Кто-то в городе сейчас повис
На веревке старой бельевой…
Манн не был уверен в том, что поступает правильно, но кто в наши дни может быть в этом уверен? Дождь лил вот уже неделю, тяжелые, солоноватые на вкус капли безостановочно падали на Кальтштадт, словно небо хотело вернуть городу все те отбросы, что серыми дымовыми столбами взмывали над городом, брали друг друга за руки и соединялись в причудливый купол, лишая эту обитель мощи государства солнечного света. Из водостока выбежала крыса, обернулась, словно раздосадованная затоплением жилища, и, перебежав дорогу, юркнула в переулок. Бегло обнюхивая мусорные баки, уже опустошенные городской беднотой, она спешила к еде, которая явно тоже обитала где-то в этом переулке. А вот и она! Крыса, радостно вильнув хвостом, Подбежала к Манну, уселась ему на ногу, запустила голову под штанину и с быстротой, свойственной исключительно здешним крысам, вонзила два своих острых как бритва резца Манну в ногу. Тот тряхнул ногой, и бедное животное отлетело в стену. Крыса ловко приземлилась и теперь злобно смотрела на Манна. Окровавленные резцы придавали этому обитателю городской канализации поистине грозный вид. На прежде, чем крыса успела предпринять новую атаку, тяжелый сапог придавил ее к земле. Сначала послышался писк, затем – едва слышный треск, это стальной стакан ботинка раздавил крысиный череп. Манн брезгливо вытер ботинок о стену, ливень мгновенно смыл с нее остатки мозгов грызуна. Он поднял край мокрой, грязной, пропитавшейся мазутом штанины. Рана была глубокая, скорее всего, будет заражение, а ему даже не дадут сыворотку, ведь прошло уже два месяца с тех пор, как он последний раз платил взносы. Ладно, плевать, сейчас не до каких-то крысиных укусов, сейчас надо сосредоточится на деле, а то можно и не…
– Предупреждение СА: до начала комендантского часа остается пятнадцать минут. Всем жителям города, кроме сотрудников СА и СС следует немедленно отправиться в свои дома и погасить свет.
Манн спрятался за огромный бак со значком радиоактивности и наблюдал за боевой машиной, медленно проезжающей мимо переулка. Из-за крысы он не заметил приближение патруля! Холодный луч прожектора проскользил по бакам, но Манн, кажется, остался незамеченным. Плотная стена дождя и едкий сине-зеленый туман, постоянный атрибут вечера в Кальтштадте, заставлял полицаев кутаться в плащи и не слишком внимательно смотреть по сторонам. Пятнадцать минут до комендантского часа, значит пора! Манн быстро выпрыгнул из-за бака, прижавшись к стене, проверил, не остановился ли патруль, перебежал дорогу и почти бегом отправился через проулки навстречу своей последней надежде. Манн ничего не ел – если не считать украденного яблока, за которое он чуть не поплатился жизнью, – вот уже два дня. Сейчас голод давал о себе знать болью в правом боку, к тому же болела укушенная нога, но Манн все равно шел, не сбавляя темпа. Он спускался в нижние кварталы города, где жили пьяницы и воры беглые евреи и дезертиры, нарушители порядка и лишенные. Именно страх примкнуть к последней категории толкал Манна вперед. Он хорошо запомнил речь Томаса Гюрера, нынешнего фюрера Рейха. «Как говорил наш лидер Адольф Гитлер, «тот, кто не состоит в каких-либо отношениях с партией, должен быть лишен права называться гражданином Рейха, а, следовательно, должен быть уничтожен как лишний элемент расы, в независимости от арийского происхождения». Конечно, Манн не верил, что Отец Рейха мог так считать, но сейчас было не до обдумывания политических вопросов. Манн перестал относиться к партии два месяца назад, когда его уволили. Теперь ему приходилось голодать, ведь стоило ему появится в канцелярии по распределению работы, как его бы арестовали. Манн всегда верил в Рейх, он пошел добровольцем на фронт, потом честно работал, он верил в эту справедливую систему. Верит и сейчас. У любой системы бывают ошибки и нужно уметь их исправить. Именно это Манн сейчас собирался сделать. Он никакой не лишенный, он гражданин Рейха, и он это докажет! Вот она, Гимлерштрассе! Манн все знает! Он приходил сюда каждый вечер, прятался вот за этот плакат и наблюдал, как ровно в девять проезжает здесь патруль, извещающий о начале комендантского часа, потом он заворачивает за угол и большом доме на перекрестке, старом партийной центре, загораются огни! До глубокой ночи оттуда слышится громкий смех и женский визг! Вот он, притон, знаменитый на весь город! И Манн знает, где он! Теперь он точно знает! Вчера он подобрался к самым окнам и заглянул внутрь. Но сегодня все вернется на свои места: из города пропадет этот рассадник разврата, а он, Манн, вернет себе статус гражданина. Вдали, в самом конце улицы, блеснул прожектор патрульной машины. Вот, сейчас все свершится!
– Эй, герр… эээ… простите, не знаю вашего имени… Вам, наверное, плохо, пойдемте со мной!
От неожиданности Манн едва не растянулся на мокром асфальте. Позади него стоял двухметровый верзила с длинной, спутанной бородой и гладким, бритым черепом. Этот человек сейчас добродушно улыбался и протягивал Манну свою огромную, всю в трудовых мозолях руку. Это явно не был полицай. Манн недоверчивого косился на незнакомца и пребывал в состоянии крайней нерешительности. Незнакомец же схватил его за плечо, как-то очень легко поднял и, поддерживая его, повел в направлении борделя, который сейчас выглядел просто старым полуразрушенным домом. Он подвел его к каменному крыльцу с разрушившимися от времени ступенями, поднялся и постучал в тяжелую железную дверь, какое можно увидеть в лагерных помещениях смертников. Как-то очень странно смотрелась эта дверь, вмонтированная в старое, жалкого вида здание.
– Кто? – послышался голос за стеной.
– Фридрих, еврей несчастный, открывай! Это я, Эрнё!
Дверь приоткрылась и сквозь узкую щелочку показался длинный, крючковатый нос и маленькие, злые глазки.
– А кто это с тобой, с ним не… – начал было еврей, но Эрнё распахнул дверь так, что еврей едва не вылетел из-за нее и вошел, втащив за собой и Манна.
– Чертов чех, ты, верно, спятил! – вопил еврей, – а если это гражданин?! Он же нас сдаст! Тебя же первого расстреляют!
– Ну, во-первых, не первого, – деловито возражал Эрнё, снимая плащ, а только после того, как тебя сожгут в крематории, а во-вторых, посмотри на него: разве он может быть гражданином?
Наверное, Манн сейчас действительно не очень походил на гражданина: спутанные волосы вымокли и покрылись липкой пленкой из-за дождя, вся одежда была сырая и в грязи, из ноги на ботинок струилась, смешиваясь с грязью, кровь, лицо было желтоватого оттенка, черные круги под глазами и безумный взгляд дополняли картину.
– Пусть парень поест, высохнет… Или ты забыл, где мы тебя подобрали, а, Фридрих?
– Это я как раз хорошо помню, – с едва сдерживаемой злобой говорил еврей, – и дорожу тем, что есть. Поэтому и не хочу подвергать это место лишнему риску.
Еврей достал из кармана старинные часы с цепочкой, посмотрел на время и подошел к огромному рубильнику, висевшему на стене неподалеку от двери. Еврей едва доставал до рычага, он попытался включить рубильник одной рукой, потом обеими, но рычаг был слишком тяжелым.
– Никакого риска, все последствия я беру на себя! – весело произнес Эрнё и одним движением включил рубильник.
Через три минуты Манн уже сидел на лавке, в одной руке у него был глас со шнапсом, а в другой – довольно вкусная колбаска. Как понял Манн, эти продукты были вынесены с военного склада неделю назад. СА до сих пор ищет преступников, а они все тут. Манн был почти счастлив. Теперь он знает об этих предателям Рейха все, он знает, что в этом борделе укрывается и еврей, и беглый чех, и пара восточный славян, и юродивый… Он знает, что это они обчистили склад… И если он все это выдаст СА, то он не только восстановит себе честное имя, но, быть может, еще и награду получит! Главное только…
В дверь постучали. Голоса, до этого звучавшие весело и громко, сразу стихли. Фридрих подошел к двери.
– Кто?
– СА! Открывайте!
Манн поперхнулся водкой. СА! Здесь! Сейчас! Они же примут его за сообщника этих оборванцев! Нет! Этого нельзя допустить, нужно им объяснить!
Между тем, Фридрих открыл дверь и впустил двоих офицеров и четверых солдат.
Снова зазвучали разговоры и смех, но Манн этого уже не замечал.
– … нас бы вся Красная армия е****! – заканчивал анекдот офицер, и все остальные, до этого лишь улыбавшиеся, разразились хохотом. Полицаи сбросили плащи, потребовали у Фридриха шнапс и поинтересовались, здесь ли фрау Матильда. На узле галстука у офицера, рассказывающего анекдот, поблескивал Железный Крест. Вдруг на этого офицера бросился, едва не сшибив того с ног, Манн.
– Я… Я… – лепетал он, – я не с ними. Понимаете? Я хотел… У них здесь еврей… Они ограбили склад…
Полицаи вопросительно посмотрели на Фридриха, тот не менее недоуменно посмотрел на полицаев. Наконец один из солдат достал винтовку и ударил Манна в нос. Послышался хруст. Освободившись от крепких объятий, офицер тоже ударил Манна прикладом. От удара тот вылетел из борделя на каменное крыльцо. Послышался звук выстрела, потом – хохот.
Манн бежал долго, он спотыкался, натыкался на стены, падал, но вставал и все равно бежал. Ему казалось, что за ним гонятся полицаи. Ему слышался звук выстрела. Он бежал, боясь оглянуться. Дважды он чуть не натыкался на патрули СА, следящие за выполнением комендантского часа. Наконец он добрался до старого, похожего на тюрьму, дома, где снимал комнату.
Этот дом был еще одной достопримечательностью трущобной части города. Он был построен пленными русскими еще при Гитлере. Задумывалось, что там должны жить арестованные, пленные и прочие бесправные рабочие «Кальтштадт Коле» - крупнейшей фабрики по переработки каменного угля во всем Рейхе. Однако ужасная безработица, явившаяся следствием непродуманной демографической политики, заставила завод отказаться от использования рабов и перейти к найму рабочих. Здание передали в ведение завода, а он, в свою очередь, в ведение Ангелики Глюк, пожилой женщины, любительницы зеркал и кокаина. Манн очень ценил Ангелику, а особенно он ценил в ней два качества: во-первых, ей было совершенно все равно, кто живет в ее доме, работает ли он на угольном заводе или нет, ариец он или еврей – ее это не интересовало. И второе: почти так же, как кокаин, она любила, как она это называла, «нежных мальчиков». Манн, будучи не в состоянии заплатить ей за жильё, частенько оказывал ей услуги определенного рода, чем зарабатывал себе жилье, доставлял милой старушке удовольствие и, к тому же, сам отнюдь не страдал.
Манн ворвался на лестницу, едва не сорвав с петель дверь. Перепрыгивая через три ступеньки, он, наконец, добрался до двери, на которой мелом коряво было выведено 125. Манн уперся в дверь, она оказалась незаперта. Налево была распахнутая нараспашку дверь в две комнаты, принадлежащие его соседу. Манн задел головой лампочку, отчего она замигала. Он подошел к двери справа – его двери. Трясущимися руками он вставил ключ в замок, повернул его и вошел, оставив ключ в замке. Манн захлопнул дверь, подошел к грязному столу у окна, достал из-под него табурет, сел и уставился в окно.
* * *
Кёнингмэхер сел на табурет и уставился в окно. Дождь безжалостно хлестал по стеклу, вода проникала под раму и тонкой струйкой стекала с подоконника. Нет, надо принять решение! Надо что-то делать! Нет, я не должен быть обузой! Со мной им не выбраться… Да! Иного выхода нет. Когда-нибудь они меня поймут! Кёнингмэхер встал, подошел к старому серванту, и, уперевшись в него, стал двигать к двери. Сервант был тяжелый, Кёнингмэхер инстинктивно двигал культей, которая еще недавно была здоровой правой рукой. На пол посыпались тарелки. Наконец сервант оказался напротив двери. Открыть теперь дверь снаружи представляло большую сложность. Кёнингмэхер открыл окно, высунулся и снял одну из веревок для сушки белья. Веревка была мокрая. Кёнингмэхер перекинул веревку через трубу подачи газа и, зажимая свободный конец зубами, сделал петлю. Затем он поставил табуретку под петлю, встал на нее и продел голову в петлю.
* * *
Манн долго сидел и смотрел в окно. Что теперь делать? Как жить? Полицаи наверняка приняли его за сообщников этих ублюдков, и теперь его уже ищут. Манн представлял себе боевые машины, которые медленно ползут по городу, пугаю тьму прожекторами. Они ищут его. Солдаты, сотни солдат прочесывают город, им нужен только он. Ему уже не оправдаться. Никто никогда не поверит, что он верен Рейху. Его даже не будут слушать – просто найдут и убьют, как еврея, как лишенного. Быть может, они уже нашли. Может быть, уже сейчас с заводских дозорных вышек, которые подсвечивают ночной зеленоватый смог, в него целит снайпер. Да, именно так. Снайпер наверняка там, на ближайшей к дому вышке, он встает на колено, кладет винтовку на перила, смотрит в прицел и видит Манна, бессмысленным взором уставившегося в окно. Манн боялся умереть и боялся слезть со стула и лечь на пол, чтобы уйти из поля зрения вымышленного снайпера. Он продолжал бессмысленно смотреть на прожектор вышки и каждую секунду ждать пули. Он дрожал, его руки сами сжались в кулаки, зубы стучали. Секунда… Две…Три… Почему он не стреляет? Нет, они не хотят его убивать… Они возьмут его живым. За ним придут не простые солдаты, придут каратели, не ведающие пощады. Они будут пытать его в Дахао, пытать годами, ему будут причинять боль, постоянно поддерживая в нем жизнь. Он будет назиданием остальным, его страдания станут ночным кошмаром всех, кто идет против Рейха. Вот гремят тяжелые сапоги карателей на лестнице, сейчас они войдут… Вот что-то разбилось…
Манн словно очнулся ото сна. Он по-прежнему сидел на табуретке, боясь пошевелиться, но разум постепенно возвращался к нему. То, что он принял за стук сапог карателей, на самом деле было грохотом передвигаемой мебели, доносившемся из квартиры напротив. Стены дома были настолько тонкие, что люди, негромко говорившие в одной комнате, могли не сомневаться в том, что будут услышаны в другой комнате. А сейчас Манн слышал, как его сосед Кёнингмэхер двигает мебель и бьет посуду. Манн ненавидел Кёнингмэхера, в их двух комнатах все время был такой шум и гам, к тому же их там было слишком много: сам Кёнингмэхер, его брат, у которого были большие проблемы с СА, жена Кёнингмэхера и трое детей. Ну и семейка! Они вечно куда-то стремятся, Манн даже подозревал, что они копят деньги и тайно надеются переехать в Не завоеванные земли на Восток, чтобы укрыться в глухих сибирских лесах. Но ничего не выйдет! Манн уже давно отослал на них донос. Пока никакого результата не последовало, но Манн уверен, что за ними уже пристально следят и в решающую минуту все их планы будут сорваны. Грохот тем временем закончился, Манн услышал скрип оконной рамы, потом табуреткой проскребли по полу. Ха! Не так-то легко должно быть теперь Кёнингмэхер без руки. Манн знал, что его соседу неделю назад станком отрезало руку, за что его и уволили. Теперь он не очень-то кулаками поразмахивает! Думая об этом, Манн инстинктивно потянулся к носу. Кровь уже запеклась, но боль была еще сильной. Пару месяцев назад Кёнингмэхер чуть было не сломал Манну нос, а вот теперь полицаи… Полицаи… Так или иначе, Манна поймают. Ему уже не оправдаться. Манн не мог выйти из дома – он боялся. Манн не мог оставаться на месте – он боялся. Выход пугает своей очевидностью, но это единственный выход. Будущее слишком ужасно, чтобы заглянуть ему в глаза. Преодолев страх, Манн встал. Он огляделся, как бы желая удостовериться, жив ли он еще. Затем Манн подошел к окну. На полу была лужа, которая все увеличивалась, гостеприимно принимая в себя тяжелые капли, падающие с подоконника. Манн открыл окно и потянулся к веревке. Ближней веревки не было, наверное, унесло ветром, Манн вытянулся и снял дальнюю. Перекинув веревку через трубу подачи газа, Манн долго пытался трясущимися от страха руками сделать петлю. Затем он поставил табуретку, встал на нее и продел голову в петлю. Лишь бы умереть быстро, без боли, без ожидания. Манн зажмурился, приготовился откинуть табуретку… Сейчас… Да, прямо сейчас… Ждать слишком тяжело… Вдруг Манн услышал голоса детей, а потом – грохот. Даже с некоторым облегчением он снова устойчиво встал на табуретку и поправил петлю на шее.
* * *
Кёнингмэхер уже приготовился повиснуть на бельевой веревке, когда услышал шаги и голоса детей. Ульда с детьми вернулись. Он слышал, как жена попыталась открыть дверь, но сервант намертво прижал ее.
– Макс, ты там? Что с дверью? Я не могу открыть! Макс! – услышал Кёнингмэхер голос жены.
– Ульда… – он уже опять прочно стоял на табуретке, – подожди… послушай, я не хочу мешать вам, я надеюсь, ты поймешь…
Но она уже все поняла. На какое-то мгновение ее захлестнула ярость, злясь на саму себя, на своего мужа, на это государство и, конечно, на дверь, которая сейчас отделяла ее от спятившего мужа, она стала, что есть силы колотить дверь. Со стены соскользнули остатки штукатурки, но дверь лишь слегка колыхалась от ударов. Ульда впала в истерику. Из глаз хлынули слезы, зов к мужу превратился в нечленораздельный вопль, но она продолжала, не помня себя, колотить дверь. Наконец она выдохлась и без сил съехала по двери.
– Мама! Мама! – перепуганная поведением матери маленькая Ева дергала Ульду за край старого пальто. Две других дочери уставились на Ульду глазами, полными ужаса и непонимания. К Ульде начал возвращаться разум. Она заглянула в маленькую щелку между дверью и косяком. Ее муж стоял посреди комнаты на табуретке, на шее у него была веревка, перекинутая через газовую трубу. Голова его была опущена, казалось, что он молится. Поборов новую вспышку истерики, она повернулась к детям. Маленькая Ева громко плакала, Эрика, старшая дочь, казалось, хочет что-то сказать, но слова так и не находят путь от мозга к голосовым связкам. Ульда снова заплакала, на этот раз тихо.
– Макс, не надо, макс…
* * *
Мокрая веревка неприятно щекотала шею, и Манн ослабил петлю.
– Какие интересные события разворачиваются в соседних комнатах! Что у них там творится? Неужто Кёнингмэхер решил самостоятельно закончить свое жалкое бессмысленное существование? За этим стоит наблюдать! На лице Манна появилось некое подобие злорадной усмешки.
– Интересно, что он хочет сделать? Вскрыть себе вены? Выбросится из окна? Ох уж эти ублюдки, вся семейка! Из-за таких как они честные люди, готовые служить, такие люди, как я, прозябают в нищете! Манн говорил сам с собой, говорил очень тихо, так, что крысы свободно, не напрягая голос, обменивались новостями в темных углах. – Да когда-же ты твою мать сдохнешь-то!? – сказал Манн уже чуть громче.
* * *
– Ульда, послушай… Я… Я… – Кёнингмэхер старался говорить спокойно, но от волнения голос срывался. Он слышал, как за дверью плачет Ульда. Детский плач смолк, послышались шаги на лестницы. Кёнингмэхер догадался, что старшая дочь увела сестер, значит Ульда там одна, значит можно все объяснить. Он призвал все свое самообладание, глубоко вздохнул, при этом веревка больно врезалась под кадык.
– Ульда, пойми, у меня просто нет другого выбора! Без руки я стану обузой, меня не возьмут на работу, мы просто умрем с голоду! Мы просто не можем себе позволить еще одного едока, мы и так еле сводили концы с концами. Скажи, кем бы я был, если бы отнимал кусок у собственных детей, чтобы набить собственное брюхо? Ульда, ты слышишь меня? Помнишь, о чем мы мечтали? Уехать далеко на Восток, помнишь? Без меня у тебя и детей еще будет шанс. Билл позаботиться о вас. Вы будете жить далеко отсюда, там, где нет патрулей и комендантского часа. Подумай о себе, Ульда, подумай о детях!
– О детях? – Ульда говорила сквозь плач, прерывая слова всхлипываниями. – А как я объясню детям, что их папа повесился от плохой жизни? Нам нужна не земля обетованная, нам нужен ты. Как же мы будем… без тебя… Ульда залилась слезами.
Кёнингмэхер снова говорил о деньгах, о возможности уехать, о бессмысленности своего дальнейшего существования.
– Даже если я не умру сейчас, Ульда, моя рана гноится, начинается заражение. Я теперь не работаю, меня не будут лечить, я умру от заражения, да и еще кого-то из вас прихвачу, разве это лучше? Пойми, я для вас балласт, я уже не…
Кёнингмэхер все говорил, но для Ульды его голос звучал где-то далеко. Сейчас все ее внимания сосредоточилось на осколке тарелке, валявшемся рядом со щелкой, через которую она наблюдала за живым – пока еще живым – мужем. Ульда не осознавала, что происходит. Медленно вытянула трясущуюся правую руку, взяла осколок, закатала рукав на левой руке и, повернув осколок острым краем к коже, … Вдруг кто-то выхватил осколок из руки Ульды и швырнул его в стену.
– Ульда, ты слышишь меня? Ульда, он еще жив? Билл тряс Ульду за руку.
* * *
– Сколько шуму из ничего! Даже умереть тихо не может! А сколько уговоров! То жена, теперь брат… Манн по-прежнему стоял на табуретке и следил за развитием событий в соседних комнатах. – Значит, он тоже вешается! Надо же, ирония судьбы! Но он не сможет, он – слабак, воли не хватит. Рассуждая так, Манн снова затянул петлю и подергал веревку, как бы проверяя ее прочность. И как их там много… Конечно не сможет, ведь все его уговаривают… Крысы меж тем перестали шептаться и сквозь отверстие в стене пошли ужинать к Кёнингмэхеру, оставив Манна в полном одиночестве дослушивать конец этой увлекательной пьесы.
* * *
Билл с разбегу ударил плечом в дверь, сервант покачнулся, на пол посыпались остатки посуды.
– Билл, не бросай их! – послышался сквозь шум ударов и бьющегося стела голос Кёнингмэхера.
Но бил не обращал на этот голос внимания, он успеет, его брат не может… Билл ударил еще раз и сервант опрокинулся, укрывшись сорвавшейся с петель дверью, послужившей ему хорошим одеялом.
* * *
Кёнингмэхер зажмурился и оттолкнул табуретку. Он видел Билла. Он о них позаботится, он их не оставит. Было больно, Кёнингмэхер инстинктивно потянулся к петле, но рука повисла без сил. Билл подбежал к бездыханному телу, болтающемуся на бельевой веревке. Ульда смотрела на труп из-за двери и плакала, за ней стояли вернувшиеся дети. Эрика закрывала Еве глаза, но та и, не видя, знала, что папы больше нет.
* * *
– Все-таки сдох! Ну чтож, тем лучше… Туда ему и дорога! А сколько их там, и все его любят, и всем он нужен… Они, наверное, даже труп закопают… Конечно, полицаев они не вызовут, их тут же всех арестуют… Но я не опущусь до их уровня, я не буду жить как это отребье. У меня есть честь! Манн затянул петлю. Он даже не отбросил табуретку, просто его ноги дрожали и почти сами собой соскользнули с опоры. Манн ощутил сильнейшее удушье, в туже секунду он схватил петлю и попытался ее разжать. Одновременно он попытался закричать, но из горла вырвался лишь сдавленный хрип. В глазах темнело, вдруг раздался грохот…
Манн сидел на коленях и кашлял, кашель переходил в плач. Труба, на которую Манн повесил веревку, не выдержала и переломилась.
– Я даже сдохнуть не могу! – Манн сидел на коленях и плакал.
* * *
– Грузовой состав А-152 отходит в военную зону через пятнадцать минут. Патрулям СС приступить к проверке состава.
Ульда и дети сидели в четырнадцатом вагоне. Снаружи стоял Билл.
– Обязательно пришли мне сообщение через раненых, как только устроишься, – Билл уже двадцать минут давал инструкции Ульде. К набитому эмигрантами вагону подошел офицер СС.
– Так… – офицер посмотрел на накладную. – Боеприпасы для ПХ-50\08. Вижу, сказал он с улыбкой, боеприпасы для ПХ-50\08. Вдруг к вагону подскочил мужчина, весь с ног до головы закутанный в плащ. Его лицо скрывал капюшон. Он кинулся в ноги офицеру:
– Пожалуйста! Вы должны! Здесь я умру!
– Я же тебе уже сказал, ты и там умрешь, уйди от меня! – офицер старался оттолкнуть этого человека. – Уйди от меня! Фульманн! Порыв ветра сорвал с головы человека капюшон. Билл сразу же узнал этого человека. Когда-то он был их соседом, только теперь его лицо обезобразили синие прожилки, верные призраки Гнилой смерти, эпидемии, бушующей вот уже полгода. Кажется, этого человека звали Манн. Он вновь кинулся в ноги офицеру.
– Фульманн! Я из-за тебя сдохну!
– Прошу вас, пожалуйста!
Фульманн прижимал свое бледное с синими прожилками лицо к складкам плаща офицера.
– Ты меня убьешь, тварь! Офицер достал револьвер и выстрелил в висок Манну. Кровь попала на перчатку офицера.
– Проклятье! Все, поезд в порядке, приготовьте мне сыворотку, срочно! Бедербинд, Вейхверт, закрыть вагоны, восток ждет!