Историк культуры Мартин фон Блюххер в своем малоизвестном, но оттого не менее значительном, труде «Блеск и нищета Европы» со всей основательностью доказывает, что прототипом главного героя знаменитой книги (а, точнее, одной из наиболее полных версий книг этого круга) «Приключения барона Мюнхгаузена» является не кто иной, как знаменитый философ Георг Вильгельм Фридрих Гегель, который сразу это понял и употребил все свое влияние, чтобы имя ее автора, Августа Бюргера, осталось в тени. Простому смертному трудно представить, к каким «хитростям разума» прибег знаменитый философ для достижения этой цели, но факт остается фактом: книгу знают все (тут даже Гегель оказался бессилен, ибо слава легендарного барона, как его описал Распе, предшествовала его собственной славе), а ее воссоздателя, обогатившего, просим обратить особое внимание, старый сюжет новыми подробностями, знают единицы. Случай уникальный...
Может ли данное обстоятельство служить косвенным доказательством того, что Гегель несколько болезненно воспринял столь экстравагантный парафраз своей выдающейся системы, которую фон Блюххер, со свойственным ему размахом, называет философским эпосом? Возможно, но простим великому человеку небольшую слабость. Интересно другое: проследить, вслед за Блюххером, процесс, так сказать, самореализации философской системы от подвигов барона Мюнхгаузена, до многочисленных революций и, наконец, - битв Второй мировой войны, где, как метко заметил Альбер Камю, столкнулись две гегелевские школы.
Но тут все же, остается нечто, с чем ни Фурманов, ни Камю, ни даже небезызвестный супруг принцессы фон Вестфален не смогли справиться: в чем отличие между правдой и ложью (мы уж не говорим о бездне, которая пролегает между истиной и заблуждением!)? Вот как об этом пишет дотошный Блюххер: «Кто может быть и оставаться самым правдивым человеком на свете, как не тот, кто никогда не лжет? А кто, собственно говоря, никогда не лжет?» И затем, застав нас врасплох этой столь неповторимой немецкой глубокомысленностью, автор отвечает на свой вопрос весьма неожиданно: «Лишь тот человек, который никогда не прибегает к сомнительным услугам воображения!». Чтобы сделать убедительнее это оригинальное определение правдивости, фон Блюххер цитирует слова Мефистофеля “Kriebskrabs der Imagination” (Бредни Воображения). Но, оставив в стороне Мефистофеля, он возвращается к Гегелю. Кто как не он, восклицает исследователь, со всей решительностью открещивается от воображения!? В противовес своим великим предшественникам (исключая лишь несравненного Лейбница), считавшим, что процесс познания не может протекать без творческой силы воображения, он отбирает у последнего этот высокий статус и сводит его роль к чисто вспомогательной – оно, согласно Гегелю, всего-навсего помогает впечатлениям, уже хранящимся в темных глубинах бессознательного, подняться в сферу сознания. С тех пор, как сделано это поразительное открытие, мы не имеем права игнорировать его.
Автор, однако, развивает свою мысль иллюстрациями из бессмертной книги Бюргера, но на сей раз приводит не чистые, а, так сказать, эмпирические доводы в пользу своей правоты. «Для того, чтобы объяснить чудесное спасение из болота – а спасение из трясины не может не быть чудесным – можно привести любое доказательство. Убедительность каждого из этих доказательств едва ли не лишь в последнюю очередь зависит от правдоподобности оного», - добавляет фон Блюххер. Тем не менее, исследователь задается вопросом, почему демонстрация имманентных (а никак не трансцендентальных, как может показаться поверхностному читателю) способностей Мюнхгаузена происходит именно на болоте.
Установлено, что болото, в своем стремлении к минимуму биоразнообразия, представляет собой уникальную экосистему, которая может состоять буквально из одного- двух видов. Следовательно, система, в данном случае, редуцирует к единому организму, этому вырастающему из недр земли торфянику. Можно ли образнее проиллюстрировать творчество Гегеля - апостола Пантеизма?
Но скрупулезный Блюххер идет дальше. Он пишет: «Очень важно установить тип болота, из которого вытаскивал себя Мюнхгаузен. Как известно, классификация включает в себя верховые и низинные болота. Если низинные болота представляют собой раскинувшиеся на плоской поверхности топи, то верховые имеют вид поднимающегося над землей купола, напоминающего (что, может быть, совсем не случайно) буддийские ступы. Исходя из закона приложения сил, ясно, что самовытаскивание из плоского болота – практически невыполнимая задача, но при наличии бугров появляется некоторый шанс.
«Можно предложить, - пишет далее Блюххер, - иные объяснения. Например, проявляющуюся в определенных погодных или календарных условиях выталкивающую силу трясины, или существование неких болотных дельфинов, которые выносят на берег погибающих в трясине людей и животных. Аргументы могут быть также психологического, исторического, социального и, наконец, сверхъестественного характера».
Однако, оставаясь верным суровой научной правде (а точнее сказать, философской школе – прим. ред.), все эти аргументы, от магической силы прусского мундира до демонического вмешательства, исследователь со всей решительностью отметает, считая их следствием не чего иного, как воображения. А воображение, если воспользоваться словами несчастного однокашника Гегеля, Фридриха Гёльдерлина, воображение (Einbildungskraft) остается лишь представлением (Vorstellung), то есть некой субстанцией или силой, встающей между нами и объектом познания. «Возвращаясь на твердую почву науки, в данном случае, на почву верхового болота, - замечает с добрым баварским юмором фон Блюххер, - необходимо, при вытаскивании себя из трясины, правильно распределить в пространстве, по конфигурации приближающемуся к Риманову, точки опоры». Далее, проделав довольно сложные математические выкладки (см. главу «Неевклидова геометрия болотных биоценозов»), автор приходит к выводу, что при определенных условиях (кислотность почвы, видовой состав эдификаторов и др.) возможно превращение абстрактных точек опоры в бифуркационные точки (см. теорию бифуркации Ильи Пригожина), характеризующиеся мгновенным изменением направления сил (что удивительным образом напоминает необъяснимые гегелевские переходы между категориями) и возникновением из хаотических сплетений сфагнума нового порядка, позволяющего не только вытянуть себя за волосы из болота, но и вообще осушить последние, не говоря уж об иных мероприятиях по самоспасению. Вот она, манифестация неограниченных сил человеческих воли и разума, побеждающих окружающую действительность! И, наконец, фон Блюхер резюмирует эту многообещающую и беспроигрышную импровизацию на гуманистическую тему долго ожидаемым пассажем: «Для того, чтобы вытащить себя из болота, нашему герою не нужны ни ангелы, ни механические изобретения (или фантазмы), ни даже законы космоса. Барон Карл Фридрих Иеронимус фон Мюнхгаузен не прибегает к чему бы то ни было трансцендентному в своей имманентной, слишком имманентной хаотической трясине». Можно видеть, как ницшеанское звучание этого текста рифмуется с его гуманистической направленностью. Какая парадигма может быть выше?. .
Таким образом, как Мюнхгаузену для совершения столь славного подвига требуется только и только Мюнхгаузен, так и абсолютной идее для окончательного уяснения своей высшей цели требуется только и только Гегель. Итак, если Веданта фокусируется на моменте растворения индивидуальной души, Атмана, в мировой душе, Брахмане, то немецкий ум, что не без гордости подчеркивает фон Блюххер, сконцентрирован на точке выкристаллизовывания субъективного разума из абсолютного. Эта, если можно так выразиться, энантиодромия составляет главный нерв того, что именуется Арийским Духом.
Увлекшись грандиозностью своего открытия, фон Блюххер, однако, не забывает упомянуть знаменитое рассуждение Гегеля о роли крестоносцев, этих «спасителей» Гроба Господня от неверных, в истории Европы, которых, в силу их решительного отказа от чего-либо трансцендентного, правомерно считать предшественниками прежде всего Мартина Лютера (как бы он себя ни позиционировал), французских революционеров, а уж потом Гегеля и его последователей Маркса и Ницше. В одном из своих эссе Энгельс сравнил ситуации во Франции и Германии в конце 18 века и пришел к выводу, что почтенные немецкие профессора громили «старый мир» в виртуальном пространстве, а французы перенесли их методы на социум. Интересно, что впервые барон Мюнхгаузен появляется, в версии Распе, за три года до Великой французской революции и, благодаря парадоксальности своих подвигов, вполне может считаться одним из ее предтечей. Правда, эксперимент революционного самоспасения привел к другим результатам, чем у более позднего, наученного их горьким опытом, «бюргеровского» (как ни забавно это звучит) Мюнхгаузена, который смог все-таки вытянуть себя за волосы. У французов такая попытка привела к снятию (сравните с гегелевским Aufhebung) головы короля, а впоследствии - многих других голов, благодаря гуманному (еще один прекрасный плод гуманизма) изобретению гражданина Гильотена. Итак, Лютер отрицал Рим, а Рим отрицал Византию, что и привело со временем к вышеупомянутому методу снятия противоречий. Это был тот самый случай, когда «истина в бытии стала истиной в понятии». Что касается Мюнхгаузена, и для него, пожалуй, дело обстоит таким же образом. А как же быть с Гегелем? Ведь историческая роль Гегеля как раз в том и состоит, что он, волевым актом упразднив сферу трансцендентного, вытащил себя и своих последователей из ее «бездны», оказавшись во вполне плоском мире, тогда как у повисшего в воздухе над трясиной Мюнхгаузена между ног ржала мокрая, трясущаяся лошадь, издавна являющаяся метафорой подсознательного - пусть непервосортная, но все же многомерность, иначе говоря, «истинное бытие». С другой стороны, само существование мифа о Мюнхгаузене представляет собой, хотя бы в потенции (до появления соответствующих герметиков или феноменологов), «истину в понятии». Можно ли считать, что барону Мюнхгаузену повезло больше, чем его выдающемуся соотечественнику? Увы, фон Блюххер обходит этот вопрос стороной. Мы тем более не возьмем на себя смелость отвечать на него.