- Я хочу конфет.
- Ну, так пойди и купи.
- Сама не хочу. Пошли со мной.
- Тебе уже целых 15 лет, не можешь пройти два квартала сама? Я занята, ты же видишь.
- Ну, ма-а-а-а-а-ам, ну пожа-а-а-а-алуйста. Ты же хорошая, ну пошли-и-и.
- Вот что-что, а ныть за 15 лет ты прекрасно научилась. Ладно, сейчас соберусь, и пойдем. Конфет она захотела…
Немного дул ветер, и кое-где уже начали зажигаться фонари. Но далеко на западе, еще виднелось оранжевое личико уставшего солнца. Мама с уже взрослой дочерью шли в магазин, который находился в паре кварталов от их дома.
Жили они в селе, которое с натяжкой можно было даже назвать «городком». Старожилы упорно называли – село, молодежи же было стыдно быть «селюками» и «безкультурщиной», потому они по-современному говорили «село городского типа», нежно сокращая до «городок».
Вероника выросла очень красивой, доброй и отзывчивой девушкой. Мама гордилась ею. Хотя, вот бывали у нее такие моменты, мол, «хочу» - и все тут, хоть костьми ляг, но сделай, что прошу. Но за просьбу она платила такой волшебной и вдохновляющей улыбкой, что хотелось завалить ее подарками, были бы то конфеты, украшения или что-нибудь другое.
Внешность у нее была тоже весьма привлекательна. Глубокие зеленые глаза, короткие волосы, и кокетливо-застенчивые ямочки на щеках, которые проступали, когда она улыбалась или смеялась. Вероника, как и ее мама, была достаточно деликатным и осторожным человеком, за что ее многие любили.
- Ты меня извини, что вытянула тебя на улицу вечером. Я, ведь, и сама могла бы сходить…
- Да ладно, вышли - так вышли.
- Спасибо. Я просто еще c детства люблю ходить с тобой в магазин. И именно за конфетами.
Они как раз подходили в дороге, прямо напротив блестела вывеска магазина «Ромашка». Кое-где свет горел немного слабее, так как в магазине уже давно не делали ремонт. Вероника считала, что тут самые вкусные конфеты. Даже в больших городах, с магазинами импортных товаров, нет таких замечательных конфет. «Потому что эти – сделаны с любовью» - часто повторяла она.
Как учили с детства, девушка посмотрела влево, потом вправо. Видно было плохо, фонари тут никогда не светили, потому милиция называла этот участок дороги «особо-опасным», но тут пока никто не погибал, и даже не попадал под машину.
//
Резкий, пронзительный и ноющий взвизг тормозов. Казалось, они молили о пощаде, не выдерживая такого давления, и не хотели работать. Слабое, еще такое детское, «Ах!». И дальше, как в кино, казалось, все замедлилось, и ведется съемка. Она летела, как птица, только лицо у нее было перепуганное и в крови. Каким страхом светились те глаза. Там не было боли, непонимания или шока. Там был такой темный, немой, всепоглощающий и такой живой страх…
А потом был страшный звук падения чего-то тяжелого. И треск. И еще одно «Ах», сказанное уже не с таким сильным придыханием.
//
Мама молча смотрела на скрюченную, и, чудилось, брошенную злым ребенком, куклу. На тело, которое было ее дочерью. Правая нога и рука были неестественно вывернуты в сторону – сломаны. Глаза уже были закрыты. Волосы рассыпаны по асфальту, они постепенно становились темными и липкими – их заливала кровь, из раны, где-то там, на голове. Вокруг ее дочурки, везде, валялись чертовы поганые конфеты. Их яркие веселые обертки с нарисованными коровками сверкали в несмелых лучах луны и звезд, которые только-только появились, и, сокрушенные, с участием наблюдали за этой немой сценой.
Мама опустилась на колени. Не кричала, не плакала, просто поддерживала дочь, и немного покачивалась, как тонкая береза на ветру. Глаза пустовали, не было в них блеска, который так присущ красивым, ярким, живым женщинам, коей была мама Вероники.
//
Тихо пикала машина, замеряющая пульс Вероники. Пик… пик…пик…пик. Это раздражало, но вселяло надежду, что все будет хорошо. Девушка лежала неподвижно, грудь ее еле-еле вздымалась. Голова была перемотана, рука и нога – в гипсе. Она была буквально обмотана тоненькими трубочками. В некоторых текла кровь, темная, густая; в других же – что-то светлое, почти прозрачное, наверно, какие-то медикаменты. Шевелиться, да и это было маловероятным, было строго запрещено. Ждали подтверждения из рентген-кабинета, про трещину хребта в шейном отделе.
- Ну почему я не пошла вперед? Ну что ей всегда не сидится на месте? Чертовы конфеты… - мамины глаза были красные, опухшие. Напухли и губы, и щеки. Она плакала всю ночь, пока дочь везли на «Скорой помощи», которая была не такой уж и скорой, а старенькою газелью, из сельской больницу – в полноценную, городскую, которая находилась в 60 километрах от села. Плакать она начала тогда, когда Вероника перестала стонать от боли, и ее глаза уже не двигались под веками.
Сейчас она лежала тихо-тихо, вся такая холодная, благородная. Как спящая красавица. Только принца у нее не было. Вся надежда оставалась на врачей. У нее внутри накапливалась кровь, то ли в легком, то ли в полости желудка, что там понимала мама? Но чуяла, добром это не обернется, придется долго лечится, и тратить много денег. Это вам не перелом, где гипс наложили – и все. Но главное, что дочка жива.
Тут Вероника несмело открыла глаза и посмотрела на маму. Та начала плакать еще сильнее, теперь уже от радости. Вот, все, критический момент прошел, она пришла в себя, все будет хорошо. Все будет хорошо!
- Мамочка… пожалуйста… не плачь… - тихо, через силу, шептала Вероника. Она вся, как бы, угасла, потухла, как свеча на ветру. Поблекли волосы, не светились глаза. Она долго смотрела на маму. – Там, в машине той, никто не пострадал?
- Не знаю, она уехала. Она оставила нас… Вероникочка, Никочка, ты не говори много, ты отдыхай. Все будет хорошо. Выздоровеешь. Я тебе там конфет целую гору накупила. Все будет хорошо, доченька. Ты у меня сильная, ты выкарабкаешься. – Слезы текли по щекам градом, так же, как яро льют летние ливни.
- Мамочка… я прошу… ты… ты не плачь. Знаешь… мне… кажется… я улетаю…
Пик… Пик…
Стало очень тихо.
Основано на реальных событиях.