Подарок 26 сентября

               
Солнечный блик сползает со стены на серовато-белый грунтованный холст. Его неровная поверхность обладает для всякого художника существенной силой притяжения чистого белого листа, предтечей еще не кем не узнанного произведения. Безграничная творческая энергия может выплеснуть на эти ограниченные рамками просторы свои самые сокровенные тайны, так, что и сам творец не догадается потом, после завершения работы, что именно выдало зрителям его настроение и дух.

Холст послушно внимает моим мыслям, он долго готовился к встрече со своим мастером, с его внутренним миром, с той его частью, которой суждено пролиться на полотно яркими красками и стать изображением.
Я буду очень стараться, чтобы оправдать его надежды.
Честно говоря, я никогда не училась живописи, не посещала художественные классы, не рисовала тысячу раз рисованные глиняные кувшины. Может быть, поэтому не имею никакого права прикасаться к кистям и краскам своими неумелыми руками. Конечно, они могли послужить какому-нибудь другому, какому-нибудь более достойному автору. Но, вы не представляете, как для меня важно, гораздо важнее, чем тысячам специально обученным правилам перспективы людям, увидеть своими глазами вызволенное из стен своего существа изображение.

Это не любовь, это не ностальгия, трудно даже определить то глубинное подсознательное чувство, которое заставляет меня все-таки взять в руки кисть.
Просто сегодня - 26 сентября – его день рождения, его день рождения, растворенный в моей неизвестности и бессилии.

Перебарывая стыдливость и смущение причудливо сгущающих туч, нависающих над моим замыслом, с дрожью представляю открывающиеся перед всеми свои, еще никому не видные, но вот-вот обнаруженные, чуть заросшие шрамы души.
Женское самолюбие опасается осуждения, обвинений в идолопоклонничестве, самоуничижении и всех остальных страшных грехах.
Но я пишу его портрет только чтобы изредка, в час скрывающего мое лицо сумрака, доставать его из всеми забытого уголка в чулане, тогда, когда иссякают последние силы, когда их не хватает для того, чтобы продолжать дышать дальше.
Я буду глядеть на него, чтобы просто опереться на что-то неизменное, постоянное в моей непрестанно зигзагообразно изменяющейся жизни.

В сердцевине трухлявого дерева грудной клетки нет ни одного продолжающего ныть места. Это даже хорошо, это значит, что, если кто-нибудь и обнаружит этот портрет, вряд ли это может как-то задеть меня своими высказываниями.
Поэтому, будь, что будет, я давно собиралась написать эту картину!

И все же с некоторой осторожностью и нерешительностью начинаю открывать крышечки разноцветных тюбиков масляных красок. В раздумье наношу небольшое количество блестящей оливковой массы и выдавливаю разноцветные колбаски еще несмешанных красок на крышку старой коробки шоколадных конфет, служащей для меня палитрой.
Ну вот, все, в принципе, готово, осталось только сделать отважный первый мазок.

Стало немного грустно, немного не по себе. Трудно и неприятно собирать на таком живом лице какие-то четкие, навсегда определенные, неизбежно застывающие при фиксации черты.
Контуры под прессом времени все-таки стирались в моем сознании, а всплывающие образы ярко светились и тут же засвечивалась от солнечного, неподходящего для их проявки света.

Множество разносезонных мокрых, прохладных, промозглых, первотравных и жарковоздушных дней пролетело невозвратимым календарным вихрем, миллиарды секунд кануло в вечность с той минуты, когда мы развернули свои железные корабли упрямства в разные стороны, направив тем самым свои жизни противоположными курсами.

Сама не понимая почему, все же уверена – мне нужно написать этот портрет, именно сегодня и сейчас. Мне нужно сделать это произведение удивительным, возможно, неточным, но отражающим хотя бы часть характера, взглядов, будущего этого человека.

Как компьютерный реконструктор древних ископаемых останков пытаюсь восстановить хотя бы что-то определенное в его лице.
Это требует высокой концентрации мозга и значительного напряжения памяти.
Многие тоненькими иголочками колющие мысли говорят о том, что, возможно, сам организм препятствует этому воспоминанию, не хочет вспоминать подробности, чтобы избежать просочившейся разъедающей соли несбывшегося и неповторимого.
Другая часть здравого мышления, знающего о непрерывности прошлого и будущего приводит контр доводы. И передо мной возникает образ арабского скакуна, которому еще в юности на гладкую поверхность шерсти нанесли раскаленное клеймо, немилосердно причинили боль, поставив тавро. Появившись однажды, оно не сотрется и не выгорит даже по прошествию лет. У лошади может быть множество хозяев и мест пребывания, но ничто не сможет уничтожить память ее кожи о своем родном конном заводе.

Пространство расплывается все дальше, оно распространяется, как бы облегая существующую форму человека своей прозрачно-серебряной мантией.

Начинаю набрасывать контуры овально-заостренного будущего лица. Оно такое же, как у всех, такое же, ничем не отличающееся.
Дальше более тщательно прорисовываю детали.
Постепенно, сначала очень осторожно, а затем довольно размашисто наношу мазки светло-коричневой краски открытой шеи, небритого подбородка и щек.
Эти щеки все время меняются, не знаешь, как их точно изобразить. Год назад они были теплыми и вообще были настоящими щеками, а потом вдруг бесследно исчезли. Интересно, что происходит с ними сейчас, может быть, они исцелованы девичьей ядовито-красной помадой, а, может, горят от моих нахлынувших воспоминаний? Кто знает?

Конечно, можно было бы позвонить, узнать, как дела и поздравить, но это действительно трудно, слишком давно мы не видели друг друга. Слишком мало могут сказать уложенные в пять минут разговора слова, и слишком дорого и неоправданно будет выглядеть такое верное и необходимое молчание.

“Я не верю в любовь на расстоянии!” - со свойственной ей гордостью и скрытой ото всех обидой утверждала уважаемая мною особа.

Я тоже не верю, я просто люблю...

Нет, конечно, это не совсем то, что мы привыкли понимать и называть этим словом, это не гуляние по городу, не малиновые тошнотворные сердечки в Валентинов день, это не ревнивые срывания обожаемого объекта от своих даже очень преданных подруг.
Это что-то другое, возможно, не называющееся любовью и не являющееся ею. Скорее это - то душевное единство, которое непрестанно выливается в разнообразные формы материального и идеального мира.
Оно расцветает каждый божий день новым ярким огненно-красным тюльпаном, превращаясь на утро уже в другой цветок желтой восточно-сладкой хризантемы, преображаясь с каждым днем во все более чарующий диковинный цветок. Видимо, эти изменения бесконечны, как бесконечны пределы сознания и бытия.
В уголке картины неожиданно возник маленький незаметный зеленоватый бутон ириса.

Некоторое время понадобилось на узнаваемость лба, носа, губ и бровей.

Я вдруг представила его веселых, довольных этим праздником друзей, которые сегодня поднимают бокалы, произносят громкие, но не раскрывающие даже доли истинных чувств тосты. Вижу, как с большим уважением они смотрят в лицо того, кого они любят за прямоту и честность, готовность прийти на помощь. Они подозревают, что иногда и часто в тайне от окружающих ему приходилось жертвовать своими интересами ради сидящих теперь за его столом, почти родных друзей.
Я знаю, как приятно его общество, и потому так больно, что я навсегда потеряла настоящего друга. С ним можно было поделиться откровенностью и бескомпромиссностью, можно было догадаться о том, чтобы никогда не пришло в голову в одиночку.
Мы с первого взгляда прониклись к друг другу искренним уважением, которое даже сейчас поблескивает в кромешной темноте прошлого и настоящего.

Ну вот, еще немного, лицо, в принципе, уже прорисовано, осталось самое главное. Глаза.

Меняю кисточку для нового цвета. Не подозревала, что передо мной когда-нибудь возникнет проблема выбора оттенка. Но, оказывается, цвет так разительно и непредсказуемо меняется в зависимости от обстоятельств и овладевающих эмоций, кипящих в котле этой необузданной души.
Вот, не задача!
В смуте и сомнениях отошла от почти готовой картины и пошла на поиски хоть какой-нибудь фотографии.
Почему-то на них ты выходил не очень хорошо, прямо скажем – ужасно. Вот, например, исподлобья с долей негодования от неожиданной вспышки смотрит сердитый туманно-синий взгляд.
А вот уже другой – значительный, уставший, но радостный темно-карий глаз, глядящий сейчас прямо на меня, а тогда лишь чувствующий мое присутствие у себя под крылом. Позади голубое небо твоего города с устремленными в его высоту трубами неизвестного завода. Но нам, конечно, было тогда не до труб и экологической ситуации в стране.

Как будто бы этого никогда не было в моей жизни.

Возвращаюсь к столу.
Только решив набрать кистью этот плотный темный сгусток, как стоп кадр прошлой злости и ненависти разбивает начальный замысел.

Две огромные грязно-желтые Луны, жалеющие о тысячах несправедливых испепеляющих слов, высказанных мне в лицо, раскаянно и стыдливо пытаются теперь поглотить мое изображение и навсегда запечатлеть этот образ на неизвестный срок, до нашей могущей и не случиться следующей встречи.
Трясущийся вагон трамвая и этот отчаянный взгляд. Наверное, тогда он был настоящим.

Но, тем не менее, палитра не является полной. Позже я увидела необычайно прозрачные, водяные, явно непонимающие всего происходящего другие, почти чужие глаза. Они не ожидали увидеть меня так скоро, хотя, впрочем, и не желали потерять меня из виду. Сознание, что-то сообразившее на ходу, решило, что все может разрешиться само собой, что все накопившиеся проблемы уйдут со временем сами.
Он с готовностью поверил в несуществующий закон «светлого будущего», помогающего ленивому Емеле чудом поймать волшебную щуку и незаслуженно наслаждаться ее вечной благодарностью.
А вот уже и последний раз запечатленная в моем сердце благородно- мерцающая, темнохвойная тайга, тоскливо заглядывающая мне в душу и пытающаяся понять, что же в ней происходит и нет ли в ней места кому-то другому.

Я попыталась перенести на неокрашенные белеющие островки холста все то, что когда- то мне посчастливилось увидеть.
Все же, чего-то в этом рисованном взгляде не хватает, не достает чего-то значительного, какого-то необходимого цветного пятнышка, еще неопределенного мною чувства.

Все же завершаю картину, вряд ли я когда-нибудь увижу этот новый цвет, это обстоятельство не должно повлиять на мой труд.
Задумываю общий фон. Мне бы очень хотелось сделать его светлым или искрящимся, может быть, даже сюрреалистическим. Я бы поместила позади, у него за спиной переливающиеся росинки розоватых лугов, на них – диких и смешных своей дикостью мексиканских лошадей, внизу, под их ногами, цветочные полевые растения, тянущихся к заливающемуся смехом довольному оранжевому солнцу.
Но художественный вымысел пока не уместен. Не заставляй меня рисовать то, в каком хаосе находятся твои мысли.

Беру широкую кисть с жесткой щетиной и начинаю водить ею из стороны в сторону, втирая серо-синий цвет недосказанности и безнадежности...
Синяя пустота фона и совсем маленький грустный ирис в углу – вот что осталось от былого разнообразия нашего чувства.

Теперь готовый портрет смотрит на меня внимательным взглядом, он не идеален в своем исполнении, но несет некоторые знакомые черты.

Самым большим желанием для меня стало услышать мнение того, кто изображен на нем, его мысли и голос. Но тщетно, он все так же прекрасно улыбается с картины, предательски умалчивая то, что я хотела бы услышать.
Наконец-то, поняла, чего не достает изобразительному искусству! Смешно, но оно не в силах передать звук. Обладая такой колоссальной силой выражения, оно, к сожалению, имеет очень существенный недостаток.

Теперь вот этот готовый портрет превратился в обыкновенную, залитую янтарем пчелку, не способную подарить обыкновенное жужжание вездесущего сборщика медоносного нектара.
Жестоко понять уже после создания этого произведения, что, в действительности, мне не нужен даже талантливо исполненный слепок с естественной формы настоящего человека. Жаль.

Медленно встала и с еще не сформулированным промежуточным решением начала закупоривать и складывать измазанные не отмывающейся краской тюбики и кисти. Боли в шеи и позвоночнике, изляпанная остатками надежды тряпка, автоматически вытирающая пятнистые ладони и пальцы. Вот и все.

Нестерпимая посторонняя мысль пробивается сквозь мое сознание.
Встрепенулась и поняла, что не я одна пишу портрет, кто-то вдали тоже пытается вспомнить мои черты.
Кому-то очень хочется увидеть мои горные, чуть поддернутые первым ледком озера, нырнуть в них поглубже и никогда больше не вспоминать о прошлых недоразумениях и обидах.

Только в эту минуту я поняла, для кого писала этот портрет.
Переворачиваю его, осторожно, пытаясь не смазать нарисованное, и скоро, пока не передумала, ищу черную краску и кисточку, жирно мажу слова, которые не могли не возникнуть сегодня, 26 сентября

“Это тебе. Comme le cadeau (в качестве подарка). Я очень хочу, чтобы ты был счастлив”, - вот такие неровные фразы автора были прочитаны любимым адресатом ровно через месяц.



Herr, es ist Zeit! Der Sommer war sehr gross…
Господь, пора! Лето было слишком долгим
Befiehl den letzten Fruchten voll zu sein .
Вели последним фруктам быть спелыми
Gib ihnen noch zwei sudlichere Tage
Дай им еще два южных дня



Время стерло границы. Годы спустя наши глаза все же встретились.
Наконец я увидела тот недостающий цвет глаз на моем любимом портрете.
Он оказался спокойным и удивительным синим с маленькими желтыми капельками внутри, которые так и просвечиваются сквозь чистые воды моего океана.
Это цвет любви и надежды.
Цвет наконец-то распустившегося ириса…




9 октября 2003г.- 11 апреля 2004 г.

Строки стихотворения «Herbst» Райнер Мария Рильке