышку боли. Я учился впитывать холод, и через какое-то время я уже мог легко перейти в исчезновение и обратно, будучи невидимым продолжительное время. Мое тело начало привыкать к этому, как глаза постепенно привыкают к темноте. Исчезновение не предоставляло мне полной свободы, но открывало новые возможности, такие, как пройти по улице незамеченным, шпионить за людьми, подслушивать чьи-либо разговоры, входить в магазины, дома и в общественные помещения, не будучи необнаруженным. Но для чего? Украсть что-нибудь у Лакира или в городском торговом центре «Файф-Анд-Тин»[«Пять-И-Десять» -англ.]? Прокрасться в «Плимут» без билета? Это было бы слишком мелочно для исчезновения. Мне не надо было красть. Так или иначе, как бы я смог что-нибудь взять в магазине, если оно остается видимым? И как бы я скрыл это потом? Я не был вором и не собирался им быть.
- Расскажи мне о том, в чем ты не уверен, что это грех, - сказал Отец Гастиньё.
Я попытался взвесить его отношение ко мне. В его голосе звучала нетерпимость, он сердился, он сильно устал, или воспринимал все слишком серьезно.
- Не бойся, - добавил он, уже мягче.
- Грех ли это, шпионить за людьми? - спросил я. - Наблюдать за ними, когда они не знают, что ты это делаешь?
- Ты подглядываешь за людьми? - его голос затрещал, будто полено в огне.
- Нет, - сказал я, и, кажется, соврал. - Да, - исправил я. - Я наблюдал за людьми. Видел их… как они делают то, что не должны…
- Послушай, мой мальчик, - сказал он настолько близко к моему лицу, что я почувствовал его дыхание. - Я не буду спрашивать тебя, что ты видел. Если ты видел совершаемый грех, то тебе бы стоило об этом молчать. Если ты кому-нибудь об этом расскажешь, то ты станешь соучастником этого греха. Секреты людей для них святы. И если они сами совершают какой-нибудь грех, то покаяться в этом - их долг. Тебе больше не надо ни за кем шпионить. Тебе это понятно?
- Да, - ответил я. Но мне не было понятно, грех ли шпионаж или нет? Мне показалось, что он избегает ответа на мой вопрос. Я почувствовал облегчение, однако, постарался избежать взрыва гнева, и я опустил подбородок на пальцы, сложенные на узкой полке у исповедального окошка.
- Что-нибудь еще? - спросил священник с внезапной бесцеремонностью, при этом было слышно, как скрипит его стул.
- Нет, - ответил я. Разве он не достаточно от меня услышал?
- Для искупления своих грехов прочитай три раза «Отче Наш» и «Пресвятая Мария». А затем держись как можно дальше от той представительницы женского пола и не касайся ее снова. И прекрати шпионить. А теперь, молодец, что покаялся…
И уже позже, когда я бежал домой, мое лицо обдул холодный ветер, признак того, что один из последних летних дней подошел к концу. Я понимал, что я забыл исповедаться в других, еще больших грехах: в нечистых мыслях по ночам и судорогах экстаза, следующих за ними.
Можно ли остановить прегрешение?
- Эй, Пит, - крикнул я. - Пит… ты выйдешь?
Ответ не последовал.
- Ну, давай, Пит, - продолжал я, слыша в ответ лишь эхо собственного голоса, возвращающегося в сумерках, отразившись от стен соседних домов. Было тихо, будто все исчезли на ужин.
Снова никто не ответил, хотя я знал, что Пит был дома, как и почти вся его семья.
Я пнул ступеньку крыльца и бесцельно побрел в сторону улицы. Плетеный забор сглаживал резкие грани всего, что окружало наш дом, еще больше усилив этим боль одиночества. Я подумал об исчезновении и о том, как это противопоставило меня не только всему остальному миру, но и своему собственному, миру Френчтауна, как это отгородило меня от моей семьи и от Пита. Уже две последние недели мы с ним не общались. Поначалу я преднамеренно избегал его, а затем и он сам стал держаться от меня как можно дальше. Поначалу я даже почувствовал облегчение, освободившись от общения с ним. Я был ослеплен исчезновением, и мне нужно было найти способ с этим жить.
- Что ты хочешь? - крикнул Пит, внезапно появившись в окне.
Я пожал плечами.
- Хочешь мороженого? - Лакир все еще продавал мороженное по два «никеля» [«никель» - десятицентовая монета] за конус, а у меня в кармане имелось целых восемь.
- Не хочу, - сказал он, его лицо исчезло из видимости.
Я побрел по Шестой Стрит, даже не подумав куда, и дошел до заброшенного гаража с сорванными дверями, рядом с домом Люсьеров, одним из немногих бунгало на этой улице. Расслабившись в тени гаража, я подумал об исчезновении, о паузе и вспышке боли. Из дома доносилась фортепьянная музыка. Йоланда Люсьер, моя одноклассница, напевала «В полном одиночестве у телефона». Приятный и жалобный голосок наполнял вечерний воздух.
Я, также, был съедаем полным одиночеством, но в нашем доме телефона не было. Да и кому бы я позвонил? Ни у кого из тех, кого я знал, телефона не было также. Позвонить тете Розане в Монреаль? Невозможно. Никто не слышал о ней с тех пор, как она оставила Монумент.
Если б только тетя Розана была во Френчтауне, в доме моего дедушки…, но я оставил эту мысль. Было бы кощунством воспользоваться для этого исчезновением, особенно, если сразу после моей исповеди. Я подумал о ней, уехавшей далеко в Канаду и о людях, ожидающих ее у парикмахерской. Если любовь настолько хороша, что о ней были написаны стихи и песни, почему я был таким несчастным?
- Ты здесь?
Лицо Пита было тусклым и бледным, когда он заглянул в гараж.
- Что тебе здесь надо? - любопытство растворило гнев в его голосе.
- Ничего, - ответил я, как и всегда, слыша этот вопрос от раздраженных чем-нибудь родителей.
- Пересказать тебе последнюю серию «Всадника-Призрака?» - спросил он.
Арманд уже рассказал мне об этом ковбое-фантоме. Оказалось, он был владельцем магазина в маленьком городке. Но я сказал: «Конечно», - отвечая на его дружеский жест, обрадовавшись тому, что мы снова стали друзьями, пусть даже на короткое время.
На цементном полу гаража наши ягодицы приклеились к бетону, голос Иоланды без конца повторял один и тот же мотив песни «В полном одиночестве», будто острое музыкальное сопровождение происходящего на киноэкране. Пит пересказывал мне сцену за сценой, пока не дошел до самой заключительной сцены.
И затем мы сидели в тишине, слушая снова начатый куплет песни с ее вступлением на фортепьяно, со всеми ошибками и неверно взятыми нотами, звучащими резко и фальшиво.
- Занятия в школе начинаются на следующей неделе, - сказал Пит с отвращением в голосе.
Он высказался о том, зачем я позвал его. Я знал, что наша дружба приближалась к концу. Хотя мы с Питом были одного возраста - с разницей в месяц - он отставал от меня в школе на целых два класса. Для Пита школа была вражеской территорией. Там он становился угрюмым и неразговорчивым, высокомерным с учителями, и к тому же он проваливался на всех контрольных и экзаменах. К тому же он постоянно затевал драки на школьном дворе, что выглядело острым контрастом в сравнении с ним - беззаботным летним авантюристом. И там он часто смотрел на меня глазами незнакомца.
- Я перехожу в новую школу, - сказал я. И мне уже надо было ездить в центр города, чтобы посещать среднюю школу имени Сайлоса Би Томпсона около здания городского муниципалитета и публичной библиотеки, о чем думал с дрожью, предчувствуя полную неизвестность, которую обещали перемены в моей жизни, наступающие в новом учебном году. Мой класс окончил школу прихода Святого Джуда в июне, когда все мальчики оделись в синие полушерстяные жакеты и белые фланелевые брюки, а девочки в белые платья. На глазах Сестры Анжелы проступили слезы, когда она смотрела на нас, выстроившихся в ряд: «Вы больше не вернетесь сюда маленькими и чистыми, как когда-то», - сказала она, сжимая в ладони четки.
Ее слова были пророческими, по крайней мере, для меня. Повернувшись к Питу, меня подхлестнуло вдруг рассказать ему об исчезновении и о том, что я видел тем вечером, когда я наблюдал за ним и Арти Леграндом, играющими в карты, и что я видел потом в заднем помещении магазина «Дондиерс-Маркет». Мы успели разделить тысячу тайн - и почему бы не эту, самую большую тайну их всех?
- Пит, - я сказал.
- Да? - откликнулся он, почти на грудь свесив подбородок.
И если я не смог рассказать об этом священнику в темноте исповеди, то как бы я рассказал об этом Питу Лагниарду? Мне захотелось сказать: «Пит, я могу заставить себя исчезнуть, стать невидимым, как в кинофильме, который ты видел, как тот ковбой».
- Помнишь тот кинофильм, который ты видел, тот, который я пропустил, потому что у меня болел зуб? - спросил я
- Какой кинофильм?
«Ни одна живая душа не должна об этом знать», - предупреждал меня дядя.
- Не бери в голову, - сказал я.
Иоланда больше не пела и не играла на пианино, и гараж наполнился гробовой тишиной.
- Мы навсегда останемся друзьями? - спросил Пит.
- Навсегда, - ответил я.
Но слово прозвучало пусто и невесомо в тишине того френчтаунского вечера.
------------------------------------
Многим из нас предстояло пройти три года обучения в средней школе «Сайлас Би Томпсон», но Сестра Анжела сказала, что каждому из нас достаточно восьми классов средней школы, чтобы поступить на какой-нибудь коммерческий курс.
- Никому из вас не стоит получать классический курс обучения, - сказала она. - Это только для богатых, как следующая ступень на их пути в колледж.
- А как на счет общего курса? - спросил мой кузен Джуль. Он не стеснялся задать какой-нибудь вопрос.
- Общий курс тоже ни на что не годится, - ответила она. - Если поступаешь на общий курс, то можно просто оставить школу и пойти работать на фабрику.
Что для меня было проще всего, так это пройти курс бухгалтерии, стенографии или печатного дела, а потом заняться бесконечной и тоскливой работой в офисе, полной рутины.
Но когда в первый же день я попал в среднюю школу «Сайлас Би Томпсон», то внезапно потеряло какое-нибудь значение, на какой курс я поступил. Коридоры были полны жизни и волнения. Преподаватели были одеты в костюмы и платья, и этим заметно отличались от одетых в черно-белое монахинь. Он могли стоять в дверях класса и разговаривать с учащимися, делиться с ними шутками, проходя мимо. Звенел звонок, хлопали двери, помещения классов наполнялись смехом, и солнце, заливающее все внутри, было ярче того, что пробивалось сквозь маленькие окна школы прихода «Сент-Джуд».
Нашим классом руководила преподаватель Мисс Валкер. Когда я увидел ее впервые, то у меня аж остановилось дыхание. На ней было красное платье, а губы были обведены яркой помадой. Ее высокие каблуки щелкали, когда она проходила перед классом то в один, то в другой его конец, проверяя наши имена. Звонок звенел через каждые сорок пять минут, сообщая о перемене на следующий урок, и это была самая захватывающая часть учебного дня. Нужно было толкаться в коридоре, чтобы затем найти класс, в котором будет следующий урок. Я вспоминал бесконечные дни в классе Сестры Анжелы с восьми утра и до трех тридцати по полудню: это были монотонные уроки, удушающая атмосфера, и я уже не знал, как я мог вынести весь тот ужас. Здесь, в «Сайлас Би» (уже я выучил название этой школы так, как все ее называли), уроки менялись семь раз в день, на каждом уроке был новый преподаватель, и - чудо всех чудес - новые предметы, по которым ничего не надо было чего-либо делать дома, только читать и запоминать. Вокруг меня появилось много новых людей, сталкиваясь с которыми я мог лишь назвать их фамилии: Батчнен, Телбот, Видман, Келли, Борчелли - они не были французами, они были Янками, протестантами, евреями, ирландцами и итальянцами. Моя голова переполнилась цветом, светом, смехом, голосами и звонками, отделяющими один урок от другого, когда мне в тот день нужно было лететь вниз по лестнице, чтобы встретиться со кузеном Джулем на противоположной стороне улицы.
Из всех моих кузенов, он был ближе всех ко мне по возрасту и интересам. Если Пит Лагниард был моим закадычным другом в летний период, то Джуль был самым близким человеком в течение учебного года в школе. Летом обычно мы не виделись, потому что он играл в бейсбольной лиге района и становился патрульным лидером отряда бойскаутов «Сент-Джуд-17». А мы вдвоем с Питом были «отступниками». Нас не привлекали коллективные и организационные забавы. Мы предпочитали «Плимут» или просто побродить по улице и округам, играя в свои собственные игры, по вечерам залезая в чужие сады, разнося помидоры и огурцы по семьям в алфавитном порядке, и устраивая скачки на воображаемых лошадях.
Когда лето закончилось, все мои кузены и я собрались снова, и я как всегда потянулся к Джулю. С ним вдвоем мы любили читать. Будь то свежий осенний вечер или снежный зимний день, мы шли в центр города, где была Публичная Библиотека Монумента и брали книги. Каждый из нас мог взять не более пяти книг, и мы менялись, передавая их друг другу, затем, не зная, кто и что должен был вернуть обратно в библиотеку. Мы читали все, что попадалось от Тома Свифта до Пенрода и Сэма, о путешествиях, пиратах, исследованиях – это были книги с картинами и без. Летом с Питом Лагниардом мы проглатывали одну за другой разную комедийную литературу и юмор, фантастические рассказы о чудесах или «Суперчеловеке», о Тэрри и о пиратах. Но с Джулем в библиотеке мы нашли целые литературные сокровища. И мы спешили через все улицы, чтобы с ликованием ворваться в книжный храм, при этом, заставив поволноваться Мисс Битон, маленькую, говорящую только шепотом библиотекаршу, пытаясь преувеличить свой возраст, что должно было позволить бы нам попасть в отдел, содержащий запрещенные для нас взрослые книги.
Однако по Джулю не было видно, что он в восторге от новой школы.
- Я ненавижу это место, - объявил он. Его красивое лицо внезапно сморщилось и стало кислым, когда он метнул свой подбородок в направлении красно-кирпичной «Сайлас Би», откуда через распахнутые двери вылилась наружу сотня или больше детей.
Когда я не ответил, он добавил:
- А ты?
Я просто пожал плечами, не собираясь предавать его.
- Мы для них чужие, - продолжил он. - И никогда для них своими не станем. - Он имел в виду, что мы поступили в эту школу лишь в девятом классе, приезжая в Верхний Монумент из Френчтауна, - Здесь все вместе учатся с самого первого класса, а классный руководитель назвал Раймонда ЛеБланка канаком - в худшем смысле этого слова. Он будто грязью его облил, обозвав так.
- У нас красивая классная руководительница, - сказал я. - Она любит кино. Она посмотрела каждую серию «Всадника-Призрака». О, господь, Сестра Анжела думает, что пойти в кино – это грех, простительный грех посреди недели, а в воскресенье – вообще смертный.
- Передо мной сидит еврейка, - сказал Джуль. - Ее фамилия – Штейн, а ее отец владеет фабрикой «Венити» [«Тщеславие»]. Все женщины покупают их причудливую одежду. Она посмотрела на меня и сморщила нос, будто я – кусок дерьма…
- Уроки меняются один за другим, и это – здорово, - предложил я, подумав о том, что ему не к чему будет придраться, если говорить об этой особенности учебы в «Сайлас Би». - День пролетает незаметно…
- Еда в кафе – просто отрава. Терпеть не могу овощной суп. И сандвич был ужасен, в лососе попадались кости…
- И они выпускают школьный журнал, - сказал я. – Литературный журнал. Любой может предложить рассказ, и его напечатают, если будет достаточно хорош.
Джуль остановился и повернулся ко мне.
- Ты – канак, Пол. И я не думаю, что твои рассказы подойдут для них.
- Да, ладно тебе, - сказал я. – Не упусти случай.
Мы оба шли молча. Мне захотелось рассказать ему о первой своей встрече с протестантом в этот день, но не осмелился. Сразу после того, как Мисс Валкер сделала перекличку, проверив посещаемость, мой учебник по математике упал на пол, издав унылый глухой стук. Нога сидящего позади меня парня попыталась отпихнуть его в сторону, но рука потянулась к его щиколотке, чтобы остановить ее несильным ударом. И, когда я обернулся, то увидел, кто предотвратил пинок. Это был сам Эмерсон Винслоу. Никогда прежде я не встречал кого-либо с такой фамилией. Он улыбнулся мне и лениво подмигнул, закрыв и открыв один глаз, сказав этим: «Будь осторожен, будь то одна нога или даже пять - это уже не шутка». Прядь белокурых волос упала на его лоб. Я еще не видел прежде такого свитера, как у него. Бежевый, мягкий и даже не вязанный из шерсти, а гладкий, будто растаявшая ириска. Я никогда еще не встречал никого, кто вел бы себя столь непосредственно, вяло и непринужденно. Если бы вдруг взорвалась бомба, то я мог быть уверен, что с Эмерсоном Винслоу не случилось бы ничего, он бы просто стряхнул с себя пыль и равнодушно отошел, лишь немного удивившись произошедшему.
Но я не стал упоминать Эмерсона Винслоу или что-нибудь еще о «Сайлас Би» при Джуле, когда он шел рядом в центре города Монумент, мимо парка и всех этих статуй, пока мы не дошли до железнодорожных рельсов и семафоров, за которыми начинался Френчтаун.
Когда мы подошли к углу Пятой и Вотер-Стрит, я заметил своего дядю Аделарда. Он стоял, прислонившись к почтовому ящику, его шляпа также была надвинута на глаза, а синяя косынка повязана вокруг его шеи. Он не подал мне ни каких знаков, но я знал, что он ожидает именно меня.
В течение последней недели лета и первых дней осени, дядя Аделард подробно рассказывал мне об исчезновении. Это совсем не напоминало инструкции, но он объяснил мне все, что я должен был знать. Я чувствовал, что он говорит неохотно, но понимал, что за этими словами что-то стоит. Мы прогуливались по улицам Френчтауна, время от времени останавливаясь, чтобы присесть на скамейку. Мои вопросы не прекращались, за ними следовали его ответы. И даже по сей день во Френчтауне можно найти места, которые навсегда оказались связаны с памятью о дяде Аделарде и о том, о чем мы с ним говорили.
Мы сидели с ним на ступенях, ведущих к входу холла имени Святого Джина, расположенного на Четвертой Стрит, из открытых окон которого доносились звуки ударов друг о друга биллиардных шаров:
- Как вы узнали, что я именно он, дядя Аделард?
- Свечение, Пол. Мне об этом сказывал дядя Феофил - о том, что нужно наблюдать за свечением вокруг тела. Он сказал, что племянник, способный исчезать, покажет мне себя именно этим свечением. Так же, как исчезатель в следующем поколении покажет это тебе. Как-то вечером, когда ты был всего лишь младенцем, я побывал дома у твоих матери и отца. В течение нескольких минут мы с тобой были одни: твоя мать мыла посуду, а отец заполнял нефтью бак для отопительной печи. Я взял тебя на руки и увидел, как светится твоя кожа, будто свет проходит через твои вены. И, конечно, я уже знал, что это ты. И тогда я начал ждать. Со времени, когда появляется свечение и наступают признаки исчезновения, может пройти много лет. С тобой это произошло в тринадцать. Со мной – в шестнадцать. Со следующим - кто знает, когда? Так что ты должен наблюдать и ждать, Пол.
- Но если предположить, что я не увижу свечения, если я не окажусь там, где появится младенец, который в будущем сможет исчезать?
- Тогда что-нибудь тебя обязательно к нему приведет. Я не могу знать, как это случится, но я полагаю, что это обязательно произойдет. Что-то привело Феофила ко мне на ферму в Канаде. Что-то привело меня к тебе в этом году. Я был в Линкольне, штат Небраска, и я автостопом стал перебираться с фермы на ферму, по пыльным дорогам, по бескрайним равнинам, на север. И я как раз приехал, когда ты начинал исчезать. Как я об этом узнал? Не могу тебе сказать, но я узнал. И я вернулся в город, сел на поезд и поехал на восток. Используя исчезновение, чтобы незаметно пробраться в вагон и не встретить при этом кондуктора. И как раз я прибыл вовремя.
- Что значит - как раз вовремя?
- Потому что это начало в тебе работать, Пол. Знаешь ли ты это или нет. А теперь оглянись назад: помнишь ли ты, когда с тобой могло случиться нечто необъяснимое? Внезапное потемнение, возможно? Странное чувство? Потеря сознания без причин?
Я подумал о бойне на берегу Мокасинских прудов, и о том, как я споткнулся и упал, в то время как охранник в капюшоне преследовал меня. Затем была вспышка боли и холод. И больше всего меня удивило то, что он почему-то меня не увидел, когда я лежал на берегу лишь в нескольких футах от него при ярком лунном свете. И я подумал, до чего же он был пьян, чтобы совсем меня не видеть. Теперь я понял, что я исчез, возможно, впервые. Позже, когда Омер ЛаБатт преследовал меня по переулкам Френчтауна и почти поймал меня в заднем дворе госпожи Долбер, и когда она сконцентрировала всю свою злость лишь на Омере ЛаБатте. Без сомнения я исчез перед ней. Теперь я начал быстро воспоминать целый ряд других непонятных эпизодов, произошедших годом прежде, когда отец отвел меня к доктору Голдстеину после того, как я дважды потерял сознание – первый раз в библиотеке, когда мы с кузеном Джулем пришли за следующими книгами, и еще раз, когда отец нашел меня лежащим на полу веранды, где я, очевидно, упал и рассек голову. Доктор Голдстейн не нашел ничего, что бы угрожало моему здоровью, но прописал какие-то тонизирующие препараты, когда уже моя мать стала поить меня рыбьим жиром из огромной ложки, чередуя это грязное зелье с со смесью, называемой «Лекарством имени Отца Джона», которая на вкус была чуть приятней, но была густой, и ее трудно было глотать.
Я не стал рассказывать ему об этих инцидентах, потому что он посмотрел на меня сочувствующим взглядом, и я почувствовал, что так или иначе он знает все, через что я прошел.
- Бедный Пол, - сказал он.
Сентябрьским вечером на Лугах, когда мы сели на ту же скамью, на которой тетя Розана прижала мою руку к своей груди, я спросил его:
- А что вы, дядя Аделард?
- И что я? – удивленно ответил он, будто он не испытывал ни малейшего интереса ни к чему.
- Вы и исчезновение. Как это происходило у вас?
- Трудно судить о том, как это могло быть со мной, Пол. Фактически, я избегаю разговоров о собственном опыте, потому что хочу, чтобы ты учился этому сам. Мы - разные люди. Что случалось со мной, не произойдет с тобой. У тебя своя собственная жизнь.
Тон его голоса настойчиво говорил о том, что он не будет говорить со мной об этом, и я это почувствовал. Однако, я продолжал нажим. Терять было нечего.
- Но должно быть что-то, что Вы все же можете мне рассказать – о том, как Вы использовали исчезновение. Что в этом было хорошего, а что плохого. Что-нибудь, что поможет мне лучше подготовиться… - я подумал о мистере Дондиере в заднем помещении и о Терезе Террё на его столе, и о том, как мое первое приключение с исчезновением принесло мне немало разочарований.
- Ладно, - выдохнул он, уступая. - Я использую исчезновение, лишь когда это абсолютно необходимо, и никогда для собственного удовольствия. Я пользуюсь этим, чтобы выжить. Когда где-то в пути я голоден и у меня не осталось денег. Однажды, один из моих друзей имел серьезные неприятности, и мне понадобилось исчезнуть, чтобы ему помочь. Когда-нибудь, возможно, я смогу рассказать тебе больше. Пока, достаточно этого. Ты узнал некоторые из правил. Я рассказал тебе все, что я знаю о правилах исчезновения и о том, как выходить из него. Остальному ты должен научиться сам, Пол. Позволь своим инстинктам вести тебя. Они у тебя на высоте. Используй исчезновение для добра. Я думаю, что это - самое важное.
Однажды вечером после ужина мы проходили мимо женского монастыря «Сент-Джуд», и видели, как монахини парами прогуливались по его территории в своих черно-белых платьях и с бусинками четок в руках.
- Ты знаешь, Пол, - продолжал Аделард. – Я догадываюсь, почему исчезновение дано свыше именно нам, Морё. Скромные люди. Крестьяне во Франции, фермеры в Канаде. Я – бродяга… Возможно, с тобой это будет по-другому. Ты принадлежишь поколению, которое получит образование. Возможно, ты будешь представлять новое начало…
Солнце садилось где-то позади церкви, бросая длинные тени на женский монастырь и монахинь в черном.
- И я как-то себя спросил, Пол, что может произойти, если исчезновение достанется не тем людям – злым, недобросовестным, аморальным. И, больше того, мне становится страшно, когда я думаю о будущем, что может произойти со следующим поколением после тебя, если исчезновение будет использовано для какой-нибудь ужасной цели…
И мы оба замолкли, наверное, вообразив себе возможность ужасной перспективы мира, когда у власти окажется исчезатель, стремящийся получить богатство и власть. Гитлер-невидимка – что может быть хуже? И без этой возможности он уже донельзя ужасен.
- О, Пол, - воскликнул дядя Аделард, снова поняв мои чувства. - Мне жаль, что тебе придется нести бремя исчезновения.
- Возможно, это уже будет не бремя, дядя Аделард, - сказал я, хотя сам не поверил тому, что сказал.
Однажды, когда он ждал меня напротив школы, он сказал мне, что он уезжает из Френчтауна и Монумента.
- Когда?
- Через день или два. Но прежде мне нужно попрощаться со всей семьей.
- Вы когда-нибудь вернетесь? - спросил я, испугавшись ответа.
Мы пересекали Монументальный Парк, шли мимо статуй, установленных в честь памяти тех, кто не вернулся с войны.
- Я никогда не забуду о тебе, Пол.
Он многое рассказал мне, но еще было столько всего, чего я не знал.
- Я боюсь, - сказал я, пытаясь удержать дрожь моего голоса. - Это - страшно…
- Я знаю.
- Я не собираюсь пользоваться исчезновением, - объявил я. - Я хочу, чтобы все осталось так же, как и было.
- Это так, Пол?
- Нет, - выдохнул я, и мне стало стыдно. Я подумал о своей тоске и желаниях, о книгах, которые хотелось написать, о странах, которые мне нужно было посетить, о славе и известности, по котором изголодалась моя душа. - Я хочу, чтобы все было так, как я хочу.
Исчезновение не поможет мне писать книги.
- Не зарекайся, Пол, - его голос был мрачным.
Скачек интуиции, и я затаил дыхание. Я почти спросил: «Вы дали обет из-за того, что случалось с Винсентом?». Он сказал, что Винсент умер из-за него, и я не сумел заставить себя спросить его об этом. Вместо этого я спросил:
- Куда Вы поедете?
- Америка велика, Пол. Есть много мест, которые я еще не видел. А еще есть старые друзья, чтобы увидеть их снова там, где я уже побывал. Они - не семья, но в них мое утешение…
- Вы действительно хотите уехать, дядя Аделард?
- Жизнь полна вещей, которые тебе не хочется делать, но нужно. И ты когда-нибудь поймешь, что не все так плохо, как ты думаешь. Ты приспособишься ко всему. Но, главное, помни все, что я тебе говорил. Когда-нибудь ты об этом напишешь. Всегда будь осторожен. Жди следующего исчезателя. Это – твоя миссия, Пол, а раз это миссия, то…
Мы больше не разговаривали. На прощание он обошел всех своих братьев и сестер, ненадолго побывав у каждого с долей веселья и нежного ребячества. «В следующий раз тебя будет ждать красивая женщина», - пошутил дядя Виктор, отвернувшись, найдя сомнение на его лице после этих слов.
- Надеюсь, что забастовка скоро закончится, - сказал дядя Аделард.
Прежде, чем уйти, он обнял каждого из нас, поцеловал каждую из женщин и крепко пожал мне руку, и мне показалось трудным смотреть ему в глаза. - Я вернусь, Пол, - произнес он, когда мы обнялись.
Через неделю или позже, когда я достал свой блокнот со стихами оттуда, где я его прятал, я нашел синюю косынку дяди Аделарда. Она была выстирана, проутюжена и аккуратно свернута на самой верхней полке в туалете над унитазом.
-------------------------------
После отъезда дяди Аделарда события «Сайлас Би» сделали исчезновение лишь частью прошедшего лета и его незабвенным волшебством наряду с уличными играми, набегами на сады и бойней на Мокасинских Прудах. Я с восхищением узнал то, чего не было в школе прихода Святого Джуда: внеучебную программу. Я начал посещать Клуб Драмы Юджина О'Неилла, где пробовал петь в хоре, сопровождающем спектакль «Пираты Пензанса», который готовили к предрождественскому вечеру.
Я переписал на чистовик рассказ, который написал о мальчике и о его отце на фабрике для журнала «Статуя» и оставил его на столе у мисс Валкер. Она была факультативным консультантом этого журнала. Рассказу я дал название: «Ушибы в Раю», удовлетворившись контрастом между этими двумя словами, и нелегкой связью между ними.
И однажды мисс Валкер попросила меня задержаться после последнего урока. И, когда зазвонил звонок, и я с нетерпением дождался, когда все выйдут из класса. Когда, наконец, мы остались одни, она посмотрела на меня и достала из ящика стола мою рукопись. Я тут же ее узнал, увидев на титульном листе свой почерк. Мне казалось, что все рукописи должны были быть представлены отпечатанными на машинке.
- Это просто никуда не годится, - сказала она, все еще улыбаясь.
- Я не знал, что это должно быть отпечатано на машинке, - сказал я. - Я это сделаю в следующем семестре.
- Дело не в машинке, - сказала она, и ее улыбка стала шире, будто чему-то удивившись, она не спешила этим поделиться со мной. – Рассказ никуда не годится, Морё. Он не подходит для нашего журнала. Ничего из того, что здесь написано.
Почему, разрушая мою жизнь, она улыбалась?
- Я бы посоветовала, - ее голос был ровным и решительным. – В этом году сконцентрироваться на учебе. Переход из приходской школы в общественную достаточно труден. В следующем году вас ждет еще один переход - в другую школу, где вы будете учиться в старших классах. Я знаю, что вы пробуете свои силы в хоре «Пиратов Пензанса». Я думаю, что будет лучше, если вы это заберете и в первую очередь подумаете о своих оценках…
От ее улыбки теперь повеяло холодом, таким же, какой был и в ее синих глазах. В них вообще не было места мягкости. Они были как лед, в котором отражалась синева зимнего неба.
Я отвел свои глаза в сторону от ее улыбки и начал смотреть куда-то в пол. Я начал разглядывать собственные ботинки на резиновых подошвах, на которых остались пятна жидкого цемента, еще с отцовской фабрики. Они все равно бросались в глаза, несмотря на то, что я чуть ли не каждый день их изо всех сил начищал. Я подумал о том, что сказал мне Джуль: «Ты – Канак, Пол, и все, что ты им предложишь, им не понравится». Несмотря на замечания мисс Валкер, я отказывался принимать правоту Джуля. Я поднял глаза на мисс Валкер. Она перелистывала рукопись, ее нос сморщился, будто от страниц исходил неприятный запах.
- Я хочу писать, - сказал я, чувствуя дрожь собственного голоса. - Я знаю, что многому мне еще придется учиться…
- Возможно, когда-нибудь вы станете писателем, Морё, - сказала она, оторвав глаза от рукописи. – Но сейчас в вашей жизни должны быть другие приоритеты. Сейчас вы обязаны учиться. Позже появится время, чтобы писать…
Спотыкаясь, я выбежал из класса в коридор, пытаясь сдержать слезы, которые собрались обмочить мне щеки. Свернув за угол на втором этаже, я чуть не сбил с ног кого-то идущего мне навстречу. Все, что было у меня в руках, посыпалось на пол, а страницы рукописи запорхали по воздуху, опускаясь на пол, будто гигантские испятнанные снежинки.
- Эй, за тобой кто-то гонится?
Передо мной стоял Емерсон Винслоу, кивком откидывая назад белокурую прядь волос. На нем был зеленый свитер из такого же мягкого материала, как и тот – бежевый.
- Никто, - пробормотал я, наклонившись за упавшими книгами и страницами рукописи. Он стал рядом со мной на одно колено, чтобы помочь.
- «Ушибы в Раю» - прочитал он громко, подняв титульный лист. – «Пол Морё» - он с любопытством поглядел на меня. – Пол, ты писатель?
- Я так думал, пока мисс Валкер не вернула мне все обратно. Рассказ не достаточно хорош для «Статуи».
- Ты думаешь, что он достаточно хорош? - спросил он.
- Мне нужно многому научиться, - я сказал. - Приоритеты.
- Ты не ответил на мой вопрос, - сказал он и улыбнулся своей ленивой улыбкой.
- Ладно. Да, я думаю, что он достаточно хорош для «Статуи», - в моем голосе появилась сила и уверенность. Но на самом ли деле все было так уж хорошо в моем рассказе?
Емерсон Винслоу пожал плечами, и это выглядело настолько изящно, прямо как в каком-нибудь фильме о британских военных летчиках на широком экране, когда после какого-нибудь смертельного задания кто-нибудь из них небрежно улыбался: «Ну и что здесь такого?», и затем его белый шелковый шарф развевался на ветру.
- И ты на это рассчитывал, - сказал он.
Когда я собрал все страницы, он вдруг небрежно спросил:
- Куда-нибудь спешишь? - будто ответ не имел значения.
- Нет, - ответил я. Серые улицы Френчтауна внезапно потеряли для меня свою привлекательность, со всеми своими несчастными трехэтажками, фабриками и магазинами.
- Пошли, - решительно сказал он, пройдя вперед и оглянувшись через плечо. Я последовал за ним. В конце концов, в его руках были три из моих книг.
Дом, в котором он жил возвышался над другими домами района «Норз-Сайд»[North Side - северная сторона (англ.)]. Белые башенки над его углами были подобны тем, что я видел лишь в кино. Птицы плавали в небольшом бассейне посреди лужайки. На дороге, человек в черной униформе с любовью полировал блестящий темно-бордовый спортивный автомобиль. Когда мы подошли ближе, он поднял глаза на Емерсона Винслоу и сказал: «Афтернун, Сэр». Никогда прежде я не слышал, чтобы к кому-нибудь из моих сверстников обращались так: «Афтернун, Сэр». Человек у машины был достаточно пожилым, чтобы Емерсону Винслоу сгодиться в дедушки, с сединой в волосах и мягкими синими глазами.
- Здравствуй, Райли, - сказал Емерсон. - Это - мой друг, Пол Морё…
- Очень признателен, - ответил Райли, и затем он все время вел себя даже слишком тактично, пока мы о чем-то болтали.
Внутри дома было множество книг на застеклённых полках, большие хрустальные люстры, камины и величественная мебель, отполированный до полного блеска кабинетный рояль. И еще нигде во Френчтауне не встречались такие высокие окна, поднимающиеся от подвала аж до самого потолка. Я был поражен собственным невежеством. Я не знал названий многих из вещей, увиденных в этом доме. Например, великолепный стол из темной блестящей древесины, который, наверное, был не просто стол. У него было, наверное, не только название, но еще и история. И диван, обитый роскошным желтым материалом… нет, совсем не желтым, а золотым. И ковер с экзотическим узором под моими ногами. Почти в панике, я подумал: «Я вообще не знаю ничего».
Мы поднялись по изогнутой лестнице на второй этаж. Перила вдоль его стен были отполированы и сияли настолько ярко, что я не осмелился прикоснуться к ним, чтобы не оставить отпечатков своих пальцев. В прихожей второго этажа, стены были цвета взбитых сливок. Одна из дверей открылась, и нам на встречу вышла девушка. Меня будто ослепило, и я отвел глаза, примерно так, как это делают актеры в кино, затем я посмотрел на нее, и мне показалось, что двоится в глазах.
Это была как бы зеркальная версия Эмерсона Винслоу, но женского рода, превосходящая оригинал всем свом великолепием: белокурые волосы были собраны, будто свитый из проволоки шлем, зеленые глаза плясали и заигрывали со мной, в поиске объекта для шутки.
- Моя сестра-близнец, - сказал Эмерсон. – Мое отражение под углом, Пол, к тому же идущее тебе навстречу. Только она - девочка.
Он слегка коснулся ее плеча, лишь с исключительной нежностью.
- Пейдж, - это – Пол Морё…
- Хай, Пол, - сказала она, протянув мое имя в воздухе, будто оно было ярким воздушным шаром.
Пейдж? Он назвал ее Пейдж [page – страница (англ.)]? У нее такое имя?
Я снова почувствовал глупо: не мог говорить, двигаться. Я знал, что издам ужасный звук, и это надолго опозорит меня.
- Лучшая страница благородного семейства, - произнес Емерсон. - Она поступила в школу-интернат при Файрфильдской Академии…
- Это только я поступила, а ты – нет, - сказала она с сожалением. - Папа говорит, что только один из нас сможет быть готов к встрече с миром.
Она произносила слова так же, как и Эмерсон – небрежно, незначительно, как будто все, что она говорила, на самом деле не имело ни какого значения.
- Мне туда и не надо, потому что я не наделен каким-нибудь талантом, - подразнивая, сказал Эмерсон. – Честно говоря, мне и не в чем блеснуть. Это у тебя все выходит с блеском, за что бы ты не взялась, Пейдж.
- С блеском, - ответила она, наделив определение Эмерсона некоторым презрением, но, посмотрев на него с такой нежностью, будто она подумала, что все «с блеском» – это именно у него. И я пожелал такого же взгляда от нее, обращенного ко мне.
И она будто прочитала мои мысли, повернулась ко мне и сказала:
- Должно быть, ты сам можешь чем-нибудь блеснуть, если Эмерсон привел тебя к нам в дом.
Она меня дразнила? Хоть и ни чем она не напоминала мне тетю Розану, эффект производимый ею на меня был примерно таким же: я одновременно почувствовал и жар, и холод, мне стало неловко, и я не знал, куда деть руки и глаза, но все это стало сопровождаться приятными ощущениями.
- Пол, ты на что-то способен?
- Каждый на что-то способен, - произнес Емерсон, спасая меня. – Пол – писатель, - и он повернулся ко мне. - Пейдж - балерина. Балет…
Пейдж закатила глаза на потолок и посмотрела на меня, а затем скрестила глаза. И это выглядело великолепно.
- Если бы она не была моей сестрой, то я бы ее не любил, а ненавидел, - сказал Эмерсон. – Все, что она делает, она делает настолько хорошо. И она может все…
- Не все, - сказала Пейдж Винслоу, и вдруг сделала нечто неожиданное и прекрасное. Она скрутила трубочкой язык и показала это ему, что было хоть и ребячеством, но настолько отточено и подходило моменту, как и скрещенные в ответ на похвалу Эмерсона глаза. Мы засмеялись, все трое, и наш смех наполнил собой всю прихожую, и что меня удивило больше всего, так это то, что Эмерсон Винслоу представил меня своей сестре писателем, когда я стоял между ними в этом великолепном доме.
- Мне нужно удалиться, - сказал Эмерсон, оглядываясь через плечо, и исчез за дверью одной из комнат, выходящих в эту прихожую.
Я остался один с Пейдж Винслоу.
Я не знал, что можно было сказать.
- Что ты пишешь? - спросила она.
- Рассказы, стихи… - я пытался владеть собственным голосом, надеясь, что он меня не подведет.
- О чем? – в ее голосе было все ее внимание, будто для нее мой ответ имел самое большое значение.
- О жизни, - ответил я. – О том, что я чувствую, что я вижу. О Френчтауне, где я живу, - я сделал паузу, чтобы спросить себя, не слишком ли много я ей раскрыл, вспомнив мисс Валкер и спросив себя, не обманываю ли я Пейдж Винслоу? На самом ли деле я был писателем или только пытался им быть?
На ней была белая плиссированная юбка и свитер с вырезом на груди, прошитым по краю мягкими пастельными цветами, их можно было лишь только заметить: лиловый, синий, розовый - прозрачные цвета радуги. Ее волосы были даже не русыми, а почти белыми, контрастирующими с румянцем ее щек. Ее груди придавали свитеру нежную округлость. Я не знал, куда смотреть. И мне показалось, что я предаю тетю Розану.
Я отчаянно пытался найти, что еще можно сказать, в то время как Пейдж Винслоу стояла рядом легко и непринужденно, будто бы ожидая от окружающего мира (или от меня) нового развлечения.
- Ты пока еще дома…- продолжил я. – Занятия в Файрфильдской Академии начинаются позже? – «Начинаются?» Я походил на дурака, на Френчтаунского дурачка – глупого и тупого.
- Дома я только до послезавтра. В течение года мы с Эмерсоном были не здесь - на континенте, - последнее слово было произнесено, будто как чья-нибудь цитата. – Неплохо звучит, правда? - спросила она искаженным тоном. - Все, что случилось, так это то, что мы отстали от других в школе. Я поступаю в Файрфильд почти в пятнадцать, и я ломаю эту чертову ногу - там в Италии, - она развела руками. - Теперь, как предполагается, я в полном порядке и готова учиться дальше…
- Разве ты не хочешь учиться дальше?
- Полагаю, что хочу. Я в этом не уверена. Вот Емерсону везет. Он знает, что он хочет.
- И что же он хочет?
- Ничего, - ответила она.
Солнце засвечивало в окно, ослепляя мне глаза. Никогда прежде я не встречался с такими людьми, которые бросаются словами как дети надоевшими игрушками. Во Френчтауне люди говорили лишь только то, что они думали.
- Чего хочешь ты? – спросил я.
- Это – проблема. Я не знаю, чего я хочу на самом деле. По крайней мере, Эмерсон знает, чего он не хочет. А чего хочешь ты?
- Всего, - ответил я. - Я хочу писать. Я хочу увидеть мир. Я хочу… - и не осмелился сказать это. Любви. Известности. Благосостояния. Жить в большом городе и под парусом пересекать океан. Чтобы в каждой библиотеке были книги, написанные мной.
- Я тебе завидую, - сказала она. И снова в ее голосе я искал насмешку. Завидует мне - чудику, застенчивому, долговязому и замученному собственным невежеством в этом доме, среди чужих людей, которым я не принадлежу, которые были даже не с другого конца города, а будто с другой планеты.
Эмерсон вернулся, переодевшись в серые слаксы и в хорошо отглаженную, свежую белую рубашку. Дома, после школы я переодевался в изношенный комбинезон и старую выцветшую футболку. Я знал, что короткие мгновения с Пейдж Винслоу заканчивались. Она развернулась и направилась к лестнице. Через день она должна была уехать из Монумента. И я не знал, увижу ли ее снова еще раз?
- Тудл-о, - шепнула она, ускоряя шаг.
Отклеивающиеся с ее языка маловероятные слова были столь совершенны, как и ее пересекшиеся глаза минутами раньше.
- Тудл-о, - эхом отозвались мы с Эмерсоном, засмеявшись ей вслед. Она спускалась по лестнице. Ее ноги еле касались уложенной на ступеньки ковровой дорожки.
- Ты не слышал, как играет Бани Бериган? - спросил Эмерсон в опустевшей прихожей после ухода Пейдж.
Я с отрицанием закачал головой.
- Значит, ты еще не жил, – сказал он.
Я последовал за ним в его спальню. Он закрыл за нами дверь, и вдруг мне стал неясен смысл всей этой секретности. Его собственная комната, его кровать и стол. Вымпел Гарварда, темно-коричневые и белые грамоты, висящие в рамках на стене над его столом («Альма-матер моего отца» - пожал плечами Эмерсон). Фотографии в рамках с изображениями Эмерсона и Пейдж в разные годы их жизни, в купальных костюмах на берегу моря, в парадных костюмах и платьях. Постель, усыпанная книгами и фотографиями. Пластинки, аккуратно составленные на нижней полке.
На диске проигрывателя лежала пластинка.
Моментом позже, я впервые услышал томные звуки прекрасной трубы Банни Беригана, золотые ноты были полны печали, они были то выше, то ниже, а затем был его голос – тонкий и пронзительный:
Хотел бы облететь весь мир на самолете,
И революцию в Испании хотел бы прекратить…
Я был очарован. Я слушал, в то время как Эмерсон подошел к окну и куда-то смотрел. Я склонил голову у громкоговорителя, чтобы музыка могла заполнить мои уши и мое бытие. Я закрыл глаза, стараясь изолироваться от всего окружающего мира. Бани Бериган снова солировал после спетого им куплета, труба была словно криком из глубин души, диким и меланхоличным, она была сильнее слов, она смело говорила о самом главном. И я почувствовал приближение кульминационного момента, будто труба выстраивала невидимую и необъяснимую структуру в воздухе, которая становилась все выше и выше, которая явилась торжеством правды о невосполнимой и вечной потере, и печали. Его труба стала для меня точкой отсчета, верхом совершенства, началом пути, и я подумал о стихах Роберта Браунинга:
Всего достигнув, человек
Пытается достичь небес.
Но, что такое небеса?..
И на самой невероятно высокой ноте наступал последний вздох, предсмертный вздох… и тишина, сопровождаемая лишь шорохом иглы.
Я не мог говорить, музыка одержала надо мной верх. Мне хотелось слушать ее вновь и вновь, немедленно и сейчас, так же как и хотелось вернуть назад Пейдж Винслоу, но не смог бы. Не смог.
Позже, мы говорили о книгах, о кино и о театральных постановках, которые они посещали всей семьей в Бостоне. «Зима, и все дичает!» «Отец и мать любят театр» - он объявил это так: «Те-аа-тр-р» - и закатил глаза.
- Чем занимается твой отец? – спросил я.
- Ничем, ответил он, - и затем, вздохнув: - Да, я догадываюсь, ему приходится что-то делать с банками, акциями, облигациями, оформлять доверенности и обязательства. Он много ездит. Мать занимается благотворительной деятельностью. Она это называет бесконечным занятьем…
Он не спрашивал меня, чем занимается мой отец, а сам я постарался не говорить. Он переставил иглу на начало пластинки, и мы снова молча слушали музыку. Я почему-то почувствовал, что молчание о работе моего отца было подобно, какому-нибудь греху, мог ли я об этом молчать?
Когда пластинка закончилась, то я сказал, что мне пора уходить. В комнате стало темно, солнце опустилось низко и зашло за угол, и окно оказалось в тени. Часом позже мне было нужно занести газету Бернарда мистеру Лафаргу.
- Заходи еще, - сказал Эмерсон, когда мы спустились вниз по ступенькам и уже были в прихожей у парадной двери. – Я скажу Райли, чтоб он тебя отвез домой.
- Нет, - встревожено возразил я. Прибыть во Френчтаун на сверкающем спортивном автомобиле с одетым в униформу шофером за рулем? Это невозможно.
Он проводил меня до гравиевой дорожки.
Пейдж Винслоу по дороге нам не встретилась.
- Тудл-о, – воскликнул он и засмеялся, когда я уходил по виляющей дорожке. Я махнул ему рукой, при этом не оглянувшись.
- Тудл-о, - ответил я, но был уверен, что он меня не слышит.
- Нет, я этого не сделаю.
- Почему бы нет?
- Потому что…
- Потому что, почему?
- Потому что я не хочу снова исчезнуть, не хочу паузы, вспышки боли и холода.
- Разве ты не хочешь увидеть ее снова? Войти в ее дом, постоять рядом с ней, побывать у нее спальне, посмотреть, как она спит, или даже увидеть, как она раздевается?
- Нет, не хочу. Я ничего из этого не хочу.
- Но ты это сделаешь. Конечно, сделаешь.
Голос был хитрым и настойчивым - голос, который поступал из моего подсознания. Это было осознание возможности исчезнуть, почти, как будто само исчезновение имело свой собственный голос, что, конечно же, было невозможно. А как на счет самой вероятности исчезнуть?
- Давай, Пол. Пошли. Уже темнеет. Еще несколько минут, и ты можешь оказаться у нее дома.
- Нет…
- Завтра она уедет, и ты никогда больше не сможешь увидеть ее снова. Или, когда она вернется в следующий раз и увидит тебя, то просто не вспомнит. А так она посмотрит на тебя и безучастно спросит: «Что - это?»
О, меня туда манила не только Пейдж Винслоу. Весь этот дом, он был будто остров в океане, отдаленная планета, весь его стиль и вся его сущность. Я не мог знать названий всего, что там было. Это напоминало мне посещение музея с картинами неведомых художников, которые сияли блеском их мастерства. И люди в этом доме: я еще не видел их отца, проводившего все свои дни в Бостоне с его акциями и доверенностями, их матери, занимающейся благотворительностью, когда мой отец пикетировал фабрику с ее ужасными условиями труда, а мать с утра до ночи мыла полы, топила печь и готовила еду.
Я знал, что не принадлежу этому дому.
Но, все же, мне так хотелось там побывать.
В темноте вечера, дом был похож на гигантский корабль, привязанный в доке, со всеми его огнями и светом в иллюминаторах. Вечерняя роса сверкала и искрилась, будто осколки битого стекла, разбросанного по лужайке. Из окон доносилась музыка. Это не был Бани Бериген, это была симфоническая музыка, звучавшая ярко и величественно, с кружащимися пассажами скрипок и взрывами меди.
Пока я пересекал лужайку, холод исчезновения пронизывал все мое тело, но я не обращал на это внимания, чувствуя легкость и воздушность, будто бы я мог подпрыгнуть и коснуться верхушки самой высокой башенки этого дома.
Я поднялся по ступенькам крыльца и попробовал толкнуть дверь, и не удивился тому, что она была заперта. Я нажал на кнопку звонка и прислушался к происходящему внутри, отзывающимся эхом в прихожей.
Сжав в ладони камешек, я прижался к кирпичной стене рядом с дверью. Когда она открылась, то массивная тень упала на кирпичное крыльцо, Райли пристально вглядывался в темноту.
Я швырнул камешек во двор, и он зашуршал по гравиевой дорожке, Райли вслушался в звук и сделал шаг или два, чтобы разглядеть, что там происходит. Мне только это было и нужно, чтобы проскользнуть в прихожую и прижаться к стене. Сразу после того, как Райли вошел в дом и закрыл за собой дверь, тут же я устремился за ним. Нахмурившись, он вышел из прихожей. Его пятки щелкали по плиточному полу. Я следовал, старательно повторяя его шаги. Мои спортивные туфли позволяли мне двигаться бесшумно. Когда коридор привел нас к двери по правую сторону от изогнутой лестницы, музыка зазвучала громче.
Когда Райли остановился в дверях, каскад скрипок резко прервался. Райли начал говорить в полной тишине: «Извините, мистер Винслоу, мадам. У двери никого. Возможно, что-то случилось со звонком. Завтра утром проверю».
Из комнаты последовало невнятное бормотание, а затем снова зазвучала музыка, усиливаясь с каждым щелчком по полу туфлей Райли, спускающегося по лестнице в заднюю часть дома.
Стараясь ступать мягко, легко и осторожно я остановился в дверном проеме и заглянул внутрь. В комнате находились двое мужчин и женщина. Они сидели на фигурных стульях, на женщине было простое синее платье, и жемчужное ожерелье дважды обвивало ее шею, ее белокурые волосы сияли в лучах торшера у ее стула. Не могло быть и сомнения, что это была мать Эмерсона и Пейдж – версия постарше – такие же, почти белоснежные волосы. Лица мужчин были не видны. Они оба были ко мне спиной и внимательно слушали, что она рассказывала им о музыке, будто об изображенных на картине предметах.
Я прокрался на лестницу, испытывая легкое головокружение, идя по толстому ковру, уложенному на ступеньки, и все еще не привыкнув к отсутствию своих рук и ног под собой, будто пытаясь плыть против бурного потока.
Остановившись на верхней площадке лестницы, я увидел несколько закрытых дверей, но из-под одной из них просачивался луч света. Это была находящаяся под салоном комната Емерсона. Однако голоса слышались из-за приоткрытой двери, оставшейся у меня за спиной. Я оглянулся. Мое сердце усиленно забилось, когда я услышал мурлыкающий голос Пейдж, а затем ее смех, он был легким и веселым. Он перемешивался с негромким соло на трубе Бани Беригана. Прислушавшись, я безошибочно узнавал добродушный тон бормотания Пейдж, но не различал слов.
Меня начало мучить одиночество. Мне так нужно было оказаться в этой комнате вместе с ними, смеяться и говорить всякие глупости, шутить и быть частью очарования и сладости их жизни.
Я развернулся, подошел к двери Пейдж и быстро ступил внутрь комнаты. Я подождал, пока глаза привыкнут к темноте, я упивался легким и воздушным ароматом ее духов, отдающих весной, кажется, сиренью или утренним рассветом на лугу. Через какое-то время, я мог определить контуры ее бюро у стены слева от меня, напротив кровати. Я сделал несколько шагов в сторону, и мои ноги почти утонули в мягком, толстом коврике. Я разглядел небольшую фигурку, усаженную на подушки, и почувствовал, что она у меня в руках. Это была кукла Шерли Темпл, что заставило меня улыбнуться. Пейдж Винслоу все еще была ребенком, играющим в куклы.
Дверь распахнулась без предупреждения, и меня обдал поток света от лампочки в коридоре, что заставило меня отскочить в сторону. Я забыл о том, что меня не видно. Пейдж Винслоу закрыла дверь, и снова стало темно. И через мгновение она повернула выключатель на маленькой лампе, стоящей на бюро. Загоревшийся свет нежно ее укутал. Она была боса, в юбке и длинном, скрывающем колени свитере. Он был тонким, серым, лишь с намеком на цвет.
Я стоял посреди комнаты у закрытой двери, надеясь, что ей не понадобится пойти в туалет. Ее очарование отдавалось во мне болью. Ее спальня вся была синей и белой, но мягко-синей и нежно-белой. И я наблюдал, как она слегка наклонилась и разглядывала себя в зеркале над бюро, затем поднесла руку к лицу и стала гладить его своими длинными, стройными пальцами, которым бы красиво скользить по клавишам фортепьяно. Ее отражение в зеркале слегка сощурилось на маленьком пятнышке под ее губой, и она коснулась его пальцем.
«Прыщ», - сказала она с тревогой в голосе.
Я не смог бы разглядеть какой-нибудь прыщ, а лишь видел ее чистую, безупречную красоту.
Внезапно она обернулась, и тут же ее взгляд вонзился прямо в меня. Я запаниковал, подумав, что исчезновение постепенно проходит? Она могла бы увидеть мое появление ниоткуда? Она бы закричала и назвала бы меня по имени? Обвинила бы меня во вторжении в ее дом, в шпионаже за ней в ее спальне? Эффект моего присутствия в исчезновении всегда так будет тревожить людей?
Теперь она отвернулась от меня и, нахмурившись, мягко сморщила лоб. Слегка дрожа, она пробормотала: «Мерещится». И я начал изучать ее лицо в зеркале еще раз. «Уродство», - сощурившись, сказала она.
Она сомневалась в собственной красоте?
Вытянувшись во весь свой рост, она стянула через голову свитер, не стараясь его расстегнуть.
Я в ошеломлении наблюдал, как с ее талии по бедрам съехала на пол юбка, образовав на полу в ее ногах большую серую лужу. Она развязала белые шнурки на рейтузах, и они также сползли на пол. Она подняла весь этот комок и небрежно бросила его к своей кровати.
Она стояла посреди комнаты в одних лишь трусиках и бюстгальтере. Оба предмета ее нижнего белья сияли бледно-розовой белизной в искусственном освещении. Она была стройна и тонка в отличие от пышных, обильных форм тети Розаны, и меня не на шутку напугало то, что они обе были столь красивы, и обе произвели на меня столь глубокий эффект. Я не осмеливался пошевелиться, я боялся, что любое мое движение приведет к непредвиденному экстазу, который я берег на короткие мгновения перед сном в своей постели в ночном мраке.
Внезапно, она снова повернулась ко мне. Сощурившись, она смотрела прямо мне в глаза. Мне стало не по себе, и холод исчезновения усилился. Она снова отвернулась и, нахмурившись, посмотрела куда-то в сторону. Ее тонкие пальцы отстегнули лямки бюстгальтера, а затем бросили его на кровать. Потом ее стройные бедра по очереди освободились от трусиков. Мне вдруг захотелось поднять ее шелковые трусики и поднести их к своему лицу. Если я не осмеливался коснуться ее, то уж мог бы вдохнуть ее аромат и потрогать то, что ближе всего было к ее телу.
- Привет…
Я услышал легкий и игривый голос Емерсона Винслоу, и в тот же момент открылась дверь.
Он вошел в комнату, на нем была темно-бордовая одежда. Его ноги были обуты в шлепанцы. Белокурые волосы как обычно были взъерошены. Он мягко за собой закрыл дверь и остановился, глядя на нее.
Она обернулась, кивком поприветствовав его. Ее руки были на бедрах. Одежды на ней почти не было, и мои глаза прилипли к ее нагим бедрам.
- О, Эмми, - сказала она. - Я буду по тебе скучать…
Он подошел к ней ближе и раскинул руки. Она кинулась в его объятия, и ее голова легла на его плечо. Как две одинаковые капли воды сливаются в одну, они смешались в один общий клубок из рук, ног и белоснежных волос.
- Я тоже буду по тебе скучать, - шептал он в ее волосы.
Она оторвала голову от его плеча, и они поцеловались. С глубокой жадностью, их рты открывались навстречу друг другу. Мой собственный рот тоже открылся - от удивления, и я сделал шаг назад, упершись спиной в стену позади меня. Я изо всех сил пытался сдержать дыхание.
Поцелуй сопровождался, короткими стонущими звуками, исходящими от них, и его рука скользила по ее телу. Я закрыл глаза, чтобы этого не видеть. Но, в удивлении, все еще видел, как они прижимаются друг к другу. Я забыл, что мои веки также исчезли, и я продолжал видеть.
Я отвернулся и опустил глаза вниз, когда мои уши слышали шепот: «О, Эмми, я люблю тебя…»
Я услышал щелчок выключателя, и комната внезапно погрузилась во мрак, но остался не выключенным звук их любовной сцены в постели. Они задыхались от удовольствия, а кровать томно скрипела всеми своими пружинами.
Я зажал уши руками, и моя спина съехала по стене на пол. Я все равно продолжал слышать отдаленное эхо рева морского прибоя, но я был не на пляже, а в спальне с Эмерсоном Винслоу и его сестрой Пейдж. Спустя какое-то
время я убрал руки от ушей. В комнате стало тихо. Я обернулся к кровати. Эмерсон и Пейдж образовали под одеялом бесформенный комок.
Вечность одиночества, казалось, не закончится никогда, обрекая меня сидеть в углу до конца моих дней. Наконец, Эмерсон сполз с кровати и вышел из комнаты, мягко закрыв за собой дверь. Я дождался, пока не услышал, как засопит Пейдж, чтобы выйти из комнаты. Меня не удивили бы видимые слезы на моем невидимом лице.
Позже, в тени деревьев в конце улицы, когда после паузы и боли я задрожал от внезапного холода ночи, я вспомнил, как когда-то я спросил дядю Аделарда:
- Если исчезновение – это дар, то, почему все время вам так грустно?
- Когда-нибудь я сказал, что это - дар? - ответил он вопросом на вопрос.
На какой-то момент я задумался.
- Кажется, нет.
- Как можно назвать антипод дара, Пол?
- Не знаю.
Но теперь я это знал. Или просто думал, что знал.
От усталости я еле стоял на ногах, с трудом переводя дыхание на лужайке чужого дома в северной части города далеко от дома. Но я не смог определить, где на самом деле я исчез. Я вспомнил о прошлом опыте исчезновения, когда я видел то, чего бы не хотел видеть, и никогда не захочу.
Где-то рядом в кустах зарычала собака. Это было угрожающее рычание, которое я распознавал немедленно. Оно было глубоким и свирепым. Я не раз такое слышал, когда разносил газеты. По-моему за мной тогда успела погнаться сотня собак или даже больше.
Мне не хотелось слышать это рычание, и я побежал: вслепую, со всех ног, без оглядки, будто меня преследовало нечто худшее, чем собака - на всем моем пути во Френчтаун.
--------------------------------------
Омеру ЛаБатту всегда удавалось меня застать врасплох, внезапно появившись из-за угла или высматривая меня в толпе, когда я выходил из «Дондиер-Маркета» или из «Аптеки Лакира». Однажды, под вечер, когда от френчтаунских трехэтажек потянулись длинные тени, то снова я вовсе не ожидал встречи с ним. Направляясь домой, я решил сократить путь через переулок Пи, и наткнулся на Омера ЛаБатта, загнавшего в угол мальчика лет девяти или десяти, которого я узнал. Это был Джой - младший брат Арти ЛеГранда.
Омер держал его за ворот, пока тот рылся у себя в кармане.
- Давай, выворачивай карманы, - командовал Омер, не зная, что я за ним наблюдаю.
Джой ЛеГранд выглядел маленьким растрепанным комочком. Его губы дрожали, рука доставала из кармана монеты - по одной, и аккуратно складывала их в ладонь Омера.
- Это – заработанные мной деньги на доставке газет, - сказал Джой, его глаза наполнились слезами.
- Здесь лишь двадцать центов, - с отвращением произнес Омер, подбрасывая монетки в воздух и ловя их. – Покопайся, как следует, парень.
- Это - не мои деньги, - возразил Джой. – Они принадлежат Рудольфу Туберту. Он меня сотрет в порошок…
- Это – твоя проблема, гони деньги.
Джой снова стал рыться в карманах и достал еще несколько монет, отпуская их одну за другой в раскрытую ладонь Омера ЛаБатта.
Джой рыдал, слезы ручьями текли по его щекам. Волосы были растрепаны. Панталоны на одной из его ног сползли почти на лодыжку, обнажив худощавое колено.
- Что я скажу Рудольфу Туберту? - кричал он отчаянно.
- Скажи ему, что ты сделал пожертвование для миссионеров, - с удовлетворением ответил Омер, положив деньги себе в карман. – Стань-ка на колени, парень.
- Нет, - закричал Джой, и из его носа потекли сопли.
- Давай…
Мое дыхание внезапно остановилось, и мне стало ясно, что я начинаю исчезать. Наступила пауза, а затем - вспышка боли, пока маленький Джой становился на колени перед Омером ЛаБаттом, будто раб, преклонившийся перед хозяином. Вспышка боли прошла, и я почти оторвался от земли. Рука Омера ЛаБатта начала расстегивать застежку ремня, а затем и пуговицы на ширинке. Я присел, впитывая холод, исходящий из моего тела. Я глянул на себя, чтобы убедиться в том, что я полностью невидим, и холодный воздух ожил в моих легких.
Я подскочил к Омеру ЛаБатту. Он озадаченно оглянулся в мою сторону, вслушиваясь в звуки приближения к нему моего тела, но он не был готов отразить мою атаку. Мое плечо уткнулось ему в живот, а голова – в грудь. Я сделал с собой все, чтобы самому не взвыть от боли. Но, когда я увидел, как он, хватаясь за воздух, крутит руками, и его лицо искривляется от боли, то почувствовал прилив радости. Он упал на землю. Не понимая, что с ним происходит, он закачал головой, и начал подниматься, став на одно колено.
Глаза Джоя ЛеГранда заметно увеличились. Он вскочил на ноги и отпрыгнул в сторону, удивленно пялясь на Омера ЛаБатта. Я наблюдал за ним, как он пересек переулок, оглядываясь через плечо на то, как опрокидывается его поверженный противник, а затем пытается встать на ноги, а затем Джой поспешил прочь и исчез. Я снова повернулся к Омеру ЛаБатту и остановился, наблюдая, как он задыхаясь все еще пытается встать на ноги. Я изо всех сил пнул его в пах – за все: за каждый раз, когда он преследовал меня по всем улицам и переулкам Френчтауна, за каждое мгновение ужаса, которое от него испытал я и другие дети. Он сложился вдвое, и я пнул его снова - уже в челюсть, и он взвыл от боли. Красная пена медленно полилась у него изо рта прямо на землю.
Никогда еще я так себя не чувствовал. Сладость победы над врагом пела в моих костях и сухожилиях. Сердце радостно молотило у меня в груди, все мое тело покалывало в агонии. Я просто ожил. Окружающий меня мир наполнился гармонией и равновесием.
В переулке начали собираться люди. Они с любопытством разглядывали все еще лежащего на земле Омера ЛаБатта. Мне захотелось крикнуть в полный голос: «Это сделал я – Пол Морё!!!» Но вместо этого я неохотно оставил сцену своей мести, опасаясь того, что собравшаяся толпа могла бы услышать стук моего сердца.
Позже, под навесом, уже будучи снова видимым, я задрожал, повторно переживая нападение на Омера ЛаБатта. Это напал я? Мне казалось, будто столь злобно напавший на Омера ЛаБатта был кем-то другим - не мной. Я всегда избегал драк и насилия, и сотни раз я уносил ноги от Омера Лабатта, определяя самого себя не более чем трусом. Храбрым я был лишь где-то в собственных диких снах. Но спасение Джоя ЛеГранда и нападение на Омера ЛаБатта на деле не было актом храбрости. Чем же тогда?
«Исчезновением», - пробормотал я. Ничего хорошего не вышло из опыта моего предыдущего исчезновения. Смог бы я забыть все, что происходило в заднем помещении у «Дондиера» или в спальне у Винслоу? Теперь, даже моя победа над Омером ЛаБаттом показалась мне чем-то нечестным - грязным. Я никогда никому не причинил боли до этого безумного момента в переулке. Я не только наносил увечья Омеру ЛаБатту, но я еще и я наслаждался тем, как я это сделал.
Дядя Аделард однажды мне сказал: «Это хорошо, когда такому как ты, дано исчезновение, Пол. Оно должно принадлежать деликатным людям, а не грубым».
Я стал грубым?
Сидя под навесом, я попытался стать меньше, обняв колени и закрыв глаза, будто бы так я смог скрыться, удалившись от всего мира. Но я знал, что скрыться было некуда.
Еще не было слишком поздно, я лежал в кровати, думая о том, что со мной произошло, и я почти плакал в темноте. Этим днем в переулке Пи исчезновение наступило само - не по моей воле.
- У меня есть новая пластинка Бани Беригана, - сказал мне Эмерсон Винслоу.
- Замечательно.
- Хочешь – приходи. Послушаем. Прямо сегодня.
Он задержал меня сразу после звонка, когда мисс Валкер позволила классу встать и покинуть школу. Все поспешили на выход, как всегда образовав пробку у двери. Целых три дня я старался с ним не встречаться. Когда я ему не ответил, то он спросил:
- Собираешься продолжить писать рассказы?
- Не знаю, - ответил я, складывая учебники в стопку на столе. - Когда-нибудь, возможно. Не сейчас, - я взял в охапку учебники и отвернулся, продолжая смотреть не в его сторону. – Знаешь, мне нужно спешить. Смотри иногда по сторонам, - и понадеялся, что он не слышал дрожь в моем голосе.
- О… - воскликнул он.
Я еще не слышал такого «о». Изящный слог, который, казалось, звучал вечно, отдаваясь эхом в помещении класса, был подобен мягкому преступлению. Когда все с шумом оставили класс, в помещении стало тихо. Один лишь этот звук продолжал звучать эхом у меня в сознании, заполняя собой все, несмотря на его краткость. Все заканчивалось на этом слове. Я расценил очертания Эмерсона Винслоу на ярком фоне окна, его улыбку и слегка шутливый взгляд, то понял, что попрощался с ним и с его светлым большим домом на Вест-Сайд, и что потерял Пейдж Винслоу навсегда. Впрочем, моей она и не была, она всегда принадлежала лишь Емерсону.
Улицы Френчтауна никогда еще не были столь заброшены и мрачны, а трехэтажки столь серы и уродливы, деревья голы и абсолютно лишены листвы. Ноябрь принес резкий, холодный ветер и проливной дождь.
Не было ни малейших признаков окончания забастовки: как-то вечером за ужином отец объявил, что переговоры зашли в тупик.
- Ходит слух, что грядет компания «струпьев».
Ивона сделала удивленное лицо: «Струпьев?»
- Это рабочие, нанятые хозяевами фабрики в пику бастующим люди для работы на фабрике. Штрейкбрехеры. Обычные люди, но из другого города.
- С этим можно бороться, правильно, отец? - возбужденно спросил Арманд. Дядя Виктор говорит, что мы не можем позволить «струпьям» пересечь линии пикета. Если они это сделают, то займут наши рабочие места, и забастовка потерпит провал…
- Я рад, что у нас в доме есть эксперт по забастовкам, - в словах отца был сарказм. - Это теперь позволит мне меньше говорить…
Арманд, наконец, начал есть вместе со всеми остальными членами семьи. Оторвав глаза от еды, я вдруг заметил два неприязненных взгляда - отца и матери. Если для меня было столь трудно осознать отца как забастовщика, стоящего в ряду пикетирующих фабрику, то представить себе его в борьбе со «струпьями» было совсем невозможно.
В тот год я больше не написал ни одного рассказа. Все мое внимание было сосредоточенно на уроках в классе, на домашнем задании, которому я отдавал все свои силы, чтобы успешно сдать экзамены, и в конце первого полугодия стал одним из лучших учеников школы. Я перестал посещать драматический клуб Юджина О'Неилла, и, кажется, никто этого не заметил. Я так и не получил роль в «Пиратах Пензанса»
Так вечер за вечером прошла осень. Школа и библиотека. Книги помогали избежать одиночества. Когда в ноябре пошел первый снег, и я принес отцу термос с горячим супом, то он все продолжал стоять в линиях пикета у фабрики. Его щеки покраснели от холода, руки одеревенели, несмотря на связанные матерью теплые рукавицы.
- Когда это закончится, Па? - спросил я, переступая с ноги на ногу от холода.
Дрожащей рукой он зачерпывал ложкой из миски суп. Я стоял и смотрел, как он ест, и мне самому тоже было холодно – от одиночества.
««Струпья» прибыли».
В тот морозный декабрь слух быстро распространился по всему Френчтауну, также как и весть, принесенная Полом Ревером, скачущим на коне между Бостоном и Лесингтоном почти два столетия тому назад. Мне показалось, что я – Пол Ревер двадцатого века, когда я мчался через весь Френчтаун, неся ошеломляющую новость. Лесингтон и Конкорд лежат лишь в двадцати милях на восток от Монумента, и мы всем классом на одном из уроков американской истории посетили «мост жестокости, перекинутый через реку крови», это было еще в октябре. В тот декабрьский день я со всех ног бежал домой, испытывая желание стать частью истории. Мне не терпелось рассказать всем, что я видел.
Три загруженных грузовика остановились на перекрестке Майн- и Механик-Стрит в ожидании зеленого сигнала светофора. Это были старые грузовики с трухлявыми, чуть ли не прогнившими бортами. И, самое удивительное, что их грузом были люди. Люди плотно сидели, прижавшись друг к другу в некрытых брезентом кузовах, под сырым, моросящим дождем. На них были большие тяжелые рабочие куртки и пальто, кепки были плотно надвинуты на глаза. Из выхлопных труб грузовиков источались клубы сизого дыма, который относило назад. Дым укутывал съежившихся от холода людей. Мне их стало жаль. Они выглядели старыми, разбитыми и изношенными, как и эти грузовики. Откуда они прибыли, и как далеко им было следовать дальше? Я начал искать глазами какую-нибудь зацепку. На борту одного из грузовиков были еле читаемые остатки букв: «ДОБЫЧА ПЕСКА И ГРАВИЯ, БАНГОР, МЕ». На лицензионном номере другого под цифрами читалось название штата: «Мэн».
Двое мужчин стояли рядом со мной на тротуаре в ожидании зеленого света для перехода улицы. Каждый из них был одет в черное пальто с узким бархатным воротником. Я обратил внимание на их белые рубашки и тонкие галстуки. «Банкиры», - подумал я, играя в свою старую игру предполагая занятие незнакомца.
- Видно, приезжие, - сказал один из них. Его лицо не было мне знакомо, но голос мог бы принадлежать отцу Емерсона Винслоу.
- Это должно было произойти рано или поздно, - ответил другой четко и протяжно, как говорят Янки.
«Приезжие», - я тут же перевел это как «струпья».
Свет стал желтым, двигатели грузовиков завздыхали и застонали в ожидании зеленого света, и я бросился через улицу, оставив банкиров где-то позади, и чуть не сбив с ног женщину, толкающую перед собой детскую коляску. Мне не терпелось стать первым, кто распространит эту новость во Френчтауне.
Но я забыл об уникальном телефоне Френчтауна, когда новость о пожаре на одной из фабрик доносилась до семей рабочих прежде, чем завоют сирены пожарных машин, несущихся по Механик-Стрит. Теперь, когда я свернул с Механик-Стрит в центр Френчтауна, то почувствовал заполнившее воздух волнение. Люди собрались перед магазинами, женщины перекрикивались друг с другом с балкона на балкон, владельцы магазинов стояли в дверях, и, казалось, все говорили сразу.
Взлетая по лестнице в арендуемую нами квартиру, я столкнулся с Армандом, несущим кувшин с керосином для котла отопительной печи.
- Ты слышал новость? - спросил Арманд, когда я остановился, чтобы перевести дыхание. - «Струпья» прибыли.
- Знаю, - ответил я. - Я их видел в центре города.
У Арманда от удивления отвисла челюсть.
- Заходи внутрь. Отец и еще кое-кто уже там.
На уютной и теплой кухне я рассказал о том, что видел, делая быстрые предложения. Мой язык справлялся также быстро, как и мои ноги принесли меня домой. Наверное, я походил на актера, играющего перед публикой – перед сотнями глаз, впившимися в него.
- Номера штата Мэн, - сказал отец, когда я закончил. Он закачал головой и умолк.
- Канаки, - объявил мистер Лагниард, в его голосе была острота и ненависть. – Уборщики картофеля, - он был огромным и много пил, хотя редко могло случиться, чтобы он не вышел на работу. – То, что говорили о Туберте, оказалось правдой…
Я почувствовал, что меня больше слушать не будут, и сел на пол рядом с Армандом.
- Они говорят о Рудольфе Туберте? – прошептал я ему на ухо.
Он подозвал меня в спальню, и я последовал за ним, неохотно оставляя сцену своего триумфа. Мы сели на край кровати, и Арманд сказал:
- Говорят, что о доставке «струпьев» позаботился сам Рудольф Туберт. Хозяева фабрики обратились к нему, и он был только рад им помочь. Говорят, что он получил от них много денег. И это перечеркивает все…
- Он еще хуже, чем сам Гектор Монард, - сказал я, поражаясь предательством Рудольфа Туберта.
- Они - оба предатели. Оба хороши.
До нас доносился низкий ропот с кухни.
- И что будет дальше? – спросил я Арманда.
- Посмотрим. Завтра вечером рабочие встречаются с хозяевами фабрики. Последняя встреча с ними лишь ужесточила положение. Все надеются, что «струпья» в ход не пойдут…
- Но зачем их всех привезли из штата Мэн?
- Игра мускулами, - объяснял мне Арманд. - Хозяева хотят показать, что они понимают под делом. Это – дуло пистолета у виска каждого из нас, который выстрелит сразу, если встреча потерпит провал.
В тот вечер за ужином отец сказал:
- Расскажу вам о «струпьях»», - и мы все притихли. - Они - такие же люди, как и мы. Они – такие же рабочие. В штате Мэн также наступили тяжелые времена. Возможно, там еще хуже, потому что рабочие на фермах еще зависят не только от условий работы, но и от погоды. По крайней мере, нас погода волнует намного меньше. Когда забастовка закончится, то мы вернемся на наши рабочие места, будет дождь или ясная погода.
- А ты бы пошел в «струпья» для работы в штате Мэн? – спросил Арманд.
- Ты не можешь судить о другом человеке, пока сам являешься шнурком в его ботинке, - ответил ему отец.
- Но ты, отец, так не поступишь, не так ли? – настаивал Арманд.
- Наступили тяжелые времена, Арманд, – голос отца стал на удивление мягким. – Никто из нас ни плох и ни хорош. Мы все пытаемся заработать на жизнь. У каждого из нас есть семья, которую нужно кормить и одевать…
Встреча началась в четверг в семь вечера и продолжалась всю ночь и на следующее утро, затем лица, ведущие переговоры прервались на три часа, а затем в полдень возобновили переговоры.
Во Френчтауне эта встреча вызвала оптимизм. Неделями забастовщики безрезультатно собирались перед воротами фабрики. Хотя прибытие «струпьев» было неминуемо, эта встреча была первым вздохом надежды. Хозяева фабрики пожелали сесть за стол с рабочими и начать говорить. Таким образом, несмотря на присутствие «струпьев» в Монументе, энтузиазм заполнил воздух уже потому, что встреча началась.
Даже погода, казалось, стала лучше в предзнаменование добра. Стало необычно тепло для декабря. Солнце засветило ярче, утренние заморозки отступили, снег растаял, затушевав память о первых снегопадах. Замершая земля стала мягче, кое-где превратившись в грязь. Казалось, что наступила весна – настоящий праздник для френчтаунского мальчишки.
На время переговоров, на фабричный двор пришли все семьи бастующих рабочих, и воцарила атмосфера чуть ли не карнавала. В железных бочках продолжали гореть костры уже не столько, чтобы согреться, а сколько все старались видеть в них символы надежды и верности, будто множество зажженных свечей в церкви Святого Джуда, оставленных молящимися в просьбах о милости и прощении.
Моя мать привязала к себе нашу маленькую сестренку Рози, и вместе с Ивоной и Иветтой пришла на фабричный двор, где уже с утра находились мы вдвоем с Бернардом. Арманд крутился на платформе у входа на фабрику вместе со всеми бастующими. Будучи любимчиком дяди Виктора, Арманд пользовался немалым уважением со стороны рабочих. Он выполнял все поручения Виктора, доставлял сообщения о ходе переговоров, приносил бастующим еду и теплую одежду. Он стал своим среди рабочих, быстро приняв все их манеры, их шутки, зная, когда можно говорить, а когда молчать.
В собравшейся толпе воцарила тишина, все глаза устремились к платформе. Дверь открылась, и в сопровождении двоих или троих телохранителей вышел дядя Виктор. Никто не посмел пошевелиться, и даже младенцы перестали плакать.
Дядя Виктор поднял руку.
- Нам нужен перерыв, - сказал он.
Толпа застонала.
- Расходитесь по домам, - сказал он, подняв голос. - Переговоры будут продолжаться всю ночь. Вам нужно отдохнуть на случай, если вдруг мы потерпим неудачу.
Его слова вызвали разочарованный ропот в топе, будто с нее стянули вуаль радостного настроя, преобладавшего ранее.
Мать показала жестом, что нужно уходить, и я развернул Бернарда. Когда я сказал Арманду, что пора домой, то отец сказал: «Все в порядке, Пол. Он может остаться…» Арманд аж засиял.
Сами рабочие почти все остались на фабричном дворе. Разбившись на небольшие группы, они собирались вокруг железных бочек, в которых ярко светились раскаленные угли. Когда мы шли домой, то резкий ветер кусал нас за щеки. Я завидовал Арманду. Он остался там. По крайней мере, он творил историю, участником которой был сам. В его руках была его судьба, даже притом, что она была совсем не тем, чего себе желал я.
Переговоры продолжились и на следующий день. В школе я провалил контрольную по математике - по самому трудному для меня предмету. В классе я увидел, что Эмерсон Винслоу пересел за другую парту. Он больше не сидел за моей спиной. Там теперь был кто-то с рыжими волосами. Он постоянно шмыгал своим сопливым носом. Глядя исподтишка, я увидел, что Эмерсон Винслоу занял парту в пяти рядах от меня возле окна. Я не знал имени этого рыжего парня и даже не я заботился о том, как это узнать. Меня просто воротило одно то, как он вытирал нос рукавом своей клетчатой рубашки.
Когда я из школы вернулся домой, то мать сказала, что переговоры все еще не закончились. Отец пришел, чтобы принять ванну и быстро перекусить, а затем он вернулся обратно на фабрику.
Меря разбудил нервозный шорох. Я открыл глаза. В спальне было темно. Сон тут же оставил мое тело. Когда я приподнялся, чтобы увидеть, что происходит, то кровать заскрипела. Я посмотрел на Бернарда. Он спал, как всегда свернувшись в спираль, будто улитка. Около кровати я увидел тусклую фигуру Арманда. Он торопливо натягивал на себя штаны.
Опираясь на локоть, я прошептал: «Что случилось?»
Уже натянув на плечи свитер, он поднес палец к губам. Затем, он на цыпочках обошел кровать и подошел ко мне.
- Я иду на фабрику, - сказал он, став около меня на колени. - Я слышал, о чем они раньше говорили. «Струпья». Их попытаются провести на фабрику перед самым восходом солнца.
- Я иду с тобой, - сказал я, хотя мне было совсем неприятно оставлять теплую и безопасную постель.
- Торопись. Уже почти пять…
Мы выскочили из дома, чуть ли не скатившись по лестнице в странное безмолвие раннего морозного утра. На горизонте небо начинало светлеть, оставаясь черным в зените.
Когда мы добрались до фабрики, то сразу нашли место в дальнем углу двора, откуда будет удобно наблюдать. Мы присели за древесиной, сложенной в низкие штабеля, и начали наблюдать за кучками людей, собравшихся на дворе. Еще с самого начала забастовки владельцы фабрики установили фонари, которые заливали людей ярким, беспощадным светом, на котором их кожа становилась бледно-желтой. По двору ходили унылые фигуры с опущенными головами, укутанными клубами выдыхаемого пара. Я искал глазами отца, и не находил. Двое полицейских с пистолетами на ремнях патрулировали тротуар. Кроме пистолетов с их ремней свисали еще и дубинки.
- Ты действительно думаешь, что будет драка? – спросил я Арманда.
- Конечно, - ответил он. – Иначе никак. Посмотри на их одежду. Видишь выпуклости на их куртках? Это - оружие.
- Оружие? – жуткое слово соскочило с моего языка.
- Не совсем оружие, - начал заверять меня Арманд. – Резиновые дубинки, такие же, как и у полицейских.
В толпе я, наконец, заметил отца. Его руки были спрятаны в карманы. Он выглядел уязвимо и беззащитно. Я мог бы поспорить на миллион долларов, что под его курткой никакой дубинки не было.
Полицейские иногда о чем-то переговаривались с бастующими, их голоса эхом долетали к нам через двор. И вдруг все оглянулись в сторону улицы на звук остановившегося автомобиля. Он тянулся, мотор даже не рычал, а мягко мурлыкал. Это был серый «Паккард» Рудольфа Туберта. Его приближение скорее напоминало тяжелый вздох ночных джунглей. За ним следом тянулся шлейф серебристого дыма.
«Бастард», - пробормотал Арманд.
Минутой позже, он прошептал: «Слышишь?»
Я поднял голову и вслушался: это был шипящий гомон людей, собравшихся у бочек с огнем. Затем послышался еле слышный, но узнаваемый кашляющий рокот старых грузовиков. Рычащий звук усилился. Уже было слышно, как они приближаются.
Полицейские вскочили, как по тревоге, руки на бедрах, ноги - на ширине плеч. У кого-то из забастовщиков руки заскользили внутрь под куртки, и я знал, что они схватились за дубинки, спрятанные под одеждой. Я снова глазами искал отца. Я увидел его лицо. Оно было как размытое пятно, пока он не потерялся в толпе.
Тишина была настолько неожиданной, что стало слышным каждое движение воздуха. Все на замороженном дворе замерли в оцепенении. И полицейские на тротуаре уподобились статуям в Монументальном Парке.
- Они уходят? – шепнул я Арманду, это был скорее вопрос желания, чем просто вопрос. Было ясно, что никто не приедет из штата Мэн только, чтобы просто повернуть обратно у ворот фабрики.
- Они постараются обойти нас сзади, - он сказал «нас». Его дух был там, на дворе фабрики вместе с рабочими.
Я сидел в нашей засаде и ждал. Я вспомнил, когда-то я так шпионил на Мокасинских Прудах. Это была борьба жителей Монумента с куклуксклановцами. Но то было столкновение добра и зла, нападение на тех, кто поджигает церкви и хочет избавить мир от католиков, негров и евреев. Теперь была неизбежна другая борьба, где должны были столкнуться рабочие с другими рабочими, с такими как мой отец, оставившими где-то там в Мэне жен и детей, которых им тоже нужно кормить.
Я снова всмотрелся в темноту. В темном холодном воздухе появились «струпья». Они напоминали мрачных призраков, медленно надвигающихся из полумрака, идущих неправильной колонной по семь или восемь человек в ряд. За ними скрывалась еще одна колонна. Идя не в ногу, они пересекли улицу. Кто-то из них споткнулся. Их лица были неузнаваемы в темноте, будто их очертания не имели форм.
Забастовщики стали в плотный ряд у входа во двор через главные ворота, когда двое полицейских остались на тротуаре.
«Остановитесь», - крикнул один из полицейских. – «Не приближайтесь…»
Но «струпья» продолжали идти, тяжелыми шагами поднимаясь на тротуар. Теперь, когда на них уже падали отблески фонарей, я мог их ясно разглядеть. Их лица выглядели грязно-синими в резком освещении.
Драка началась без предупреждения. В один момент люди перемешались в мрачной тишине. Массивные тела молча сталкивались друг с другом. Линии колонн ломались и начинали стремительно нестись друг на друга, будто по сигналу, слышимому лишь только ими. Они неловко хватали друг друга, будто борцы на арене или исполнители гротескного балета.
Тишина во время драки была жуткой – обратной противоположностью бойни на Мокасинских Прудах, где был комок беснующихся людей, разъяренные крики и вопли от боли, перемешанные с автомобильными гудками и ударами человеческих тел об их кузова, похожими на бой гигантских барабанов. Фабричный двор начал постепенно заливаться дневным светом. Звуки драки были приглушены и безмолвны. Тишина сцены нарушалась лишь дыханием и стоном, будто все договорились, что эта драка не должна потревожить весь остальной мир.
Арманд нервно вскочил на ноги, начал размахивать руками и кричать: «Так им… Смерть ублюдкам…»
«Вернись, Арманд», - закричал я. – «Вернись…»
Но он исчез в куче дерущихся тел.
Я искал глазами полицейских. Конечно же, они должны были заметить Арманда и выдернуть его из дерущейся кучи. Полицейские, однако, метались вокруг без каких-либо результатов, пытаясь растащить сцепившихся друг с другом людей, хватали их за куртки и сами уворачивались от ударов, умоляли людей: «Остановитесь… прекратите… сейчас кто-нибудь пострадает…»
Но драка продолжалась. Утренний свет затмил желтый жар фонарей, освещающих двор. Я пытался найти глазами отца и Арманда, но понял, что я не могу отличить бастующих от «струпьев». Они все слились в одно большое месиво, и все были чужими и незнакомыми.
Внезапно появилось оружие, будто ленты или кролики из шляпы фокусника. Это были дубинки, молотки и бейсбольные биты. Я увидел первые брызги крови. Кто-то рассек щеку Роберману Робиларду. И в это же время в утреннем свете смертельным блеском сверкнуло лезвие ножа.
Наконец, я заметил отца. Он пытался опрокинуть гиганта, схватившего за голову кого-то, стоящего на ослабших коленях. Гигант ослабил свой захват, и мой отец прыгнул ему на спину, что на мгновение показалось смешным, будто он пародировал чехарду. Гигант зашатался на ногах, а его жертва упала в кучу лежащих на земле тел. Потом он развернулся, пытаясь повалить на землю отца. Отец схватил гиганта за воротник и изо всех сил ударил его коленом в живот. Тот кубарем покатился в толпу, будто шар в выстроенные кегли, и уже кого-то сбил с ног.
Снова блеснул чей-то нож.
Моментом позже, качаясь, из толпы вышел мой отец. Он держался за грудь. Через его пальцы просочилась кровь. Он смотрел в небо. В его глазах была ужасная мука. Он не кричал, и, казалось, что он собрал всю боль внутри себя. И я видел, как он, будто парализованный, посмотрел на кровь, текущую по его руке. Она была темной и густой. Она пульсировала и стекала, будто весенний ручеек по асфальту.
«Нет», - закричал я.
Вокруг моего отца вдруг появилось пространство. Поняв, что произошло, люди расступились. Отец на мгновение замер. В утреннем свете его лицо стало белым, как кость, его ставшие большими глаза наполнились пустотой, и он начал медленно падать на землю: сначала на одно колено, затем на другое, а затем и все его тело сложилось вдвое, скорчившись, повалившись на гравий.
Когда я подбежал к нему, то слышал, как вдалеке завыли сирены и заревели моторы. Толпа приблизилась к телу отца и окружила его со всех сторон лесом ног. Я больше ничего не видел. Плотная стена из слез стала перед моими глазами.
Следующие несколько минут я видел не людей, а пятна. Воя сиренами на фабричный двор въехали несколько полицейских машин. Появились носилки, даже не носилки, а просто два шеста и одеяло, которые служили таковыми. Отца погрузили на пикап. Полицейские и расступившиеся рабочие побросали на освободившееся место дубинки и бейсбольные биты.
А куда делся Арманд?
Рука легла мне на плечо, я одернулся и увидел глаза Робермана Робиларда. Он приложил к щеке покрасневший от крови носовой платок. На его глазах были слезы, и я знал, что это были слезы не от боли, а о моем отце.
Арманд появился откуда-то со стороны. Он был как никогда бледен.
- Надо рассказать Ма… - бормотал он. – Надо ей сообщить…
- Расскажи ей! – крикнул я в сердцах от боли и горя.
И я побежал.
Я всегда убегал, когда случалось что-то неладное.
Я бежал по улице, будто кого-то преследовал, или будто кто-то преследовал меня.
И вот я убегал снова.
Стоя позади гаража, я вызвал исчезновение. Просто помолился об этом: «Не подведи меня на этот раз». И оно не подвело. Дыхание остановилось, последовала пауза, и затем вспышка боли. Когда холод пронзил мое тело, дыхание ко мне вернулось, боль исчезла, то я был свободен. Я смотрел на себя и не увидел своего тела. Вытянул вперед руки, и не увидел их тоже.
Я обошел угол гаража. Гладкий, блестящий «Паккард» стоял внутри. Я заглянул в одно из окон дома. У небольшого бюро стоял Рудольф Туберт и держал возле уха черную телефонную трубку. Его маленькие изящные усы шевелились вместе с губами. Я изучал его, наблюдая за перемещением его губ. Его глаза прыгали то в один, то в другой угол офиса.
Я прошелся перед гаражом, остановился, посмотрел направо, затем налево. Я дрожал от холода исчезновения, и вместе с тем игнорировал этот холод. Я думал об отце. Он, должно быть, уже был в больнице или даже мертв.
Осторожно нажав на кнопку, я открыл дверь и быстро ее закрыл, чтобы меня не выдала сопровождающая меня волна холода. Рудольф Туберт оглянулся, трубка была еще возле его уха. Его озадачило то, что воздухом сдуло несколько листов бумаги, лежащих перед ним на бюро.
«Подожди минуту», - сказал он в трубку. Он опустил ее и взглянул на меня, затем снова приложил ее к уху: «Забавно, могу поклясться, что дверь открылась, и кто-то вошел. Но никого…»
Я сделал шаг или два. Он продолжал говорить: «Две тысячи долларов, я не думаю, что это - неблагоразумно…»
Его офис не изменился с тех дней, когда я доставлял по маршруту газеты. Его стол также был в центре, на нем также в кучу были свалены бумаги и бухгалтерские книги. Слева от стола были стойки, где все также были сложены газеты, упакованные в связки для мальчиков-доставщиков. В воздухе витал все тот же аромат типографской краски. Когда я приблизился к Рудольфу Туберту, то меня обдало запахом его одеколона – приятного и вместе с тем надоедливого. Его длинные пальцы держали трубку, его ногти были отполированы и округлены. Он слушал, сощурив глаза.
«Да, кто-то должен был пострадать», - наконец, сказал он в телефон. – «Кто-нибудь обязательно страдает. Это - как удар тяжелым шаром. Но две тысячи – это цена. Наличные. Из рук в руки».
Что из рук в руки? Еще кто-то ранен, как и мой отец, который сейчас в больнице?
Он повесил трубку, пригладил усы, улыбнулся, и, казалось, он был доволен собой. На нем была свежая белая рубашка с воротничком правильной формы, красный галстук, усеянный маленькими белыми цветками. Синий носовой платок уголком торчал из его кармана. Из-под красного в белую полоску пиджака виднелись красные подтяжки.
Он перетасовал бумаги на столе, подозрительно поглядывая на меня. Улыбка сошла на нет.
Я начал привыкать к тому, как люди реагировали на мое присутствие в исчезновении, и я злорадно улыбнулся.
Он осторожно огляделся. Его глаза были хмуры и озадачены. Они медленно скользили по всем углам офиса, старательно вглядываясь в тень.
Он чего-то опасался?
Он снова снял с телефона трубку и поднес ее к уху.
«Оператор», - проговорил он. – «Подключите меня к номеру 3648-R»
Приложив к уху трубку, он ждал, рисуя что-то пальцем на столе и насвистывая какую-то мелодию. Затем он вытер влагу с потного лба и ослабил воротник.
Я подошел ближе, остановившись в шести или семи футах от его стола.
«Хирв», - сказал он в телефон. – «Мне нужно, чтобы ты пришел».
Он слушал, качая головой.
«Меня не интересует, который сейчас час», и слушал снова.
«Скажи мне, кто для тебя важнее - твоя жена или я?»
Его улыбка была лишена радости или сердечности.
«Ну и черт с нею», - и затем пауза.
«Тогда, наконец, принеси свою задницу сюда, и как можно быстрее», - в словах трещал командный тон.
В ожидании его правой руки, Хирва Буаснё, мне надо было действовать быстро. Я знал, что нужно было сделать. Но не знал, как? Я огляделся вокруг и направился к стойке, глядя уголком глаза на Рудольфа Туберта. Он все еще был у стола и насвистывал мелодию, что была совсем не той песней, которую я тихо напевал всякий раз, проходя мимо кладбища Сант-Джуд.
Рудольф Туберт обернулся направо, он почти будто следовал глазами за моим движением по комнате. Возможно, я шел неаккуратно. Его усы заблестели от влаги, и он вытянул витиеватый носовой платок из-за ворота и приложил его ко лбу.
Я смотрел на него и ненавидел.
Я подумал о тете Розане в его постели, о газетных маршрутах, о Бернарде и всех остальных детях, зависящих от его милосердия, о людях, избитых в переулках, о «струпьях», привезенных им во Френчтаун, о превращении рабочих в борцов, людей - в монстров. Я подумал о своем отце, раненном и истекающем кровью и, возможно уже, мертвом на данный момент.
Отвернувшись от него, я начал искать глазами среди длинных веревок и старых газет оружие, в котором я нуждался - длинный нож, которым он обычно перерезал веревку, обвязывая связки газет, адресуя доставку.
Я взял его в руки.
Когда я вернулся на Шестую Стрит, то увидел толпу, собравшуюся перед нашим трехэтажным домом. Все скучились на углу и долго чего-то ждали. Мне позволили протиснуться через них и войти в дом. Все смотрели мне вслед большими глазами. Это были взгляды сочувствия. В толпе я увидел Пита со сложенными на груди руками. Он поднял руку, приветствуя меня кратким жестом сочувствия.
Дядя Виктор стоял на нижних ступенях внешней лестницы с сигарой во рту, с уголка его губ стекла капля коричневого сока. Арманд сидел на перилах, печально свесив голову.
- Отец… - я пытался овладеть собственным голосом.
- Он - в больнице, - сказал дядя Виктор. – Его оперируют. Нас отослали домой. Доктор Голдстейн сказал, что он сообщит нам, когда все закончится.
Арманд спрыгнул с перил и предстал предо мной.
- Где ты был?
Я пожал плечами. Я не смог найти слов, чтобы ему ответить, и не смог бы ответить, даже если б нашел подходящие слова.
Мать позвала меня с веранды: «Зайди в дом, Пол, давай, а то замерзнешь».
Мне внезапно стало холодно, и мои зубы начали стучать друг о друга. Мороз разрисовал белой краской стекла на окнах, скрыв за ними ландшафт. Никогда прежде не думал, что солнце может быть таким холодным. Я оглянулся на дядю Виктора, на его усталое лицо, с линиями морщин под его унылыми и потусклыми глазами.
- «Струпья» победили, дядя Виктор? – спросил я.
- В таком бою не побеждает никто, - ответил он.
- Мы им дали, как следует, - сказал Арманд. Его слова были жестки и пламенны, а глаза горели. - Из города съехалась вся полиция. Их посадили на их грузовики, и выслали их обратно, кроме тех, кто в больнице. Они больше не вернутся, правильно, дядя Виктор?
- Правильно, - подтвердил он, положив руки на плечи Арманда. В его голосе было восхищение и гордость пламенностью Арманда.
- А, как забастовка? – спросил я, все еще дрожа, и переживая случившиеся в офисе Рудолфа Туберта, и меня поразила необходимость стоять здесь расспрашивать о ходе забастовки.
- Она продолжается, - ответил дядя Виктор. – Но когда все станет на свои места. Мы что-то выиграем, а что-то потеряем. Но победа будет важнее потерь…
Я поднялся по лестнице прямо в объятия матери, чтобы испытать всю их силу. Я дрожал от холода. Она потрогала губами мой лоб.
- Пол, тебя лихорадит, - сказала она, и отправила меня в спальню. Она принесла мне аспирин и горячее какао, и затем наблюдала, как я пью из чашки. Ее лицо выглядело истощенным, а глаза были как стеклянные, будто она ослепла. Все, что она делала - ходила, разговаривала, раздевала меня – было по памяти.
- Я надеюсь, что Па скоро поправится, - шептал я, пока ее губы терлись о мою щеку.
- Мы должны быть сильными, Пол, - сказала она. - Независимо оттого, что может случиться. Молись, Пол, и будешь сильным…
Я провалился в глубокий, без сновидений сон, оказавшись на бездонной глубине, в сердце безграничной темноты, вычеркнувшись из бытия, став ничем, нолем, цифрой, не значащей ничего.
Я проснулся от звуков смеха и веселья, от звона стаканов и приглушенных воплей радости. Я протер глаза и подкрался к двери. Я пристально вглядывался в происходящее на кухне. Я видел, как сияет мать, сидя за столом, как смеются братья и сестры, как о чем-то весело бормочет в двери дядя Виктор.
Она увидела меня у двери.
- Твой отец, Пол! - закричала она с огоньками в глазах, на ее щеках был румянец радости и веселья. - Он выжил! Только что у нас побывал доктор Голдстейн! С ним все будет хорошо…
- Хорошо, - сказал я.
В моем голосе была пустота.
Я думал о Рудольфе Туберте, о ноже и том особенном звуке, который изошел из его губ, когда нож проник в его плоть, и из раны брызнула кровь. Я отвернулся, чтобы никто не видел, как меня трясет от ужаса и дрожи.
Три недели спустя умер Бернард.
Во сне.
Его тело было холодным и лишенным жизни, когда мы все пытались его разбудить в последний день того, полного проклятий года.
----------------------------------------------