Дорога излишеств приводит
в храм мудрости.
Уильям Блейк.
Настолько нет ничего проще путешествия, что всегда удивляешься, как от него можно устать. Вместо того, чтобы преодолевать какие-нибудь усилия, тебя, вместо себя, везут, показывают, говорят в разворачивающемся горизонте того, что видно и слышно, а ты смотришь, слушаешь, едешь.
Неожиданно вместо привычных твоему глазу пустыни и арабских поселков, Тель-Авива, движение улиц которого по-нью-йоркски быстро возобновляется после работы «Заки», гранатов, лошадей и других особенностей волосатой родины, неожиданно из трапа самолета распахивается просторное зеленое поле в асфальтированных трещинах, плотно завершающихся белой соцреалистической обшарпанностью здания аэропорта, стоящему упорно, как кладка, как кирпич, как Аристотель. И ландшафтная разница так споро бросается в глаза в своей стремительной изменчивости, как будто ты вышел из метро или позвонил по мобильному телефону, и замечаешь, как все, что ты видел раньше и видишь сейчас, не продолжает друг друга, как каждый наступающий день продолжает себя в движении утра к вечеру. И Мария, спускаясь по трапу, резко замечает, скорее, крен солнца в сторону горизонта, чем я замечаю его постепенное стремление от поля и холмов утром к синему от дали лесу вечером – и то лишь замечаю только фрагмент этого солярного пути.
Мария тянет за собой чемодан на колесиках, в другой руке у нее бутылка с водой, между грудей висит веревочка с мобильным телефоном, американская кепка с вытянутым сзади хвостом, джинсы с советским армейским ремнем.
Вокруг было тихо и пусто, как это обычно бывает в провинциальных аэропортах, как на исповеди, и в ресторане никого нет, куда зашла Мария («Коньяк, пожалуйста»), так что даже в своей пустоте и месте здесь все было наполнено щедростью пространства и немоты, так что было в избытке не на чем задержать взгляда. Вся мебель, все стулья и пол, все скрадывало свои края и границы в приглушенном мерцании-отблеске, притупляя рассеянный взгляд, втягивая его в свою черноту. Софт-джаз едва был различим и, казалось, висел где-то в воздухе, поддерживая бесшумную муху вокруг люстры. И оттого отчетливее, стала слышна музыка мобильного телефона:
– Да, Феликс.
– Привет, любимая. Ты прилетела?
– Нет, я еще не прилетела. Что за вопрос?!. Еще коньяку, пожалуйста…
– Что ты говоришь?
– Это я не тебе… Конечно, я прилетела, как бы тогда ты мог ко мне дозвониться?..
– Просто я звонил уже несколько раз и волновался. Тебя встретить?
– Я же говорила, что не надо.
– Тогда возьми такси и приезжай…
– Я же говорила, что меня встречает папа. Все, давай потом созвонимся, я занята… – сказала Мария, включая блокировку клавиатуры, возмущенно стравливая воздух сквозь губы. – Будьте любезны, еще коньяка...
Феликс с Марией познакомились, когда она писала работу на филологический конкурс. Она тогда только приехала из зимних каникул в Финляндии, где ходила по стылым улицам Хельсинки, снежная пролонгированность которых прерывалась чередой ежедневных баров и обмороком гостиничного номера. За все время она успела познакомиться только с двумя мужчинами, одного из которых звали Мики, а другого Аки. Мики говорил с голливудским акцентом, долго прогуливался с Марией по путанным улицам с устоявшейся архитектурой обледеневших зданий, а потом он свернул, увлеченно жестикулируя, в какую-то арку, и они потерялись. Аки же ничего не говорил, поэтому нельзя было понять, какой у него акцент, но только пил пиво и жаловался на свою отчаянную жизненную неустроенность. Северный вояж закончился быстро за барной стокой, с которой Мария захватила на память пивной бокал.
И опять был метро-самолет, который, если отвлечься от его внешней совершенно и случайной аэродинамической конструкции, подсмотренной у пернатых и, таким образом, не представляющей ничего оригинального, представляет собой, скорее, монтажное устройство, фюзеляжем разрезающее пейзажи нашей планеты на неадаптированные взгляду топографические элементы.
В мариином медицинском университете был объявлен конкурс на лучшую работу по литературе, поэтому Мария искала в интернете людей с филологическим образованием, разговор с которыми она открывала «vkontakte» вопросом «общаться бум?»
– Привет, дорогая! – сказал папа сзади и поцеловал дочь в шею с загоревшей кожей.
– Привет, папочка. Ты купил сигарет?
– Ты не говорила. Поехали, по дороге купим.
– А куда поедем?
– В гостиницу, я там заказал ужин…
И снова потянулись из окна автомобиля убранные желтые вангоговские поля с перелесками вдоль протяжно извивающейся в движении трассы, от жары наполненной миражами исчезающих в приближении водоемов. Потом дорога расширилась, и город втянул машину в свою челночную пойму, оградив просторы многоэтажными домами с пронзительно натянутым синим небом между их крышами и интуитивно ощущаемым солнцем за их спиной, пока мост на Немиге не открылся красным, как когда закрываешь глаза, светом увядающего солнца, утопающем в собственном зареве.
Через неделю дистанцированного общения без голосов Феликс и Мария договорились о встрече на паниковке возле фонтана, пышно, как шапка деда мороза, как рожок мороженого покрыт топингом, покрытого февральским снегом. В самый снег земли вокруг стояли черные стволы деревьев, на периферии которых перемещались грачевые точки по-зимниму одетых людей.
Чтобы произвести большее впечатления, Феликс, загодя приметив Марию, сбоку приближающуюся от входа в метро, развернулся, приставил к уху мобильный телефон и стал разговаривать с собой на литературные темы. Это было совсем не трудно для него, потому что он часто это делал перед сном, когда хочется уснуть, но главные, кажется, мысли минервически приходят на диагонали яви и сна:
– …на самом деле, реальность у него происходит не от избытка жизненных впечатлений, а в средостении экзистенциального подвига, переживаемого как выражение уникального языкового бытия. И когда он пишет, что во флексиях содержится больше смысла, чем в корне слова, он фактически выходит в ту внеаналитическую сторону литературы, о существовании которой никто еще, казалось бы, не подозревал; он как-будто бы сцепляет слова и вещи в какой-то демиургической спайке, за пределами которой мир аналитически разваливается на куски и вещи начинают плоско пребывать, заключенные в свои же собственные границы… Мария?
– Привет.
– Привет. А ты где?
– Я еще у папы, в гостях.
– А что ты делаешь?
– Брею ноги. А что?
– Странно, ты могла бы сделать это дома.
– А что я не могу у папы принять душ?
– Нет, можешь, конечно…
– Ой-й… давай потом созвонимся, мне сейчас неудобно говорить…
Потом Феликс и Мария обошли все бары с крамбамбулей и поехали к Марии в многонациональное общежитие с арабами, иранцами, туркменами, евреями, где они танцевали в кругу, хлопая в ладоши, и пили туркменбаши-коньяк, и все являло щедрость и разнообразие, как специи на турецком рынке, все кругом блестело.
А потом настало утро, сдерживаемое желтой шторой.
– Ты хоть не женат? – спросила Мария и заплакала, как будто впервые мир явил ей повторяемость своего многообразия, на которое ее мама ответила:
– Не переживай. Женатый – это даже хорошо: во-первых мальчик ничем не болеет, а во-вторых, он на тебе не женится.
Феликс стал готовить и ночевать. Пока она учила гистологию, он готовил кальмары с овощами, нарезая их толстой соломкой на шершавой алюминиевой поверхности неустойчивого стола.
Возле одной из трех электрических плит стоит Беня над сковородкой с какой-то бурлящей и резко пахнущей жижей. В руках у него около десяти пакетиков с приправами, из которых он поочередно высыпает в свою кастрюлю желтые, коричневые, зеленые, других цветов порошки. Рядом стоит друз Камаль и спрашивает:
– Слушай, а что это за мужик к Мариам ходит? – спрашивает друз Камаль.
– Да не знаю, приходит ко мне, покупает пиво и уходит, а что там у них, я даже и не знаю. А что?.. – говорит Беня.
Камаль на какое-то мгновение замолкал, отрешенное лицо ничего не выражало, кроме какого-то плотного и светящегося здоровья в лице, в этой небритости, когда вся эта небритость располагалась на лице, как мхом с проталинами, сплошным черным ковром.
Потом он также спокойно и без шевеления губ, спрашивал дальше, как будто он стоял в древней маске, голос исходил откуда-то из-под его лица:
– А чё это он такое готовит?
– Да кто его знает? Вроде бы кальмары…
– И Мариам будет это есть?!. Это ж некошерно.
Беня пожимал плечами…
Теперь Феликс спал, не дождавшись вне сна, когда вошла Мария:
– Ты что делаешь?
– Сплю, любимая.
– А что ты читаешь?
– Да вот Канта перелистываю.
– Как тебе не стыдно! Завтра я уезжаю в Калининград, а ты читаешь этого сикамбрического Канта!