Сьюзен
Я хочу представиться.
Меня зовут Сьюзен Роджет. Я сижу за пишущей машинкой на девятом этаже в квартире Мередит Мартин на Питер-Копер-Виллидж, город и штат Нью-Йорк. Выглянув из окна, я вижу Вест Ривер[Западная Река], где в бурлящих водах маленький буксир толкает огромный танкер. Ясный июльский день, и если быть точнее, то сегодня суббота, 9 июля. И если меня что-нибудь сейчас волнует, то лишь последние слова в рукописи, которую я только что прочитала, наверное, уже в десятый раз:
«…Его тело было холодным и лишенным жизни. Мы все пытались его разбудить в последний день того, полного проклятий года».
Дерьмо.
Мне бы хотелось, чтобы все начиналось совсем не так, чтобы все было гладко, просто и прямо. Профессор Варонски на занятиях по Творческому Письму говорил, что лучший способ состоит в том, чтобы погрузиться в работу и начать, что бы вы не начинали. И, самое главное, сказал он, делать это надо самостоятельно.
О, я все делаю сама, без чьей-либо помощи, так что все в порядке. То, что поставило меня в столь затруднительное положение. Прежде всего, мне не надо было читать эту рукопись. Никому не должно быть никакого дела до того, как я это сделала. Но как тогда узнать об этом парне по имени Пол, об исчезновении и обо все остальном?
Ладно, предположим, я начала.
Затем, как полагается, мне придется объяснить, как я приехала в Манхэттен, проделав путь в тысячу миль от Фарли, штат Айова, будучи командированной Бостонским Университетом, чтобы посетить известного литературного агента.
Крепкие нервы, и еще - готовность к любому риску. Профессор Варонски говорит, что автор всегда должен рисковать, бросая вызов противоречиям, будучи немного следопытом и сумасшедшим в одно и то же самое время. Так что я взяла себя в руки (на что не потребовалось много усилий, потому что я уж точно не увядающая фиалка) и рискнула послать письмо Мередит Мартин.
В письме, я ей объяснила что:
1. Я горю желанием стать писателем и всегда хотела им быть. Я предпочитаю писать так же, как едят или пьют, что является лишь небольшим преувеличением.
2. Я собираюсь начать учиться на третьем курсе Бостонского Университета этой осенью, специализируясь по коммуникации и общению – чуть ли не самому главному в литературной форме.
И тогда я бросила свою бомбу:
3. Я являюсь родственницей одного из ее наиболее известных клиентов - автора «Ушибов в Раю» и всех других его замечательных романов и рассказов. (Не прямая кузина, да, но пока все еще родственница.)
Затем о жаловании.
4. Есть ли у меня такая возможность, поработать в ее агентстве в течение лета? Жалованье меня не интересует, да и в нем нет необходимости (алименты, выплачиваемые моим отцом, начиная с его развода с моей матерью настолько велики, что он сокрушает меня подарками и привязанностью, и обещает субсидировать меня, если мне удастся договориться о летнем исследовании с Мередит Мартин.)
И последнее, что меня волновало: телефон в комнате общежития, по которому она все время мне звонила. И моя соседка по комнате Дорри Фейнголд сказала, что это не только действует ей на нервы, но и выходит за грань нахальства.
Вот и пробил час. Позвонила сама Мередит Мартин. И, кажется, что лишь из любопытства, она пригласила меня в Нью-Йорк. Мы поражены. Я узнаю, что она привыкла к своим манхэттенским посетителям. К ней постоянно приезжают развлечься ее многие племянницы и племянники со Среднего Запада, когда сама Мередит лишь однажды когда-то работала в провинциальной библиотеке где-то в Канзасе. В ее квартире есть комната, которую она держит специально для гостей, и она не только нанимает меня за минимальное жалованье, предъявляя максимальные требования, она впускает меня к себе в квартиру, даже не позволив мне поблагодарить ее.
«Ты не знаешь, как я обязана Полу», - сказала она.
И чем она так ему обязана?
Я не стала ее об этом расспрашивать. У меня не слишком крепкие нервы.
И вот я в Манхэттене, в квартире Мередит. Я уже третью неделю работаю в «Брум и Компания», вскрывая почту, отпечатывая контракты, отвечая на телефонные звонки, и находя это все очень захватывающим, не говоря уже о бесконечной суматохе самого города замечательным летом 1988 года.
Немного для затравки прежде, чем продолжить:
Одна из трагедий моей жизни состоит в том, что я никогда не видела этого своего кузена – известного романиста. Я всегда упоминала его именно так. В конце концов, он был очень известен, и, вместе с тем, моим кузеном. Он умер в 1967 году, ему было всего сорок два. Я еще не родилась. Я не преувеличиваю, когда говорю, что он оказал наибольшее влияние на ход моей жизни. Я упивалась его романами и короткими рассказами, и могу прочитать на память даже самые длинные отрывки из них. Я написала бесчисленное количество статей о его жизни и творчестве в последнем классе школы и на первых двух курсах Бостонского Университета, проследила разные статьи и обзоры, написанные им для маленьких и неизвестных журналов.
Причина, почему я решила поступить в Бостонский Университет - близость к Монументу, где он прожил всю свою жизнь. Я ходила по улицам, по которым ходил он, становилась на колени, чтобы помолиться в церкви Святого Джуда, останавливалась возле дома напротив церкви, где он жил на последнем этаже, будто ожидала, что его призрак будет блуждать где-то около и поприветствует меня улыбкой. (Интересно, улыбался ли он когда-нибудь - мой дедушка рассказывал, что он был серьезным, чувствительным человеком, он всегда казался немного грустным и задумчивым.) Мой дедушка, конечно, был очень хорошо знаком с этим моим известным родственником. Они были двоюродными братьями, росли вместе, получали аттестат в одном и том же классе средней школы Монумента. Всякий раз, когда я посещаю Монумент, я тут же иду в офис моего дедушки в полицейском управлении. Он терпеливо и кропотливо отвечает на все мои вопросы, и иногда мы садимся в его машину и едем по Френчтауну. Он показывает мне все достопримечательности и места, которые, лишь слегка замаскировавшись, попадаются в его романах и рассказах.
Наступает время истинных признаний:
Я должна признать, что часто мне кажется, что я совсем не писатель. Возможно, я ошибочно полагаю, что кровь известного писателя так и течет по моим венам. Может ли кровь дать мне какую-нибудь гарантию, что я тоже могу писать? Когда слова даются с трудом, когда они ложатся на бумагу не так гладко, как бы хотелось, то меня начинают мучить сомнения, усталость берет надо мной верх и разрушает меня. Вся дилемма в том, что все время мне приходится повсюду тащить за собой этот багаж.
Одна из причин (если не главная) – это поиск расположения ко мне Мередит Мартин в надежде на то, что смогу показать ей что-нибудь из своих работ, чтобы она смогла ответить на один ужасающий меня вопрос: кто я – состоявшийся писатель, или лишь пытаюсь им стать?
И еще кое в чем надо признаться. В главном. И почему я сижу здесь в агонии, когда это пишу – я все время сую нос в чужие дела и бесстыдно подслушиваю. Я не вскрываю чужих писем и не подслушиваю телефонные разговоры, но моему любопытству нет предела. Я стремлюсь к тому, чтобы стать писателем, в конце концов, и мне нужно как можно больше узнать о людях, что они делают и зачем они это делают. Ладно, могу допустить, что неделю тому назад я на самом деле сунула свой нос, куда не надо, когда обнаружила рукопись в одном из шкафчиков Мередит. Меня совсем не интересовали пачки писем в ее секретере из красного дерева. Я просто хотела узнать о ней как можно больше. Какие духи она предпочитает, какую бумагу использует для пишущей машинки, и все такое.
Мередит очень опрятна и организована. Дважды в неделю она наводит порядок у себя дома, хотя это не очень ей помогает. Правда, если в этой квартире наблюдается некоторый беспорядок, то он не выходит за рамки коробок. Синие королевские коробки размерами восемь с половиной дюймов. На каждой из них золоченое клеймо «БРУМ и КОМПАНИЯ», и они повсюду: в рядах на полках, в кучах на полу, в стопках по углам. В них лежат рукописи, которые Мередит должна читать всю свою сознательную жизнь.
Пытаясь хоть что-то узнать о Мередит, я выдвигала один за другим выдвижные ящички всех ее тумбочек и шкафов, я засматривалась на ярлыки на коробках от ее одежды: «Вьютон», «Хелстон», «Лаура Эшли». И больше всего у нее было головных уборов. Это были большие фетровые шляпы с широкими полями. («Я родилась не в то столетие», - сказала как-то она.) Один из ее шкафов содержал лишь только шляпы на всех полках.
Именно в этом шкафу я сделала свое открытие. На самой верхней полке в углу была припрятана обычная коробка, в которой продается бумага для пишущей машинки, кожаная отделка которой была сильно изношена. Металлические уголки были смяты и исцарапаны. Она отличалась от других коробок, на которых было клеймо «БРУМ и КОМПАНИЯ». Я встала на цыпочки и аккуратно сняла ее с верхней полки. Хотя Мередит и разрешала мне читать некоторые рукописи, лежащие в «брумовских» коробках, я начала колебаться. Нужно ли было открывать мне эту анонимную коробку? Дерьмо. Почему бы нет?
Я сняла крышку и затаила дыхание. Сверху лежало пожелтевшее письмо. Я начала читать:
К тому времени, когда вы это прочтете, дорогая Мередит, меня уже не будет, вероятно, много лет (видите, как я верю в вас, что ставлю все на то, что вы переживете меня, и будете жить еще очень долго?).
Долгих вам лет.
Моя благодарность за все.
Пол.
От удивления я аж опустилась на пол. Спустя какое-то время, я начала читать, забыв все и без остановок, начиная с загадочной фотографии, привезенной из Канады, и до тех самых грустных слов о смерти Бернарда.
Время пролетело. Я не знала, сколько прошло часов. Я пылала жаром, будто накурилась, была пьяна или под действием сильного наркотика. Я не могла остановиться в поисках, сама не знаю чего. Я, наконец, встала и прошла в гостиную, не осознавая своего движения по комнате. С жадностью и, не ощущая вкуса, я проглотила несколько шоколадок «Годива».
Боже мой. Я застряла над посмертно неизданной рукописью одного из самых известных писателей страны, в тайне хранимой здесь его агентом. И теперь я стала частью этой тайны.
Вот, что ты искала, малышка Сьюзен. Возможно, это тебя вылечит от гнилой привычки совать нос не в свои дела.
Диалог с моей совестью.
Большая проблема: что мне делать теперь?
И как, мне не надо было что-нибудь делать. Этим вечером Мередит вернулась домой, что было похоже на порыв ветра. Она бросила на столик в прихожей свою белую, из тонкой соломы шляпу и посмотрела на меня, посмотрела еще куда-то, и снова взглянув на меня, сказала: «Ты это нашла, не так ли?»
Я начала запинаться в извинениях, не зная, что делать с собственными руками и ногами.
«Ладно, Сьюзен, извиняться не надо», - сказала Мередит. – «Может быть, я хотела, чтобы ты это нашла. Я могла бы спрятать это намного лучше, куда-нибудь в менее доступное место. У меня в офисе есть старый большой сейф. Дай мне немного прийти в себя. Я просто разваливаюсь на части. Мы поговорим об этом. Позже».
Позже мы сидели друг напротив друга. Коробка с рукописью лежала на кофейном столике. Мередит сказала:
- Пол сказал мне однажды, что автору позволено одно главное совпадение в его романе, что также может быть чем-нибудь из его реальной жизни. Так или иначе, моим совпадением был тот день, когда я получила твое письмо, с просьбой о сотрудничестве. В тот день я принесла из офиса эту рукопись…
- И где она была все эти годы? – спросила я.
- Она была доставлена мне поверенным из Монумента. Лайонелом Дученесом, старым его другом. Он сказал, что Пол лично отдал ему рукопись несколькими неделями до своей смерти в 1967 году, проинструктировав его, чтобы она хранилась до 1988 года, а затем была доставлена мне, - она отклонилась назад, закрыв глаза. - Бедный Пол. Он никогда не выглядел счастливым. Всегда что-нибудь искал, расспрашивал. У меня в сердце для него было выделено особое место. «Ушибы в Раю» - это был первый его роман, это был также первый роман, который я продала как агент. Мы оба начинали вместе, я была застенчивой юной овечкой из штата Канзас, и он, Пол – такой же застенчивый писатель из Новой Англии…
Она открыла глаза, они заблестели. От слез?
- Почему вы так волнуетесь, Мередит? – спросила я.
- Меня так волнует эта рукопись, Сьюзен. Я не могу отделить это от своего сознания. Это нечто… - она сделала паузу, добровольно оставив место для вопроса. - Ты читала. Скажи мне, что ты об этом думаешь.
- Ладно, прежде всего, это - лишь фрагмент… неполный, но я была очень этим тронута…
Мередит сидела неподвижно, напоминая бронзовое пресс-папье в форме оленя, стоящее на столе рядом с рукописью.
И мне стало жарко, потому что я стала похожа на растерявшегося актера в лучах фонарей. Я начала:
- Что также меня поразило, так это то, что впервые в своем произведении Пол использовал имена реальных людей. Ладно, только имена. Фамилии изменены. Морё вместо их настоящей фамилии Роджет…
- Тем не менее, некоторые имена реальны, - поправила меня Мередит. – «Сайлас Би Томпсон Джуниор» – реально существующая школа. Монумент – также реальный город…
- Правильно, - согласилась я. - Вы можете также узнать людей. Например, мой дедушка - его кузен Джуль. Он многое мне рассказывал о Поле. Об их детстве, когда они были вместе. И в рукописи все точно озвучено, как дедушка описывал те дни…
- Что еще?
- Да, это конечно походит на его романы и короткие рассказы, где он всегда использовал Френчтаун, как место событий. Некоторые критики обвиняли его в том, что как он романист был слишком автобиографичным, что на самом деле было не так. Я полагаю, что он использовал знакомую ему среду, франко-американскую сцену, но его описания были беллетристикой, например, «Ушибы в Раю». Это – рассказ об отношениях отца и сына в годы Депрессии… - я поняла, что я цитировала себя, дословно пересказывая текст доклада, написанного для Профессора Варонского в прошлом семестре. - Отец работал на фабрике, а сын хотел стать художником и мечтал путешествовать по свету. Кульминационный момент романа был в заявлении о требованиях к жизни отца, и как дань к нему, сын поступился своей мечтой о путешествиях вокруг света и занял место отца на фабрике. В реальной жизни, отец Пола умер в своей собственной постели в почтенном возрасте, когда ему было семьдесят шесть. А Пол стал писателем и ни дня в своей жизни не работал на фабрике. Это был его обычный способ: он помещал вымышленную историю в рамки весьма реального места событий.
- Правильно, Сьюзен. Таким же образом написаны все его книги: «Возвращение домой» или тот же «Разговор двоих в ночи». Там все тот же Френчтаун, но что касается характеров, то он изменял их до неузнаваемости. Зачем? Потому что Френчтаун невелик. Там все знают друг друга, и реальные люди узнаваемы…, но теперь он использовал их имена, точно расставлял все по улицам города, прямо как по карте. Это, как будто…
У меня медленно отвисала челюсть, когда я выслушивала все ее наблюдения. Она нахмурилась, прочистила горло и поставила пресс-папье точно в центр стола.
- Как будто, что?
- Это звучит неправдоподобно, я знаю, но это - как будто он написал автобиографию. Все детали под контролем. В тридцать восьмом году Полу было тринадцать лет, и это вымышленный персонаж, и случилось, что его также зовут Пол. Годами я была его агентом, я не раз посещала Монумент, потому что Пол никогда не приезжал в Нью-Йорк, даже, когда «Разговор двоих в ночи» получил премию Кувера. А «Кувер» – это даже не «Пулицер», и он вручается далеко не каждый год, только когда появляется роман, достойный этой премии. Но Пол даже не прибыл на банкет, чтобы получить вознаграждение, за что другой писатель отдал бы все. Он написал речь, которую попросил, чтобы я прочла. Он также избегал издательств – таких, например, как «Харбор-Хаос» известного своими необычными новинками, публикуемыми самыми известными писателями. Пол старался с ними не встречаться. Он мог устроить небольшую вечеринку в Монументе, не пригласив при этом никого из мира издателей, кроме меня. Так я узнала его и его семью. Твоего дедушку Джуля, его мать и отца, брата Арманда и сестер близнецов, особенно его младшую сестру Роз, которую он просто обожал. Они – все в этой рукописи, Сьюзен. Вся семья, точно как, он описывал их мне, когда рассказывал о своем детстве.
Я не говорила ничего, ожидая продолжения, зная, что есть нечто большее.
- Что еще озадачило меня, так это его просьба к адвокату, чтобы тот прятал от меня рукопись до 1988 года. Это, чтобы люди, узнаваемые в этом романе, не дожили до его издания?
- Но большинство из них до сих пор живы, Мередит. Мой дедушка, его брат Арманд, его сестры…
- Прежнее поколение – нет. Его мать и отец. Большинство его теть и дядь уже умерли. Те, кто еще нет – теперь уж очень стары. Возможно, Пол хотел, чтобы промежуток времени отдалил их. Он, вероятно, полагал, что его современники, такие, как твой дедушка, не будут ранены или расстроены, прочитав этот роман…
- Почему кто-нибудь должен быть расстроен? – спросила я. – Они не были расстроены другими его романами…
- Этот роман не такой, как другие…
То, на что она намекала, было, конечно же, нелепо. И все же…
Я почувствовала, как мои щеки наливаются краской. В то же самое время мне стало интересно, чувствует ли другой человек, когда его щеки краснеют? Смешно.
- Что? – спросила Мередит, отвлекшись от темы разговора.
- Ничего, - но что-то все-таки было, что-то из того, что рассказывал мне дедушка во время одного из моих визитов в Монумент. Но теперь об этом говорить мне не хотелось. Не сейчас.
- Мередит, что вы собираетесь делать с этой рукописью? Ее можно опубликовать? Похоже, что это лишь часть романа…
- О, да, конечно, это можно опубликовать, но не как роман, а как часть собраний сочинений Пола, - тон в ее голосе уже был не деловой. Волнение куда-то исчезло. Я слышала речь обычного агента. – В «Харбор-Хаос» говорят, что вдруг обнаружились собрания эссе Пола, обзоры, некоторые из коротких рассказов, которые не были изданы в книгах. Эта рукопись вполне бы подошла. Вообрази себе, неизданные работы Пола Роджета. Это был бы взрыв. Но…
- Так, в чем вы сомневаетесь?
Она отягощено вздохнула и провалилась в диван. Она больше не выглядела агентом.
- Захотел бы Пол это издать?
- Он договорился о том, что этот материал попадет к вам, не так ли? А вы, будучи его агентом, имеете право его издать.
- Я знаю, знаю… - она взяла со стола рукопись. - Но я понимаю, как нелегки были его последние годы. Он прекратил писать, изолировался. А затем вдруг возникает эта рукопись. Она ни на что не похожа. И для меня важен вопрос, могу ли я быть тем человеком, который сможет решиться на это? Нужно ли вовлекать кого-нибудь из семьи Пола. Кого-нибудь, кто бы мог дать мне объективное мнение. И я поехала к твоему дедушке…
- К дедушке? Но он – его двоюродный брат, он рос с ним. Кто еще может быть более объективным?
- Он детектив, следователь. Его работа - находить факты, правду. Так что я поехала в Монумент. Это было неделю назад. Взяла с собой рукопись. Попросила его, чтобы он прочитал ее, чтобы высказать мне свое мнение. Но он тут же начал спрашивать, какое мнение мне от него нужно. Я ему объяснила… но подожди, Сьюзен. Можешь прочитать, что он сказал.
По дороге к столу, она говорила через плечо:
- Как я и думала, твой дедушка - очень методичный человек. Он прислал мне письмо.
Она потащила на себя ящик стола и достала оттуда обычный белый конверт, остановилась, будто мысленно его взвешивая, а затем, пересекая комнату в обратном направлении, вернулась и дала конверт мне в руки.
- Прочитай, - сказала Мередит. – А затем, поговорим…
Открыв конверт, я поняла, что уже не раз в течение нашей беседы с Мередит я успела упомянуть исчезновение.
ДАТА: 7/3/88
ДЛЯ: Миссис Мередит Е. Мартин
ОТ: Лейтенанта Джулиана Джи Роджета.
ПРЕДМЕТ: Рукопись без названия Пола Роджета.
Как следует из моего доклада о рукописи, которую Вы представили мне в моем офисе 30/6/88.
Когда Вы сидели у меня в тот день, я мог видеть, как Вы, очевидно, были взволнованны этой рукописью. Так как я - не литературный критик, я понял, как для вас важна достоверность фактов, и предположил, что Вы пожелали, чтобы я смог это проверить или даже опровергнуть. В своих романах и рассказах Пол всегда настолько близко подходил к правде, и для этого ему часто требовался кто-нибудь хорошо ему знакомый на хорошо известном ему месте, чтобы выделить грань между действительностью и вымыслом.
Должен признать, что я чуть ли не получил шок, снова услышав «голос» Пола столько лет спустя после его смерти. И лишь однажды я должен был прервать чтение, потому что эмоции взяли надо мной верх. Мередит, несмотря на печаль, я был рад тому, что Вы принесли мне эту рукопись. Все годы вашего знакомства с Полом вы часто посещали Монумент и Френчтаун. Мне по душе ваша бесконечная преданность ему, его карьере и нашей семье. И мне начинает казаться, что Вы - одна из нас.
Вернемся к делу:
Перечитывая рукопись, я понял, что, в конце концов, Вам не было важно, чтобы я проверил совпадение фактов в рукописи и в реальности. Я, наконец, понял, о чем Вы хотели спросить, но не нашли подходящих слов.
Позвольте мне ответить на ваш вопрос: этот рассказ не является точной автобиографией Пола.
В этом сообщении я могу предоставить множество доказательств, чтобы поддержать мое заключение, что, написанное Полом в полной мере является вымыслом - беллетристикой.
Давайте сначала рассмотрим невидимость как явление.
Исчезновение, как назвал это Пол, - поверить в это невозможно. Любой здравомыслящий человек должен отвергнуть это, просто как плод самой дикой фантазии. В своих романах Пол всегда имел дело с реализмом и никогда, даже вскользь, не обращался к научной фантастике. Однако, как и многие из нас, он был увлечен кино. Мы были поколением тридцатых, и кино для нас значило очень много. В те дни кроме реализма на экране была еще и фантастика. И мы особенно любили фантастические сериалы, например, с участием Бака Роджера и Флеша Гордона (может, Вы помните их замечательные приключения в космосе). Больше того, был один фильм, который невозможно забыть. Он тогда оказывал неописуемый эффект на зрителей, как молодых, так и пожилых. Я о фильме «Человек-Невидимка» с Клодом Раинсом в главной роли. И я охотно верю, что, возможно, именно из этого кинофильма Пол взял идею исчезновения, чтобы спустя годы ее использовать, имея уже свой собственный подход к ней.
Кроме всего, думаю, что никто не будет сомневаться в том, что невидимость или исчезновение (или найдите этому явлению любое другое название) невозможно и непостижимо.
Исчезновение само по себе показывает, что это повествование является беллетристикой.
Такое заключение вполне очевидно. Однако я чувствую, что Вы искали другие доказательства или даже те, которых не существует.
Однако с полной ответственностью я буду указывать и на другие случаи, чтобы поддержать свое мнение, что эта работа Пола является полным вымыслом.
Фотография, например.
Мы сразу должны обратиться к фотографии, потому что она появилась на центральном плане повествования, и без нее Пол не смог бы начать вообще.
Фотография, конечно же, на самом деле существовала. Сегодня я могу говорить об этом с натяжкой, потому что она, очевидно, потеряна или уничтожена. Я потратил немало времени, пытаясь найти хоть какие-то ее следы. В процессе чтения я расспросил тетю Оливину и дядю Эдгара об этой фотографии (они – единственные, оставшиеся в живых наши с Полом тетя и дядя). В своем преклонном возрасте (ей теперь восемьдесят семь) тетя Оливина постоянно говорит о Канаде и маленькой ферме, на которой она выросла. Она очень ясно вспоминает день, когда была снята эта фотография, потому что она была слишком расстроена от одной лишь мысли о переезде из Канады в Соединенные Штаты. Она вспоминает, что Аделард не попал в кадр, потому что он мог присесть или отскочить в сторону. Она говорила, что он был большим проказником. И тогда она стала рассказывать о том дне, когда они собрались на ступеньках маленькой церкви в Сан-Джекусе, и я уже не смог вернуть ее к тому, что происходило на заднем плане изображения на фотографии. Когда я снова спросил ее об Аделарде, то ее глаза остекленели, и она погрузилась в сон.
Дядя Эдгар также очень хорошо помнит эту фотографию. Несмотря на то, что он доживает уже седьмой десяток, он работает мастером в церкви Святого Джуда, ремонтируя ограды и подкрашивая стены. Он говорит, что его отец - наш с Полом дедушка, старался никогда не говорить об этой фотографии, потому что ему казалось, что отсутствие Аделарда в кадре накануне переезда в другую страну было плохим предзнаменованием. Дядя Эдгар - очень практичный человек. Он не верит в предзнаменования. Он уверен в том, что Аделард просто пошутил, исчезнув из поля зрения в момент открытия затвора.
Дядя Эдгар не знает, что случилось с этой фотографией, а также с самим фотоальбомом. Он сказал, что, когда его родители умерли (спустя пять недель друг после друга в 1965 году), то их сыновья и дочери, Эдгар полагает, разобрали эти фотографии, каждый взял те, что для него представляют большую ценность. Дядя Эдгар взял себе снимок его сестер, позирующих на парадной лужайке дома нашей семьи на Восьмой Стрит. Он больше никогда не видел сам альбом или другие снимки из него.
Я также расспрашивал брата Пола Арманда и его сестер близнецов об этой фотографии – каждого в отдельности. (Его самая младшая сестра Роз умерла от опухоли мозга 1978 году). Арманд и Иветта говорят, что они знают эту фотографию и помнят, что время от времени это вызывало лишь некоторое любопытство, но не более того. Ивона говорит, что фактически она никогда не видела эту фотографию и лишь смутно припоминает разговоры о ней. В своих беседах с ними, я пытался выяснить об этой особенности Пола, чтобы найти ключ к особенностям его поведения, что смогло бы хоть как-то оправдать описания происходящего в рукописи. Ответы были отрицательными.
Я с ужасом каждому из них задавал один и тот же вопрос: «Пол когда-нибудь мог исчезнуть из видимости?», и я понял, что на самом деле для риска оснований не было, потому что ни один из них не воспринимал этот вопрос буквально. Ответ Арманда был типичен: «О, да. Время от времени он мог исчезнуть из видимости, но всегда возвращался обратно во Френчтаун».
Я сам решил не комментировать эту фотографию, пока я не расскажу о реакции остальных. Да, я хорошо это помню, но я не помню того, что Пол добивался на первых страницах его рукописи: я о том, что он посвящал меня во все свои тайны, которых у нас друг от друга не было. Я специально подчеркнул эти слова, чтобы обратить внимание на их важность, как на случаи, когда я сам непосредственно вовлечен в материал рукописи, и где мои собственные воспоминания не поддерживают того, что написал Пол. Я цитирую это как жизненное свидетельство того, что Пол превратил в беллетристику, когда он начал писать о фотографии и об исчезновении. Я слышал те же самые истории, что и Пол, но в отличие от него не обращал на них особого внимания. Дядя Аделард в моей жизни слыл бродягой и едва существовал для меня, как личность.
Столько о фотографии. Признаю, что она продолжает оставаться загадкой, как и ее существование, с объяснением ее загадки или без, чего было бы достаточно, чтобы вдохновить кого-нибудь с умом Пола и его чувством драмы, чтобы совершить скачок воображения от невозможного к возможному. В конце концов, делом его жизни всегда было писать о том, чего не было. Однажды он рассказал мне, что вся его литературная карьера строилась в ответах на очень простой вопрос: «А что, если?»
Позвольте теперь мне вернуться к характерам и расставить все по своим местам. Очевидно, что Пол снова демонстрирует свой талант использовать реальных людей в реальном месте и преобразовывать их в вымышленные персонажи в искусственно созданном пространстве. Он берет за основу правду и перековывает ее в образы, возникающие в его сознании. Его персонажи, особенно в этом фрагменте, кажутся реальными, пока находятся на расстоянии, но они сильно меняются, когда рассматриваешь их вблизи.
Тетя Розана, например.
Тетя Розана не появлялась в его реальной жизни, в отличие от образа, созданного Полом на бумаге. Я ярко себе ее представляю, и я также многое слышал о ней от своих родителей, обсуждающих ее годами. Если он любил ее, что, конечно, представляется вполне возможным, то я не наблюдал за ним никакой особенной страсти, даже ни малейшего намека. Я не желаю унизить ее взгляды или сам ее образ, но она не была столь красивой или сладкой «жертвой», какой сотворил ее Пол. Она была симпатичной женщиной, да, но ценой того, что она каждый день опрятно одевалась в молодежные платья. Ее любимый цвет, кажется, был оранжевым, и она всегда носила обувь на высоких каблуках, о чем Пол указывал в рукописи. Лучше всего ей удавались волосы (я помню это по рассказам матери), у нее был талант к искусству парикмахера. Она хорошо справлялась с чужими волосами, но не со своими. Ее собственные волосы всегда выглядели неряшливо, будто развеваясь на ветру. Она была очень добрым и щедрым человеком, однако, ее подводили излишне легкие манеры в обществе мужчин и полная неспособность обидеть даже муху, как не раз рассказывала мать. С мужчинами ей не везло совсем.
Насколько далеко могли зайти ее отношения с Рудольфом Тубертом, то среди членов нашей семьи не было сомнений, что он был отцом ее ребенка. (Что не было глубокой тайной, чтобы Пол об этом не знал.) Но не думаю, что кто-нибудь полагает, что Рудольф мог совратить невинную девушку. Не имеется ни малейших оснований, что Розана даже была девственницей, когда вступила с ним в сексуальный контакт.
Розана была одной из немногих учащихся, кого выгнали из школы прихода Святого Джуда. В седьмом классе, когда ей было тринадцать, ее обнаружил мистер Лафарг на «мальчишеской территории» (так монахини называли мужской туалет), где она занималась стриптизом, в то время как это наблюдали шесть или семь мальчиков, бросая ей в ноги монеты. Мистер Лафарг, который верил в жизнь и не мешал жизни, вероятно, потому что он проводил большую часть своего времени на кладбище среди покойников, не сообщил об этом инциденте монахиням или старейшинам (мальчишки сами по себе любят пускать слухи). Но в тот же год, позже Розана была обнаружена старшей матерью в одном из служебных туалетов в конце коридора на втором этаже. Она с двоими мальчиками выполняла акт, который старшая мать не смогла бы скрыть от всех остальных. Она обнародовала это при всех, хотя говорить о чужом грехе было также тяжелым моральным грехом, достойным проклятия и ада.
Вполне возможно, что Пол мог быть сокрушен своей тетей, и что она возбудила его физически. Розана смогла бы легко стать объектом его юношеской фантазии. Мои собственные воспоминания о ней заканчиваются в раннем возрасте. Несмотря на ее парикмахерский талант, я не припоминаю, чтобы она когда-либо открыла свою собственную парикмахерскую в Канаде или в Америке. Она редко возвращалась во Френчтаун, и у меня не осталось никаких особенных воспоминаний ее приездах. Никто из нашей семьи даже не знает, жива она или уже умерла.
Я был достаточно откровенен в своих замечаниях о Розане, и надеюсь, что вам не покажется, будто я сказал о ней не все. Однако, думаю, что было бы важно показать, как Пол идеализировал тетю Розану в написанном. Я упоминаю это, чтобы поддержать свою веру в то, что его роман является беллетристикой, и что он снова использовал свой стандартный подход: взяв реальных людей и реальные места действия, и окрасив их по-своему и придав им детали из собственного воображения.
О Рудольфе Туберте.
В то время он был чуть ли не образцом достоинства, и это подтверждают наши полицейские отчеты. Он не был столь порочным, как это описано у Пола. Он был отнюдь не героем, и иногда действовал не по закону. Он изменял жене, как писал Пол, и имел дела с девушками на стороне буквально на бросок камня от собственного дома. Да, его жена заслуживала сочувствия из-за ее болезни и была прикована к инвалидному креслу. Но она была не из самых приятных людей Френчтауна, да и жить с ней было нелегко. (Ее болезнь сегодня вероятно относилась бы к группе психосоматических заболеваний). Она была остра на язык и ни разу никому не сказала доброго слова еще до того как, оказалась прикованной к ее креслу. Это, конечно же, не прощает Рудольфу Туберту его внебрачных отношений, но это помогает объяснять его поведение.
Это – правда, что Рудольф Туберт помогал людям, однако, часто выходя за рамки закона. Не надо забывать, что во Френчтауне, как и везде, тогда была депрессия, и в те дни французские канадцы все еще были бедными иммигрантами, и их не слишком хорошо принимали в банках и деловых кругах. Рудольф дарил людям надежду с помощью различных его лотерей. (Если быть более точным, то он продавал им надежду, как отец Пола говорит в рукописи.) Но Рудольф всегда выплачивал выигрыши и регулярно суживал немалые деньги жителям Френчтауна без имущественного залога, периодически спрашивая у каждого о возврате долга, не прибегая к насилию.
Если о жестокости Рудольфа Туберта, то это - факт, когда он принял меры к человеку, которого Пол назвал Жаном Полем Родиером, которому нужно было преподать урок за отказ вернуть долг. Без подобных наказаний вся его система бы рухнула. Однако Рудольф Туберт велел своим людям, чтобы те лишь немного припугнули Жана Поля, но они потеряли чувство меры. Надо признать, что Жан Поль был не самой желанной фигурой во Френчтауне. Как известно, он был известным хамом, избивал свою жену, которая весила не больше, чем девяносто фунтов, и не возвращал долги. Немногие жалели Жана Поля Родиера.
Я понял, что все это заставляет меня будто бы извиняться за Рудольфа Туберта, также как я понимаю, что подлил краски на незавидный портрет нашей тети Розаны. Но мои цели отличаются от целей Пола. Он был писателем-фантастом, а я пытаюсь прояснить факты. Я также полагаю, что я нахожусь в лучшем положении, чем Пол, потому что он должен был знать факты и признавать их.
Однажды мы разговаривали с Полом. Это было после публикации его второго романа, который назывался «Возвращение Домой». Мы говорили о наших старых семейных праздниках, особенно о Новом Годе, который французские канадцы вызывают «Jour de l'An». Вся семья как всегда собиралась в доме нашего дедушки, на столе было много еды, вина, мы пели наши старые песни. И Новый Год для нас значил больше, чем даже Рождество.
Во всяком случае, мы с Полом начали вспоминать о праздниках нашего детства и об одном таком Jour de l'An, когда мы спрятались за сараем и курили сигареты, что для нас было запрещено, и случайно подожгли сено. Мы изо всех сил боролись с огнем и сумели его погасить, чтобы не начался пожар. Я никогда не забуду паническое ржание старого коня моего дедушки, Ричарда. В дыму и огне конь кричал от ужаса почти как человек.
После того, как мы обсудили произошедшее, Пол притих: «Что, это на самом деле было?» - наконец спросил он.
«Конечно, было», - ответил я. – «Ты что, не помнишь?»
«Да, да. Но ты знаешь, Джуль, я столько реальности превратил в вымысел из того, что когда-либо случалось в те дни, что теперь не уверен, где реальность, а где вымысел».
Вот одна из причин, почему мы не можем до конца верить Полу, когда он пишет. Его воображение, являясь одним из величайших его даров, не только проявляло спонтанные фантазии, но и позволяло ему использовать обычные ситуации и обычных людей из его жизни и возвеличивать их над жизнью. Отец в «Ушибах в Раю» был незабываемым образом, который критики сравнивали с рыбаком в «Старике и Море» Хемингуэя, в то время как мой дядя, отец Пола, на чьей основе был создан этот характер, был обычным человеком, хорошим человеком, который едва ли был той трагической фигурой, которую мастерски создал Пол.
Начальник полицейского управления однажды мне сказал, что у меня минимальное воображение, или оно даже полностью отсутствует. Я принял это замечание как критику, пока он не сказал мне, что, фактически, это была высокая похвала. Он сказал, что моя сила, как детектива была в способности видеть факты как просто факты, и в своих расследованиях руководствоваться только логикой. Он сказал, что я редко терял след или уходил по ложному следу, потому что я всегда мог трезво отличить правильный след от ложного. Я думаю, что те же самые качества позволяют мне точно судить о рукописи Пола. Я также мог юридически корректно оценить все события во Френчтауне, сравнивая их с описаниями Пола, но не только потому, что я всю жизнь прожил в этом городе, но и благодаря своему положению офицера полиции. Большое количество информации проходит через полицейский штаб нашего маленького города. Настоящее, становясь прошлым, навсегда оседает в нашем архиве. Мы имеем укомплектованные дела, например, на Рудольфа Туберта, включая тот факт, что он упоминался как действующий в городе представитель молодежи Френчтауна. В своем повествовании Пол неодобрительно рассматривает монополию Рудольфа Туберта на линиях по доставке газет. В то время как Рудольф Туберт, возможно, даже и наслаждался своей властью над молодежью города, он также дал первую возможность заработать сотням детей, и это в трудные дни депрессии. Он обеспечивал их защитой (газетные мальчики в других районах города часто страдали от старших ребят особенно такие робкие, как Бернард, например, Рудольф не посылал их в «грубый и извращенный мир» центра Монумента). Пол также был не в состоянии обратить внимание на ежегодные рождественские вечера, устроенные Рудольфом Тубертом для этих детей, когда никто из них не оставался без подарка. Я могу поверить, что для драматизации в его романе Полу был необходим злодей, и Рудольф Туберт идеально подошел для этой цели.
Это подводит нас к смерти Рудольфа Туберта. До сих пор в наших папках его смерть обозначена, как нераскрытое убийство.
Его тело было найдено в его офисе 19 декабря 1938 года, с множеством ножевых ран. В ту же самую ночь, один из служащих Рудольфа Туберта Хирв Буаснё оставил город (его видел один из доверенных свидетелей). Он сел на поезд компании «B$M», отъезжающий в направлении Бостона. Сейф Рудольфа Туберта был открыт (Буаснё знал комбинацию цифр). Больше Хирва Буаснё ни разу не видели, оружие убийства так и не было найдено. За день до убийства между Рудольфом Тубертом и Хирвом Буаснё был очень тяжелый спор. Буаснё был человеком крепкого телосложения, и, предполагается, он был способен справиться с Рудольфом Тубертом, а также причинить ему фатальные раны.
Важно обратить внимание на то, что в повествовании Пол фактически не описал убийство Рудолфа Туберта, когда он без смущения, в полной подробности описал многие другие сцены.
О событиях той трагической ночи тоже известно далеко не все. Отец Пола был ранен в стычке и отправлен в больницу Монумента. Хотя он потерял немало крови, его рана не рассматривалась критической и полностью зажила. Его жизни не угрожало никакой опасности, согласно полицейским отчетам (они все еще здесь, в папках и вполне доступны). Пол, очевидно, преувеличил раны отца, чтобы обеспечить кульминационный момент для событий той ночи. Еще одна трагедия – в том, что его брат Бернард умер тремя неделями спустя, внезапно и без очевидной причины, согласно рукописи Пола. В действительности, было произведено вскрытие трупа, которое показало, что его брат перенес приступ от врожденного сердечного порока, о котором в его семье не знали, как это часто случалось в те дни. Брат Пола выглядел «худеньким», причиной тому был недостаток аппетита и низкий энергетический уровень.
Что о внезапной смерти нашего с Полом дяди Винсента годами прежде, которую Пол пытается связать с исчезновением, как и о смерти Бернарда - я использую ресурсы собственной памяти, также и ответы на мои вопросы дяди Эдгара, чтобы подтвердить факт, что Винсент имел врожденное заболевание со дня своего рождения. Он редко выходил за двери дома, чтобы поиграть с другими детьми, и отставал на класс от своих сверстников, потому что он постоянно пропускал школу. Его смерть, которая естественно погрузила всю семью в печаль, не была полностью неожиданной.
Меня поразило то, как Пол взял столько событий, настолько несопоставимых друг с другом, и встроил их в повествование, и как все приобрело вкус реальности. Но пока не рассмотришь каждое из событий в отдельности, то не увидишь, насколько он исказил их для создания вымысла.
Еще одно замечание об известной теперь забастовке на гребеночной фабрике Монумента. Пол описал забастовку, уложив ее в очень простые рамки без того, чтобы углубиться в какие-либо детали сложной ситуации. Заметное упущение состоит в полном отсутствии Говарда Хейнеса, владельца этой гребеночной фабрики. Говард Хейнес имел дело непосредственно с забастовщиками, и его офис на фабрике был самой сценой переговоров. Он каждый день проходил через пикеты. Ему свистели вслед и что-нибудь кричали, но он никогда не являлся объектом насилия и никогда не прибегал к насилию, потому что Говард Хейнес всегда был справедливым предпринимателем. Но наступило время профсоюзов, и для всей промышленности наступил период глобальных перемен. Люди подобные Говарду Хейнесу быстро исчезли со сцены.
Почему Пол вообще не упоминал Говарда Хейнеса? Или мы имеем дело со спорной забастовкой? Я полагаю, что на это есть простой ответ. Он игнорировал Говарда Хейнеса, потому что он хотел сосредоточиться на Рудольфе Туберте, как на злодее в своей рукописи. Это - лишь моя теория, конечно, но я убежден, что в ней есть доля истины.
Теперь о моих личных отношениях с моим кузеном Полом, несмотря на то, что моя доля в его повествовании весьма незначительна. Однако я был удивлен, обнаружив, что мой персонаж был настолько ожесточен по отношению к средней школе «Сайлас-Би-Джуниор». Когда я вспоминаю о том своем единственном году в ней, как и о всех последующих годах в школе «Монумент-Хай», как о самых счастливых годах моей жизни. Это, конечно же, правда, что я опасался многих учащихся «Сайлас-Би», также как и другие, кто прибыл туда в девятый класс из приходских школ. Мы были отставшими. В те дни общественная школьная система имела трехлетнее обучение в последних младших классах (7-й, 8-й и 9-й класс), и все мы чувствовали себя потерянными, оказавшись в наших первых контактах с теми, кто был в этих классах до нашего прибытия. Большинство из нас быстро приспособились. Это – несложно. Однако, я на самом деле предостерегал Пола, что его рассказ не будет принят, потому что он канак [канадец – сев. ам. сленг]. Это – замкнутый круг истины. Однако (и я снова это подчеркиваю), я не забываю снова об этом напомнить, что, не Пол ли всегда использовал реальные эмоции, для реализации вымысла?
Позвольте мне указать на то, что Пол лишь слегка замаскировал идентичность преподавателя, отвергнувшего его рассказ. Этот рассказ, впоследствии заметно пересмотренный, позже был включен в «Собрание Беккера» лучших коротких рассказов года (1949г.), и, в конечном счете, стал первой главой и дал название первому роману Пола. (В его предисловии к позже изданному им сборнику коротких рассказов Пол воздал должное этому преподавателю за ее честность и искренность.)
Мы с Полом не были столь близки в течение года во время нашей учебы в «Сайлас-Би», пока не наступил последний год в школе «Монумент-Хай», когда Пол был избран «Поэтом Класса», а я стал членом добровольного полицейского отряда, и когда наши имена были написаны рядом на доске учеников года. Два френчтаунских мальчишки, какая похвала и какое уважение со стороны одноклассников – это своего рода веха в истории наших с ним отношений! Празднуя это, мы с Полом прокрались в подвал нашего деда и начали пить за наш триумф его домашнее вино из бузины, чтобы поклясться друг другу в бессмертной лояльности. Это было еще до того, как нас начало рвать на покрытый мокрой грязью земляной пол. Пол добился большего, чем быть лучшим поэтом средней школы, в то время как я, в конечном счете, начал служить в полиции Монумента.
Вместе с девяноста процентами своих одноклассников я призвался в армию. Это был июль 1942 года, Вторая Мировая Война была в разгаре. Я только получил диплом, как через пять недель японцы разбомбили Перл Харбор. Пола не взяли, у него были отверстия в барабанной перепонке одного из ушей. Небольшая проблема, но из-за нее было забраковано немало призывников. С таким дефектом уха невозможно противостоять звукам бомбежки или артиллерийского огня.
Пол был расстроен профилем, обозначаемым как «4-F», и он целую ночь плакал, когда мы сидели на заднем крыльце его дома. Сегодня трудно оценить бешеный патриотизм тех лет и то, как молодые парни и девушки стремились служить своему отечеству, даже рискуя жизнью.
Многие из Монумента погибли на войне или в ситуациях, близких к военной. Их имена надписаны на бронзовых панелях мемориала, воздвигнутого героям Второй Мировой Войны в Монументальном Парке напротив здания управления полиции. Статуя, которую я вижу всякий раз, когда я смотрю из окна своего кабинета, на ней есть табличка с именами. Одно из них – Омер Батисс, которого Пол выделил в своей рукописи, как Омера ЛаБатта. Омер отдал свою жизнь на Иво-Джима в одном из самых кровавых сражений на юге Тихого океана - боец отделения морской пехоты, которое ступило на остров на второй день боя. Он умер как герой, но я помню его как большого глупого увальня (и это, конечно же, не подразумевает, что он не смог бы умереть как герой). Он торчал на углах и отнимал деньги, нелегко зарабатываемые доставляющими газеты мальчишками на линиях Рудольфа Туберта. Таким образом, вполне возможно, что он задирал Пола и преследовал его по улицам и переулкам Френчтауна. Хотя Пол никому об этом и не рассказывал, я это помню.
Если о том мальчике, которого Омер совращал в переулке, я неспособен поверить даже в малую часть этого инцидента. Так как это вовлекает использование исчезновения, я принимаю это как фабрикацию.
Теперь о теме секса в этой рукописи. Особенно это касается владельца магазина, в котором работал Пол, которого он обозначил, как мистер Дондиер, а также близнецы Эмерсон и Пейдж Винслоу. В пользу Пола для этих персонажей он использовал полностью вымышленные имена, и я склонен, расценивать их в целом как вымышленные, хотя они основаны на вполне реальных людях. Я немного знал о реальных близнецах, изображенных им, и вместе с тем очень хорошо знал человека, кем мог бы быть мистер Дондиер, и я искренне ошеломлен открытием Пола и его изобретательностью. Он создал целый эпизод. Владелец этого магазина (что на самом деле был не магазин, а мясная лавка) был под вышеупомянутым подозрением. Та девочка – мне неизвестна. Если исчезновение – это вымысел, то я не знаю, как найти логику в том, чтобы не принимать все связанное с исчезновением. Здесь на лицо случай шпионажа, в частности и как вымысел.
И та же самая логика не имеет места в сцене между двумя персонажами Пола под именами Эмерсон и Пейдж Винслоу. Акт инцеста, описываемый Полом, мне показался уж слишком отвратительным, хотя он не был явен в своих деталях, и в его более ранних книгах у него были намного более явные сексуальные сцены.
Пейдж Винслоу (чтобы для нее использовать псевдоним, выбранный Полом) ярко выделяется в моей памяти из-за одного момента в моей жизни. Я видел, как одним зимним утром она вышла из магазина «Леди Монумент». Было солнечно и ясно. Все вокруг сверкало бриллиантами. На ней было длинное коричневое меховое пальто, а руки были скрыты в меховой муфте, которую она плотно прижимала к своему телу. Она вышла из магазина и пошла через снег и слякоть, чтобы сесть в ожидающий ее автомобиль. Она выглядела так, будто она была сказочной принцессой, проходящей все насквозь. Вероятно, это была самая красивая девушка, которую я когда-либо видел. И я почувствовал, как моя челюсть отвисла, когда я замер на тротуаре, наблюдая ее движение.
Ее брат, известный по рукописи как Емерсон Винслоу, остался в нашем классе и на первом году обучения в средней школе «Монумент-Хай». Я его немного знал, достаточно, чтобы поздороваться с ним, когда мы случайно встречались в коридоре. Он всегда выглядел так, как сегодня говорят: «Он крутой». Он никогда не раздражался, не суетился по мелочам, и вообще он всегда вел себя очень достойно. Сцена, в которой Пол описывал любовь между братом и сестрой, показалась мне еще отвратительней из-за того, что случилось в будущем. Девушка, которую Пол назвал Пейдж Винслоу, умерла в возрасте шестнадцать лет. Лодка, на которой она плыла, перевернулась. Это было у берегов штата Мэн. Позже в том году Эмерсон оставил школу «Монумент-Хай». Ходили слухи, что он поступил в школу особой подготовки на севере штата Вермонт. Кто-то позже рассказывал, что во время войны он добровольно призвался в армию и стал членом младшего медицинского персонала в одном из английских госпиталей. Я знаю достаточно, чтобы быть уверенным, что парень, которого Пол назвал Эмерсоном Винслоу, постригся в монахи в одном Римско-Католическом монастыре в предгорьях Смоки-Монтейн в штате Теннесси.
На моих электронных часах два - сорок три. За окном темно. Боли вернулись. Глаза просто горят.
Моментом ранее я перечитывал только что мною написанное. Если быть честным, то мне не понравилось, как это написано. В полицейских отчетах, которые я регулярно должен писать, царит бездушие. Там нужен особый словарь со специальными словами, такими как: нарушитель, преступник, ордер на арест, правомочие, заключение в тюрьму, незаконное владение, и т.д. В написании этого письма, мне нужно бы было забыть привычный язык и перейти на полностью новый словарь, не содержащий безликих казенных слов. Я пытался быть объективным, будто предоставляя доказательства в суде, где единственное впечатление, которое мне нужно произвести - лишь честность и компетентность. Получилось ли это у меня в ущерб гуманности и сострадательности, и на самом ли деле я этим обладаю?
Таким образом, этот рапорт не позволяет найти ключ к высокому почтению, с которым я всегда относился к Полу, чем так гордился сам, как и вся наша семья, которая переживала за его удачу, всегда, казалось, избегавшую его. Он ни разу не был женат, никогда не знал счастья с женой и детьми. Он никогда не пользовался привилегиями своей известности, никогда и никуда не ездил, не посещал другие страны. Он отверг дюжину выгодных контрактов и приглашений, чтобы побывать в красивейших городах Европы. Он избегал интервью, не позволял себя фотографировать, он полностью посвятил себя письму и семье - родителям, братьям и сестрам, кузенам, племянникам и племянницам. Он сохранял верность старым друзьям. Я не упомянул Пита Лагниарда, его скромного партнера по печатному бизнесу. (Пит, возможно, был единственным персонажем в повествовании, который был изображен чрезвычайно правдиво и без каких-либо вымышленных деталей, он умер от сердечного приступа в 1973 году на бейсбольном матче «Ред-Сокс» на стадионе парка Фенвей.) Пол редко покидал Монумент или Френчтаун, всегда жил один и отдавал большую часть своих сбережений (он, как мог, поддерживал своих родителей). Его единственной радостью кроме письма (если для него, конечно, это была радость), как кажется, было общение со своими племянниками и племянницами, кого он, очевидно, обожал, и кто часто приходил к нему, создав у него дома свою штаб-квартиру во Френчтауне.
Мои пальцы спотыкаются, когда я заканчиваю этот свой отчет, и печаль берет меня за горло. Мне грустно, потому что, читая рукопись, возвращается память о тех давно прошедших днях, не было счастливей которых для нас обоих. Писать о Поле и о его рукописи, это как изучать собственное отражение в зеркале – в кривом зеркале, может быть, как на каком-нибудь карнавале и в парке развлечений. Хитрое зеркало памяти, создающее трудности в том, чтобы отделить реальное от нереального.
Я верю тому, что написал об этом правду, и убежден в том, что я отделил факты от фантазии, беллетристику от действительности. Таким образом, все, что Пол описал в рукописи – это беллетристика, вымысел. Без какого-либо сомнения или догадок. И, если поверить в написанное им, то придется поверить в невозможное.
------------------------------------------------
Мой дедушка, детектив Джуль Роджет, не похож на детектива, как и не похож на дедушку. Мне всегда казалось, что у детективов, столь резко что-нибудь произносящих с киноэкрана, беспристрастные холодные глаза, а под словом «дедушка» я всегда подразумевала любезного старика с «животиком», седыми волосами и очками, неуклюже сидящими на красном носу. Мой дедушка Джуль Роджет не похож ни на один из этих образов. У него мягкий голос, почти ропот, и лишь легкие отметины седины в его железно-черных волосах, он высокого роста и очень худого сложения, без намека на малейший выступ на животе.
Он также не напоминает человека, написавшего отчет об этой с рукописи, которого, очевидно, я никогда не видела и не знала, как полицейского детектива, допрашивающего подозреваемых. И мне надо бы быть благодарной ему за его неутомимую логику, которая безлична и беспристрастна к ряду показаний и свидетельств, с которой он прошел перед моими глазами в этом своем полицейском отчете.
Повествование Пола о жизни во Френчтауне пятьдесят лет тому назад очаровало меня. Я восхищена его автобиографическим подтекстом просто потому, что я пожирала каждую частичку всего, что коснулось его жизни и того нового, что возбудило меня. Люди в повествовании, будь то его родители или его дядя Виктор, его лучший друг Пит или даже кратковременное появление моего дедушки просто пленили меня. Я даже на мгновение не могу предположить, что это всего лишь фрагмент романа, беллетристика, вымысел. Читая эту рукопись, я поняла, что Пол попал на новую территорию, в царство фантастики. Я стала горевать обо всех потерянных возможностях, потому что это, скорее всего, было последним, что он написал.
Однако, беря в расчет реакцию Мередит на содержание рукописи, ее сомнения, ее скрытые намеки, ее горестное одобрение, позволяет мне расценить рукопись, возможно, (только возможно) как автобиографическую. «А что, если…» - вопрос, который все время задавал Пол Роджет, возвращается, чтобы без конца посещать уже меня.
Закончив с рапортом моего дедушки, я с облегчением плюхнулась на диван. Исчезновение, конечно же, должно быть вымыслом. Если подумать иначе, то должно быть какое-нибудь противопоставление невозможному, как мой дед, один из наиболее рациональных людей, указал. «Как лживо безумие…» - это Шекспир, на которого постоянно ссылается профессор Варонски.
- Закончила? – немного погодя спросила Мередит, выглядывая из-за угла двери в спальню. Она занялась «брумовской» рукописью, пока я читала этот полицейский отчет.
Прижав к груди письмо моего деда, я кивнула.
- Впечатляет? – спросила она, садясь рядом со мной на диван.
- Очень, - ответила я. – Напоминает ушат холодной воды, что мне и нужно.
- Я согласна, - поддержала Мередит. - Когда я в первый раз это прочла, я сжала это так же, как ты сейчас. Так прячутся за талисман.
«Когда я в первый раз это прочла…», - черт – снова будут сомнения?
Она, очевидно, видела, как изменилось мое лицо, как мои щеки поменяли окраску, или я лишь заметила собственное удивление?
Она сказала:
- Пожалуйста, Сьюзен, еще немного потерпи меня, ладно? Позволь мне поиграть в защитника дьявола, ненадолго…
Я снова кивнула, на сей раз не доверяя собственному голосу.
- Видишь, Сьюзен, то, что твой дедушка пишет в своем рапорте, не полностью противоречит моей интерпретации этой рукописи, если на мгновение мы сможем убрать исчезновение в сторону, - она в первый раз сказала: «Мы сможем…»
- Ладно, - сказала я, продолжая внутри себя ежиться от этих слов.
- Ладно, тогда, если невидимость уберем в сторону, то я уверена, что все, что написал Пол - правда. О своей семье, о тете Розане, о его друге Пите, который был не малой частью его жизни. Ты видишь, как твой дедушка непрерывно обнажал себя в собственном отчете. Например, он видел тетю Розану так, когда Пол видел ее совсем иначе. При этом он не отрицает ее существования. Фактически, он не отрицает существования остальных людей в этой рукописи. Он лишь отрицает то, как Пол их изобразил. Кому судить, кто прав – твой дедушка или Пол? Дело в том, что персонажи в рукописи были ясно им узнаны, что выглядит совсем иначе, если рассмотрим отца и сына в «Ушибах», когда подобие Пола и его отца там были поверхностны. В ни одном из других его романов или рассказов персонажи не были столь реальны и узнаваемы, как реальные люди. Но в этой рукописи - каждый. Все имена – реальны.
Я встала, подошла к окну и выглянула в ночь. Где-то за рекой мерцали огни, вода рябилась, будто черная, тисненая кожа одной и фирменных коробок «Брум». Огни высвечивали в воздухе кружащийся в небе вертолет. Я почувствовала, как Мередит выжидает, чтобы что-то мне сказать.
- И куда же это все нас ведет, Мередит? - спросила я, поворачиваясь к ней.
- Это ведет нас к факту, что Пол Роджет написал свой самый реалистичный и автобиографичный роман. И если он писал это так, как он бы захотел, чтобы мы поверили происходящему в романе, то мы должны поверить всему из этого или ничему.
- У меня есть теория, - сказала я, не будучи уверенной, что какая-нибудь теория у меня может быть вообще. - Возможно, Пол создал такой реальный мир, чтобы читатель был вынужден поверить его вымыслу. Но это не подразумевает, что вымысел был реален, - стрелка боли воткнулась над моим левым глазом, будто старый враг, напоминающий о себе во время бессонной ночи перед главным экзаменом, или, жуткая усталость после долгой писанины.
Мередит стала рядом со мной у окна. Наши плечи соприкоснулись.
- Я никогда не устану от этого пейзажа, - сказала она. – Он всегда так изменчив, никогда не повторяется.
Приближение ночи на момент придало мне храбрости.
- Почему вы столь непреклонны, Мередит? - спросила я. - Почему вы продолжаете настаивать, что Пол написал правду? – и немного задумавшись, я сказала. - Вы, наверное, понимаете, что эта правда должна обозначать? Что, исчезновение было реальным? Пол был способен стать невидимым? Что, это он убил человека пятьдесят лет тому назад в Монументе? – и меня почти передернуло, когда я произнесла эти слова.
- Я знаю, знаю, - устало пробормотала она с сожалением и, закрыв глаза, уткнулась лбом в оконное стекло. – Это – сумасбродство, но…
Я в надежде ждала, что она скажет: «Ты права… твой дедушка прав… отложим это назавтра… давай – выключим свет и пойдем спать…» Усталость укутала мое тело, и яркое пятно боли над моим глазом начало пульсировать с еще большей силой.
Мередит резко повернулась ко мне. Ее руки были сжаты вместе.
- Еще кое-что, Сьюзен, – ее голос снова ожил. – Пожалуйста, – не ожидая ответа, она спросила: - Помнишь о том, как Пол избегал фотографов, и в рукописи его предупреждал Аделард, чтобы тот остерегался фотографий?
- Да, - неохотно подтвердила я, испытав полное отвращение к своей нетерпимости.
- Мне есть, что тебе показать, - сказала она. – А затем мы объявим конец. Я даже не попрошу тебя о каких-нибудь комментариях.
Я не сказала ничего, ожидая ее продолжения, зная, что мои протесты будут бесполезны. Кроме того, я уже «обыскала» ее квартиру, а она все продолжала быть со мной все столь же любезной, как и с того момента, когда мы в первый раз встретились.
- Я рассказывала тебе о «Кувере», о том, как Пол отказался приехать в Манхеттен, не так ли? У этого особого эпизода был эпилог. Пол внезапно стал известен, как никогда прежде. Он вызвал необычный людской интерес. Он избегал рекламы, его фотографии никогда и нигде не появлялись. Как можно было ожидать, находились люди, которые любой ценой пытались его сфотографировать. Одна женщина-фотограф с репутацией умелого папарацци получила задание тайно, незаметно снять Пола Роджета для «Литерачур-Таймс». Это был очень модный литературный журнал, знаменитый новыми сплетнями, внутренними новостями, эксклюзивным материалом. Он разорился через несколько лет, но тогда он был сильным и влиятельным изданием. «Литерачур-Таймс» послали эту женщину-фотографа в Монумент, никого не поставив в известность. Она была моей подругой. Ее звали Виржиния Блекли. Она была моей соседкой по комнате в Канзасе, но она о своей поездке мне не сообщила, ожидая, что я предупрежу Пола, как бы я и поступила. Ей потребовалась неделя, но она сумела его выследить и сделать несколько снимков, когда он вышел из дома и сел в машину.
- Есть его фотографии? Пола?... – волнение подняло мой голос на октаву выше нормального.
Она криво улыбнулась, подняв руки.
- Не спеши, Сьюзен. Дай мне закончить. Виржиния принесла их мне после того, как в «Литерачур-Таймс» их не приняли. Я хочу показывать тебе их, и ты поймешь – почему…
Она снова подошла к секретеру и открыла тот же самый ящик и, на сей раз, достала оттуда гигантский конверт. Я буквально задержала дыхание, мое сердце бешено застучало, а головная боль почти забылась. Даже нерезкий, размытый, не сфокусированный снимок Пола Роджета смог бы стать мировой сенсацией, а для меня он был бы особо бесценным.
Я отошла от окна, потому что Мередит положила конверт на кофейный столик и достала оттуда три фотографии размером восемь на десять дюймов. Они были черно-белыми, матовыми и шероховатыми, как и другие газетные фотографии. На них был капот автомобиля, парадные ступени дома, занавешенное окно на заднем плане. Фокус был на размытой человеческой фигуре, спускающейся по ступенькам и направляющейся к автомобилю.
Но подожди, Сьюзен.
Пока мои глаза смотрели на фотографии, я увидела, что фигура на первой из них появилась в полной резкости, на второй поблекла, а на третьей фотографии исчезла вообще, когда он садился в машину.
- Заметила что-нибудь особенное? – спросила Мередит.
- Конечно, - нетерпеливо ответила я, разочаровавшись в том, как изображение Пола Роджета вблизи показало его мне, а затем растворило в пустоте. – Эта женщина-фоторепортер, она… кажется, напортачила.
- Снова посмотри, как можно ближе. Видишь? Теперь все резко – машина, ступеньки, занавеска? Четкие детали, все замечательно – короткая выдержка и длиннофокусный телеобъектив.
Я взглянула, на этот раз осторожно, идя туда, куда я не хотела идти снова.
- Это - факт, Сьюзен. Виржиния – профессиональный фотограф. Она никому не доверяет свою камеру. Все, что на фотографиях – четко и ясно, кроме Пола. Его фигура на самом деле не смазана, и с фокусом все было в порядке. Его изображение – словно призрак, исчезая на одном снимке, оно появляется на другом. А сейчас он целиком на третьей фотографии…
- Он в машине, - сказала я, пытаясь удержать в норме тон голоса и собственный разум.
- Ну, есть он? – спросила Мередит. - Или исчез?
На первом снимке он действительно исчез, хотя секундами ранее он там был?
Той ночью сон был неуловим. Неугомонный шорох на тротуаре девятью этажами ниже не прекращался ни на минуту. Что это – такой сильный дождь? Каждую четверть часа шум разбивался боем колоколов того, что я называла прабабушкой современных часов. Они висели на стене в гостиной и будто бы оповещали о чьей-нибудь смерти тихую квартиру. «Не надо драматизировать, Сьюзен», - тихо бормотала я, пока ворочалась на кровати, делая углубления в подушке и сминая простынь, а затем, стараясь не двигаться, пытаясь изо всех сил уснуть. Я благодарила Бога за то, головная боль перестала о себе напоминать.
И я вдруг погрузилась в сон. Неясными картинками перед моими глазами поплыли сновидения. Я начала различать лица, проплывающие в тумане и дожде. Одно из них было лицом моего дедушки. Я пробудилась ото сна и увидела цифровые часы, на которых было три - сорок пять. Я подумала о том, что дедушка рассказывал мне о Поле, о публичной библиотеке в Монументе и почему я не упомянула об этом в разговоре с Мередит, но мысли были настолько неуправляемыми, что я снова забылась и на сей раз провалилась в глубокий, всепоглощающий сон. Когда я проснулась, то утренний свет уже фильтровался через дымчатые стекла окон, наполняя собой комнату. Откуда-то из-за реки о чем-то жалобно кричал похожий на крик лягушки гудок парохода.
На цифровых часах-будильнике уже было девять - сорок два. В девять они меня не разбудили, хотя звонок был.
Направляясь в прихожую, я прошла мимо спальни Мередит. Заглянув внутрь, я увидела постель - незанятую и не застеленную. Стоя у двери ванной, я попыталась услышать звуки в душевой. Дверь была открыта, и там никого не было. Ее не было ни на кухне, ни в гостиной. Подойдя к окну, я выглянула в серое утро, вода в реке напоминала мне осколки сланца: высокие и острые волны мерцали в дожде и тумане.
Обычно по воскресеньям мы с Мередит ходили на утреннюю мессу в церковь Святого Патрика. На обратном пути мы покупали «Таймс» и круасоны. Но сегодня она, очевидно, ушла без меня. Интересно, на что она рассердилась? Или просто сегодня ей не до меня? Ее последние слова вчера вечером вдруг зазвучали настолько нереально, что этим утром она решила, что находиться со мной в одном объеме просто невыносимо?
На кофейном столике я нашла аккуратно сложенную в стопку рукопись, поверх которой лежала записка:
«Милая моя Сьюзен:
Мне жаль. Я вела с тобой вчера далеко не самую честную игру.
И с самого начала я себя вела с тобой не честно. Дело в том, что у меня имеется оставшаяся часть рукописи, которую я не показала ни тебе, ни Джулю. Возможно, это объяснит тебе все, а, может, и ничего. В любом случае извини меня. Увидимся позже.
Мередит.»
Почти как в сказке, моя рука медленно поплыла по воздуху. Я сняла записку и посмотрела на первую страницу рукописи.
«Я сижу и пишу теперь уже во Френчтауне. Поздняя весна 1963 года, когда я…»
Я оторвала от бумаги глаза, протерла их и провалилась рыхлую массу дивана. Я подтянула к себе лежащую на столе стопку и снова начала читать - с самого начала.
------------------------------------------
Пол.
Я сижу и пишу теперь уже во Френчтауне. Поздняя весна 1963 года, когда я арендую трехкомнатную квартиру на Механик-Стрит, на последнем этаже трехэтажного дома напротив церкви Святого Джуда. Квартира, которую я снял, максимально подходит для моих нужд: здесь есть кухня, где можно готовить несложную пищу или просто что-нибудь разогреть на старой газовой плите в кастрюле, которую помню с детства еще на кухне у моей матери, спальня, где я судорожно сплю короткие ночные часы, и гостиная, где я пишу около огромного витража, на котором изображен Святой Джуд. Снаружи видны только странные фигуры, напоминающие гигантский портрет, написанный крупными мазками.
На входе в дом есть небольшое крыльцо, где иногда я могу сесть вечером, думая об окружающем меня Френчтауне. Все тот же дом, все та же церковь и все тот же Френчтаун, хотя в нем почти не осталось французов, когда-то основавших этот район. Первое поколение французских канадцев, давших имя этому району, или умерли, или доживают свои дни в закрытых жилищных проектах с ужасными названиями, такими как «Парк Заката» или «Последний Горизонт». Дети большинства из них оставили Френчтаун, хотя некоторые продолжают жить в Монументе в домах, построенных во время строительного бума в послевоенные годы. Когда многие канаки уехали из Френчтауна, то сюда приехали другие нации и народности. Сначала это были чернокожие, которые роились на улицах как муравьи, заметно ускорив темп жизни, принеся с собой джаз и блюз из гетто Бостона, Нью-Йорка и Чикаго. Затем прибыли пуэрториканцы и перемешались с чернокожими, не особо с ними ладя. Обе группы населения, наконец, приспособились друг к другу, нелегко примирившись. Теперь пуэрториканцы превосходят численностью чернокожих и канадцев вместе взятых, и наполняют воздух пряными запахами, от резкого аромата целлулоида осталась лишь тусклая память.
Не слышны больше фабричные гудки, взрывающие воздух Френчтауна. Старая пуговичная фабрика прекратила свое существование несколько лет тому назад. На ее месте было построено социальное жилье для малоимущего населения. Швейная фабрика закрылась еще сразу после войны. Ее окна были забиты досками. Ворота заржавели. Кирпичные стены стали выглядеть как старая облезлая кожа, в то время когда все обсуждали будущее программы развития города, так и не пошедшей в ход. Гребеночная фабрика теперь называется по-другому – «Монумент-Пласт», и теперь она является частью конгломерата с главным офисом в штате Нью-Йорк. На ней выпускаются всякие игрушки, расчески, цветочные горшки, скамеечки для ног, коробки, футляры и пластиковые детали для автомобилей. Она работает двадцать четыре часа в сутки. Мой брат Арманд возглавляет рабочий комитет, следящий за правами трудящихся и техникой безопасности. Этот комитет возник еще в годы Депрессии. Он живет все так же во Френчтауне, в доме, построенном в стиле ранчо, с плавательным бассейном на заднем дворе, на одной из новых улиц, созданных на месте старых муниципальных строений. Он женился на очаровательной Шейле Орсини, работающей секретаршей в одном из офисов фабрики. У них трое сыновей: Кевин, которому уже тринадцать, Денис – ему одиннадцать, и Майкл – девять, а также дочь Дебби, ей всего шесть.
Арманд заботится об отце, при этом они постоянно спорят.
Отец с неодобрением отзывается о современной пластмассе:
- Неважный материал, «липа».
- Но он безопасней, чем целлулоид, - возражает ему Арманд.
- Безопасный, но дешевый. Посмотри на целлулоидные расчески, они до сих пор у нас в доме. Они не изнашиваются и не ломаются.
- Но они иногда возгораются, - указывает Арманд.
Отец зафыркал и недовольно затих.
- Что с нами, Пол? – спросил меня позже Арманд. - Я все делаю, чтобы ему было хорошо. Так, почему мы всегда спорим? Я пытаюсь быть хорошим сыном. Христ, я следовал по его пятам, работая на фабрике…
- Возраст и время, - сказал я. – Его это сводит с ума, как видишь – не тебя и не меня.
Отец любит посидеть на балконе, хорошо укутавшись от холода. В тонком солнечном свете не достаточно тепла, чтобы прогреть его кости. Несколько раз в неделю я могу прийти к нему и посидеть рядом с ним, когда устаю от работы за пишущей машинкой. Он всегда встанет, чтобы обнять меня, когда я к нему прихожу. Его щека кажется сухой и гладкой рядом с моей, напоминая старую бумагу, которая может разрушиться от прикосновения. Его неприятности начались, когда он попал под машину на Спрус-Стрит. Его отбросило в канаву. Его раны ускорили процесс старения, как и ранний мороз, который может убить еще не увядшие цветы. Ему пришлось уволиться с фабрики. Мне все кажется, что он любил свои тяжелые дни на фабрике даже в самые трудные времена.
Несмотря на то, что я жил лишь в нескольких улицах и регулярно к нему приходил, он был несчастен, потому что я отказывался переезжать в дом к нему и к матери.
- Экономия денег, - сказал он, указывая на высокую арендную плату. – И еда – разве твоя мать так плохо готовит?
- То, что она готовит, я ем сейчас больше, чем когда-либо прежде, - возразил ему я. Мать приносит мне кастрюлями жаркое и пироги, суп и пирожные, а когда я прихожу в дом родителей, то мать выставляет на стол все, что она за день до того приготовила.
- Он – писатель, - защищала меня мать откуда-то из внутренней части дома. - Он должен быть один, когда пишет. Он не нуждается в старой курице или в старом петухе, таких как мы, чтобы они постоянно тревожили его…
Мои сестры близнецы Ивона и Иветта, постоянно навещают родителей, хотя живут они в сорока пяти минутах езды на машине. Иветта – в Гарднере в нескольких милях отсюда, а Ивона – в Ворчестере. Когда они приходят, тот тут же начинают возиться на кухне вместе с матерью. Они нежны с отцом, и их нежность незаметна, как будто они ему приходятся не дочерями, а матерями. Вопреки фантазиям матери, одевающей их в детстве в одинаковые платья, Ивона и Иветта, когда выросли, стали одеваться по-разному. Ивона любит скромную одежду и ненавязчивые цвета, а Иветта – та наоборот – яркие оттенки и высокие каблуки. Как-то в лучах вечернего солнца она чем-то напомнила мне Розану, и мое сердце екнуло. Когда Иветта и Ивона собираются вместе, то весь дом наполнялся смехом и тихими разговорами о детях, о рецептах блюд, о стилях причесок и о магазинах, и все это полно веселья, счастья и света. У каждой по трое детей: два сына и дочь, словно их близнецская идентичность не изменилась, несмотря на прошедшие годы. Старшего сына Ивоны зовут Брайан, ему - одиннадцать, дочери Донне - десять, а младшему Тимоти только стукнуло восемь. У Иветты же Ричарду – десять, Лауре – девять, а Бернарду – шесть.
Роз уехала, она самая молодая, яркая и красивая из нас. Она с медалью окончила Фенвейский Женский Католический колледж в Бостоне, а затем получила юридическую степень в Бостонском Университете и начала работать вместе с мужем, Гарри Баррингером из Албани, специализируясь на общем законе. Ее муж еврей. Он интеллектуал, занимающийся политикой – однажды он чуть не стал депутатом штата от Демократов, но Либералы тогда победили незначительным перевесом в голосах – их позиции не совпадали с выдвигаемой им программой. Пока он ухаживал за ней, Роз приняла иудаизм. Они обвенчались в синагоге Эммануила в Албани. Гарри родился в Албани, где они и продолжают жить вдвоем. Меня что-то сильно озадачивало, когда отец рыдал сидя на веранде. Он оплакивал Роз. Слезы струйками катились по его щекам. Была ли на это какая-нибудь очевидная причина? Но свадьба Роз уж точно разбила сердце матери, поскольку она многое делала по дому. Отец и мать никогда не обсуждают переход Роз в иудаизм. Каждое воскресенье они ходят на мессу, никогда не пропускают ни одного из католических праздников и обрядов, и каждую первую субботу каждого месяца приходят на исповедь, хотя мне трудно вообразить те грехи, в которых они каются.
Я давно уже не хожу на исповедь и на мессу. Родители не сомневаются в том, что я остался католиком, также как и в том, что и Роз тоже. Иногда вечером я могу придти в «Сент-Джуд» и помолиться, когда уже темно. Как-то Сестра Анжела сказала, что одним из самых страшных грехов является отчаяние. Я молюсь о матери и отце, и каждом члене нашей большой семьи, и еще о тете Розане, где бы она не была, и том, чтобы мои молитвы были услышаны господом, притом, что я избегаю исповеди.
По праздникам семья всегда собирается вместе, и хотя Роз и перешла в иудаизм, она продолжает соблюдать и католические праздники. Они вместе с Гарри всегда щедры на подарки в Святки, и никогда не пропускают воскресный обед после пасхи. Мать больше не жарит пасхальную ветчину, она запекает индейку по всем правилам. Первый раз, когда душным пасхальным утром я вошел в дом, охваченный ароматом индейки, то я обнял мать и расцеловал ее в щеку, и тогда она отмахнулась от меня, примерно так же, как это было в детстве, когда она отгоняла нас от своей кровати. Мать даже перестала спрашивать Роз, когда же у нее появятся дети.
О, эти дети.
И вот мы подошли к детям, с ними у меня связано гораздо больше, чем с кем-нибудь еще. Они часто приходят ко мне в дом, особенно сыновья и дочери Арманда, проживающие во Френчтауне. Я обычно их вижу, когда у них есть время после школы, или на выходные. Дети Иветты и Ивоны обычно ко мне заходят, когда их матери приезжают во Френчтаун. Они не упускают возможности провести здесь часть летних каникул. Главной достопримечательностью является бассейн Арманда.
С детьми у меня немало дел. Приходя ко мне, племянницы тут же берутся за любую работу по дому. Они моют пол и посуду, вытирают пыль со шкафов книжных полок. Племянники же тут же направляются за покупками (главным образом они покупают булочки, пирожные и конфеты, что позже сами же и съедают), отправляют мои письма и рукописи в ближайшем почтовом отделении. Я изо всех сил стараюсь заплатить им, пытаюсь чем только можно заинтересовать их, держу целые полки книг и игр для детей разного возраста. У меня есть полное собрание записей Элвиса Пресли, что постоянно слушают старшие сыновья Арманда Кевин и Денис.
Я выгляжу иногда как предатель, будто бы использую детей для своих собственных целей. Но за этим есть что-то еще. Я до сих пол не женат, и своих детей у меня нет, и, кроме того, я нуждаюсь в одиночестве, чтобы можно было писать, чтобы слова танцевали на бумаге и пели – эта квартира гарантирует мне одиночество. Этажом ниже живет одна пожилая пара по фамилии Контуар, об их присутствии я знаю лишь, когда они выкручивают до отказа регулятор громкости телевизора. Когда ко мне приходят племянники, то в мой дом они приносят с собой цвет, звук и бунт. Они оккупируют все пространство и начинают что-нибудь делать. Девочки экспериментируют на кухне, придумывая новые блюда, перепробовав все из поваренных книг, которые я когда-то мог купить в букинистическом магазине. У нас бывают продолжительные прогулки, хотя я по возможности избегаю кладбища Святого Джуда, и не могу сходить с ними на луга, потому что там, где раньше были деревья и трава, сейчас отстроена большая торговая зона, а Мокасинские Пруды превращены в парк водных развлечений, где краски уже не переливаются как когда-то из зеленого в красный.
Я провожу с детьми немало времени, внимательно изучая их и не прекращая свой поиск. Я делаю это тщательно, тайно, как бы невзначай, но я знаю, что ищу. Я пристально рассматриваю их, начиная со дня их рождения.
Я все время учусь любить их. Я переживаю за болезненную застенчивость Дебби, особенно когда она оказывается за спиной у всех, нахально добивающихся своего. Я необычно горд за Майкла, когда тот получил первое место на конкурсе сочинений в школе, мастерски описав Гетисбургскую Битву, дополнив все это панорамой с миниатюрными солдатами и пушками, которых он вырезал и клеил из бумаги всю зиму. Лаура настолько красива и хрупка, что мне хочется стать рыцарем на белом коне, чтобы защищать ее от всех бед, от бандитов и хулиганов, с которыми она неизбежно будет сталкиваться.
Эхо Розаны отозвалось и в новом поколении. Так же, как моя сестра Ивона любит яркие и вызывающие цвета, так же легка в общении с мальчиками Донна, храня для меня и другие сюрпризы Розаны. Где-то есть старые фотографии Розаны в детстве, где она так похожа на Донну в этом возрасте за исключением того, что черты Донны гораздо тоньше, будто кровь, текущая по венам Морё, с появлением на свет нового поколения очистилась. Иногда у чуть ли не слезы выступают у меня на глазах, когда я смотрю на Донну.
Никто и знать не может, как сильно я любил Розану. Это была бесполезная любовь, потому что Розана исчезла от моей жизни, как и из жизни семьи. Она больше не писала писем, не посылала открыток и не появлялась на праздники. Время уходило, и вместе с ним моя тоска о ней тускла и теряла свою силу. Но иногда вдруг бывают моменты, когда Донна входит в комнату, или случайно мною увиденная на улице женщина в проблеске вечернего света напоминает мне ее своей походкой или развеянной ветром прической – и тогда моя старая мука возвращается.
Я внимательно изучал детей, постоянно искал ключ, сигнал, но никаких признаков исчезновения ни в ком из них не наблюдалось.
Это было однажды летом. У Кевина выступила сыпь. Он был весь в отца – крепкий, широкоплечий, с большими и сильными руками, которые в прежние времена идеально подошли бы для работы где-нибудь на фабрике. Сыпь стремительно развивалась, когда мы все шли по улицам Френчтауна на Мокасинские пруды за черникой, которой там было в изобилии. Маленькими прыщиками покрывались руки и грудь, и мелкие складки кожи Кевина, показалось, начали светиться. Я был заворожен этим необычным свечением, мой пульс заметно участился. Было ли это признаком исчезновения? Я рассматривал его плоть, будто препарат в лаборатории, пытаясь быть объективным, но я не был способен отрицать, что в моих венах кровь чуть ли не закипела, а пульсация в висках стала невыносимой. Впоследствии, когда Кевин побывал у врача, то стало ясно, что это лишь аллергическая реакция. И все же я осознавал до конца, что Кевин не был тем исчезателем, которого я искал. Ни один из этих детей им не был.
Откуда я мог это знать?
Не было ясно, откуда, но я знал. Дядя Аделард говорил, что что-то в крови потянуло его обратно во Френчтаун, когда стало ясно, что я готов к исчезновению – зов не поддавался сомнению. И этой весной, сидя у себя в квартире на третьем этаже, я почувствовал этот зов. Иногда я пробуждался среди ночи, будто в ответ на отдаленный голос, который взывал в мольбе средь темноты. А в другой раз, осознание чего-то нового начинало будоражить мое воображение. Это напоминало вычеркнутые из памяти давно прошедшие события, которые нельзя было вспомнить, как бы ты не старался. Подолгу ворочаясь в постели, я не мог уснуть. Я знал, что следующий исчезатель дает о себе знать, что он уже ходит где-то по улице – исчезатель нового поколения.
Но где? Я не знал. Но я знал, что где-нибудь на нашей планете он существует.