Спускаясь из автобуса, я знал, что он где-то поблизости, здесь в городе. Воздух наполняло нечто, напоминающее отдаленные, еле улавливаемые ухом ноты где-то звучащей музыки. Это была некая аура, настроение, которое я пытался уловить, но оно было неуловимым. Я остановился у бывшего железнодорожного вагона, в котором очевидно была закусочная, хотя на нем не было ни вывески, ни указателя, показывающего в его сторону. Утренний аромат кофе, бекона и другой жареной пищи доносились через открытое окно, делая ощущения привычными и нормальными, что не очень то рассеивало необычную атмосферу представшего передо мной города.
На первый взгляд Ремзи напоминал мне ковбойские городки из старых кинофильмов в «Плимуте» на утренних сеансах по субботам: деревянные тротуары, искривленные бордюры, железные перекладины, к которым когда-то привязывали лошадей, наклонные навесы над тротуарами, поддерживаемые шаткими деревянными столбами. И лишь только столбики паркометров разрушали иллюзию давно ушедших времен.
В энциклопедии, взятой в Публичной Библиотеке Монумента, я узнал, что Ремзи в былые времена был преуспевающим курортным городом, прославившимся своей минеральной водой, за которой приезжали тысячи людей, в том числе и президент Гровер Кливленд. Ключи, из которых била целебная вода, высохли, с тех пор прошло немало времени, но городок продолжал жить. На сегодняшний день мало осталось от того, чем он жил раньше. В нем не было ни промышленности, ни торговых центров, его население насчитывало меньше трех тысяч человек, и это согласно самой последней на тот день проводимой в Америке переписи населения. Здесь не было ни одного мотеля или даже кинотеатра, лишь одна сомнительная гостиница, которая называлась «Гленвуд», в которой я сумел зарезервировать номер на три ночи, несмотря на упорное нежелание клерка говорить со мной по телефону. Таким образом, я был готов к ожидающему меня сонному царству, но не к опустошенным безлюдным улицам и разрушениям на Майн-Стрит по дороге к гостинице.
Ремзи напоминал осажденный врагом город, или город, приходящий в себя после осады. В одном из магазинов были разбиты несколько окон, над которыми красовалась выцветшая вывеска «Бакалея Келси». Они были забиты фанерой. Стеклянные шары уличных фонарей были также разбиты. С потрескавшегося асфальта еще не были убраны их осколки. Неоновые трубки вывески следующего магазина тоже были размолоты вдребезги, представляя собой остатки надписи «Аптека Демпси». И на столбиках паркометров не осталось ни одного целого окошка.
Когда я вошел в холл гостиницы «Гленвуд», то под моими ногами оказалась потрескавшаяся плитка пола. В углу стоял проваливающийся диван, покрытый давно вылинявшим покрывалом. На стойке метрдотель стоял небольшой колокол, примерно, такой как на столе у какой-нибудь из сестер в школе прихода «Сент-Джуд». Я позвонил в колокол, вслушиваясь в слабое эхо.
«Меня здесь не ждут», - подумал я. – «Наверное, для безопасности стоит вернуться обратно во Френчтаун. Перед отъездом я взвесил всевозможный риск. Предположим, что я вдруг не справлюсь с исчезновением в чужом городе, в котором прежде еще не бывал? Предположим, что исчезновение случится в автобусе, поезде или, когда я буду идти по улице в Ремзи, штат Мэн? Наконец, я оставил все свои опасения. Найти исчезателя, который к тому же еще и мой племянник, было важнее, чем неожиданно раствориться в исчезновении. На самом деле риск был не велик. Иногда исчезновения не было месяцами. Теперь я здесь, в холле гостиницы, может быть в десятке метров от комнаты, куда можно будет уйти, если внезапно настанет исчезновение, так же, как и во Френчтауне, где в качестве убежища есть арендуемая мною квартира.
По непокрытым ковром ступенькам лестницы спустился человек средних лет. Он был маленьким и худым. Его редкие пряди волос были зачесаны назад, чтобы скрыть блестящую лысину на затылке.
- Я вам звонил неделю назад, - сказал я. – Я заказал номер на имя Джона ЛеБланка.
Понимая, что рискую, отправляясь в неизвестность, окруженную тайной исчезновения, я решил отказаться от своего реального имени, на момент ощутив бред абсурда, но я доверился собственному инстинкту.
- Я знаю, - сказал он, все еще не желая со мной иметь какое-нибудь дело. Его рука перебирала в кармане ключи, которых там было немало. Затем он продолжил: - У нас – гостиница, в которой живут, и мало кто у нас останавливается на короткий срок.
Я оплатил за все свое дальнейшее пребывание в Ремзи, оформив все бумаги на месте прямо в вестибюле, сидя за маленьким журнальным столиком. Затем он позвал меня, и я последовал за ним, не замедлив спросить:
- Что случилось в городе? Напоминает прошедший ураган…
- Вандализм, - сказал он. – Толпа юнцов, вероятно из Бангора, устроили ночной погром.
Номер, который он открыл мне на втором этаже, был на удивление уютным и удобным: большая кровать с четырьмя орлами на углах, покрывало с изображением Вашингтонского ущелья, шикарное, отполированное бюро из красного дерева и бостонское кресло-качалка.
- Комната миссис Врайт, - сказал он. - Но весь август она проведет в Канаде. Единственная свободная комната. Вам повезло. В Ремзи больше никто не приезжает – не за чем. Город опустился в горшок.
Он ждал. Я понял, что он фактически спросил меня, что привело меня в Ремзи. Мой ответ был готов заранее.
- Я – писатель. Пишу книгу о старых курортных городах. Это - мой предварительный визит, чтобы проверить некоторые детали…
Он с уважением кивнул и вышел в коридор, мягко за собой закрыв дверь. Я заметил, что он ни разу не посмотрел мне в глаза, начиная с момента, когда он спустился по лестнице и, пока не удалился из комнаты.
Несколько позже я узнал, что это было обычным в отношениях с незнакомцами в Ремзи, штат Мэн, по крайней мере, в этот особенный день.
Все утро я бродил по городу, делая небольшие покупки в разных магазинах. В «Демпси» я купил лезвия для бритвы, в «Бакалее Келси» - салфетки, в киоске «Дункер» - газету «Ньюсвик». На меня никто не обратил никакого внимания. За кассовыми аппаратами сидели люди средних лет, возможно, сами хозяева этих торговых заведений. Что лишь только подтверждало мое присутствие, так это то, что они могли окликнуть продавца и вернуть мне сдачу. Я прошел мимо
общественной библиотеки и церкви с часами на шпиле, принадлежащей общине паломников. И церковь и библиотека находились в конце главной улицы города Майн-Стрит. Красно-кирпичное здание библиотеки с обветшавшей крышей не подавало никаких признаков жизни. Табличка на двери почтового отделения рядом с библиотекой гласила, что здание закрыто на ремонт.
Ратуша была расположена в другом конце Майн-Стрит. В ее здании располагались также полиция и отделение пожарной охраны. Когда я шел через Майн-Стрит, то город показался мне еще более заброшенным и пустынным. Башня на центральной площади, древнее орудие, охраняющее въезд в город.
Я позавтракал в «Ремзи Динер», где постоянные клиенты заказывали пиво и рюмку виски, чтобы бесцельно провести остаток дня. Принимая мой заказ, официант даже не взглянул на меня, как и затем, забирая у меня пустую посуду и ставя ее у себя на подносе. И почему-то никто еще не хотел встречаться со мной глазами.
В полдень я вышел из города и пошел пешком вдоль ведущего на север шоссе. Пройдя где-то две мили, я увидел съезд с деревянным указателем, на котором выцветшим готическим шрифтом было написано: «Монастырь Сестер Милосердия». Пройдя немного по гравиевой дорожке, я натолкнулся на старинное каменное здание с единственным шпилем с маленьким золотым крестом на тонком конце. Серые стены здания были оплетены тысячью зеленых пальцев плюща. Высокие и узкие окна прятали за собой свою древнюю тайну.
Я дернул рукоятку звонка, услышав перезвоны эха, отзывающиеся в бесконечных коридорах монастыря. Примерно через минуту тяжелая дубовая дверь со скрипом открылась, показав мне крошечную женщину, одетую в столь привычную моему глазу черно-белую простую одежду. Ее розовые щеки сверкали, будто натертые полотенцем яблоки.
- Да, - прошептала она.
- Интересно – можно ли мне побывать на мессе в часовне?
- Мы не можем принять прихожан посреди недели, - сказала она. Ее голос и глаза были полны сожаления. - Только в первое воскресенье месяца. Мне жаль…
Она замолкла и две или три секунды продолжала стоять неподвижно, наверное, в утешение, а затем медленно закрыла дверь.
По моему телу пробежался холодок, будто кто-то меня по спине начал скрести ногтями, и мне стало ясно, что мой исчезатель где-то здесь, быть может, в этом женском монастыре. Первое, о чем я подумал, что стоит снова позвонить в дверь монастыря. Но я не стал этого делать. Я не был готов встретиться со своим племянником, который уже научился исчезать. Не сейчас. В моем сознании он почему-то был связан с тем разгромом, который я видел в городе. Но сомнений у меня не было, это был зов, невидимая подсознательная связь, как когда-то между дядей Аделардом и мной. Это был он – незнакомый мне мальчик из Ремзи.
По дороге обратно в город холод пробежался по моей спине дважды. До этого момента город казался мне апатичным, без какой-нибудь погоды, будто накрытый стеклянным колпаком. Я приехал сюда летом, в середине августа, но этот день мог быть из какого угодно времени года, протекающего где-нибудь на отдаленной планете, похожей на землю.
«Такси?»
Обернувшись, я увидел старика в потертой выцветшей бейсбольной кепке «RED SOX» с грязным козырьком. Его налившиеся кровью глаза, сморщенное, высохшее лицо, сломанный зуб, кривой, свернутый на бок нос и синеватый оттенок кожи на его лбу.
- Вы – водитель такси? - спросил я, хотя смысл самого вопроса мне показался смешным.
- О, черт, нет, - ответил он. – В этом городе не бывает такси. Но я могу утроить вам прогулку. Томми Пиндер к вашим услугам, - от него повеяло целым букетом запахов: здесь были и алкоголь, и рвота, и аромат, который я помнил со времен довоенного Френчтауна. Меня просверлил его проницательный взгляд, и он спросил: - Нашли, что искали?
- И что я искал? – спросил я. Его глаза были красными и водянистыми, но с проблеском ума.
- Ладно, я полагаю, что вы здесь что-то ищете. Я наблюдаю за вами весь день. Вы блуждаете по улицам, покупаете, что вам не надо. Купленная вами в «Дункере» газета тут же была выброшена в мусорный ящик. Вы так и не раскрыли ее. Это говорит о том, что вы кого-то тут ищите, друга, например.
- Я - писатель, - сказал я. – Я пишу книгу о старых курортных городах, и мне хочется, чтобы в ней была глава и о Ремзи.
Старик пожал плечами в глубине своей одежды. Под его зимним пальто были еще два свитера, а под ними плащ.
- Вы откуда? - спросил он.
- Из центра Массачусетса… - вкусив аромат еще одного алкогольного выдоха, я спросил: - Не хотите ли выпить?
- Это Римский Католический Папа… - кислая улыбка придала его лицу оттенок гротеска.
В один прыжок писательской фантазии в моем уме этот старик начал походить на весь этот город: оба древние, в руинах, израненные и побитые. За легкостью в общении у этого старика были страх и нервозность, или ему до ужаса очень было нужно выпить?
- Мы можем пойти в бар, - сказал я, хотя в городе никакого бара я не видел, лишь «Ремзи Динер», где завсегдатаи запивали пивом и виски свой завтрак.
- Я предпочитаю где-нибудь на свежем воздухе, - сказал старик с чувством собственного достоинства. – На площади с башней, это туда. Если у вас есть доллар или два, то я схожу в «Демпси» и куплю бутылку неплохого муската, или чего-нибудь… что вы предпочитаете?
Достав деньги из кармана, я сказал:
- Для меня - ничего. Я буду ждать вас у пушки.
Пушка была небольшой. Серый ствол орудия был исписан бессмысленными надписями с обоих сторон. Кто бы ни нападал на город, до пушки ему не было дела. Уцелевший после вандальной ночи прожектор освещал башню ровным светом. Мы со стариком сидели на ступеньках, выходящих на Майн-Стрит, замершую в жутком безлюдье. Мимо прошли несколько прохожих. Их тени, промелькнув в между магазинов, исчезали во мраке.
Старик не стал пить все сразу. И, казалось, что он получал удовольствие лишь оттого, что в его руках была бутылка с вином. Он аккуратно свернул бумажный кулек, вложил в него бутылку и втиснул сверток во внутренний карман пальто.
- Ну, как вам такие города, как наш? - спросил он, требуя откровенности. Его рука парила по воздуху, как будто он предлагал мне этот город как подарок.
- Не самое дружелюбное место на свете, - ответил я. – На протяжении всего дня мало, кто со мной поздоровался.
- Люди здесь не слишком разговорчивые, - задумчиво сказал он, рассматривая на свет бутылку.
Вдруг он скинул с нее кулек, поднес бутылку к губам, и начал жадно пить.
- Людям здесь есть, что рассказать, - продолжил я разговор. – Посмотрите на Майн-Стрит. Будто зона военных действий, ночная бомбежка…
- У Ремзи, мистер, тяжелое счастье. Он весь ушел к черту. Старики умирают, молодежь уезжает, источники высохли. Все, что осталось, так это женский монастырь – там в лесу. И привидения тут, - старик скорчил гримасу, обнажая окровавленный сломанный зуб. – Привидения часто навещают город, как и дома…
- Как давно это началось?
- Как давно это началось? – переспросил он, рассматривая на свет бутылку, ласково гладя ее пальцами.
- Привидения. Они, должно быть, недавно начали навещать город? Источники высохли еще до Первой Мировой войны, а монастырь был еще задолго до того. Но весь этот разгром, разбитые окна и фонари – это, вроде как, началось недавно…
Он не ответил и снова начал пить. Его кадык затанцевал в ритме каждого его глотка.
Через дорогу, двое вышли из «Ремзи-Динер» и исчезли в темноте. Взявшись за руки, мимо прошла молодая пара, наслаждаясь погожим летним вечером.
- Какая шишка у вас на голове, - заметил я.
Его рука коснулась раны.
- Иногда я могу не устоять на ногах, - он сказал робко. – Мне немало лет – вот в чем весь ад. Я все время спотыкаюсь и падаю. И это даже не из-за выпивки. В другой день я споткнулся о доску, торчащую из старого проклятого тротуара. Холод был собачий, я шел…
- Вы постоянно падаете и падаете, - сказал я, немного заигрывая. – И вот недавно. Ушиб на голове и сломанный зуб. Похоже, что это случилось вчера, или даже сегодня… - следуя собственному инстинкту, я снова ловлю рыбу в темноте. – Предположим, что вы выглядите также плохо, как и город. Не исключено, что это привидение посещает также и вас.
Он снова метнул проницательный взгляд, защурив один глаз, будто другим он видел намного лучше.
- О чем вы, мистер?
- Я лишь излагаю свое наблюдение. Я – писатель, и наблюдательность мне должна быть свойственна. Так же, как и вы целый день наблюдали за мной, я наблюдал за городом. Разрушения, нежелание людей здороваться незнакомцем. Будто все чего-то боятся, - я снова пытаюсь не упустить свой шанс. – А теперь ваши раны. Они такие же, как и разбитые стекла в городе. Вы и город…
Он размышлял о том, что я сказал. Затем он снова поднял бутылку в воздух и стал ее рассматривать, подносить к губам, но не пить. – Что-то избивает меня все эти дни, - быстро и нечленораздельно произнес он. – Бинго, я чуть не умер, - он выпустил звучную отрыжку, и я отвернулся. – И вот я падаю и ломаю зуб…
- Я так не думаю, - теперь я с ним заигрывал открыто.
- Не думайте о чем?
- Я не думаю, что вы сломали этот зуб, где-нибудь упав. На это непохоже. Это не падение, - продолжил я свой блеф. - Я думаю, что кто-то вас ударил…
- Что вы, кому и зачем нужно ударить старика, такого как я?
Несмотря на алкоголь, в его налитых кровью глазах загорелась тревога, которая по всем его старым венам распространилась через все его тело.
- Я хочу возразить. Это мое дело, и не нарывайтесь на неприятность.
- Это все то же привидение, - сказал я, стараясь удержать голос ровным, свежим, стараясь не драматизировать. – Привидение, которое по ночам навещает город. Привидение, которое совсем не привидение…
- Что вы имеете в виду?
Прежде, чем я нашел ответ, он попытался встать на ноги, чтобы найти в какой карман он спрятал бутылку.
Я тоже встал, чтобы помочь ему подняться на ноги. Я ухватил его подмышку, стараясь не вдыхать его кислое дыхание и сырой аромат его одежды.
- Успокойтесь, мистер Пиндер. Я не желаю вам никакого вреда.
Немного надавив на его плечо, мне удалось снова усадить его на ступеньки.
- На самом деле, я бы хотел помочь. Если кто-то причиняет вам вред, терроризирует вас, то, наверное, можно попробовать что-нибудь с этим сделать…
- Никто не справится с этим, даже если это привидение – совсем не приведение…
- Тогда, кто же это?
- Чшш… - поднял он к губам дрожащий палец, и, показалось, что он съежился, утонув во всех слоях своей одежды. Он посмотрел прямо мне в глаза, и я задержал дыхание, чтобы снова не вдохнуть весь этот букет ароматов. – Здесь в Ремзи происходит нечто ужасное. Вам лучше здесь не находиться. Возвращайтесь в свой «Гленвуд», а лучше туда, откуда вы приехали, в Массачусетс.
- Вы думаете, что со мной может что-нибудь случиться? Я тоже умею драться. Что, это мой зуб поломан, или у меня все эти ссадины на голове?
Он отвернулся.
- Я вам этого не говорил, – его голова клюнула вниз, подбородок отвис и лег на грудь. – Я не знаю, что такое я мог вам сказать. Не обращайте внимания.
Внезапно он встрепенулся и начал смотреть в пустоту, напряженно и тревожно.
- Вы что-нибудь слышите?
Я поднял голову и начал всматриваться в тени вокруг башни, в заросли кустарника, в ряды деревьев с низкими тяжелыми ветвями. По улице никто не шел. Вокруг был только сонный город. Город, который рано ложился спать.
- Вы слышали шаги?
Он шептал прямо мне на ухо.
Мой исчезатель? Он где-то поблизости? Прячется в кустах?
- Ничего не слышу, - сказал я.
Он кивал моим словам, облегченно вздыхал и снова пил. Когда он подносил бутылку к губам, то его рука дожала, губы отвисли, веки захлопали, как ставни на ветру. Я понял, что не стоит давать ему напиваться до умопомрачения, чтобы выудить из него как можно больше о происходящем и о моем исчезателе. Надо было торопиться.
- Что Вы пытались услышать? - спросил я, говоря прямо ему на ухо. – Чьи шаги?
- Не знаю, - сказал он шепотом, по секрету, будто мы делились чем-то самым тайным.
- Знаете, - прошептал я ему в ответ. – Шаги мальчика. Ему тринадцать лет отроду. Он живет здесь всю свою жизнь. И вдруг он начал делать чудеса.
- Кто вы? - спросил он хриплым голосом. Его глаза вдруг стали широкими. В них зажглась опасность. – Откуда вы так много знаете?
- Не имеет значения, как меня зовут. Важно то, что я знаю, что происходит. И примерно знаю, чем могу помочь. Но вы должны поверить мне…
Снова дрожащий палец был у его губ, когда он снова что-то высматривал в темноте. Его глаза снова начали рыскать по земле вокруг башни.
- Я - единственный в Ремзи, кто это знает, - сказал он шепотом. – Все знают, что что-то происходит, и это – не просто вандализм, но я - единственный, кто знает, что происходит на самом деле… - он продолжал всматриваться в темноту. - Вы что-нибудь там видите? Что-нибудь слышите? Он может быть здесь, там или где-нибудь еще, - повернувшись ко мне, он сказал: - Будет лучше всего, если мы пойдем ко мне домой. Вокруг нас будут четыре стены - говорить там безопасней.
Теперь он был внимателен и осторожен. От выпитого муската не осталось и следа. Очевидно, опасность его отрезвила. Когда мы вышли из парка, то он прислонился ко мне. Ноги уже его не держали. Мы шли по деревянному тротуару мимо «Ремзи-Динер», пока не вошли в квартал, состоящий из деревянных трехэтажек.
- Улица Бовкер, - сказал он.
Через несколько минут мы спускались по ступенькам в подвал, который он называл домом. Пол был покрыт линолеумом, и у кирпичной стены стояла кровать. Больше ничем жилье это не напоминало. Ни малейшего намека на печь, стол или стулья. Узкие окна были закрыты картоном
- Вы видите, почему для официальных встреч я предпочитаю ступеньки на открытом воздухе, - сказал он. В его словах были остатки юмора еще от первых моментов нашей встречи.
Когда мы вошли в комнату и осмотрелись, он задвинул засов двери. Он щурился, заглядывая в каждый угол, примерно так же, как и на площади у башни.
- Его здесь нет, - сказал я, будучи уверен, что я буду способен определить присутствие моего исчезателя, если он будет находиться с нами в комнате или даже поблизости.
Старик опустился на кровать. Я осторожно сел следом за ним. Меня поразило, как ему удавалось жить в мире отвратительных запахов, не замечая аромат прокисшего вина, подвальной плесени и сгнивших продуктов.
- Расскажите мне о нем, - попросил его я. – Как его зовут. Где он живет…
Старик вздохнул и снова начал искать бутылку во всех своих карманах, а, найдя ее, он внимательно разглядел ее на свет. Остался лишь дюйм вина. Он с тоской посмотрел на бутылку, а затем поставил ее на пол рядом с кроватью.
- Он убьет меня, - сказал он. - Если узнает, что мы о нем говорили. Он узнает это с легкостью. Он может придти и уйти. Когда мы вошли, то где-то минуту я был уверен, что он здесь.
Я молча ждал, чтобы он постепенно рассказал все, что знал. Я боялся его перебить, мне не хотелось что-нибудь упустить.
- Он всегда хорошо ко мне относился. И даже как-то раз купил мне настоящий шотландский виски – «Скотч», хотя это уж слишком большая роскошь для меня. Он показывал мне всякие фокусы, и даже извлек из ниоткуда бутылку виски, - он взял бутылку за горлышко, как кролика из шляпы. – А потом вдруг он стал избивать меня, делать всякие гадости. Он больше не покупал мне ничего, что можно было бы выпить. Он начал громить город.
Он завалился назад, прислонившись к стене. Его подбородок медленно опустился на грудь. Он закрыл глаза, и я побоялся, что потеряю его. Но он вдруг сказал:
- И его отчим. Ужасный человек. Он использовал его, чтобы избивать. Он нещадно избивал бедное дитя и его Ма. Его звали Леонард Слатер. Несколько недель назад его нашли в своей постели забитым до смерти молотком. Большая тайна для полиции Ремзи, но я знаю, кто это сделал…
Я должен был быть готов к тому, что он совершит убийство. Убийство было тем самым окончательным разрушением, начиная с моего прибытия в Ремзи. Теперь мне хотелось бежать как можно дальше от этого подвала и города, уйти от этого старика с его патетикой и его ужасного рассказа. Я пробовал уйти от большинства своих исчезновений, чтобы жить и думать, что я преуспел, но теперь было ясно, что от всего этого уйти было невозможно. Если не в моем поколении, то в следующем.
И мы оба стали убийцами.
- Как его зовут? - спросил я.
- Оззи, - ответил он почти мечтательно. - Оскар, но никто его так не называет. Бедный парень, с носом, похожим на гнилой помидор. Как вы сказали, он всего лишь мальчик. Он живет с монахинями в женском монастыре. Ему лишь тринадцать лет отроду, но то, что он делает, мистер, все, что он делает… Меня от этого бросает в дрожь. Благословите Всевышнего за то, что можно выпить.
Его рука потянулась к бутылке. Он поднес ее к губам и осушил последние немногие унции того, что там осталось, до последней драгоценной капли.
Об исчезновении мы не говорили, оба об этом молчали. Но теперь мне надо было в этом убедиться, чтобы рассеять любые сомнения, которые могли бы остаться.
- Что вы имеете в виду, говоря о том, что он делает?
- Вы знаете, что я имею в виду.
- Скажите, что?
Забрасывая пустую бутылку в дальний угол, он наблюдал за ее спиралью в воздухе, за тем как она отскочила от стены и, не разбившись, оказалась на полу.
- Он исчезает, - закричал он. - Он становится невидимым, - и, повернувшись ко мне, он сказал. - То, что он делает, невозможно. Но он это делает. Он растворяется в воздухе, просачивается сквозь воздух. И, мистер, если он может делать это, то он может все…
Он развалился на кровати, будто перестав дышать, будто он заставил себя сделать нечто невозможно тяжелое.
- Когда в последний раз вы его видели? – спросил я.
Его голова каталась по груди из стороны в сторону. Было трудно определить, сидел он, или лежал, но, казалось, что он внезапно застыл в параличе или даже умер.
Его ноздри начали сопеть, и он мягко захрапел.
Я мягко качнул его за плечо и окликнул по имени: «Мистер Пиндер… Мистер Пиндер…»
Ответа не последовало. Храп становился все громче и громче, грудь начала раздуваться в такт с храпом, рот открылся, и слюна тонкой струйкой начала падать на его старый, грязный свитер.
Какое-то время я ждал, слушая его храп. В раскрытом рту зиял его окровавленный, сломанный зуб, а на лице темнели синяки. Я просчитал до тысячи, останавливаясь перед каждым следующим числом, затем была еще одна тысяча. Наконец, я заставил себя подняться и выйти из этого мрачного подвала, который он назвал своим домом. Кто я был такой, чтобы будить его, где бы то ни было, лишать укрепленного мускатом сна?
-------------------------------------------------
Вся трудность была в том, кого убить первым.
Булл Цимер всегда был во главе списка, затем следовала мисс Бол, а дальше можно было заняться и другими детьми в школе. Но голос продолжал настаивать на другом, убеждая его сначала убить Сестру Анунсиату, а затем незнакомца, насмехаясь над ним и иногда своими частыми посещениями доводя Оззи до истерики так, что тому хотелось плакать.
Оззи понимал, что незнакомец знает слишком много, вероятно, саму тайну исчезновения Оззи. Но откуда, он это не осознавал. Пока еще. А что, если этот незнакомец – его истинный отец? Оззи нужно было в этом убедиться перед тем, как выполнить то, что от него требует голос.
С Сестрой Анунсиатой было иначе. Убить ее было идеей голоса, сам Оззи этого не хотел. Кроме того, если он ее убивал, то возникала бы проблема. Снова приехали бы полицейские, и снова бы ему задавал вопросы лукавый офицер в клетчатом зеленом жакете – тот, что допрашивал его тем вечером о подробностях смерти старого мошенника, который никогда так и не стал бы его Па. В его вопросах было немало подозрений.
«Он обязан быть подозрительным».
«Легко тебе говорить. Но он подозревал не тебя, а меня».
«Ты что - ненормальный? Он никогда не увидит тебя, если ты того не захочешь. Будь умницей. Используй свою невидимость, чтобы убить ее так, чтобы никто ничего не заподозрил».
«И как я могу это сделать?»
«Просто. Ее нужно убить на виду у монахинь – перед свидетелями. Стать невидимым, а затем ударить ее. Сильно. Так, чтобы она не встала и тут же умерла. Никто не будет знать, что это ты. Все подумают, что это сердечный приступ».
«Не думаю, что мне нужно ее убить».
«Она наблюдает за тобой, не так ли? У монахинь бывают необычные способности. Они знают такое, чего другим не дано. Что, если она знает о том, что это ты убил своего Па?»
«Он не был моим Па».
Именно в этот момент Сестра Анунсиата, проходя по коридору, остановилась за спиной у Оззи, смотрящего в окно со шваброй руке.
- Мечтаешь, Оззи? - спросила она. Ее голос был мягким и доброжелательным, почти как у его Ма. Продолжала ли она игру, претворяясь доброй и общительной?
- Всего лишь отдыхаю, - ответил он.
- Ты можешь немного погулять, Оззи. Сходи в город, купи мороженное. Работа - это не забава… - и она коснулась его плеча.
Ему нужно было тщательно взвесить все, что ему теперь сказала Сестра Анунсиата. Он вслушивался в ее слова и пытался понять, не значило ли в них одно что-нибудь совсем другое.
- Когда закончишь уборку, то можешь быть свободен, - сказала она, снова сжав в руке его плечо, и он подумал: в этом ее жесте какое-то послание, или что-то от его голоса, который он в этот момент не слышал.
- Конечно, Сестра, - сказал он, продолжив работать шваброй, после того как где-то под ее юбкой заскользил по коридору шар ее невидимых ног.
Он закончил мыть пол и повесил швабру на крючок в конце коридора, затем он переоделся в маленькой комнате около кухни.
«А что старик?»
«И что старик?»
«Он знает слишком много…»
О, но он любил старика, не то чтобы любил, но любил все, что у него с ним было связано. Ему нравилось немного его подразнить, даже слегка поиздеваться. Как-то Оззи, гуляя в центре города, видел как кошка в переулке играла с мышью: ловила ее когтями, загнав в угол, куда-нибудь ее зашвыривала и ловила снова, опять загоняя мышь в угол. Старик был его мышью. Он играл с ним, как кошка с мышью. Но от старика также была и польза. Он рассказал ему о незнакомце в городе. Рано утром он пришел к монастырю. От него разило сильным перегаром, его трясло, и его язык вываливался, будто шелуха, отваливающаяся от обожженной кожи.
- Незнакомец многое расспрашивал, - сказал старик.
- О чем? – с подозрением спросил Оззи. Как много старик успел рассказать незнакомцу?
Старик выглядел неуверенно. В его глазах появилось некоторое лукавство. Оззи понял, что тот всей правды ему не скажет.
- Его интересовал город, - сказал старик. - Он – писатель. Из штата Массачусетс. Пишет книгу о старых курортных городах. Но затем он начал расспрашивать о… - его черные ногти скребли по грязному, ощетинившемуся лицу. – О ком-то… кому тринадцать лет… у кого странные способности… - старик, торжествуя, посмотрел на Оззи. - …и мне стало ясно, что он имеет в виду тебя. Я стал очень осторожно это выяснять. Купив мне бутылку вина, он думал, что я ему все расскажу, но…
Оззи сильно ударил его по челюсти.
- И ты это выпил?
- Да. Но я ему ничего не рассказал, - старик отшатнулся назад, ужаснувшись и уже не на шутку испугавшись. Он схватился за покрасневшую челюсть.
- Да, конечно, ты рассказал.
И Оззи снова ударил его по щеке, чтобы не по носу. Он не хотел пятен крови здесь на веранде монастыря, что заметила бы Сестра Анунсиата или даже поняла, что происходит.
- Нет, Оззи, - возразил старик, плюясь через краешек рта. Его подбородок отвис, чуть ли не касаясь груди. – Он спрашивал, а я пил, затем уснув. Честно. Но мне стало ясно, что он ищет тебя…
- Ты рассказывал ему обо мне, - продолжал Оззи, не желая больше бить старика, который выглядел донельзя жалко.
- Ой… что с языком… - старик чуть ли не плясал от боли. Оззи увидел, что язык был в крови.
- И что ты ему обо мне рассказал?
- Ничего, ничего, - заскулил старик, достаточно громко, чтобы монахини, работающие на кухне, его услышали. – Я пришел тебя предупредить. Что в этом плохого?
Он решил, что стоит поверить старику. Все-таки тот не раз выручал его, когда Оззи, уйдя из дому, не имел крова над головой, теплой одежды и воды. А теперь старик предупредил его о незнакомце в городе.
Он велел старику, не разговаривать с этим незнакомцем, но следовать за ним, не попадаться ему на глаза, но выяснить, где он ходил и с кем разговаривал. И чтобы, Христа ради, он не принимал у него никакой выпивки.
- Я принесу тебе вина… вот, купи себе сам, - и Оззи вытащил пару долларов из потайного кармана штанов. - Я приду в город позже.
На улицах была жара августовского дня. Из-под щеток уборочной машины поднимались облака пыли. Оззи искал незнакомца. Он - невидимый шел по улицам, осматривая каждого встречного. Старика он не видел. Людей было много, но все были ему знакомы хотя бы в лицо. Он обошел почти весь город и остановился у отеля «Гленвуд». Какое-то время туда никто не входил, и оттуда никто не выходил. Он зашел внутрь и остановился в вестибюле. Там тоже никого не было.
Наконец, в четыре часа он заметил незнакомого ему человека, который переходил улицу перед «Демпси». Его голова была склонена на бок, будто он вслушивался во что-то еле слышимое – не то в музыку, не то в голос, нечто неслышимое кем-либо еще. Откуда он мог знать, что это был его незнакомец? Каким-то образом он это знал.
Незнакомец был не высоким, не низким, не полным, не худым. Сощурившись, Оззи всматривался в лицо. Оно не было столь красивым, чтобы на него засмотреться, но и уродливым тоже не было, но что-то в его лице он нашел знакомым. Видел ли он его где-либо прежде? Может, во сне? И вдруг, будто молния расколола дерево надвое. Мозг Оззи будто разорвался на части, настолько сильна оказалась головная боль, отчего от шумной одышки Оззи чуть ли не начал задыхаться. Этот незнакомец незнакомцем больше не был.
Оззи знал, кем он был.
Я мог быть уверен, что он был где-то рядом. В воздухе снова был отголосок, отдаленно напоминающий где-то звучащую музыку, даже не музыку, а несвязное бренчание. Его присутствие выдавало себя, нельзя было определить точно – где, но где-то на противоположной стороне улицы, сомнений не было никаких.
На протяжении всего дня я с нетерпением ждал, когда он придет. Возможно, старик его предупредил, и он меня искал. Все время, пока я ходил по городу, я не встретил того старика, как и мальчика, которому могло бы быть тринадцать, который мог бы быть тем самым Оззи Слатером. В своем воображении я уже не раз нарисовал его. Сын Роз с ее темными чертами, которые, так или иначе, должны были эхом отозваться, может быть, в его глазах или в волосах. Несмотря на то, что рассказывал мне старик, этот мальчик был моим племянником, и по его венам текла моя кровь, несмотря на то, что он стал монстром. Он был исчезателем – таким как я или Аделард. Он разорил этот город, возможно уже став жертвой исчезновения, совершая действия, о которых он даже и не задумывался.
Я еще раз поел в «Ремзи-Динер» и уже возвращался в гостиницу, как вдруг осознание того, что Оззи Слатер где-то рядом, и его присутствие заполняет собой воздух, заставило меня остановиться.
Мои глаза будто приклеились к пустой точке на противоположной стороне улицы. По деревянному тротуару праздно ходили люди. Кто-то мыл окно ликерного магазина. Все казалось нормальным. Но я знал, что он – здесь, где-то рядом, следит за мной, его глаза разглядывают меня.
И я его увидел. Намек на него. Около пасти переулка в ярком пятне солнечного света через дорогу рядом с «Файв-Энд-Тин» я увидел неясную фигуру.
Я помахал ей, а затем подозвал ее жестом: «Иди сюда… следуй за мной…» Когда я это сделал, то фигура исчезла. Я почувствовал себя нелепо, подзывая кого-то из пустоты. Мои глаза обманули меня, заставив меня принять желаемое за действительное?
Несколько минут подождав, я вошел в мрачный вестибюль, в котором как всегда никого не было. Я ожидал того, как откроется дверь и послышатся тихие шаги.
Минуты прошли. Ничего. Потрескавшаяся плитка пола и никаких шагов по ней. Я подошел к двери и выглянул через грязное окно. Снаружи не было ничего необычного. Я отошел от двери, направляясь к старому диванчику в углу, и тут же за спиной послышались шаги. Я обернулся, и удар в лицо толкнул меня назад. Этого я не ожидал никак. Моя щека загорелась от боли. Я поднял руки, закрываясь от следующего удара в лицо, но он последовал уже в плечо. Меня вжало в стену, и я почувствовал, что мне не хватает воздуха. Смех и низкое бурчание, а затем негромкие удаляющиеся шаги.
- Подожди, - окликнул я его. - Не уходи, - отчаянно пытаясь его задержать, я крикнул: - Мне нужно тебе помочь…
Шаги остановились, затем вернулись.
- И чем же ты мне поможешь? – в его голосе был клубок презрения. Я был в отчаянии, чтобы найти правильные слова, так и не зная, что сказать. Но затем решил говорить только правду, прямо и без азартной игры, используя любую возможность.
- Потому что ты мне нужен…
И ждал.
- Я никому не нужен…
Голос был резким и ожесточенным, он ревел мне в ухо, и своим лицом я почувствовал его несвежее дыхание.
- Я – такой же, как и ты. Мне доступно то же, что и тебе – исчезновение.
И тут же я понял, что «исчезновение» - это было мое слово и слово Аделарда – слово, которое вероятно было ему незнакомо. И я быстро это исправил: - Я пропадаю, становлюсь невидимым, также как и ты…
Снова тишина, которая была глубокой и ошеломляющей, а затем:
- Ты – кто? – прозвучало уже с другого конца вестибюля.
- Меня зовут Пол Морё. Я писатель. Я приехал из штата Массачусетс, где живу в маленьком городке, таком как Ремзи. Он называется Монумент, - я старался говорить быстро и без остановок, не желая потерять его, пытаясь удержать его внимание. – Способность становиться невидимым я называю «исчезновением».
Теперь вся моя игра состояла в том, чтобы попытаться вовлечь его в разговор.
- Стань невидимым, - сказал он с внезапным переливом в его голосе, будто бы он пропевал слова. – Я называю это так. Исчезни, - голос мальчика стал ярче, в нем появился интерес.
- Не имеет значение, как мы это называем, но это присуще нам обоим, тебе и мне. В наших венах течет одна и та же кровь, что делает нас одинаковыми…
- Если тебе это присуще, то сделай это.
- Что?
- Давай.
Его голос хлестнул меня словно кнут. Это была команда, которую нельзя было игнорироваться. Но возможно я бы и не смог исчезнуть. Много лет тому назад я дал горькую клятву после смерти Бернарда больше этого не делать. Произошло уж слишком много ужасного, когда я исчезал.
- Покажи «исчезновение», - снова вызывающе настаивал этот голос, очевидно почувствовав, как я колеблюсь. - Заставь себя исчезнуть. Если говоришь правду.
Мне нужно было прыгать в западню, которая предстала предо мной.
И еще было ясно, что мне придется тянуть время, чтобы удержать его здесь.
- Мне не так просто это сделать, - сказал я. – Мне на это нужно время…
- Сколько времени тебе нужно?
- Сколько времени нужно, чтобы исчезнуть?
- Да, - сказал он. И я услышал пощелкивание его пальцев и шаг в мою сторону на фут или два.
- Это больно? – спросил я.
Пауза была длинной. Я ждал, гадая, что выдает ли мое лицо, читается ли уловка в моих глазах, остановившихся на нем.
- Все это наступает быстро и также быстро проходит - к этому привыкаешь, - сказал он.
- Мне это больше напоминает смерть, - сказал я. - Дыхание прекращается, а затем резкая боль, - я старался удержать свой голос, чтобы продолжить беседу. Понимая, что возможно ему хотелось говорить об этой необычной способности, как и мне когда-то с Аделардом. – А затем наступает холод.
Тишина, на этот раз продолжительная.
- Ты все еще здесь? – спросил я. Пятнышки пыли наполняли воздух в луче солнечного света, косо падающего в помещение через грязное окно. Моя рубашка промокла на спине и подмышками. Я чувствовал, что он еще здесь, но отсутствие ответа было зловещим.
Удар снова застал меня врасплох. На сей раз по челюсти, из-за чего голову отбросило назад.
-Зачем ты это сделал? – спросил я. – Я пытаюсь тебе помочь…
Его близость была ощутимой. Я знал, что он лишь в футе или двух от меня. В тишине вестибюля, его дыхание было громким. Оно было быстрым и коротким. Он был или возбужден, или напуган.
- Послушай, - продолжил я. - Я не просто писатель из штата Массачусетс. Я, больше того… я…
Еще один удар по щеке.
- Я знаю, кто ты, - сказал он, его голос был резким и ожесточенным. – И именно за это мне стоит тебя убить…
Входная дверь открылась, и я обернулся, чтобы увидеть седовласую женщину, прижимающую к груди бумажный бакалейный пакет. Она входила в вестибюль, захлопывая за собой дверь.
Поблизости почувствовалось движение воздуха, и ноги зашаркали по растрескавшемуся полу. Его больше не было. В воздухе повисла пустота. Он ушел.
«Тебе надо было его убить. Там. На месте».
«Я знаю».
«У тебя был подходящий случай, но ты его упустил».
«Мне надо было, как можно больше о нем узнать».
«Он блефовал. Он не может стать невидимым».
«Он может, но вошла пожилая леди».
«Он пытался тебя обмануть».
«А, может, и не пытался».
«А, может, пытался».
«И, так или иначе…»
«Так или иначе, что?»
«Он - мой Па. Мой настоящий отец. Я убил мошенника и негодяя, который избивал меня и мою Ма. А это мой реальный Па. Я хотел увидеть его в течение минуты или двух. Немного поговорить с ним».
«Он же бросил тебя, оставил. Он не старался быть твоим отцом – никогда».
«Тогда, зачем он вернулся? Он сказал, что он хочет помочь мне. Он говорит, что я ему нужен».
«Говорит, говорит… он говорит. Но он сделал то, о чем ты его просил? Нет. Он – жулик. Он хочет использовать тебя. Именно поэтому он приехал».
«Как он может использовать меня?»
«Потому что он знает о твоей способности, о твоих безграничных возможностях. Как только ты оставишь это место и войдешь в мир, во все большие города, ты можешь придти и уйти, оставаясь невидимым. Он это знает. Именно за этим он и приехал. Именно поэтому тебе нужно его убить».
Оззи бежал. Бежал от голоса. Бежал куда попало по улице, не заботясь о том, что его шаги могли быть слышны, или его напряженное дыхание, которое могли ощутить люди, мимо которых он пробегал. Он бежал, пока не начало жечь в легких, а ноги не налились болью. Яркое солнце обжигало ему глаза. Он вытер невидимый нос невидимым рукавом и тут же опустился на землю, чтобы немного передохнуть.
Позже, он ходил по улицам мимо магазинов. Он искал старика, гадая, что еще он рассказал незнакомцу. Он снова и снова возвращался на места, где обычно можно было найти старика: на площади возле башни, в переулке, среди пустых ящиков за «Ремзи-Динер». Его нигде не было. Куда он девался?
Когда уже смеркалось. Он нашел его.
Он шел от входа в «Гленвуд», немного шатаясь. Он, конечно, был пьян. Его глаза округлялись и начинали смотреть в никуда. Как и каждый раз, когда он напивался. Его лицо теряло выражение.
Без сомнения старик посетил незнакомца, который был его Па, тем Па, что бросил его все годы его жизни тому назад. Незнакомец как следует напоил старика, чтобы как можно больше от него узнать о его друге – Оззи Слатере.
«О, старик», - с сожалением подумал Оззи. В конце концов, он мог помочь Оззи. Он мог…
Даже сейчас, стоя на тротуаре, старик пытался идти, будто балансируя на растянутом канате, боясь упасть с большой высоты. И Оззи почти пожалел его. Но он не мог его больше жалеть. Старик Пиндер был предателем, и должен был умереть.
Он убил его быстро, действуя без задержки. Он это сделал так же, как и со старым мошенником, который не был его Па. Он один раз ударил его камнем по голове, чтобы навсегда покончить с его жалкой, пьяной жизнью. Его поразило то, как грустно ему было прощаться со стариком Пиндером. Оззи не думал, что старик не умрет от первого удара. Правая часть головы была уже разрушена ударом камня.
Когда он поднял камень снова, то старик открыл свои ужасные налитые кровью глаза. В них были слезы, которые полились по его щекам, и он смотрел прямо Оззи в глаза.
- Ты заставил меня это сделать, старик, - пробормотал Оззи, глядя на него.
Он ударил его снова, но, на сей раз, удар был не такой сильный, ему стало жаль бедного старика.
«Теперь незнакомец. Он – у себя в комнате. Постучи в дверь. И когда он ее откроет, то сделай это».
Но он не хотел убивать незнакомца. Он мог быть его отцом, его настоящим Па. Возможно, незнакомец на самом деле хотел ему помочь.
«Убей его».
Он не ответил голосу.
«Чего ты ждешь? Этой ночью ты можешь избавиться от них всех».
Он остановился на выходе из переулка. На улице не было никого, во всех окнах было темно. В окнах «Гленвуда» также не было света.
«Ладно, тогда убей монахиню».
Он отступил обратно в переулок и остановился. Ему было нужно время, чтобы подумать, чтобы опередить голос хотя бы на шаг.
«Монахиня выдаст тебя. Полицейским. Ты не можешь доверять монахине».
Вообще-то он устал от голоса и от его поучений.
«Ну, действуй. Иди в монастырь. Сейчас».
«Да, конечно, я убью монахиню».
«Ну, вот, и хорошо».
----------------------------------------------
Дрожа от холода и уже исчезая, я предвкушал ужас кошмара необходимости уходить от мыслей о Розане. Часто, когда исчезновение снова одолевало меня, что произошло и на этот раз в несчастном гостиничном номере в Ремзи, мои мысли обращались к ней, и ко мне снова возвращалась моя застарелая мука.
Прошли годы. С тех пор я больше ее не видел и больше не ожидал от нее никаких известий. Она исчезла из моей жизни так же, как я исчез из жизни других. Исчезновение сделало меня не только невидимым, но и заставило меня почти не общаться с людьми, даже с членами моей семьи – еще один вид исчезновения.
Но не каждый ли тогда, приходит к какому-нибудь исчезновению? Любовь проходит, память стирается, страсть блекнет. «Почему Вы до сих пор не женились, дядя Пол?» Спрашивают мои племянницы, дразня меня (они еще романтичней своих братьев). Я как всегда пожимаю плечами и отшучиваюсь: «Я решил сберечь одну из девушек для кого-нибудь из ваших братьев». Годами я обманывал себя верой в то, что я был предан этому прекрасному призраку - Розане, но где-то в глубине сердца я понимал, что исчезновение заставляет меня уединяться и сторониться общения с людьми. Или же само исчезновение стало для меня поводом и оправданием, чтобы, спрятавшись от людей, освободиться и посвятить себя перу? Лежа на гостиничной кровати, я пытался опередить свои мысли, вину, осознать, что жизнь не дает ответов на мои вопросы, а лишь подвергает их сомнению.
Негромкий шум, будто исходящий от какого-нибудь мелкого животного, скребущегося во мраке, достиг моих ушей. Я снова сел на кровать. И в этот же момент пауза и одышка обозначили, что исчезновение оставляет меня. Боль ошпарила мои кости и плоть, холод испарился.
Ненавязчивый шум повторился, и мне теперь стало ясно, что кто-то царапает обивку двери.
Выскочив из постели, я на ощупь, в темноте пересек комнату и, пытаясь следовать собственному инстинкту, аккуратно приложил ухо к двери.
Слабый, дрожащий голос настаивал: «Пожалуйста… откройте…»
Я медленно открыл дверь и увидел старого мистера Пиндера, лежащего на полу. Он был весь в синяках и побоях. Он с трудом приподнялся на локоть. Один глаз злобно смотрел на меня, другой утонул где-то в месиве из плоти и крови. Его рот открывался и закрывался, как у рыбы, выброшенной на берег, но при этом из него не исходило никаких звуков.
Став на колени, я попробовал прикоснуться к нему, но он мелко и отчаянно закачал головой: «Нет…» - задыхался он. «Мне уже не помочь… слишком много…»
С одной стороны его голова была просто смята, будто арбуз, упавший со стола на пол.
- Кто это вас так? – спросил я. Но ответ был не нужен. – Я отвезу вас в больницу. Там доктор вас осмотрит…
Он закачал головой. На его губах была кровь. Его глаз чуть ли не сверлил меня насквозь, в то же время его голова цеплялась за воздух, подзывая меня, чтобы я приблизился к нему. Я наклонился над ним, мое ухо было в дюйме или двух от его рта.
Его хриплый и задавленный голос напоминал шепот в пещере. Он спешил сказать сразу все.
- Мальчик… сказал…, монахиня… следующая… - его тело дрожало, и в его грязном дыхании было не отрицаемо исходящее из него зловоние смерти.
Его руки дергались в конвульсии, когда он пытался схватить меня за руку.
- Идите, - скомандовал старик, и кровь полилась из его рта, будто это слово прибыло из темного, кровавого, полного проклятья подвала его души.
Он обмяк, разрушившись у меня в руках, выскальзывая из них. Я пытался мягко уложить его голову на локоть. На меня все еще смотрел его налитый кровью глаз. Все остальное, освобождаясь от боли, безвозвратно лишалось жизни.
Я пощупал пульс – его не было. Какое-то время я все еще держал его безжизненную руку, затем закрыл его полный ужаса глаз.
Во мраке женский монастырь напоминал мне дремлющего динозавра, очертания которого вырисовывались на фоне ясного, ночного, летнего неба с яркой луной в зените. Я остановился посреди внутреннего двора, окруженного тенью кирпичных стен, рельеф которых в лунном свете был столь же ярким, как и в полдень. Пытаясь найти свет в каком-нибудь окне, я увидел мерцание лишь в одном из высоких, узких окон где-то в центре здания – без сомнения это была часовня, где круглосуточно молились монахини – и день, и ночь.
Я думал, что мне делать дальше – позвонить ли в колокол, что, несомненно, вызовет тревогу в монастыре. Но, возможно, было уже слишком поздно. Я совершил еще одну ошибку, придя сюда в столь поздний час? Уходя из гостиницы, я, анонимно и не представляясь, позвонил в полицейский участок, рассказав о теле, лежащем в вестибюле «Гленвуда». А затем я отправился сюда по ночному шоссе, стараясь не попадать в свет фар проезжающих мимо машин, чтобы не быть замеченным, осознавая при этом, что выгляжу достаточно растеряно и нелепо, в одиночестве идя вдоль обочины. Но, как бы то ни было, мне нужно было встретиться с этим мальчиком самому. Кто еще может его понять и помочь ему справиться с адом исчезновения?
- Ты?
Я аж подскочил от удивления. Голос застал меня врасплох откуда-то из темноты.
- Ты где? – спросил я, отчаянно оглядываясь вокруг.
- Ты мой отец? – переливался детский голос.
- Нет, я тебе не отец. Скажи, где ты?
- Здесь, - его голос звучал уже с другой стороны. – Кто ты, если ты мне не отец?
- Я твой дядя, а твоя мать приходится мне сестрой. Ты - мой племянник…
Он вышел, и я увидел его в лучах лунного света. Он уже не прятался за исчезновение: для своих тринадцати лет он был далеко не крупного телосложения, на вид я бы ему дал меньше, на его лбу извивалась прядь черных волос. Он поднес руку к носу и высморкался. Его глаза метались по сторонам. Он убрал руку, и я увидел его отвратительный и распухший нос, совсем не соответствующий его лицу. В его лице я искал знакомые черты, присущие Роз или Аделарду, а может и мне самому. Но не найдя ничего похожего мне вдруг показалось, что во всем этом была ошибка. Мне здесь нечего было делать, и надо было возвращаться обратно в Монумент, чтобы забыть об этом кошмаре. Он немного переступил с ноги на ногу, и теперь свет поймал его совсем по-другому. Да, я нашел признак эха Морё в легкости движения его тела. Оно напомнило мне кузена Джуля, а также выражение в его глазах – оно было мягким, как у Роз, и это невозможно было утаить.
- Я должен тебя убить, - сказал он.
Это был его голос, и вместе с тем не его. Он был надрывным, искаженным, уродливым, отделенным от него, будто звучащий из щелей где-то внутри его хрупкого тела.
- Ты не должен меня убить, - ответил я. – И, вообще, ты не должен делать того, чего ты не хочешь.
- Я знаю… я знаю… - это снова был его собственный голос. Передо мной был растерявшийся и перепуганный мальчишка, и я видел дрожь его хрупкого подбородка.
Из его носа начало течь. Он вытер его тыльной частью ладони.
- Но я все равно собираюсь тебя убить, - сказал он другим голосом, острым и проникновенным. – А затем, монахиня…
- А кто затем? – спросил я, скрывая облегчение от мысли, что монахиня была в безопасности. Но что его другой голос? - Ты собираешься убить каждого в этом мире?
- Я никого не хочу убивать, - это снова был голос мальчика. – Да, это я убил старого мошенника, и я не сожалею об этом. Я бил его и бил по голове за то, что он сделал со мной, - он коснулся своего носа. – И за то, что он сделал с моей Ма, которая ни разу и мухи не обидела в своей жизни. И я продолжал бы и продолжал…
- А что старик? – спросил я осторожно, но, приближаясь к нему, пытаясь показать, что я – не враг, а кровь его крови, член его семьи.
- Старик выдал тебе нас, – снова был этот уродливый голос. - Он должен был умереть. Его голова должна была быть размозжена вдребезги. Монахиня – следующая.
Теперь я наблюдал за опасным соперничеством. Мне противостояли уже два противника, кроме мальчика самого, был еще некто, существующий в пределах него, будто использующий его личность для собственных целей, превращая его в убийцу.
- И что такого сделала монахиня, чтобы ее убить? – спросил я. – Зачем ей нужно причинять какой-либо вред?
Было ли возможно оставаться в контакте с мальчиком через эту его другую индивидуальность?
- Она знает… - затрещал голос. - Она притворяется, что столь добра ко мне, а на самом деле она следит за мной, наблюдает…
- Заткнись, - закричал я. – Я не с тобой говорю. Мне нет дела до тебя. Я говорю с мальчиком, Оззи Слатером - не с тобой…
Мальчик посмотрел прямо мне в глаза, и я понял, что он смотрел куда-то не в мою сторону с самого начала нашей встречи. Его взгляд фокусировался где-то за моим плечом. Теперь наши глаза встретились.
- Ты на самом деле моя дядя? – спросил он.
- Да, - ответил я. - А моя сестра Роз - твоя мать. Ты бы любил ее, Оззи, если бы знал. И она тебя любит…
- Она бросила его, - это был уже другой голос – резкий и обвиняющий.
- Ей пришлось это сделать, - сказал я мягко, тактично, пытаясь игнорировать этот голос, стараясь поддержать разговор с мальчиком. – У нее не было другого выбора. Она была молода в то время и не следила за собой. Она была в отчаянии…
- Что за мать, которая бросает свое дитя?
- Она хотела, чтобы ты жил. Она хотела, чтобы ее дитя жило. Она могла бы сделать аборт и убить тебя в утробе. Вместо этого, она прошла всю боль беременности, родов и крови. И она отдала тебя монахиням, чтобы они нашли для тебя хороший дом. Разве это не похоже на заботу?
- Как она выглядит? Она красива?
- Она прекрасна. И она любит тебя в глубине души. Это она рассказала мне о Ремзи. Я знал, что один из моих племянников должен быть наделен даром исчезновения, он где-то в этом мире. Она рассказала о тебе, где ты. Это от нее я узнал, как она тоскует о тебе, как ей тебя не хватает. И я нашел тебя. Для нее…
- И что ты от меня хочешь? – спросил он с уже искренним любопытством.
- Помочь тебе, как я уже это говорил. Я владею такой же способностью, как и ты. Эта способность может принести много бед. Она есть и у меня. До меня она была у моего дяди. Он приехал, чтобы найти меня, чтобы помочь мне так же, как и я собираюсь помочь тебе. Это передается от дяди одному из его племянников на протяжении сотен лет.
- Ты блефуешь, - заревел резкий обличительный голос. – Все это, чтобы использовать эту способность. Вот, что тебе от нас надо – использовать нас. За этим ты приехал.
- Мне самому от тебя ничего не надо, - возразил я. – Это нужно только тебе, а я лишь хочу помочь…
- И как ты сможешь… помочь мне? - и теперь это был совсем другой голос, слабый голос ребенка, не только растерянного и изумленного, но и совсем запутавшегося. Ребенок, который должен бы стать следующим поколением исчезателей.
- Сначала, ты должен прекратить все, чем ты занимаешься, - сказал я. - С монахиней. С ней ничего не должно случиться. Ты должен оставить ее в покое. Идем со мной…
- В полицию?
- Нет, не в полицию. В первую очередь побываем у врача. Затем уедем из Ремзи. В Бостоне я отвезу тебя в больницу, где занимаются случаями, подобными твоему. А затем, да, в полицию, но не зачем ты думаешь. Туда обращаются и за другими вещами. Ты не виноват, Оззи, в том, что ты успел наделать. Ты – жертва…
Понял ли он что-либо? Сумел ли я хоть что-то ему доказать?
- Ты врешь, - закричал он, его рука быстрым и внезапным движением достала из-за пояса нож. Его лезвие блеснуло в лучах лунного света.
Инстинктивно, я подскочил к нему и выбил нож из его рук на землю. Когда я поднял глаза, то увидел, что мальчик начал таять, будто рассеивающийся в воздухе дым, и это происходило настолько быстро, что было трудно поверить, что секунду или две до того он стоял передо мной.
Отступив назад, позади себя я почувствовал стену, поняв, что пути для спасения у меня нет. В тот же момент я увидел, как нож отрывается о земли, и он уже в его невидимых руках.
Как загипнотизированный, я наблюдал за ножом, который хлестал в воздухе, будто миниатюрный меч. Затем нож остановился. Его острие смотрело прямо на меня, и он снова начал двигаться в мою сторону. Сомнений не было. Меня собираются убить. По мере приближения ножа к моему животу, внутри меня все стало ежиться. Острие ножа уже вспороло мне рубашку и остановилось, прежде, чем окончательно погрузиться в мою плоть.
Но этого не произошло.
Вместо этого начался смех - непристойный и похотливый, это был хохот триумфа.
- Сначала ты, а затем Сестра Анунсиата…
Ее имя зазвенело в моих ушах, и я вспомнил голос Роз: «Сестра Анунсиата, она такая маленькая, похожа на пожарный гидрант». Монашка, сделавшая все, чтобы сын моей сестры был усыновлен. Это было в самые трудные дни ее жизни.
- Убей его.
- Подожди, - возразил голос мальчика.
- Чего ждать? Он должен умереть в любом случае.
- Он - моя кровь. Он - мой дядя…
- Он лжет.
- Он сказал, что у него такая же способность, как и у меня. В наших венах течет одна и та же кровь.
- Пусть это докажет.
Нож все еще был у моего живота, его острие касалось моей плоти, и я чувствовал точку колющей боли. Но мне было ясно, что мое положение было сомнительным. В любой момент голос мог приказать мальчику нажать на рукоятку ножа.
- Заставь его это доказать, - потребовал голос.
- Ладно, - уступил мальчик голосу грубо и резко. А затем уже мягче он обратился ко мне: - Докажи мне, - сказал он. - Докажи это голосу. Стань невидимым, исчезни.
- Кто этот голос? – спросил я шепотом, пытаясь продолжать свою отчаянную игру, чтобы еще немного протянуть время.
- Не знаю, - ответил он шепотом, присоединяясь к моему усилию в заговоре против голоса. - Но он слишком настойчив, и у меня не получается не следовать его указаниям. Я перестаю быть собой, когда начинаются эти указания.
Я слышал, как он шмыгает носом. Наверное, он снова вытирал свой распухший нос, напоминающий пластиковый нос клоуна на тонкой резинке.
- Пожалуйста, исчезни, докажи, кто ты…
- Я не пользуюсь исчезновением уже многие годы. Я поклялся много лет тому назад, что больше не буду исчезать. Всякий раз, когда я пользовался исчезновением, случалось худшее. Кто-то умирал. Я не хочу, чтобы это произошло с кем-либо еще… - я подумал о своем брате Бернард и о Рудольфе Туберте, и еще о себе - убийце.
- Ты умрешь, - скомандовал грубый голос.
В то же самое время нож еще немного углубился в мою плоть. Хоть стало и не намного больней, но я почувствовал, как что-то теплое начало растекаться по моему животу, а в коленях наступила слабость.
- Сделай это, - умалял меня мальчишеский голос.
Я вжался в невидимую стену, совершив то маленькое движение, от которого воздерживался годами, не будучи в конце концов уверен, что на сей раз это сработает. Но у меня не было выбора, как и сомнений в том, что этот мальчик, ведомый своей еще одной индивидуальностью, убьет меня, монахиню и еще кто знает кого – он не остановится ни перед чем.
После паузы небытия наступила вспышка боли и холода, и все произошло как никогда быстро. Так еще я не исчезал.
Я услышал грубый шепот:
- Теперь он еще опасней. Мы должны его убить.
Нож блеснул словно меч, и это заставило меня быстро отступить в сторону, что далось мне с легкостью, будто вместе с невидимостью исчезновение дало мне энергию и быстроту.
- Где ты? - в голосе мальчика было замешательство и страх.
- Здесь, - сказал я, а затем быстро переместился в другое место. - Теперь ты мне веришь?
- Да, - ответил он.
Он исчез – незнакомец, который был его дядей, будто глазом не моргнул, став облаком дыма, туманом в лунном свете и затем ничем. Оззи наблюдал такое, когда сам практиковался перед зеркалом, но чтобы такое произошло с кем-либо еще, его это просто обескуражило. Он был потрясен и испуган, потому что нож уткнувшийся в ничто висел в воздухе, оказавшись теперь совсем бесполезным предметом.
- Ты где? – прошептал он снова, когда страх пополз мурашками по его телу. Он почувствовал себя беззащитным, открытым для нападения.
Ответа не последовало. Дядя играл с ним уже в свои игры. Где он близко или далеко, слева или справа от него?
- Найди его и убей.
Снова этот голос. Ему так хотелось расправиться с этим голосом, но он не мог, потому что этот голос был им самим.
- Ты упускаешь время.
Вдруг нож выскочил из его руки. Сильная боль обожгла его запястье. Нож упал на землю, закрутившись где-то около его ног.
- Подбери.
И тут же нож отскочил в сторону, заблестев в лунном свете, будто рыба, выскочившая на лед из воды. Он остановился где-то в нескольких футах от его ног. Затем был звук приближающихся шагов.
- Подожди, - сказал он. - Не уходи…
В ответ была тишина и спустя секунду:
- Я здесь, - голос его дяди был где-то поблизости. - Я ногой откинул нож в сторону, потому что мы не можем говорить, если между нами нож. И мне нужно поговорить с тобой. С тобой, а не с тем голосом, который я продолжаю слышать. Этот голос – не ты, Оззи. Этот голос - убийца, а ты - нет. Тебе надо отделиться от этого голоса. Ты должен ему сопротивляться, бороться с ним, не давать ему воли…
- Видишь, что он пытается сделать? Он пытается поссорить нас, разделить нас. И он хочет завладеть тобой. Ты хочешь, чтобы он тобой завладел?
- Нет.
- Вот, что он хочет с тобой сделать. Ты должен избавиться от него.
- Но как?
- Подбери нож, и держи его в руках.
Я был удивлен слушая спор двух голосов в лунном свете, освещающем задний двор женского монастыря. Мальчик спорил сам с собой, в два голоса, до не узнаваемости отличающихся друг от друга. Один был грубым и настойчивым, призывающим к разрушению, а другой - юный и хрупкий, голос растерявшегося мальчика.
Пока я это слушал, волна печали захлестнула меня с головой. Печаль потерь, знакомая по потерям близких людей, которых знали долгие годы. А теперь я терял этого мальчика, моего племянника, бедного исчезателя, такого же, как и я, внутри которого сидел необузданный дикарь.
- Теперь.
Слово прозвучало со всей безотлагательностью и безумием. Это был короткий, порочный звук, четко разделенный на слоги. В воздухе зашумели его резкие движения, будто от качающихся на ветру ветвей деревьев, что при лунном свете вызывало ощущение бега. Я тоже поспешил к ножу, чтобы завладеть им первым. Успею ли? Я нагнулся, протянув к нему руку. Но нож подскочил в воздухе прежде, чем я дотянулся до него. Он меня опередил, но это еще раз давало мне преимущество – по ножу в его руке я смог определить, где он стоит.
Я встал и пнул его в живот, примерно оценив высоту его от земли. Мой ботинок попал в цель, он вошел в мякоть его живота, гораздо глубже, чем я предполагал. Он взревел от боли, и нож выскочил из его руки и упал на землю, начав свободно раскачиваться на собственно рукоятке.
Нож был уже у меня.
В этот момент я осознал свою ошибку. Теперь этот нож выдавал мое местонахождение, как до этого его. Я также забыл о том, как быстро в юном возрасте проходит боль, и как она почти ничего не значит, пока удар головой мне в грудь не опрокинул меня на землю. Прежде чем дыхание оставило меня, я успел вскрикнуть от боли и выронить из рук нож. Вокруг моей шеи обвились руки, которые не были руками тринадцатилетнего мальчика, это были стальные руки смертельного врага, который не сдается. Он одержим безумием, получая от него всю свою силу. Пальцы сжимались вокруг моей шеи, пытаясь вмять кадык мне в горло, прекращая доступ воздуха в мои легкие. Он меня душил, и это было не на шутку. Я уже не мог крикнуть, а лишь беспомощно, судорожно шевелил руками и ногами. Уже лежа на спине, я пытался вывернуться из-под него и сесть, чтобы избавиться от твердых камней под моей спиной, которые, впиваясь в позвоночник и причиняли мне сильную боль. Я изо всех сил боролся с чудовищем, которым был мой племянник. Я отчаянно пытался оттолкнуть его руками, пока моя правая рука не наткнулась на нож. Я как смог подтянул к себе его рукоятку. Мне это было нелегко, так как мы были стянуты друг с другом его крепкими объятиями. Его вспотевшая щека была плотно прижата к моей, его тонкме пальцы все плотнее сжимали кольцо вокруг моей шеи. Слабость от удушья все больше напоминала о себе, подавляя собой все мои желания, мысли, волю к борьбе и сопротивлению. Я почувствовал, как исчезаю, но не в смысле невидимости. Это было исчезновение из жизни, переход в забвение, из которого не возвращаются.
- Умри, ублюдок. Сдохни.
Резкий грубый голос зажег маленький огонек в моем уходящем сознании. Я знал, что мне изо всех сил нужно сопротивляться этому безумцу, поселившемуся в теле хрупкого мальчика. За мной было лишь одно последнее усилие – всадить нож в его тело, независимо оттого, смогу ли я дышать. Я собрал все оставшиеся силы, чтобы выбраться из поглощающего меня мрака, чтобы открыть глаза. Сквозь ночной туман и туман в моих заплывших глазах я увидел блеск лежащего у моей руки ножа, и понял, что фактически он в ней. Его нужно было лишь поднять и ввести в тело этого монстра, чьи пальцы все сильнее смыкались вокруг моего горла. Но все это показалось мне невозможным. Сил не осталось ровным счетом ни на что. «Давай, действуй», - скомандовал я себе. – «Действуй. Закончи это. Навсегда». Чувствуя резь в глазах, я сосредоточился на ноже. На это ушли остатки всех моих мыслей. Нож стал всем моим миром, лунным светом в конце туннеля, ориентиром, выводящим из смертельного мрака, как трясина, засасывающим всю мою жизнь. Я поднял руку, чтобы нож пробил его одежду и плоть. Все оставшееся от меня и моей жизни было сейчас на кончике этого ножа. И я лишь наблюдал, как нож, наконец, медленно опустился, толчком уткнувшись в его плоть, и начал в ней утопать. Я больше не думал о пальцах, которые стали частью моего горла, мрака, укутавшего все мое сознание, или затаившего дыхание мира в ожидании конца. Я видел только нож, который все глубже и глубже погружается в его невидимое тело.
Крик боли заполнил воздух, полный ужаса телесных мук. И в тот же момент поток воздуха устремился в мои легкие. На свете не было ничего слаще этого воздуха, не было ничего ярче и красивей вновь улыбнувшейся мне жизни. Его пальцев на моей шее больше не было, хотя отпечаток боли от их продолжал напоминать мне о мраке, который еще за мгновение до этого поглощал меня. Я снова поднял нож и вонзил в его тело, и продолжал это делать, не в силах остановить уже свое собственное безумие, охватившее меня с ног до головы. Еще какие-то секунды он обнимал меня. Еще мгновение я слышал плач рыдающего ребенка, проснувшегося средь ночи в полном одиночестве. А затем он вдруг ослаб, отпустив меня и откатившись в сторону.
Он знал, что обречен и умирает, когда лезвие поначалу лишь коснулось его тела, а затем, проникнув в него, прошло через его внутренности, от которых зависела вся его жизнь, чего прежде с ним не бывало. Он хотел, чтобы все это скорее закончилось, ему нужно было уйти с миром, а голос велел ему продолжать. Но он не хотел. К черту этот голос: «Продолжай, души его…»
Боль была непреклонна, распространяясь через все его тело, будто огонь, поедающий его изнутри.
«Ма…», - кричал он. - «Ма…» - и в этом крике он открыл глаза, чтобы увидеть, была ли она тут, но он видел только кровь - свою собственную. Лишь прежде, чем закрыть глаза в последний раз, он преодолел волю продолжающего беситься в нем голоса и зарыдал. Он услышал другой голос, голос его матери, который напевал ему о чем-то далеком. Он уже не мог разобрать слова или мелодию, он слышал лишь ее голос – откуда-то издалека.
Он шел на ее голос.
Во мрак.
В никуда.
Мальчик начал появляться из исчезновения в лучах лунного света медленно, постепенно, его тело появилось, будто изображение на фотобумаге в проявителе из моих слез. Оно было мягким и расслабленным на фатальном этапе своей жизни. Он больше не дышал. Лицо было расслабленным и свободным, будто бы нетронутым временем, болью и душевными ранами, накопившимися за всю его короткую жизнь. Его раздробленный нос уже не выглядел столь отталкивающе. Теперь он был всего лишь разбитым и поломанным, похожим на старую боевую рану.
- О, Оззи… - промолвил я, ощущая вкус собственных слез, стекающих в мой открытый рот. В это время за окнами монастыря зашевелились огоньки свечей.
Пока я стоял над телом мальчика, внутри меня что-то начало шевелиться, где-то в глубине, я не мог осознать – где, нечто не связанное с болью, с потерей или даже со мною самим. Оно совсем не поддавалось осознанию, и не было похоже на исчезновение, оно было чем-то совсем другим, не из этого мира.
«Прощай», - сказал я.
Но собственный голос я не слышал.
Не слышал и не знал, кому или зачем я это сказал.
---------------------------------------------
Сьюзан.
Конечно же, вымысел.
Таким был приговор Мередит уже в конце моего Манхэттенского лета. Слово, фактически, ставшее своего рода линией жизни, соломинкой, за которую хватаешься, если тонешь.
- Нужно быть слегка сумасшедшей, чтобы выжить в литературном бизнесе как агенту, - сказала Мередит. – Но это исчезновение пробрало меня до костей…
И я согласилась.
Черт. Я снова должна соглашаться.
Несмотря на то, что мои глаза должны быть на информационной доске, здесь в главном помещении офиса, я не могу устоять и снова хочу перечитать эту рукопись.
Несмотря что на улице ноябрь, зима забралась уже сюда, в обставленную мебелью комнату, которая уж точно не номер в отеле «Риц» - она не отапливается и не убирается. Комната в общежитии кажется красивым мифом бостонского университета. И мне повезло, что я нашла это место, откуда, если подойти к окну, то можно увидеть небольшой кусочек реки Чарльз.
Здесь, в Бостоне я сижу за пишущей машинкой и печатаю, наверное, как и Пол Роджет когда-то в Монументе. Он писал большие романы и короткие рассказы, а что пишу я?
Я – дурочка.
Безуспешно пытаюсь упорядочить свои мысли на бумаге.
Все еще стараясь следовать изречению профессора Варонского, я укладываю слова на бумагу, пытаясь найти смысл между строк. Начало – тяжелое, но к концу декабря я должна все закончить. И все мои поиски в библиотеке должны стать законченным докладом для очередного научно-политического проекта.
К черту все.
Вернемся в Нью-Йорк и к Мередит, и к тому, как мы без конца обсуждали рукопись Пола.
По большей части я была вовлечена в лихорадочный мир «Брум и Компания». Двенадцати- и четырнадцатичасовые рабочие дни, проводимые в офисе вместе с Мередит, выглядели еще более напряжено из-за ее неутомимой энергии и желания все успеть.
Не было дня, чтобы мы не общались, а затем вечером в полдесятого я в бессилии падала на кровать, в то время как она могла остаться в офисе или уйти на собрание издателей. Или даже придя домой, она могла часами болтать по телефону. В телефонных беседах, которые казались бесконечными, постоянно звучал торговый жаргон.
Время от времени мне казалось, что мы снова и снова обнаруживаем друг друга, удивляясь этому явлению. Однажды утром, вернувшись из церкви Святого Пата, Мередит сказала:
- Знаешь, Сьюзен, ключ ко всему – Роз, - будто вытащив причудливый предмет из ниоткуда. – Если бы она все еще была жива, то она смогла бы дать ответ, был ли у нее внебрачный ребенок или нет?
- Правильно, - сказала я, гадая, у кого из нас нашлась бы храбрость спросить ее об этом.
Как-то вечером у нее в квартире, после того, как был разогрет в духовке замороженный ужин, и мы, истощенные безумным днем в офисе «Брум», только начали есть, она сказала: «Мне нужно с тобой кое о чем поговорить, Сьюзен», - это был ее лучший голос из тех, что я слышала в офисе.
Заставив себя взбодриться, я лишь ответила:
- Да.
Изнеможение на ее лице внезапно растворилось, она посмотрела прямо мне в глаза и сказала:
- Исчезновение.
Она почти разложила слово на слоги, и это прозвучало донельзя изящно.
Я продолжала ждать.
- Исчезновение, - снова произнесла она, затем: - Невидимость. Пропадание. Растворение в видимом пространстве.
Теперь она ждала мою реакцию, в ее глазах горел вопрос, который я не смогла бы понять.
Мне все еще нечего было ей сказать, и она продолжила.
- Видишь, насколько невозможно звучат эти слова? А написанные на бумаге – они прекрасны. В уме – в твоем или моем, они также замечательны. Но вчера, ненадолго оставшись одной в офисе, закрыв дверь, я громко объявила: «Пол Роджет мог стать невидимым». И тут же, вслушавшись в эти слова, вышедшие из моего рта, я поняла, как невозможно они звучат. Попробуй сделать это, Сьюзен.
И я попробовала:
- Пол Роджет исчезал, становился невидимым, растворялся в видимом пространстве…
- Видишь о чем я? – спросила Мередит.
И мне все стало ясно.
На бумаге, между первой и последней страницами рукописи, не было ничего невозможного. Ведь на самом деле можно было коснуться солнечного зайчика на ковре, мебели, мимо которой проходишь, открыть кран, из которого польется вода, ощутить головную боль и одиночество воскресным вечером. Изображения, созданные монахинями, глаголы, сравнения и метафоры станут лишь иллюзиями - словами на странице. И тогда исчезновение останется всего лишь еще одним словом.
Наконец, в вагоне метро, переполненном толкающимися висящими на ремнях и поручнях людьми, она сказала:
- Сегодня я произвела еще одну проверку. Мне помогла одна знакомая девушка из отдела исследований в «Таймс». Она запросила Ремзи, штат Мэн, и, оказалось, что такого города не существует, запросили монастырь Сестер Милосердия - его не существует также.
Ее оттолкнуло в сторону, когда поезд начал резко тормозить, с надрывным воем проносясь мимо платформы следующей станции.
- Мы проверили все старые курортные города с высохшими источниками. Снова: ничего, - возможно предупреждая мой ответ, она сказала: - Все, что мы не запрашивали, не существует вообще.
- Тогда, зачем он перешел от реального Френчтауна к несуществующему Ремзи? – спросила я. - От первого лица Пода к третьему лицу Оззи?
- Потому что все это – вымысел, беллетристика. Как и должно быть, Сьюзен, - в ее голосе было своего рода отчаяние.
- Я знаю, - сказала я.
Мы посмотрели друг другу в глаза и спустя какое-то время отвернулись друг от друга. Это выглядело объявлением перемирия – здесь, в переполненном вагоне нью-йоркской подземки, с грохотом несущего нас под улицами Манхэттена. Тем летом о рукописи мы больше не говорили.
Но следующей ночью, уже лежа в кровати, я подумала о дедушке и о том, что он однажды мне сказал, когда я приехала к нему в Монумент. Об этом я не рассказала Мередит и даже не допустила сама, когда обнаружила и прочитала рукопись в ее квартире.
За год до того, в октябре, когда в воздухе кружила разноцветная листва, и кругом была неописуемая красота, я приехала в Монумент поездом компании «B$M». Дедушка встретил меня на вокзале и повез меня по городу, показывая мне места, описанные Полом в его романах и рассказах. И мы остановились около общественной библиотеки напротив здания муниципалитета.
- Когда мы с Полом были детьми, то проводили здесь очень много времени, - сказал он, показывая на старый камень, затиснутый между деревом и кустарником. – Фактически, Пол тут жил. Он рассказывал мне, что находил реальность в каждой книге, стоящей на библиотечной полке. Мне было интересно – правда ли это? – он засмеялся, тряся головой. - Я думаю, что библиотеку он знал лучше самих библиотекарей. Однажды я заподозрил его в том, что он знает все секретные места этого здания…
Будучи склонной к драме, но старательно скрывая это, я взволнованно сказала:
- Секретные помещения.
- Однажды, когда нам с ним было одиннадцать или двенадцать, - в его голосе зазвучали ноты нежности. – В подарок на Рождество я получил набор юного детектива, и мы пошли в библиотеку, чтобы найти книги по криминалистике. Мы прокрались в отдел для взрослых, что тогда не составило труда, потому что в те дни в библиотеке было немноголюдно. Я нашел книгу о снятии отпечатков пальцев и начал искать Пола. Я его так и не нашел – обыскал все здание. Он будто сквозь землю провалился. Наконец, он нашелся. Он выглядел виноватым как ад, бледным, почти больным. Я пытался узнать у него, где он прятался, может, он знает какое-нибудь потайное место? Он сказал, что почувствовал себя неважно, сел на полку и, кажется, уснул. Для меня это было странным, но я не обратил на это внимания. В тот год ему на самом деле было нелегко. Он падал в обморок раз или два, похудел, плохо ел, у него постоянно что-нибудь болело – вероятно, половая зрелость, как сказал доктор, и прописывал ему всякие виды тонизирующих средств, витамины…
В то время, произошедшее в библиотеке меня не впечатлило, оставив незначительный отпечаток в моей памяти. До того летнего вечера в квартире у Мередит, когда я прочитала рукопись Пола.
Почему мой дедушка не упомянул об этом в его рапорте в ответ на запрос Мередит?
Он отказался признать исчезновение Пола, потому что это привело бы его к другим заключениям, которые он бы не принял?
Или у него была какая-то тайна?
А что скрывает сама Мередит?
И что мы все скрываем друг от друга?
В конце концов, я не стала рассказывать Мередит об исчезновении Пола в библиотеке.
Две недели тому назад я приезжала в Монумент. Это было впервые после моего с возвращения из Нью-Йорка. И я увидела дедушку: он был слаб и бледен, он лежал на койке городской больницы хирургического отделения.
- Толстая кишка, - сказал он. – Снова осложнения.
- Что за осложнения? – спросила я в потрясении увиденным: человек, который никогда ни чем не напоминал дедушку, внезапно им стал. Седина пропитала его черные волосы, которые были растрепаны и непричесанны, и в которых не осталось былого блеска. Вместо здорового загара на его лице теперь был старческий пепельный оттенок.
- Они не еще знают, - ответил он. – Старость – это такое запутанное дело, Сьюзан.
- Ты не старый и никогда таким не будешь.
- Мне шестьдесят три, моя девочка. Шестьдесят три года – это старость. Это когда сорок с лишнем лет прошли на ногах, двадцать – во сне, когда я одевался в костюм, застегивал запонки на рукавах, а потом вдруг мне выдали больничную одежду, - он вздохнул и закрыл глаза, а затем сказал: - Черт, у меня была хорошая жизнь.
Разговор о прошлом пошел напряжено, будто такой напряженной до того была вся его жизнь.
На северной окраине Бостона, я нашла старую церковь и зашла внутрь, чтобы зажечь для него свечу так же, как и в былые времена это делало его поколение. Только свечей уже не было, лишь множество маленьких лампочек, установленных в подсвечниках. Они зажигались, если в щель вложить монетку. Я опустила доллар в коробочку со щелью и произнесла молитву перед статуей Святого Джуда.
Когда я снова навещу своего дедушку в Монументе, то больше не буду расспрашивать его, задавая вопросы о Поле.
Я и Мередит иногда перезваниваемся по вечерам. Ей бы хотелось, чтобы следующим летом я снова вернулась на работу в «Брум и Компанию». Пару дней назад от нее пришло письмо со следующим содержанием:
«Вчера у меня была продолжительная беседа с Уолтером Холландом из «Харбор-Хаос». Он все еще заинтересован опубликовать полное собрание сочинений Пола Роджета, и его глаза просто загорелись, когда я рассказала ему о новой рукописи, пусть даже существующей только во фрагментах. И, знаешь, что радует, Сьюзен, как только я отдала ее посыльному этим утром, то почувствовала покой, что ли, завершение миссии… (невозможно найти подходящее слово), но это овладело всей мной. Я почувствовала, что я исполнила свой долг, будто Пол хотел, чтобы через двадцать лет, после того, как его не станет, я это сделала. Я сошла с ума? Возможно. Но своего рода печаль не оставляла меня все эти годы с тех пор, как он умер…»
Пол Роджет умер в своей постели в квартире, которую он снимал на Второй Стрит во Френчтауне 3 июня 1967 года. Ему тогда было сорок два года. В некрологе, помещенном на главной странице «Нью-Йорк Таймс» было сказано, что он умер из-за неизлечимой болезни. Дедушка рассказывал, что в последние свои годы Пол имел ряд заболеваний. У него развился диабет, он сильно похудел, и незадолго перед смертью у него не проходил жар.
Он стал еще большим отшельником, чем когда-либо прежде. Он без конца переезжал с квартиры на квартиру, отказывался от телефона, прекратил писать (хотя он, должно быть, в то время продолжал писать эту рукопись – «Исчезновение»). Когда стучали в его дверь, то он мало кого впускал в свой дом. Хотя он никогда не избегал своих племянников и племянниц, его интерес к их компании уменьшился, и, почувствовав к себе его растущее безразличие, они прекратили к нему приходить. Мой дедушка иногда видел его на воскресной мессе, но ни разу на собрании общины.
Он, кажется, исчез совсем, не из видимости, как в той его рукописи, а как исчезают краски и цвета опавших осенних листьев, или как день переходит в ночь, будто он начал жить своей рукописью, не задумываясь о том, что будет дальше.
В конце концов, так он и исчез.
И я с сожалением подумала: «Все кончено».
Пока.
Пока пять дней тому назад ко мне в руки не попала газета «Бостон-Глоб». Я нечаянно наткнулась на статью, которую вырезала и тут же приколола к себе на доску:
«ЗАГАДОЧНЫЙ ВЗРЫВ УНЕС 75 ЖИЗНЕЙ:
ВТОРАЯ ТРАГЕДИЯ ЗА НЕДЕЛЮ»
«Шервуд, штат Нью-Йорк (Агентство АП). В этот вторник таинственный взрыв на химическом комбинате унес семьдесят пять жизней рабочих и еще двадцать три человека были тяжело ранены. Это уже вторая трагедия за неделю, что немало для небольшого городка, в котором проживает всего лишь одиннадцать тысяч человек. В пятницу вечером, когда во время выпускного вечера пожар охватил здание Шервудской Средней Школы-Гимназии, погибли двадцать учеников и три преподавателя.
Причины взрыва и пожара до сих пор не установлены. Шеф полиции Герман Барнаби сказал, что «в обоих случаях есть подозрение на то, что здесь ведется какая-то грязная игра».
«Мы окружены буферной зоной», - заявил директор химического завода Генри Тексбури. – «Потому что производим опасные химические реагенты. И наша система безопасности находится на высочайшем уровне. Наши эксперты подтверждают, что при соблюдении всех мер безопасности незаконное проникновение на территорию комбината невозможно. Совершивший этот преступный акт должен быть невидимым».
По словам руководителя школы Вито Андалуси совершить поджог такого масштаба на территории гимназии было также «невозможно». Приблизительно сто человек избежало отравления дымом и огнем, но те, кто погиб, оказались заперты в коридоре, так как все двери аварийных выходов оказались заблокированы.
«Дверь главного входа была под моим персональным наблюдением весь вечер» - продолжал руководитель Андалуси. – «Эта предосторожность была принята, потому что в прошлом году на территорию гимназии проникли посторонние, что привело к беспорядкам на церемонии вручения дипломов. Я дал слово, что на этот раз такое не повторится. Но механизмы замков оказались повреждены, в результате выбраться из задымленного помещения стало невозможно. Получилось так, что учащиеся и преподаватели погибли по моей вине».
Шеф полиции Барнаби отказался комментировать это заявление, чтобы не усиливать панику в городе, уже вызванную актами вандализма в деловых кварталах на Майн-Стрит и необъяснимыми взломами частных домов.
Тем временем в главном офисе пожарного управления города появилось сообщение, что около комбината незадолго до взрыва был замечен неопознанный подросток. Один из свидетелей, который не назвал себя по телефону, сообщил, что он видел, как подросток «растворился в воздухе» - это произошло недалеко от проходной химического комбината.
«Мы ищем физические доказательства и не можем руководствоваться слухами и непроверенной информацией», - сказал начальник пожарной охраны Мартин Питер.
Я – в Бостоне, у себя в комнате. Здесь уютно и безопасно. Я сижу и думаю о происходящем где-то на севере штата Нью-Йорк. Появился еще один новый исчезатель, еще один племянник, следующее поколение, еще один сумасшедший, сводящий счеты с миром.
«Невозможно», - говорю я себе и думаю, есть ли у меня ответ, почему, наконец, Пол хотел, чтобы эта рукопись хранилась в тайне до этого года. Возможно, он хотел, чтобы это совпало с появлением нового исчезателя – может, как предупреждение или сообщение о свершившемся факте?
У меня нет ответа на тот вопрос.
Как и на некоторые другие.
Мне кажется, что я сижу здесь и думаю об исчезателях и о приколотой на доску вырезке из газеты, в безопасности ли я сама, и так ли мне уютно, в конце концов.
Каждому из нас.
И я не знаю, что с этим можно сделать.
Сам Бог не знает.