На практику после второго курса ехали с мироощущением уцелевших в катастрофе. Нам казалось, мы поумнели! Знали: за битого двух небитых дают. А как невинно всё начиналось!
Пропал рукописный журнал. Мы выпустили один номер. Он гулял по столам в аудитории во время лекций, но со звонком всегда возвращался к нам, его издателям и авторам. Смешили эпиграммы на преподавателя выразительного чтения с его "гимнастикой ротовой полости", и цитаты из лекций "Профессура сочиняет". Например, " Пришлось Горькому жить с Гурием Плетнёвым, хотя это было трудно для обоих", "Вересаев не мог спокойно смотреть на бумагу. Любой клочок возбуждал в нём жгучее желание". Такие перлы прилежно конспектировались. Мы умели смеяться.
Хохотали, придумывая пародии на литературные жанры восемнадцатого века - кладбищенскую и философскую поэзию:
"В потоке жизни – все мы капли,
Лягушки мелкие в болоте!
И, видимо, найдутся цапли-
Зацапают и вмиг проглотят!"
О существовании рукописного журнала узнали в партийной организации факультета. Предложили предъявить его в деканат. Требование администрации озвучил куратор группы – Петр Леонидович.
Ему было неловко говорить в жёсткой манере. Он листал журнал и знал, что крамолы там нет! Нет вообще ничего, кроме кокетливой пробы пера: желания на людей посмотреть и, особенно, себя показать. Преподаватель краснел, запинался, с трудом подбирал слова:
- Пишите в факультетскую стенгазету "Словарь"! Но и "самиздат" найдите! Не бойтесь! Адресные эпиграммы – не беда! В чужом пересказе всё выглядит хуже, чем на самом деле!
Мы поверили, но журнал не нашёлся. Он исчез в аудитории, из которой ни один человек не выходил. Пропажа была необъяснимой. Потянуло сквозняком подозрительности. Зашелестело по рядам слово – "шестёрка", неприязненно, шепотом.
- Доносительство - хуже предательства, - заявила Лола, - я бы лучше умерла, чем согласилась своих закладывать!
-Умри, если хочешь, - рассмеялся ей в лицо Женя, - но этим правила игры ты не изменишь!
-Нет никаких правил! Не знаю и знать не хочу!- возмутилась Наташа. - Я приехала учиться и хочу закончить университет! Нет у меня желания застревать в идеологической трясине! Лучше её десятой стороной обойти!
-Давайте пульку вечером распишем! Игра без шестёрок! - рассуждения Лолы о героизме загоняли меня в тупик. В отличие от неё, я не знала, как повела бы себя в застенках чилийской хунты.
Мы по-прежнему проводили вечера вместе, но в разговорах перестали касаться тем, разрушающих иллюзию единомыслия. Все старались обходить острые углы, и общение свелось к напряжённым карточным диалогам. Борьба самолюбий и амбиций не прекратилась, но приняла другие формы:
- Мизер! - объявлял Женя.
- Ну-ка, девочки, ляжем! Фиг тебе, а не мизер! Ход-то твой! Ходи! Мизер? А четыре взятки не хочешь?
Это было и бегством от реальности, и перегонкой тайных страхов в игровой азарт. Мы убивали время, пока в июне не нависло ощущение реальной беды.
Лола один за другим завалила три не самых сложных предмета, на защите курсового проекта поспорила с научным руководителем из-за цитаты и была отчислена.
Несправедливость! Она ломала голову, как это объяснить родителям. Мы сочувствовали, негодовали, возмущались, делали разные сравнения. Высказали всё, что думали, с горечью осознавая, что "руками машем после драки".
Я пришла с зачёткой к физруку. Полистав блокнот, преподаватель заявил, что у меня не сдан пятикилометровый лыжный кросс.
- Вот ляжет новый снег, установится лыжня, тогда приходи! А сейчас – нельзя!
Цвела сирень. Его слова сначала показались мне шуткой, потом насмешкой. Через неделю я поняла, это - издёвка! Только сделать ничего не могла! Как доказать, что сдала вместе со всеми эту пятикилометровку?
Некоторые утверждали, что мне крупно повезло: всего лишь "хвост" по физкультуре и полгода без стипендии.
Наташу "пропечатали" в газете за ношение рваных американских джинсовых брюк. Безымянный журфаковец тиснул в университетской многотиражке статью "Эпигоны призраков". Призраками были ливерпульские музыканты. По мнению автора, Наташа - "дочь деревенского плотника" стала невинной жертвой злокозненных игр "зажравшихся городских интеллигентов", которые научили её, чистую деревенскую девушку, носить американские штаны. От стыда Наташа проваливалась сквозь землю, но упрямо не соглашалась, что всё это связано с журналом.
Отношение к джинсам, битлам, некоторым писателям и поэтам стало темой бесед с каждым по отдельности в комитете комсомола. Это же послужило поводом открытия "персональных дел" и угроз исключить из ВЛКСМ. Такое автоматически означало отчисление.
Похолодел под ногами мрамор парадной университетской лестницы. Каменный Горький так насупил брови, вглядываясь в наши лица, будто исполнял при входе обязанности дежурного чекиста.
Появилась назойливая, как июльская муха, новая подруга.
Она жаловалась, что мы читаем слишком быстро, спать ложимся поздно, пишем неразборчиво, говорим о непонятном, но к экзаменам готовилась только с нами.
Неожиданной радостью сессии оказался зачёт по современной советской литературе у Петра Леонидовича. Он велел нам с Наташей сесть за последний стол и подождать. Мы занервничали.
На наших глазах все по очереди разбирали и анализировали "Затоваренную бочкотару" Василия Аксёнова, повести Юрия Трифонова, стихотворения Андрея Вознесенского, Бэлы Ахмадуллиной, Евгения Евтушенко. Многих преподаватель отправил доучивать и дочитывать.
Всё это время Пётр Леонидович хитро поглядывал в нашу сторону, без слов обмениваясь впечатлениями, и улыбался лукаво, как единомышленницам. Когда в аудитории остались только мы с Наташей, он взял наши зачётки и, не задав ни одного вопроса, расписался. Мы обалдели.
Пугала диалектология. Вела её Птицына - секретарь партийной организации факультета. Вряд ли она поверила, что рукописный журнал сам по себе пропал.
Нам было боязно идти к ней на экзамен. Предмет вызубрили, но преподаватель и не придиралась. На практику, в зауральскую глубинку, доцент Птицына выпустила нас, будто премировала путёвкой в жизнь.
Она поставила чёткую задачу: пользуясь языком транскрипции, записывать разговор местных жителей. Значения непонятных слов выяснять. Диалектизмы с пояснениями и примерами звучания фиксировать на отдельных карточках.
Чтобы нам легче было вступать в разговор, рекомендовались вопросы, связанные с трудовыми процессами, погодой, деревенским бытом: " Как вы морковь сеете?" или "Из чего половики плетёте?"
Пройдя подробный инструктаж, мы отправились в город Каменск-Уральский. Стоит он при слиянии двух рек. Горная Каменка, петляющая между скалистыми берегами, иногда по глубоким каньонам, выскакивает на равнину и впадает в Исеть, без суеты устремлённую на восток, к полноводному Тоболу.
По Исети* проходит условная граница между Уралом и Сибирью. Мы остались на родном берегу, напротив – Сибирь.
Обогнув здание вокзала, спустились на площадь. Правильный квадрат намытого дождем асфальта в обрамлении хризолитовой листвы выглядел монументальной ювелирной поделкой, сияющей цветовыми отголосками мокрой зелени.
Подошёл троллейбус, и мы направились на автовокзал.
Над одноэтажным миром деревянной застройки возвышались неухоженные и облупленные, но по-прежнему ажурные колокольни старинных церквей и заброшенного Далматовского монастыря*, поднимались лепные фронтоны усадеб прежних хозяев жизни – горнозаводчиков. Удивляли природные затеи – разноцветные обнажения горных пород по берегам Каменки, открывающие глазу секреты геологической истории Земли. И всё это в центре города, в калейдоскопе видов из окна.
Жаль, нам было не до этого! Студенческий десант стремился в близлежащие деревни: Шилово, Большую Грязнуху, Клевакино и Монастырку.
Мы с Наташей, Женя, новая "подруга" Оля Глебкина и ещё две девочки, Лена и Таня, ехали в Клевакино.
Большинство жителей деревни уже перебралось в Каменск. Они обосновались в заводских общежитиях, получили квартиры или купили жильё в частном секторе, но Клевакино покинули навсегда. Родительские хоромы сохраняли как собственность, приставив следить за огородами и избами стареющих матерей.
Дома вызывали жалость. Покосившиеся, с подгнившими и замшелыми брёвнами и порушенными завалинками, они чернели с двух сторон залитой жидкой грязью главной улицы. Дощатые заборы уныло тянулись между избами, прикрывая от постороннего глаза земельные владения. Сараи и подклети пустовали, а сеновалы за ненадобностью давно разобрали на жерди. Редко у кого в ограде бродили куры.
Стоял июль, и городские внуки гостили у бабушек. Вечерними автобусами родители везли в Клевакино из города еду: яйца, хлеб, молоко, сметану и творог, мороженых кур, - всё, чего напрочь не стало в деревне.
Временно удалось отделаться от "подруги". Глебкина поселилась с Леной и Таней в одной избе, а мы с Наташей и Женей оказались в другой.
Наш "тройственный союз", поднявшийся на хлипком фундаменте влюбленности и ревности, окреп, когда из рассеявшегося любовного дурмана выступили похожие цели и стремления: сообщить миру о том, что в него пришли мы. Рукописный журнал с его литературным выпендрёжем тоже был шагом на этом пути.
Практика в деревне Клевакино к цели не приближала, поэтому казалась нам чем-то похожим на ссылку, которую необходимо отбыть.
Мы ходили по избам и задавли деревенским бабушкам одни и те же вопросы: " А морковь-то как сеете?", " Из чего половики плетёте?", "Какие ягоды-грибы в лесу берёте?".
Нам не отказывали, не заставляли ждать, ссылаясь на занятость. Покорно и подробно, будто следователям, объясняли, как мелкие морковные семена смешивают с песком или землей и сеют в приготовленные бороздки. Половики плетут из "тряпочных дранок", которые связывают в ленты и "верЕжат" на большом веретёшке.
Только однажды, спросив про лес, мы напоролись на неприязненный, злобный ответ:
- Где он, тот лес? Гли-ка, где? Басёхонько балясничать! Не угояли! Ухайдакали! ЗавОдску пасть разживлять! Согра ноне, одне слеги да урманна суболотина! Новый-то ищо век расти будет, да не вырастет!
- Ох, Фрося! Кака ты неочёслива! Баять – не сабанить!, - одёрнула её другая бабушка. - Веники берёзовые, к примеру, берём для бани, имя и хлешшемся! Так и запишите!
-Ухайдакали! - не отступала осатаневшая Фрося. Ей то ли вырубленного леса было жальче, то ли злости к старости накопилось больше, чем у товарки.
Многое в их разговоре было непонятым, хотя и записанным. Способность бабушек переходить на "свой язык" поражала. Говорили они быстро, почти скороговоркой. Мы не понимали их речь и частенько чувствовали себя "иносранцами".
При этом в картотеке накапливались диковинные словечки, самобытные и выразительные: уливной дождь – ливень, сеянец или ситуха – моросящий, солнышко в рукавицах – радуга.
То, чем мы занимались, возможно, было важным и значительным, в чём-то похожим на старательский труд, когда из большого количества породы намывается по крупицам золотник.
Захандрил Женя. Беседы со старухами, обсуждение погоды, урожая, домашней утвари и огорода ему надоели. Он не видел в этом никакого проку: одно и то же. Тоска! Негде душе молодецкой разгуляться!
- Хоть бы один дедок в деревне отыскался! Уж я бы с ним поговорил! – размечтался он вслух. Я пристала к хозяйке:
- Не может такого быть, чтобы во всей деревне ни одного мужика не осталось!
- Вон в том домишке, – нехотя показала она, - есть один. За ворота давно не выходит, однако пока не помер, живой!
Утром следующего дня мы с Женей застали деда за работой. Устроившись во дворе на высоком чурбане, он вырезал ножиком из дерева какие-то фигурки. Сделанное складывалось на верстак, перед токарным станком с педальным приводом от ножной швейной машинки. Пахло свежей стружкой. Стопочкой лежали отшлифованные деревянные круги, тонкие и гладкие.
При виде незваных гостей с тетрадями в руках дед засуетился, встал возле верстака, прикрывая спиной "продукцию".
- Здравствуйте! Мы – студенты из университета, - начал Женя. Дед смотрел враждебно. Его лицо не выражало никаких человеческих чувств, кроме звериной настороженности.
- Мы в Клевакино приехали по важному делу, - желая поддержать напарника, вкрадчиво продолжила я. - Записываем, как люди говорят. Язык простого народа, особенный уральский разговор. Хотелось бы с Вами побеседовать! Можно?
- Со мной? Побеседовать? Нельзя! Не хочу ни с кем беседовать! Вон! Убирайтесь, откудова пришли! Не то собаку спущу!
Мы в растерянности попятились назад и прикрыли за собой калитку.
-Что на него нашло? – недоумевала я. – Вроде бы всё вежливо объяснили…
- Он нас за ОБХСС принял,- предположил Женя. - Испугался!
- А что это ?
- Ты чё, правда не знаешь, или придуриваешься?
- Не знаю!
- Отдел борьбы с хищениями социалистической собственности! Воров и жуликов ловят!
-Тогда я вовсе не понимаю, чего он испугался!? Из дому не выходит?! Живёт в нищете!
-Это и интересно, - задумчиво протянул мой напарник, глядя в небо, будто там могла быть написана подсказка.
Мы пошли по домам, как обычно, но про странного старика не забыли. Записав подробности рецепта домашнего хлеба у одной из разговорчивых старушек, мы поинтересовались, нет ли в деревне плотника или столяра?
- А вам зачем? – насторожилась бабулька.
- Просто спросили…
- Просто сёдни никто ничо не спросит! Про вас нам собрание делали. Об чём с вами говорить, объясняли.
Вечером у своей хозяйки, которая и подсказала про деда, я спросила:
- А чего этот старик такой нервный? – мне стыдно было признаться, что он и во двор к себе не впустил.
- Заметила? Вот такой он и есть! Как ёж колючий! Никого не боится! Никому не верит! Живёт сам по себе, а сожительница у него – в дочери ему годится!
Она ушла от разговора про характер. Все её слова вместе взятые деда не хаяли и не одобряли, но содержали новую информацию.
У всех, с кем общались, что-нибудь да спрашивали про деда. Та самая "злая" старуха, которая сильно старый лес жалела, и раскрыла тайну.
- Боле двадцати лет по лагерям! Посмотрела бы я, каки у вас характеры остались!
- Не защищай его, Фрося, – вступила её подруга, которая прежде про веники из лесу рассказывала, - без причины столь годов не станут держать на всём казённом!
- Держать на всём казённом? Сбрындела ты вовсе!
- Это не я сбрындела! Это твоя Манька сбрындела! Чем он, вахлак, её обахмурил?
- А вот, значит, есть, чем обахмурять!
Мы сделали два вывода. Первый – деревенские старухи деду не прощают, что он с молодой живёт. Второй – за что-то он двадцать лет отсидел, поэтому и характер недоверчивый.
У хозяйки выяснили, как его звать-величать по имени и отчеству. Стали думать, с чем подступиться. Ничего не придумали, но переломить его упрямство хотелось.
Спустя два дня набрались наглости про запас, как воздуха для прыжка с вышки в воду, и пришли заново. Не успели рты раскрыть - дед сам заговорил.
-Ну и настырные же вы! Наша, уральска порода! Пришли, как ни в чём не бывало! Чо вы по дворам-то ходите? Чо вынюхиваете?
- Мы – студенты. Современную науку уральский говор интересует, называется "диалект".
- А от меня вам чо надо?
- Надоело только с бабулями разговаривать, захотелось с человеком поговорить, узнать мужской взгляд на жизнь. Вы, Пётр Михеевич, в Клевакино – единственный! - выпалил Женя, глядя деду прямо в глаза.
Дед на это клюнул! Сверкнул азартный огонёк любопытства, сменивший прежнюю подозрительность. Лицо ожило, заиграло.
Я отметила: дед, хоть и стар, но красив. Видимо, похожее открытие сделал и Женя, потому что совсем не к месту спросил:
- Пётр Михеич, тебе, наверно, в молодости девки проходу не давали?!
- Прямо с этого научную беседу начинаешь, охальник? Любили ли дефьки-то? Любили! И сейчас ищо любят, кои не померли. Только дефьки те шибко постарели…
Дед выкатил из-под верстака пару чурбаков и пригласил нас:
- Расскажите, как звать, откуда и зачем, а уж потом про любовь вопросы задавайте! Я давеча подумал, вы из другой организации! Шарятся тут всякие!
Дед снова взял в руки ножичек и деревяшку. Вырезал он уверенно и быстро марионеточных курочек и петушков, которые на круглой деревянной подставке будут клевать зернышки. Такая игрушка была когда-то у нас дома. Этих чисто обструганных курочек с петушками продавали перед входом в зоопарк.
Помню, мой трёхлетний брат, получив от кого-то в подарок курочек, клюющих и радостно вскидывающих голову наверх,
горько заплакал:
- А где же зёрнышки? Зёрнышек-то нету…
Я стала рассматривать детали будущих игрушек. Примерно так выглядели курочки, когда братишка все нитки обрезал, изучая механизм.
- Ну, молодёжь, ещё разок объясните мне, дураку деревенскому, что за нужда у науки случилась в Клевакине? Чем могу быть учёным полезен?
- Мы записываем живой язык Урала! Называется – "местный говор" или "диалект".
- И зачем же это понадобилось? – продолжал интересоваться дед, всем своим видом демонстрируя удивление.
- Как зачем? В городах так уже не говорят! Чтобы не пропал, сохранился язык!
- Эх, много, чо пропало и не сохранилось! Никто шибко не убиватца, - дед замер в задумчивости, ушёл в свои мысли, будто задремал, потом встрепенулся и самому себе сказал с удивлением, - надо же, именно язык деревенский кому-то сохранить понадобилось! Чудны дела твои, Господи!
Михеич молча вырезал очередной петушиный гребешок, а я пыталась рассмотреть его самого.
Руки жилистые, цепкие и ловкие. Зрение сохранилось, дед работал без очков.
Густые союзные брови, седые полностью, двигались свободно, жили на лице собственной жизнью. Особенным казался взгляд светлых,ничуть не поблекших глаз: насмешливый, игривый, но и жёсткий до холодной колючести, - разбойничий. Он притягивал, отвлекая внимание от глубоких морщин, от провалившегося беззубого рта, от каких–то старых шрамов.
Выражение лица у деда было плутоватое и довольное. Мне даже показалось, будто не так мы радуемся, что нашли Петра Михеича, сколько он ликует.
- Вот что я вам скажу, - раздумчиво произнёс старик, - я не холостяжник какой, не один живу. Приходите вечером, хозяйка в доме будет. А покамест мне кожна минута дорога – робить надо!
Мы попрощались и ушли. Вечерний поход подготовили. Купили поллитровку "бормотухи". Дед был один. Несмотря на летнюю пору, ходил по избе в грязно-серых некрашеных катанках. Видно, от сырости ломило суставы.
Внутри дома полы перекосило – грунтовые воды водили фундамент. Мебели, кроме старой никелированной кровати да стола с табуретками не было, ещё три сундука стояли горкой – один на другом. Ухоженными были только божница с живыми жарками и кукушкиными слёзками и чисто выбеленная печь. Дед перехватил мой изучающий взгляд.
- Рушится! Всё рушится! Но на наш век хватит!
Над столом мутной грушей нависала электрическая лампочка. Мы выставили "Солнцедар". Дед, казалось, был доволен, но жеманился для порядку:
- Ох, хозяйка костерить будет! Не гоже на обыденок-от затравку делать!*
Таких выражений мы у местных бабушек не встречали. Я открыла тетрадь и записала. Деду это не понравилось.
- Мы так не уговаривались! Покажи, чо я вякнул, чтобы записывать следовало? Может, опосля и подписать попросите?!
Я испугалась, что дед нас опять прогонит, и объяснила ему, как сумела, что слова "костерить", "обыденок", "затравка" – это и есть цель нашей экспедиции, это то самое, что науку интересует.
Пётр Михеич сделал вид, что понял, но какое-то время за речью следил и старался говорить, как по радио. Записывать стало нечего!
- Скоро супруга моя вернётся. На стол закусить поставит. Тогда и вино откупорим. Пока не будем! Некультурно выпивать без хозяйки!
- Расскажите нам о себе! Где и когда родились? Как жизнь складывалась? Революция, Гражданская и Отечественная, - всё на вашей памяти происходило,- Женя задал объёмный вопрос. Дед, оказалось, только его и ждал.
- Я про свою жизнь книгу написал. Исторический роман.
Открыв верхний сундук, он достал две тетради в коричневых клеёнчатых корочках. - Здесь всё написано!
Во дворе послышались шаги. Захлопали незапертые двери. Вошла хозяйка.
- Ухайдакалась, сил нет! Через прясла перелезла, срезала! На дороге шАкша голима!- говорила она, стаскивая отяжелевшие от налипшей грязи сапоги у порога, не видя нас.
-Сейчас с устатку-то хорошо бы тебе стаканчик поднести! – начал Михеич.
-Ну и балберя же! Вчера сам приговорил до капельки! Аль запамятовал? – голос у женщины был молодой и в тон деду – игривый.
-А вот и есть, чего! Гости у нас! – продолжал дед радостно.
-Каки таки гости?
-Студенты! По научной части ко мне приехали из самого Свердловска!
- К тебе?! По научной части!? Из самого…,- тут женщина осеклась, увидев за столом нас с раскрытыми тетрадями. Мы стремились дословно записать семейный диалог.
- Вот, Мария, познакомься, - дед перед ней важничал, - это и есть студенты. Имеют научный интерес к нашему местному разговору. Сохранить его в книгах хотят, чтобы память о нём осталась для истории!
Мария, деревенская женщина лет пятидесяти, растерялась. Она не знала, верить или нет тому, что наговорил Михеич. А он продолжал, не давая ей опомниться:
- Гости вино принесли, хоть я и не намекал! Ты уж закусить сообрази и сама садись! Дров беремя принеси – я разживлю, чтобы веселее в тепле-то ночью спать нам!
-Ох, кабацка затычка! Бахарь!* – огрызнулась Мария, смущенная прилюдно сказанным про "весёлое спаньё", но выскочила за дровами.
- Она у меня бабёшка пословная*!- неуклюже гордился дед.
Вернулась хозяйка. Высвободив руки от дров, она достала, что держала на загнётке: сохранившие тепло картофельные шаньги, грибы с картошкой. На столе появились ложки и стопки.
- За знакомство! – уверенно повёл беседу Михеич. Выпили и тут же налили ещё.
- За науку, которая пришла в Клевакино! – у деда от избытка чувств першило в горле. – Я её долго ждал! И дождался! За науку!
Мария, увидав на столе дедовы тетради, забеспокоилась:
- Чего тебе неймётся?! Зачичевел* уже, а всё туды прёшь!
- Хватит шигайдать*! Не вор я! Право имею рассказать, что видел!
- Пробегал полжизни в куфайке, в ей и помереть хошь?!
- Ты меня куфайкой-то не страши! Времена не те! Разведрилось!
- Ничо ищо не разведрилось! На небе – вёдро, а под ногами - жужга.
- А ты меня не пугай! Я - пуганый!
- Не тебя пугаю! Сама боюсь, абы куда не влопался!
- Не видишь, студенты ко мне пришли! Чо знаю, всё расскажу, пусть слушают да на ус мотают!
- Сам намотай! Рот-от закрой! Лишку не вякай!
Нам хозяйка слова не сказала, будто не заметила! Мы поняли, что она не одобрила "научные посиделки" и засобирались. Дед вышел проводить. Прощаясь, зашептал:
- Мария первой электричкой в город уедет, курочек-петушков продавать. А мы гулевой день устроим! Я вам порасскажу! Про царя с царицей,-дед сделал паузу, чтобы мы успели прочувствовать,- я их и охранял, и на погибель сопроводил…
Только эту сладкую не берите! Лучше читушечку!
Мы вышли, потрясённые. Не золотоносный песок, который надо промывать и промывать, выбирая золотишко по крупицам, а настоящая жила – россыпь самородков - открывалась перед нами. Предчувствие удачи будоражило. Пётр Михеич оказался участником событий, о которых мало сказано в учебнике истории.
Спать не хотелось. Мы чувствовали себя на пороге настоящего открытия.
Вызвав на улицу Наташу, до полночи втроём пытались вспомнить, что знаем о последних месяцах жизни царской семьи. Николай Романов отрёкся от престола. Вместе с семьёй содержался в Екатеринбурге, к которому рвались войска Колчака. Враги революции стремились восстановить монархию. Большевики вынужденно пошли на крайние меры.
Как царская семья попала в Екатеринбург? Раз "содержалась", значит, против воли. Было много недосказанного, а потому – подстегивающего любопытство.
Я вспомнила, моя старенькая бабушка не разрешала подходить к дому с заколоченными крест накрест окнами подвала напротив Дворца пионеров. " Там царя расстреляли", - страх трепетал в её словах. Поговаривали про чудодейственную воду, которую берут из нового, появившегося возле Ганиной ямы, родника.
Наташа слыхала, что в Екатеринбург царскую семью привезли из Сибири: то ли из Ишима, то ли из Тобольска, но не из Москвы и не из Питера.
Женя рассказал, что читал детектив, в которм где-то в наших местах разыскивались пропавшие сокровища царской семьи. Где, он забыл.
Решили, научное открытие будем делать втроём. Мучительно искали способ избавиться от Глебкиной. Она работала в паре с Наташей, приходила рано, когда мы ещё спали, и донимала хозяйку вопросами:
-А чего это они так долго спят? Поздно вчера легли? А что делали?
Хозяйка её за это "любопытство окаянное" невзлюбила и подозревала во многих грехах, даже в краже прошлогодней картошки из полупустого мешка в чулане.
Мы немало повеселились, пока придумали. Пусть хозяйка сообщит, будто нас в деревне нет. Взяли выходной и уехали в баню.
- Глебкина, точно, в баню рванёт! – хохотали мы. – Пусть помоется, заодно и бельишко простирнёт!
Дед не читал по тетради, а вспоминал. Он следил за речью, избегая местных словечек, но и сам рассказ, и неистреблённый жизнью мятежный дух, мешающий примириться с давней несправедливостью, и способность перечить власти, несмотря на её силу, - всё было самобытным и особенным. Это и отличало породу людей, живших по другую сторону Уральских гор - в Зауралье и Сибири.
- Родился я здесь, в Клевакино, за шесть лет до конца века, - начал свой рассказ Пётр Михеич, - потому нынче мне семьдесят восемь годочков стукнуло. Не верите? Мария тоже не верит, - дед подмигнул нашему Жене, - говорит, я себе в бумагах года прибавил!
На первую германскую попал в четырнадцатом, ничего ещё про жизнь не знал, но шагал строем, со всеми пел:
"- Солдатушки, бравы ребятУшки! Где же ваши жёны?"
" – Наши жёны – ружья заряжёны! Вот где наши жёны!"
- Много чо было, ранило меня два раза. Видите, шрам на щеке?- дед рукой растянул сморщенную отвислую кожу. - Я из-за этого шрама жить не хотел! Думал: всё, конец! Кому я с такой мордой нужен?!
Аккурат после госпиталя определили меня в тобольский отряд пулемётчиком. Домой я не заехал, хотя и рядом.
Всю жисть стыдно: с матерью не свиделся. А почему? Не хотел кривым уродом девкам показаться! Прямиком в Сибирь двинул.
Войны поблизости не было. Места благолепные. Скиты повдоль рек прячутся.
Вдруг, по воде ещё, привезли в Тобольск из Тюмени бывшего государя-императора со всей семьёй. Его в наши места для сохранности из Петрограда отправили, когда арестовали Керенского.
В прежние-то времена Тобольск столицей Сибири считался!
Мы должны были охранять государя и государево семейство: императрицу Александру Фёдоровну, четырёх царских дочек и малолетнего наследника царевича Алексея, - дед все титулы произнёс скороговоркой, будто, как стихи, знал.
- Караул вокруг дома мы по очереди несли с октября до конца апреля - семь месяцев. Нас уже в лицо знали, даже по именам некоторых. Один раз такое со мной было: Мария Николаевна, видно, из церкви возвращалась, а я при входе караул нёс. Сел на ступеньки и строгал ножичком свистульку – соловушку. Она остановилась за спиной у меня и смотреть стала. Я не заметил. Вдруг дыхание почуял – кто-то сзади стоит. Подскочил, вытянулся по стойке, а сам даже глаз поднять не посмел – царевна настоящая! Она мне насмешливо как-то сказала:
-Вольно! Продолжайте! - и, хихикая, будто обыкновенная девица, по лестнице в дом побежала.
Я обомлел. Со мной царская дочь разговаривала! Рядом стояла! Мою поделку рассматривала!
Дед улыбался то ли своим мыслям, то ли той далёкой Марии, которая тоже улыбалась, ещё не зная, что ей суждено.
- Другой раз она же мимо проходила. Я, как положено, караул нёс.
Мария Николаевна остановилась, пристально на меня посмотрела и щёку мою изуродованную одним своим взглядом разгладила. Я с того раза перестал шрама этого стыдиться. Есть он, и всё!
Казалось, дед до сих пор помнит тот взгляд и не перестаёт удивляться его таинственной силе, и было всё это с ним не пятьдесят с лишним лет назад, а вчера.
- Их жизнь в Тобольске была тихой, пока весной 1918 года не прибыл отряд из Омска. Сто человек. Болтали, будто многие солдаты в отряде – бывшие офицеры. Поползли слухи про побег.
Прибыл большой екатеринбургский отряд – шибко революционный!
Тут и Москва забеспокоилась, как бы чего не вышло! Солдаты из разных городов враждовали, подозрительны были друг к другу. До драк дело не раз доходило, и у всех оружие…
Ещё опасались, что когда лёд сойдёт и речная дорога откроется, по Иртышу и Оби уйти можно до самого Карского моря. В порту, в Тобольске, зимовала морская шхуна "Святая Мария".
Тут и объявился комиссар из Москвы. Его я на всю жизнь запомнил! Яковлев! Он сразу стал в городе главным. Его приказам подчинялись все. Видать, особая бумага на то была.
Он и к государю Николаю Александровичу являлся, когда хотел. Тот с ним в кабинете запирался, беседовали подолгу.
Один командир, говорили, кинулся жаловаться на него в Екатеринбург, будто тот побег царю готовит в Японию. Но у Яковлева был самый большой отряд - сто пятьдесят бойцов. Боялись его!
Как он убедил государя и государыню Александру Фёдоровну ехать с ним в Москву? Больного наследника в Тобольске оставить?
Перед самым ледоходом, 26 апреля, рано утром, ещё и четырёх не было, на кошевах отряд с государем, государыней и дочерью Марией выехал из Тобольска. Чтобы никто не смог по дороге отбить пленников, Яковлев взял из нашего отряда пулемётчиков. Так я попал в обоз.
Дед замолчал, взгляд его показался отсутствующим, будто видит он перед собой совсем другое время, и другие места проплывают перед ним, как кинохроника.
- Триста верст от Тобольска до Тюмени мы отмахали меньше, чем за двое суток! На всех станциях, начиная с Преображенской, где был телеграф, комиссар связывался с Москвой. В Ивлево опять торопливо лошадей перепрягали. Обедали только тем, что в дорогу было прихвачено.
Спешка настораживала. Через три больших реки* перебирались пешком. Дороги походили на поток. Лед покрывала талая вода. Казалось, и лошади, и повозки, - всё провалится вот-вот под лёд. Особенно жутко выглядели мосты, уже наполовину затопленные. Повозки часто ломались, колёса вовсе отваливались.
Чинили на месте, спешно, и продолжали путь.
Пленники, как и мы все, шли пешком по воде, но не жаловались. На Марию Николаевну я смотреть не мог. Такая горемычная была! Глаза заплаканные – видать немало слёз пролила, закрывшись в повозке. Ехала она с государыней. Государя Яковлев при себе держал!
Если знать наперёд! Почти каждый из нас, из охраны, нашёл ямщика и договорился бы не за дорого помочь государю бежать! В киргизские степи за два дня домчать можно было – а там ищи - свищи! Но всё не так вышло…
Примерно зА сто километров до Тюмени в Покровском сделали остановку. Был полдень второго дня пути. Вместо того чтобы отдыхать, государь-император с государыней и царевной пошли к дому Григория Распутина. Долго стояли перед ним. Плакали и молились. Молились и плакали.
Моё сердце не выдержало. Я понял, что, чем дальше от Тобольска и ближе к Тюмени, тем тревожнее. Железная-то дорога куда хошь довезёт! Когда они завершили молитву, не могу объяснить, как набрался я дерзости, - кинулся в ноги государю:
- Найду ямщика – соглашайтесь! Можно на юг бежать, там вся Азия открыта! Спасайтесь! Погоню задержу - кулемёт имеется.
-Вот видишь, народ меня по-прежнему любит! – тихо сказал государь Александре Фёдоровне. - И я свой народ люблю! Верю в него! Мой народ меня не предаст! Нет, не побегу я!
- Воля Ваша! – я совсем истаял тогда.
- Воля не моя! На всё есть божья воля! – кротко и смиренно ответил государь мне, как равному, и пошел к станции.
Царевну Марию Николаевну тогда я видел в последний раз. Государя с государыней тоже. В Покровском заранее были приготовлены тарантасы, все пересели в них. Ночью прибыли в Тюмень. Там ожидал специальный поезд.
Старик наш, Пётр Михеич, помолчал, налил из бутылки сам себе, выпил, и раздумчиво, как философ какой, произнёс:
- Что случилось, известно. Грех великий на всех лежит!
А может и чьё-то проклятье! Верил государь, что народ его не предаст!
Дед задумался, забыл про нас, и продолжил разговаривать с самим собой:
- Народ – это кто? Народ дал власть комиссарам? Или комиссары её захарлили*? Не знаю, как оно вышло, хотя и сам поучаствовал.
- Пётр Михеевич, - уважительно обратилась Наташа, - а когда домой вернулись?
- Не возвращался я домой долго. В Сибири в путину рыбачил, зимой охотой промышлял, но попался. По глупости сболтнул рыбакам, как охранял в Тобольске государя-императора.
Почитай, с середины тридцатых годов стал "монархистом". Слава богу и советской власти, к стенке не поставили! Дали возможность исправляться. До пятьдесят седьмого года.
- Жизнь прошла. Она короче, чем смолоду кажется! Я только самую суть рассказал. Без подробностев. В тетрадях моих ещё кое-какие мысли есть и про царя, который своих мучителей прощал. И про народ, которому он верил, и про людей разных, которые и есть народ, мелочи, подробности…
Мы понимали, что главная ценность - именно в подробностях.
Женя стал упрашивать отдать тетради – дед не соглашался.
- Я вам главное рассказал, дальше сами думайте! Может, моя Мария и права, что разведрилось только сверху.
Желая во что бы то ни стало заполучить тетради, Женя решил умалить их ценность. Он с недоверием посмотрел на тетради, на их хозяина, и сказал:
- Ты, дед, цену себе набиваешь?! Это же всё "художественный свист"! Если ещё шкалик принести - вспомнишь, как и с царицей миловался?! А!?
Глаза у деда остановились, остеклянели. Он застыл, пытаясь понять смысл сказанного. Колёсики мыслей проворачивались медленно, зубчикам шестерёнок не за что было уцепиться. Всё расплывалось и расползалось, будто в голове пустота, заполненная мутной талой водой. Обида захлестнула:
- Ты! Шмыгало городское! Полтора Ивана! Ты мне не веришь? Думаешь, пургу прогнал? – дед бессильно уронил голову на стол и заплакал, как ребёнок, у которого растоптали единственную игрушку.
Плечи тряслись. Остановиться он не мог, рыдал горько и исступлённо. Смотреть на него было страшно до озноба.
Глазами и жестами мы с Наташей показали нашему "открывателю Клондайка", что о нём думаем, но как поступить, никто из нас не знал. Дед не замечал ничего вокруг, опустошенный рассказом и униженный недоверием.
Стукнула щеколда – он встрепенулся.
- Мария! Ты уже вернулась, Мария!? – дед простонал её имя, как молитву. Это была не Мария. На пороге возникла Глебкина.
- Вот вы где! А я с самого утра ищу! Мне сказали, вы в баню уехали – я туда смоталась, помылась, вернулась и, наконец, нашла вас. Гуляете?!
От её многословия Пётр Михеич пришёл в себя.
- Отгуляли! - не скрывая обиды сказал он, - забирай!
И чтобы духу ихнего здесь не было! Видеть не хочу!- твёрдой рукой дед взял недопитую бутылку и швырнул ею в порог. Оля отскочила. Мы сорвались из-за стола, оставив буйного старика одного.
-Что вы у этого дедули делали? – допытывалась Глебкина. – Я про него свою хозяйку спросила – она не жалует! Колитесь! Зачем вы к нему пошли? Зачем меня, как дуру, в баню отправили? Что за секреты?
Она требовала немедленные ответы на свои вопросы, но у нас не было приемлемых. Тайну "открытия" выдавать не хотелось. Поэтому мы заставили Женю "принять огонь на себя", проводить девушку до дому, "запудрить ей мозги". В этом мы считали его мастером.
Вечером выяснилось, что тетради Женя, уходя, прихватил со стола. Мы с Наташей растерялись.
- Ты их без спросу взял?
- Как ты мог? Ведь дед не согласился их отдать?
- Если бы согласился, всё вышло бы по-другому! Нет, упёрся рогом: не дам! Не пропадать же добру в сундуке!? Пошли читать! В крайнем случае – вернём после.
Логика в этом присутствовала. Читали вслух, по очереди, почти до самого утра.
Только про одного Яковлева у деда на целый роман подробностей набиралось. Некоторые из них поражали. Яковлев был из дворян, морской офицер в прошлом. Похоже, он на самом деле побег готовил, но не смог задуманное осуществить из-за бдительности екатеринбургских революционеров. Когда Семью в Ипатьевском доме держали, он не сидел сложа руки - в Москву ездил, искал какую-то свою правду. Не нашёл. Вернулся на Урал, ушёл с Колчаком и пропал.
Восемь человек из тобольского отряда, и Пётр Михеевич в том числе, больше в Тобольск не вернулись, тоже воевали на стороне Колчака, а потом по Сибири рассеялись. Домой остерегались возвращаться. У всех по-разному жизнь сложилась.
О жене у Петра Михеевича было написано в конце почти пол-листа, но потом всё вымарано. Мы разобрали некоторые слова, хотя общего смысла они не открывали: строгая, имена, взгляд, неподдельная, царевна и то ли способна, то ли подобна...
Нас удивила наблюдательность деда, память на детали и мелкие эпизоды. Всё это он сопоставлял и делал свои выводы, подчас удивительные. Например, он считал, что болезненность и слабость наследника нарочно преувеличена. Мол, убили нежизнеспособное дитя. Не так жалко.
По тетрадям Петра Михеевича получалось, что мальчик был не прост. Будучи в семье младшим, он стал авторитетом для сестёр. Царь с царицей затем и оставили детей в Тобольске, чтобы они смогли под руководством Алексея Николаевича осуществить побег и спастись. А болезнь наследник хитро использовал; умел, при случае, казаться совсем немощным, хотя на самом деле таким не был. Ещё нашего деда удивляло, что до самых последних дней царские дети учились, и занятиями никогда не пренебрегали.
Записи Петра Михеевича поражали грамотностью. Его письменная речь отличалась от устной. Она была совершенно нормативной! Даже знаки пунктуации использовались правильно.
Кто же такой этот Пётр Михеевич? Мы о нём не знали ничего, кроме того, что, по его же словам, родился он в Клевакино. Где учился? К какому сословию принадлежал? Каким было это Клевакино в прежние времена? Что в рассказе правдиво, а что правдоподобно? От чего старик прикрывается этим тарабарским языком?
Тетради поставили больше вопросов, чем дали ответов. Возвращать записи не хотелось, но мы понимали, что утром их потребуют.
Этого почему-то не произошло. Про тетради никто не вспомнил.
Последующие два дня ушли на обработку рассказа в соответствии с требуемой формой. Текст записали в транскрипции, с учётом редукций, ассимиляций и прочих фонетических особенностей уральского говора.
Тут и нагрянула в Клевакино доцент Птицына Любовь Ивановна – руководитель практики. Прочитав записи, сделанные по рассказу Михеича, преподаватель потеряла дар речи. Он не сразу вернулся к ней, но вернулся многократно усиленным :
- Я вам темы дала! Написала, о чём с народом говорить?!
Это что за самодеятельность? Откуда такое берётся? Что вы себе позволяете? Интересно, в чью светлую голову, - она захлёбывалась от негодования,- пришла мысль с этим дедом общаться?
Мы сидели, как пришибленные, а она только входила в силу:
- Берите по листу бумаги! Садитесь все трое тут – по разным углам. Даю час на объяснительные. Три вопроса:
Кто инициатор похода к старику? Чем вас заинтересовал его рассказ? Кто ещё знает, о чём вы с ним говорили?
- То, что напишет каждый из вас, для остальных останется тайной. Никто этого не узнает! Всё понятно? Время пошло!
Мы тупо уставились в чистые листы. Она сидела напротив и пыталась просветить нас насквозь рентгеновскими лучами своих особенных глаз, цвета колотого льда. Время остановилось, хотя жестяные ходики с подвесными гирьками отщелкивали каждую минуту. Прошло полчаса – мы не написали ни слова.
- Ну-с, почему не пишете? Может и вы – тайные монархисты? - Птицына наслаждалась собственным остроумием. – Время идёт, я жду!
Тишина в комнате становилась напряженной. Отрицательная энергия скопилась в воздухе, как перед грозой. Надо было что-то писать, но что?
Мы знали ответы. Ответить только на первый - означало "заложить" друга. Этого и добивалась руководитель практики, нагоняя на нас страх. Запахло отсыревшими спичками – в соседней комнате баба Нюра пыталась запалить закладку в печи.
За десять минут до окончания отпущенного часа мы стали что-то торопливо писать. Первую фразу я начинала дважды и дважды вычёркивала. Потом оторвала эту часть листка и быстро написала по памяти строчки из старинных стихов:
"Уме недозрелый, плод недолгой науки!
Покойся, не понуждай к перу мои руки!"*
Чужими словами говорить легче! Что написали Женя и Наташа? Не знаю. Странно, но мы никогда не обсуждали этот вопрос. Птицына собрала объяснительные и велела никуда из дому не выходить. Сама она ушла часа на два, а когда вернулась, то скомандовала:
- Обувайтесь! Покажите мне этого героя!
Покорно всунув ноги в резиновые сапоги, мы вышли на главную улицу, перешли через неё и постучали в ворота.
Было два часа дня, никто не отозвался. В это время Мария всегда отсутствовала, а Пётр Михеич работал у верстака - строгал петушков да курочек, шлифовал диски.
Ворота оказались незапертыми, калитка распахнулась от ветра, прежде, чем мы до неё дотронулись.
Дед валялся во дворе, под верстаком. Обняв педаль привода, он спал, будучи совершенно пьян. Об этом свидетельствовала недопитая до конца четвертинка "Московской" – "читушечка".
- Это и есть "спаситель царя и отечества"? – Птицына спросила брезгливо и язвительно, не скрывая сарказма.
Мы не ответили ей, подавленные жалким зрелищем.
Закрыв калитку, Любовь Ивановна вернулась с нами к бабе Нюре. Там уже крутилась Глебкина. Она зачем-то вызвала во двор Птицыну, что-то ей нашептала и ушла. Настроение у руководителя практики стало ещё хуже. Резные ноздри раздулись, как у породистой лошади, в глазах появился стальной блеск. Она открыла дверцу печной топки, и, как бы глядя на игру огня, сказала:
- Если хоть одна фраза "про это" попадёт в отчёт – ни снег, ни лыжня не помогут! Всё сжечь! Забыть! И, чтобы отчёты были, как положено! Давайте сюда обе дедовы тетради!
Мы с Наташей автоматически посмотрели на Женю. Он сорвался с места, вбежал в свою комнату, повозился там пару минут и, сломя голову, выскочил из дому.
Птицына уехала вечером. Куда убежал Женя, мы не знали. Он пропал. Волновались, особенно, когда и ночью он не объявился. Утром к нам впервые заглянули Лена и Таня, которые жили в доме с Глебкиной. Мы почти не общались, но они пришли, чтобы поддержать.
Только после полудня Женя вернулся. Мы издалека увидели: высокий хромой шёл в одном резиновом сапоге. Вторая нога - босая.
Вблизи на него было страшно смотреть: грязный, с опухшим от укусов мошки лицом, с расчёсами до корост.
- Сделайте чаю! – попросил он и не сел, а рухнул на ступеньки крыльца. Пока мы кипятили воду и заваривали чай, он протирал стёкла очков, такие мутные, что через них нельзя было смотреть на мир.
Брезентовая "энцефалитка" пропиталась грязной болотной жижей, штаны сырые, волосы, как у лешего, в листьях и лесной паутине, дыбом.
- Где второй сапог? - подав кружку с чаем, спросила Глебкина.
- Только это тебя интересует?
- Нет, ещё интересует, где ты был и где тетради?!
Женя, обычно серьёзный и неулыбчивый, засмеялся каким-то странным смехом, который перешёл в гомерический хохот. Мы не сразу поняли, что это - истерика. Тут уж засуетились! Принесли колодезной воды и, поливая из ковша, заставили его умыться. Он сопротивлялся, но мы взяли количеством. Холодная вода привела парня в чувство. Начался такой колотун, что буквально "зуб на зуб не попадал". Наташа принесла сухую одежду, носки, свитер, но и это не помогло. Налили ещё чаю и молча дожидались, когда он успокоится и расскажет, где был.
- Я убежал в лес. Чем дальше заходил вглубь, тем более странным становился лес. Сверху яркие лиственные кроны, как на картинке, а под ногами чавкало болото. Через него я хотел пройти! Красивое такое болото с окнами неподвижной и прозрачной воды.
Иногда в окнах что-то булькало, будто рыба пузыри пускает, но рыбы там не было и быть не могло. Я догадался: болотный газ выходит. Между слабенькими стволами молодых сосёнок и берёзок догнивали в стоячей воде могучие пни полностью вырубленного соснового бора.
Я шёл. Трава становилась выше, исчезли кукушкины слёзки, потом купавки. Появились кочки, а на них белые пахучие зонтики каких-то цветов с мясистыми, будто восковыми, листьями.
- Это дурман-трава! – вставила Лена.
-От неё голова кружится и спать тянет! – добавила Таня.
-Не перебивайте, - потребовала Глебкина, - не важно, какая трава.
-А вот и важно, - не уступила ей Лена. – Опасная трава! Можно уснуть, а там, кому какое счастье: не все просыпаются! А уж комарьё спящего-то человека не щадит!
- Комарьё меня, точно, не пощадило! И ещё какие-то мелкие мошки! Всего изъели! – Женя продолжал. – Сначала я отмахивался веткой и дорогу из болота искал. Поворачивал несколько раз. Казалось, что иду по заброшенной и заросшей старой тропинке. Потом, чтобы пройденный путь замечать, стал надламывать ветки.
Оказалось, никуда не продвигаюсь. Силы трачу, ноги вязнут, а хожу по кругу. Как выйти из этого страшного леса, не могу найти. Где в него зашёл? Раза два провалился ногой в трясину. Сверху её не видно, всё травой прикрыто. Полные сапоги воды с тиной зачерпнул. Ноги стали тяжеленные. Не заметил - темнеть начало. Понял, ночевать придётся на болоте. Стал место выбирать.
Сел около сосёнки на кочку, ноги под себя подвернул, сапоги проветриваться поставил. Капюшоном "энцефалитки" лицо, сколько смог, прикрыл, руки в рукава под резинки втянул. Так просидел до рассвета, дремал, но не спал. Птицы ночные ухали над болотом до рассвета.
- Страшно было? – опять перебила его Глебкина.
- Нет! Я пока не задремал, "Стихи о советском паспорте" читал! Устраивает? Сама переночуй на болоте – будешь знать!
- Значит, страшно! – непонятно чему обрадовалась Глебкина. – И как ты дорогу обратно в конце концов нашёл?
- Обратно? Дождался рассвета! Солнце всходит на востоке, и мне надо на восток! Я ноги в сапоги всунул и бегом на восход припустил, пока солнце не поднялось. Земля колыхалась под ногами, но я на это внимания не обращал. Дорогу не прощупывал, и оступился – угодил ногой в топь по самый пах. Хорошо, что одной. Вторую сумел поставить на кочку возле деревца – опора появилась.
Берёзка меня и спасла. Я за её ствол уцепился и давай ногу вытаскивать! Чуть-чуть от каждого рывка, но нога освобождалась из трясины! Сапог там остался. Засосало. Я даже не понял, когда он с ноги соскользнул. В нём обе тетради были.
После этого я осторожнее шёл. Прыгал с кочки на кочку, пока купавки не стали появляться. Тут уж понял, что из зыбучего болота вылез. Увидел, впереди просёлок чернеет. Повалился в траву и уснул.
Когда проспался, сообразил, что далеко от Клевакино нахожусь, но на правильной дороге. Доковылял. Жаль, тетради в болоте потерял! Ведь и убежал, чтобы их от огня спасти!
Женю мы уложили спать, а сами произвели ревизию его обуви. Оказалось, что ему и тут ходить теперь не в чем, и домой возвращаться придётся босиком ! Кроме непарного сапога, ничего нет!
Дождавшись сумерек, мы с Наташей пошли к Марии – сожительнице нашего деда.
Завидев в окошке свет, постучались. Мария нас не впустила - сама вышла на крыльцо.
- Извините! Не знаем, как Вас по отчеству ?! Неловко "Мария" обращаться, - начала Наташа.
- Неловко? Вам-то и неловко?! - изумилась женщина. – Зовите Мария Николавна! Что изменится?
- Мария Николаевна! – миролюбиво вступила я. Мы очень сожалеем, что так случилось! Как поправить теперь?
- Теперь-то уж ничего нельзя поправить! Вы своё сделали! Сорвался старик! В запой ушёл! А ведь – не пьяница! Двадцать лет дожидался, что кто-нибудь по-хорошему заинтересуется! "Я – очевидец! – говорил. - Это важный человек для истории!" Мария помолчала с полминуты и потребовала:
-Выкладывайте, что у вас стряслось? Слыхала я, что парень ваш пропал.
Мы рассказали, что он вернулся, чуть в болоте не утонул, но вырвался, а сапог трясина засосала.
- Выручайте! Только у Вас может быть мужская обувь!
Мария Николаевна взглянула на нас насмешливо:
-Сапоги не дам! Больно жирно будет! Если дед оклемается, ему и самому понадобятся! А вот тапочки или туфли вынесу. Мы выбрали полукеды, которые Мария назвала тапочками.
– Ежели велики будут, подложит чего в носок!
Поблагодарив женщину, мы от всей души пожелали деду "оклематься" и, вообще, крепкого здоровья на долгие годы.
Мария Николаевна посмотрела сквозь нас, будто мы - пустое место.
Утром Женя обнаружил полукеды. Это его обрадовало. Он не стал выяснять, откуда они взялись, торопливо собрался, подхватил свой рюкзачишко и на прощанье сказал:
- Будь умницей! Составь наш отчёт, как положено! Чтобы обошлось! Домой рвану! Вроде бы, тихо. Поверили, что я тетради в болоте утопил!
Он уехал, не дождавшись окончания практики. Три отчёта наша группа в срок положила на стол кафедры языкознания. Их приняла новая лаборантка - Лола, уже восстановленная на заочном отделении.
Мы же приказом по факультету были переведены на третий курс, я – условно, потому что до нового снега ещё оставалось много времени.
Послесловие и комментарии.
* Рукописный журнал нашёлся. Спустя тридцать пять лет Наташа призналась, что это она спрятала его "от греха подальше".
** Места, связанные с гибелью царской семьи, - теперь объекты религиозного паломничества и туризма. Все "находки и открытия" были сделаны только тогда, когда из жизни ушло всё поколение "очевидцев".
*** Птицына Любовь Ивановна давно профессор. Она любит вспоминать, что однажды на практике... такое было! А что было,
скорее всего, уже забыла.
* Исеть – река протяженностью 600 км. – левый приток Тобола. Название реки Ис – еть - тюркского происхождения, означает, "много рыбы".
*Далматовский монастырь - в конце 17 века монахи этого монастыря выкупили у казны богатые рудой земли и построили первый на Урале железоделательный завод. После битвы под Нарвой в 1701 году армия Петра потеряла много пушек. Рудоносные земли были по царскому указу возвращены казне, а на заводе стали отливать для армии Петра Первого "лучшие в мире пушки".
*басёхонько вам балясничать!- хорошо вам болтать!
* не угояли! Ухайдакали! – Не уберегли – угробили!
* завОдску пасть разживлять! – в топку заводских печей.
* согра ноне, одне слеги –мелколесье, тонкие палки( стволы).
* урманна суболотина – лесное болото.
* кака ты неочёслива! – какая ты невоспитанная, некультурная.
* баять – не сабанить! – болтать – не пахать.
* на обыденок-от затравку делать – в будни прикладываться к спиртному.
* ухайдакалась- устала.
* прясла – забор из жердей.
* шакша голимая – одна грязь.
* балберя –бестолочь.
* профурил – потерял, пропил.
* обахмурил - поразил, удивил.
* беремя дров – охапка.
* кабацка затычка! Бахарь – пьяница и болтун.
* зачичевел – состарился, сморщился.
* шигайдать – шипеть.
* разведрилось – прояснилось.
* жужга – грязь жидкая.
* три больших реки: Тобол, Иртыш, Тура.
* захарлили – украли, взяли чужое.
* пургу гнать -врать, пустословить.
* полтора Ивана – высокий.
* Кантемир, "К уму моему"