«Надька!» -- завопила Лена Конникова и, вскочив с кровати, кинулась к Наде, стоящей в дверях комнаты общежития. Надя улыбнулась, Лена посмотрела на нее с тревогой. Отрезала: «Это не ты!». Сняла с нее пальто и скомандовала: выйти поговорить.
Надя с Леной подружились после первого вступительного экзамена. Потом оказались в одной группе, сидели вместе на лекциях, до Надиного замужества жили в одной комнате. В общем, это была та самая трогательная студенческая дружба, которую воспели классики. Лена яркая, громкоголосая, склонная к авантюрам, ей уже двадцать, и о жизни она знает все.
- Рассказывай, -- в полутьме коридора вглядываясь в Надино лицо, потребовала она.
- Леночка, что такое пятаки, вторяки, центр и… пластилин? – спросила Надя, присев на край подоконника, пряча руки в рукава большого свитера. Лена чуть отпрянула.
- Странно слышать такие вещи от тебя. Откуда дровишки? Влад постарался?
- Влад, – тихо ответила Надя.
- Понятно, – протянула Лена и, немного помолчав, зашептала: -- Вспомни, у Айтматова в «Плахе»: раздетые парни бегают по конопляным полям (эти поля они и называют пятаками). На их потные тела оседает пыльца цветков конопли, потом они снимают ее, то есть, скатывают руками, а вместе с пыльцой скатывается грязь и ороговевший слой кожи. (Надя брезгливо поморщилась и передернула плечами.) Вот это и называется пластилином. Есть еще второй способ: они срывают драгоценные соцветия, потом растирают, пыльца остается на руках, они так же ее скатывают с рук, получая такой же комок грязи, затем цветы измельчают и все это смешивают с "пластилином". Пластилин они разделяют на дозы в виде маленьких шариков. Потом освобождают от табака папиросы, набивают «гильзы» этими самыми дозами и курят при всех святых. Наши ребята на редкость изобретательны, –- у них есть еще один вариант, он называется "химка". Коноплю они вымачивают в ацетоне, который потом выпаривают, процеживают, остывшую смолку собирают, скатывают в шарики и тоже курят. Готовят ее, не выходя из общежития, в комнатах, на плитках. Идем дальше, -- Лена рассказывала увлеченно, поправляя кольца на больших красивых руках, -- вторяки – это очень просто -- остатки смолы. Те, кто всю эту гадость забивает в трубки, потом выковыривает остатки и докуривает. Такое же название: "вторяки" у соломки, оставшейся после варки в ацетоне. Центр – это та самая прессованная пыльца, собранная при цветении. Думаю, нет смысла вдаваться в детали их лексики, она пестра, но у всего этого одно название – наркотик. У нас треть института на траве -- с нее начинают. Заканчивают маковыми удовольствиями. Это -- дорога в один конец.
-- Леночка, а у тебя откуда такие знания? – насторожилась Надя.
-- Мы были на практике этим летом -- в деревне. Представь себе, наша большая компания ходила на пятак, -- сообщила Лена, многозначительно посмотрела на Надю и покачала головой. -- Только я еще не знала, что это за зверь такой. Идем, говорит мне мой суженый-ряженый, в поход. Я собралась, дорожные шахматы взяла. Остановились на полянке. Цветы, стрекозы -- красота. Поставили палатки. Мы, барышни, -- на хозяйстве.
Как стемнело, наших гусар куда-то унесло. Часа через три вернулись, с чем-то возились, папироски потом раздали. Я насторожилась, нутром чую: что-то здесь не чисто… Оказалось, мы на пятаке, то есть, вблизи. Довольно скоро говорить стало не с кем. Дегустаторы ушли в себя. Сидят, молчат. Кто-то несет непереводимую чушь, кто-то хохочет. В общем, психбольница на пикнике. Утром они опять покурили. Я увидела этот кошмар: ничего не выражающий взгляд, красные белки. Смотрю, Олежек мой удачно так вписался в местный колорит. Я дурой прикинулась и спрашиваю: дружочек, не сочтите за труд посвятить меня в тайную жизнь вашего ордена. Представляешь, посвятил. Полгода в себя прихожу. Подробности раскрывать не стеснялся. Я спрашиваю: а какое такое волшебство от этих таинственных шариков? Сознание, говорит, расширяется, просторы видишь. Ах, вы парите в иных мира-ах! - ехидничаю я. Да, говорит, ощущение полета и свободы, уходят мелкие мысли, уходит все лишнее. А что приходит? Так может быть, вы в раю, но стесняетесь признаться? -- нарываюсь я, а в ответ его безмятежное: может быть и в раю. – А потом какие ощущения, когда выпадаете из райского гнезда? -- уточняю. А потом, к сожалению, приходит физиология: хочется есть и пить. Много. И почему-то не ощущаешь вкуса и запаха, -- разошелся мой идеолог. И тут я сорвалась: есть хочется, но все силы на расширение сознания ушли, из своего рая вы не можете выйти сразу в грубый мир. Так ведь?! Этот мир не исчез вместе с вашими мозгами! Он существует независимо от ваших уходов и приходов и дает о себе знать! А кстати, в этом грубом мире, рядом с вами ваши родные и близкие, ваш рай -- это их ад. То, что для вас свобода, -- для ваших близких – каторга! Но вам это не интересно! Сначала вы заняты собой! А потом вы и собой не в состоянии заняться, – Надя видела, как Лену это потрясло, она говорила с жаром, снимала и надевала кольца и браслеты. -- Вы так и не поймете, что это заменитель свободы и расширять после него уже нечего. Не оставляет он ничего от сознания. У сыроежки больше интеллекта, чем у вас!
- Я знала, что воюю с ветряными мельницами, – продолжала Лена, -- но уже не могла остановиться. Жутко мне стало от этого массового отупения. Никто, конечно, меня не слышал. Я бежала оттуда. Мне казалось, что за мной гонится бешеный бык. Олег пришел на следующий день, я сказала, чтобы он забыл о моем существовании.
Лена выговорилась. Потом они обе молчали.
-- Страшно как, -- впиваясь взглядом в стертый пол коридора, прошептала Надя.
-- Страшно, -- подтвердила Лена.
Надя, опустив голову, дрожащими пальцами терла лоб и виски. Лена осторожно тронула ее за плечо. Она кивнула, и они пошли в комнату.
Не было сил. Не раздеваясь, Надя упала на свою кровать и отвернулась к стене. Ей хотелось лежать неподвижно. Ночь. День. Год. Жизнь. И чтобы за спиной не было шагов и голосов.
Но надо было, как барону Мюнхгаузену, вытаскивать себя за волосы из болота: по утрам ходить на работу и сдавать экзамены.
Самая продолжительная и страшная война – это война с самим собой. У внешней войны есть предел и надежда на окончание. В войне же собственных пороков и добродетелей не чествуют победителей и не жалеют побежденных.
Наде казалось, земля уходит из-под ног. Она не знала, что делать дальше. Мысли роились. Надя искала причины в себе: не умела быть чуткой и внимательной к Владу, но тут же себя оправдывала: она же не хотела ему мешать. Потом находила новые причины себя ругать и оправдывать. Теплилась надежда: наверное, он вспылил, оговорил себя. Теперь ему стыдно. Надя решила поговорить с Владом. Несколько дней подряд она ездила в барак, но не заставала его. А потом в их комнату вселились чужие. Когда она постучала, новые жильцы выглянули из комнаты, как из норы. Они были похожи на затравленных зверей.
Находясь на передовой своих внутренних баталий, Надя не заметила, как сдала последние два экзамена. Лена предложила покутить: они зашли в местный кафетерий и заказали запеканку и чай. На все! Лена смеялась, о чем-то рассказывала громко, наматывая на палец локон, отставший от ее роскошных каштановых кудрей, но увидев Надин отрешенный взгляд, замолчала.
- О чем грезим? – спросила она.
- Я решила пойти к наркологу, – сообщила Надя.
-М-м-м… Не советую, съедят, -- процитировала Лена братьев Стругацких, с предполагаемой интонацией кота, и полушепотом добавила, – у нас нет анонимных консультаций. На твое имя сходу заведут карточку и начнут лечить. Со времен Бальзака в этом мире ничего не изменилось: «Быстро вносят в список порочный, но неохотно оттуда вычеркивают». Боятся люди идти к наркологам, даже те, кому надо было бы. А наши орлы уверены, что они не наркоманы.
- Общество еще не определилось: наркомания -- порок или болезнь. Замкнутый круг. Змея, поедающая себя, - сделала вывод Надя.
Она вспоминала странный взгляд и плавающие движения Влада, его крик перед их расставанием, вспомнила подробности ее разговора с Леной и уже не тешила себя иллюзиями. Она понимала: он в опасности, и надо делать хоть что-нибудь. Метаться по городу в его поисках сейчас было лишним. Что она ему скажет, когда найдет? Ей нужно запастись доводами. Тогда она сможет его убедить.
За доводами Надя отправилась в библиотеку. Из энциклопедий, учебников, монографий, статей она выписывала цитаты, пропуская священные страницы о партии и развитом социализме. Она вычитывала страшные слова о наркотиках, задыхаясь, сдерживая что-то клокочущее внутри, готовое вырваться горячей лавиной. Она видела доказательства страшного недуга Влада, он крался за Владом по пятам, нашептывая приговор: «Синдром зависимости. Психические отклонения. Паранойя. Разрушение интеллекта. Отсутствие мотивации: воли и желаний. Разрушение личности. Переход на более тяжелые наркотики. Причина заболевания не найдена. Нет способов лечения. Есть способы реабилитации». Тяжелыми штампами опускались эти слова. Надя не хотела в них верить. Она верила только в чудо. Эти врачи опять все перепутали. Реабилитация – это же восстановление прежнего, а значит выздоровление. Влад будет здоров. Пусть в другом городе, пусть с кем-то другим. Не это сейчас важно.
Надя, потрясенная и раздавленная, весь следующий день бродила по городу. День был морозным и она заходила греться в магазинчики, кафетерии, музей. Все напоминало о Владе, везде она искала его глазами. Зайдя в выставочный зал, картин не видела, вспоминала, как она тянула его на каждую выставку и учила читать живопись. А вечерами они шли играть на стареньком пианино -- здесь царствовал Влад.
Надя словно собирала мозаику из красок, музыки, слов, их шагов друг к другу – из всего, что связывало ее и Влада. Она подошла к зданию института, вековому, мрачному. Как всегда, с трудом открыла тяжелую парадную дверь, сохранившую основательность девятнадцатого века. Прошла по длинным пустым коридорам, туда, где жили их звуки. Включила свет, сняла пальто, опустилась на стул и открыла крышку пианино. Первый двутакт «Ноктюрна» Шопена словно распахнул дверь в огромную светлую комнату памяти, воспоминания выплывали оттуда, как маленькие привидения.
Здесь Надя впервые играла Владу «Ноктюрн». Он стоял рядом, завороженный, и смотрел на ее тонкие пальцы и раскрасневшееся лицо.
Сейчас Надя была похожа на пугливую птицу. Ее чуть приподнятые плечи вздрагивали. Она играла. Откуда-то из глубин, сквозь боль, пробивался тонкий, едва уловимый голос надежды.
продолжение следует