Стр. 152-156
...где-то в этом районе, на краю невысокого шельфового ледника, обрывающегося в залив Ленинградский, нас ждали люди из старой смены, приведшие на край барьера санно-гусеничный поезд, который должен был забрать у нас часть продовольствия, уже загруженного в полуторатонный контейнер, и экспедиционный груз новой немецкой станции. Они постоянно давали нам радиопеленг, но из-за плохой погоды мы никак не могли попасть в нужные координаты. Надо сказать, что навигационная аппаратура и опыт наших молодых штурманов не были столь идеальными, чтобы сразу выйти в нужную точку при столь неблагоприятных факторах (приполярная область при снежном, шквальном ветре).
Вокруг разметались колотые, рваные поля недавно унесённого от материка припая. Крепкий, продувной ветер гулял в лабиринтах, образованных многочисленными айсбергами, вольным хозяином, эквилибристом эфирных стихий. Полными ходами, как угорелые, мы носились по зажатым льдами водным бассейнам, по разводьям, по зонам локальных конвергенций, где небо и вода становятся как бы одной стихией.
Я поднялся на ходовой мостик. Такое же напряжение царило и там. Штурмана во главе со старпомом почему-то собрались в одну вахту. Их общая нервозность, казалось, передавалась окружающему нас пространству. Или, скорее, нервозное пространство посылало некие шизотимические импульсы в ходовую рубку, электрически заряжая спонтанную бригаду помощников капитана. Самого капитана, как всегда, нигде не было видно. В этом ветреном бедламе мы казались неуместными, лишними, вносили в чьи-то космогонические игры неприятный диссонанс. Мы были случайной соринкой в глазу у бога полярных стихий. Или, в лучшем случае, мы выглядели, как чернильное пятно на белом подвенечном платье принцессы Астрид, чьи берега обрывались где-то в белом мареве юга.
– Погода – дрянь, – комментировал мой сосед по каюте. – И это ещё мягко сказано. Просто не хочется выражаться нецензурными словами. Хотя они сами напрашиваются на язык.
Я оделся и вышел на палубу посмотреть, как поживают наши фуры-рефрижераторы в столь дрянную погоду. В природе та же чехарда и круговерть. Частые снежные заряды носились в пульсирущем воздухе, как нечистая сила, хлеща косматыми шлейфами по нашему измотанному ковчегу. Тугие порывы ветра тетивой натягивали троса палубных лебёдок, лязгали железом грузового такелажа, как глухими колокольцами. Ночными волками натужно выли в лабиринтах судовых надстроек, резкими порывами били по барабанным перепонкам – приходилось сглатывать слюну, чтобы компенсировать разницу часто изменяющегося давления. Наши фуры, туго принайтовленные к палубе, как ни в чём не бывало стояли среди этого шабаша и ждали, чтобы их похлопали по бокам и погоняли по системе застоявшийся в трубах фреон. Включив компрессора и оглядываясь по сторонам, я испытал не страх перед оголтелой стихией, а вселенский восторг. Я был частицей этой бушующей в воздухе свистопляски, этого гвалта невидимых сил. В потоках колючих снежных струй я испытывал восторг и наслаждение! Я заряжался от этих стихий высоким духом сопричастности ко всему, что творится во Вселенной. И только тогда и в тот момент я понял, зачем люди идут к полюсам, к местам, вроде бы, забытым Богом, чужим и нелюдимым, лежащим в кажущемся забвении, существующим сами по себе, как и всё в этом мире. Люди рыщут по этой планете в поисках мига предельной влюблённости в жизнь на грани самой жизни..
На следующий день накал атмосферных страстей не прекратился. Наш чёрно-белый пароход прорывался сквозь поля льда, разреженного ветрами. Ещё недавно эти поля представляли сплошной белый панцирь. По счислению мы забрались далеко на запад, а пеленгатор давал траверзный угол. Было похоже, что мы здорово промахнулись. Преодолев несколько обширных ледовых перемычек, по которым мы прошли с хорошим разбегом, и выйдя на мало-мальски чистую воду, решили исправить ошибку движением в противоположном направлении вдоль внезапно открывшегося предполагаемого барьера. Первоначальной задачей было выйти хотя бы на азимут нужной нам точки, где нас уже второй день ждали новолазаревцы.
В 9 часов по Гринвичу показался длинный коридор свободной ото льда воды. В него мы и вошли: слева и справа отвесные ледяные берега, явно превышающие по высоте топовые площадки наших мачт. С верхнего подреза этих берегов крепкий ветер сдувал колючую снежную крупу. Эта крупа частью забиралась низкими косматыми облаками, куда в стремительных завихрениях уходили белые снежные хвосты. Другая, более непослушная часть, притягивалась водой, на которой тут же образовывались «молочные» полосы взбитого снежного киселя. Наш пароход «слизывал» эти полосы, как истый гурман. А мы, в свою очередь, шли поедать австралийские «деликатесы», которые всем порядком надоели. Было обеденное время. На столах появился суп из кроличьих потрохов и крольчатина с рисом.
Наш упрямый пароход, внутриутробно рыча дизелями и гребными элетромоторами, прошёл уже не один десяток миль, а ледовый коридор так и не кончался, был так же узок, и долгожданный сквозной проход, на который мы рассчитывали, не появлялся. Порой мы проходили в такой близости от ледяных стен, что хотелось свеситься с борта и провести рукой по мчащейся мимо поверхности – начертать пальцем линию на бриллиантовом срезе мнимой вечности, застывшей на время в замёрзшей воде. Мы хорошо помнили наезд на подводный козырёк айсберга, но на этот раз почему-то не опасались повторений. Столетиями рос этот слоёный пирог, чтобы потом расколоться и показать нам свою искрящуюся слоёную начинку. Второй кусок этого «пирога» проходил с другого борта и повторял, как в зеркале, все очертания первого. Так и есть, мы проходили по разъехавшемуся в стороны недавнему надлому. Кто-то сильно нажал в этом месте, чтобы треснула такая махина. Такие протяжённые сверхайсберги могут иногда тянутся на сотню миль и, проходя мимо, можно легко ошибиться и принять их за ледник, сползший с материка далеко в море.
Наконец, локатор нащупал «дно» мешка: берега сходились в одной точке, и дальше прохода не было. «Пирог» не был разломан до конца. У того, кто ломал, по-видимому, не хватило сил. Поэтому мы, не сбавляя хода, развернулись на наиболее широком участке и помчались назад к горловине. В самое дно мы так и не заглянули. Мне вдруг подумалось, что если от внезапных ледовых подвижек эта длинная пасть, в которой мы совершали свой стремительный вояж, захлопнется, то от нас и мокрого места не останется. Мы даже на зубе не хрустнем. Этот гигантский, ледяной молох не имеет в себе ни жалости, ни сострадания, ни аппетита к железным творениям цивилизации. Он просто замкнёт свои чудовищные белые челюсти и останется в своём безмолвии и бесстрастии, как идеальное творение вечности. И мы канем в этой вечности, как нелепый анахронизм, гудящий своими дизелями и смердящий выхлопом сгоревшей в утробах этих дизелей солярки. Я уж не говорю о копошащихся внутри этого анахронизма человечках. Когда я поделился своими мыслями с Борисом Симховичем, он сказал следующее:
– Да, мы ничтожно малы на фоне всего мироздания. И даже если всё человечество будет снесено с лица Земли мировой катастрофой или просто вымрет, как вид, во вселенной ничего не изменится. Тогда встаёт вопрос: «Зачем Созидателю нужно было всё это делать, и человека в том числе?» На этот вопрос нет ответа, так как мы не можем знать всего замысла. А такие категории, как «зачем»», «почему» и «на кой», просто отсутствуют в словаре Творца. Я в этом уверен. Поэтому нам никогда не познать сущности мира. Мы можем только смотреть на него и удивляться. Удивляться – это великое свойство, которым нас наградили. И человек живёт до тех пор, пока он может проявлять это свойство. Перестаньте удивляться, и мир закроется для Вас.
– Я вот тоже не перестаю удивляться, – добавил Владимир Иванович, заглянувший в это время к нам в каюту, – чем больше живёшь, тем больше ничего не понимаешь.
– Ну, раз не перестаёте удивляться, – ещё раз подтвердил свою мысль Борис Симхович, – значит, живёте полной жизнью.
– Спасибо, обнадёжили, – кивнул головой Владимир Иванович и присел на диван в предвкушении начатого диспута.
Но Борис Симхович не был расположен продолжать, он встал со своего ложа и изрёк лишь одно:
– В отличие от Вас, Владимир Иванович, чем дольше я живу, тем больше понимаю лишь одно: вся наша жизнь есть борьба с гравитацией. Я не борюсь с ней лишь тогда, когда сплю. Во всех остальных случаях борюсь. И я пришёл к выводу, что если бы не было этой самой гравитации, то и жизни тоже не было. А всё, что борется в этой жизни, смертно. Бессмертие там, где нет поля тяготения, где нет борьбы. А есть лишь одна Воля.
Наши метания среди хаоса стихий закончились. Не пройдя насквозь между Сциллой и Харибдой, мы просто развернулись и удачно выскочили из ледовой пасти супергигантского айсберга. По пеленгу нашли залив Ленинградский. Там, к нашей радости, притулившись к низкому барьеру шельфового ледника, уже монументально стояло судно-двойник «Василий Федосеев».