Миша, который был старше нас

Он попал в нашу компашку через жену, вернее, сначала невесту, а потом жену. Светка была одноклассницей тех, кто составлял костяк компании. Она была бойкая, разбитная. Порой на нас нападала блажь изъясняться по-английски, и Светка часто и к месту вставляла в речь этакое лёгкое, разговорное „you see“? Потом она, кажется, стала возить на экскурсии иностранцев или пошла в переводчики, короче язычок свой бойкий удачно применила. А с Мишкой, его Мишей звали, они развелись. Кто-то кого-то поймал на горячем, и они расстались так же легко, как и сошлись. И вот тут и произошло это самое любопытное и непривычное: Светка из компании исчезла, а Миша, который, к слову сказать, был на дюжину годков старше нас, остался и вписался, как органичный и необходимый элемент. Мы-то были ещё пацанами, и порой в его отсутствие пытались понять, мы ли это такие передовые или он не по возрасту инфантилен? Но к консенсусу так и не пришли, а после просто привыкли, да и старше стали, а там, в годах взрослых, оно стало вроде уже и не так важно.

Миша не был писаным красавцем, гигантом мысли или завсегдатаем модных салонов. В компании он перестраивал гитару на старый, семиструнный лад и с хитрой улыбкой, будто знает что-то особенное, нам пока недоступное, и чуть хрипловатым голосом пел:
- Наташка, Наташка, ей богу, не вру,
Ты словно ромашка стоишь на ветру…

И вскоре мы замечали, что Мишкино выражение лица сопричастности к этому самому неведомому возникает вдруг на лицах наших или пока ещё не наших девчонок. Мы ходили вокруг них кругами, не хуже Миши пели им песни и слагали стихи, придумывали целые программы праздничных гулянок с театральщиной, викторинами и прочими изысками, а он пел им всё ту же нержавеющую, как старая любовь, песню про Наташку и укладывал в койку. Порой мы даже оберегали что ли (не подберу верного слова) какую-нибудь совсем уж юную девицу, волею случая попавшую в нашу компанию, а потом с оторопью узнавали от неё же, что, мол, нечего на неё смотреть как на маленькую, потому-де давным-давно спит она с Мишей. Миша при этом улыбался так же загадочно и обаятельно. Мы начинали понимать, что действительно, что-то такое он знает или умеет.
Не то чтоб мы вовсе уж были без подружек, любовниц, если хотите, нас тоже как-нибудь не под забором нашли! Но чтобы вот так легко, естественно и без малейших усилий – нет, так мог только Миша.

Мы учились в вузах, переводились на вечернее или заочное отделение, и вскоре работали даже инженерами. Миша же был работягой, где-то в Звенигороде или под Курском рос его сын от первого, ещё до Светки, почти забытого брака, а он всё пел и пел «Наташку», бренча на полурасстроенной гитаре, очаровывал, любил и оставлял женщин. И они, будто принимая его в свою стаю, легко сходились с Мишей, и, оставленные им, зла на него не держали.
На этом месте я, по праву рассказчика, попрошу Мишаню малость подождать в сторонке, а сам вернусь к теме английского языка.
Как я уже говорил, в нашей компании весьма сносно знали английский. Не так чтобы ой-ой-ой, но явно лучше школьного курса. Я присоединился несколько позже и что до остальных – не знаю, а я в своё время, в классе седьмом–восьмом, когда учился в другой школе, ходил на курсы английского при доме офицеров. Группа была небольшая: четверо пацанов, две старшеклассницы, один пожилой дядя, которому ученье ну совсем не давалось, хоть нужно было позарез – дядя уезжал. Говорить об этом в те времена было не принято, ежели говорили, то оглядываясь по сторонам и интимным голосом. Но бог с ним, с дяденькой, ибо дело не в нём. Было там ещё два-три нейтральных человека, но главным персонажем была молодая учительница, Алиса Моисеевна.

Что Вам сказать, мы, конечно, были тогда ещё сопляками, наша юношеская влюблённость в неё была наивной и скорее виртуальной, не всамделишной что ли, но если бы меня даже сейчас, спустя прорву лет, попросили объяснить понятие «обаяние» одним словом, я бы без колебаний сказал: Алиса! Наблюдая, да какое там наблюдая! - пожирая глазами эту очаровательную, миниатюрную, чуть пухленькую женщину, я начал понимать, что имеют в виду люди, говорящие о такте, воспитании, хороших манерах и о множестве сопутствующих мелочей, которые вовсе и не мелочи. А теперь добавьте к этому прекрасное знание языка, настоящее, а не русифицированное, примитивизированное произношение, умение заинтересовать, увлечь, сделать обучение азартной игрой, и Вы получите отдалённое впечатление об Алисе.
Мы писали диктанты, сочинения, любимые ею quiz(ы), устраивали семейные перепалки и диалоги на заданную тему, мы просто здорово развлекались, а потом оказалось, что до конца школы, техникума, а позже и института, на уроках английского можно бить баклуши, а то и вовсе не присутствовать. Да и вообще, разве это были уроки по сравнению с несравненной (простите за каламбур) Алисой?
К сожалению, из нас четверых, кроме Марка, все проучились у Алисы лишь 1-2 года. Только он (впоследствии оказалось, что ему тоже это было нужно позарез) закончил у неё последний третий курс.

Прошло много лет, мы стали теми, кем мы стали, разъехались по разным странам, попереженились, поразводились, народили детей и внуков. Кто-то кому-то звонил, писал, кто-то, наоборот, потерялся, а один даже умер, и вот однажды, в некоем благословенном году, ибо все они благословенны, где-то на Большом Фонтане, в Одессе, на чьей-то даче (а где же ещё, как не тут?) мы встретились с Мишей.
Конечно, выпили, попели, посплетничали и, исчерпав новости, ведь в принципе, по большому счёту, всё было по-старому, а по малому – так слишком уж мы отдалились за это время, и эти малости были друг другу, мягко говоря, неинтересны. Посему оглянулись мы вокруг и, не видя ничего иного, стали говорить о дачах. У меня дачи не было, я люблю в отпуске отдыхать, а не пахать на грядке, так что говорил Миша. Начали про дачи – кончили про баб. Он говорил – я слушал.

- Вот тут, недалече совсем, метров с триста отсюда, познакомился я с шикарной училкой, – рассказывал Мишаня. - Такая, знаешь ли, была обаяшка, и в любви толк знала, и поговорить приятно – не всё же это вот…
Что-то ёкнуло у меня внутри и сжалось в ожидании слова, лишь молотки стучали в висках, лишь кровь загустела и с трудом протискивалась сквозь узкий просвет зашлакованных сосудов. Я больше не понимал слов, я забыл, где я, зачем я и что тут делаю, я лишь ждал и отчего-то знал – вот-вот, сейчас оно прозвучит, это слово. И я услышал его. Мне казалось, что каждая буква отдельно висит в воздухе и горит, медленно растворяясь…  А Л И С А.

Мне стало так горько и досадно, как будто у меня вероломно украли что-то важное и даже необходимое, а я это только что обнаружил.
Я повернулся и пошёл. Меня звали, но я выключил звук. И стало тихо-тихо, лишь огненные буквы таяли и текли по щекам...