Как обычно, он садится на подоконник, обхватив руками острые колени. И молчит. Это молчание четкой линией разрезает пространство. Между ним и мной.
Я начинаю говорить, бегло, броско, забрасываю его словами, словно разноцветным конфетти. Я говорю, размахивая руками, потупив взгляд, говорю о том, что погода в Петербурге нехороша, и дождь нехорош, колюч, как никогда раньше, я говорю о том, как хочу уехать от этого колючего дождя, убежать от такой погоды, потому что боюсь подхватить насморк.
Он молчит и смотрит в хмурое дождливое утро за окном. Я сажусь рядом и начинаю говорить о художниках, о том, как неправильно они пишут картины, размазывая краски на манер импрессионистов или прорисовывая четкие линии квадратов, как футуристы. Художники все делают неправильно, подчиняясь теории, они отодвигают вдохновение на второй план, и здесь нужен неразумный подход, какой-то порыв, то, что может перевернуть их привычный мир…
Он с грустью смотрит мне в глаза и расправляет крылья. Я прижимаюсь горячим лбом к его плечу, и черпая в его тесных объятиях силы, понимаю, что больше молчать не могу.
И говорю очень тихо, выдыхая слова в теплое сплетение белых перьев. Я говорю о любви, о дожде, о Джоконде, о жизни, одиночестве, я говорю обо всем том, в чем никогда нельзя упрекать простых смертных