Отражения в сознании и прочие NB
Литературные фантазии
* * *
Гении женятся легко и бездумно
Из воспоминаний Надежды Яковлевны Хазиной:
«По вечерам мы собирались в «Хламе»... «Хлам» помещался в подвале главной гостиницы города, куда поселили приехавших из Харькова правителей второго и третьего ранга. Мандельштаму удалось пристроиться в их поезд, и ему по недоразумению отвели отличный номер в той же гостинице. В первый же вечер он появился в «Хламе», и мы легко и бездумно сошлись.»
Я представила «необузданно» веселого, бесшабашного Оську, который был наделён таким обaянием, что «правители» запросто взяли его под свое крыло. Между заседаниями так хорошо от души посмеяться! Отчего ж парню не помочь... Этот заводной мотор – Оська, ни минуты не знавший покоя, порой посреди спора или в разгаре живой болтовни, присядет на корточки перед стулом, достанет тетрадный листок и начнет быстро-быстро писать, с отстраненным лицом, слегка втянув нижнюю губу.
Вот он лежит в гостиничном номере, в одежде поверх покрывала, руки заложив за голову. Смотрит озорно в потолок, поражаясь невероятному факту: он в шикарной гостинице! Гражданская война в разгаре, а Оська, вовремя оставив Харьков, обосновался правителем в главной гостинице. Теперь все кофейни – его! Тут уж он кому угодно фору даст... И долго еще будут вспоминать разносчики молодого лопоухого чернявого парубка, который, вдруг схватив листок и карандаш, вскакивал с места, приседал перед стулом и поспешно выводил кривые строчки:
В хрустальном омуте какая крутизна!
За нас сиенские предстательствуют горы,
И сумашедших скал колючие соборы
Повисли в воздухе, где шерсть и тишина...
Заглянул в подвальчик. Милое местечко. Сразу приметил смуглую девушку с модной короткой стрижкой. Лицо – сплошные глаза. Нос - уральским хребтом между ними. Смелая, дерзкая, в споры кидающаяся. Киевлянка. Не женщина – дэнди. Мужской костюм и вечная папироска в зубах. Революционный шик! Как такую не заметить!
Осип - острослов, вмиг сразил Надежду. А Надя, чутьем ли, глазом ли зорким в нем запредельное определила. Пригласил в номера, пошла безоглядно. Знала уже тогда, что не на одну ночь.
Кувыркались в простынях, запутывались ногами – едва ли не самая страстная ночь случилась. Потом Осип делил страсть свою между красавицами многими. А она прощала. Знать, глубока была зарубка той первой ночи, первого откровения: гений! гений он!
Знала ли уже тогда, что за гения придется платить особою платой? Загнанная, отверженная, неприкаянная, на поругание души выставленная, обездоленная – мало? Взымайте большую! – выучила, вызубрила все стихи его, каждый день твердила, писала на листочках и тут же сжигала, чтоб не забыть, чтоб зрительно сохранить. А потом добиваться, пробивать лбом и духом издателей, торговцев, чиновников.
Знала ли, что той ночью повязала себя пожизненно, обрекая на страдания, которые последующие поколения подвигом назовут?
* * *
«Пиши во многие присесты». Озвученные письма
«Нам надобны мысли, - говорят одни, - а я говорю: мне надобны звуки. Что мне в мыслях? Что мне...»
Читаю письма поэта. Читаю вслух, чтобы уловить звучание. Его послания – еще один раздел поэзии. Некоторые абзацы перечитываю по многу раз, угадываю интонацию, вслушиваюсь в мелодику. Каждое предложение имеет размер, подчиняется ритму. Он – всем своим существом поэт. Думает, говорит, бранится – стихами в прозе. Каждая строка – на вес золота. Каждый буквенный завиток – произведение искусства. Читаешь слово – и бездна смысла разверзается внезапно пред тобой. И ревность змеёй шевелится – почему не жила в его время?!
Прикатила бы - загнала бы лошадей! Прибежала бы, путаясь в юбках до полу, на ходу смахивая шляпу, стягивая перчатки. Кожушок - в сторону! В румянце, огнём пылающем, запыхавшаяся, уставшая, но любовию бодрая... А что он? Не встречает. Утонул в меланхолии черной. Лежит в опочивальне при свете дневном. Веки тяжелые глаза опечатали. Рука поверх одеяла покоится, тонкая, бледная. Обронил как-то: «Поэзия требует всего человека». Оставила, блистательная, только оболочку. Но и она – поэта оболочка – как хороша! Утонченность осталась. Припаду губами ко лбу, ко рту. Холодит, мерзавка костлявая.
Встряхну головой, отгоню видение его последних дней. Лучше перечитаю нетленное.
«Портфель моя уехала, и я принужден писать на этой бумаге из Нарвы; устал, как собака, но все пишу, сколько могу...
Хозяин мой – немец, не поколотить ли его? А как не даст кофею? Ну, Бог с ним! Пусть и собаки в покое будут...
Кланяйся всем знакомым в ноги. Я всех люблю. Ей-богу! Лаптевича попроси, чтобы приписнул. Какова его горячка? Поход научит всему. Я, как каторжный: люди спят, а я из одного места в другое. Покоя ни на час. Дай кофею напиться...»
Не суждено ему было офицером стать. Скитальцем – да. Бедствующим – да. Дипломатом – нет. Простым библиотекарем – нет. Но другом – да.
«Одно утешение – говорить с тобою, хотя на бумаге. Да пиши не на листе, а на трех, не в один присест, а во многие. Всякое слово для меня дорого в разлуке. Вы, петербургские баловни, и не чувствуете цены писем. Закоснели в грязи. Я теперь в Риге, царстве табака и чудаков: немцев иначе называть и не можно. Если меня любишь, то выполни мою просьбу: принеси в жертву какую-нибудь трагедию Шиллера... Брани меня, а я штатскую службу ненавижу, чернила надоели; а стихи все люблю, хотя они меня не любят, и вопреки тебе буду у тебя стихов просить.»
«Я ничего печатать не хочу и долго не буду, а пишу для себя. Теперь кончил сказку «Домосед и странствователь»... Я описал себя, свои собственные заблуждения и сердца, и ума моего. Пришлю, как скоро будет время... У меня ничего нет на свете, кроме дружбы твоей и дружбы двух или трех честных людей. Никогда я так грустен не бывал. Живу без надежды и страдаю умом, сердцем и телом»
Поэтом – да! «Я маленький Исоп посреди маститых кедров...».
Он много писал, много правил, давал советы, многое хотел успеть. Одного не знал, что он – поэт великий. Чувствовал, что другой, не такой, как остальные поэты. И со славой себя не связывал. Пенял горестно на поэзию, сие вдохновение, которая изнимает душу из ее обыкновенного состояния, и любимцев своих делает несчастными счастливцами.
«Для того, чтобы писать хорошо в стихах – в каком бы то ни было роде, - писать разнообразно, слогом сильным и приятным, с мыслями незаёмными, с чувствами, - надобно много писать прозою, но не для публики, а записывать просто для себя. Я часто испытывал на себе, что этот способ мне удавался: рано или поздно писанное в прозе пригодится. «Она писательница стиха», - сказал Альфьери, если память мне не изменила. Кстати, о памяти, моя так упряма, своенравна, что я прихожу часто в отчаяние. Учу наизусть стихи и ничего затвердить не мог: одни италианские врезываются в моей памяти. Отчего? Не оттого ли, что они угождают слуху более других. Я прежде мало писал от лени, теперь от болезни и мир ушам!».
Пусть будет навсегда со мной
Завидное поэтов свойство:
Блаженство находить в убожестве Мечтой!
Их сердцу малость драгоценна:
Как пчёлка, мёдом отягченна,
Летает с травки на цветок,
Считая морем ручеёк;
Так хижину свою поэт дворцом считает,
И счастлив – он мечтает!
* * *
Литература русская – от бедности...
Писатели нынче небедные, получают шикарные гонорары и с дохода проценты имеют. Да и много богатых, которые – захотели! – и стали писателями. Деньги есть, заплати издателю, и - уже писатель. Гобски-тобчаки и им подобные получают кругленькие суммы и зовутся русскими писателями. На книжных выставках в Лейпциге и во Франкфурте обязательно встретишь их книжонки.
Благополучие – смертельный яд для писателя. Мозги вянут, стимул отсуствует, мотивации никакой. «Написать что-нибудь эротическое, - лениво шевелятся опухшие мысли, - иль про то, как с шуриным намедни чекушку раздавили... А, может, завернуть что-нибудть такое-эдакое – фэнтазийно-готическое?!». В крайнем случае неименитые писатели подрабатывают журналистами, нянечками, сиделками, горничными, вахтершами, охранниками. Мыслимо ли было во времена оные наряду с писательством заниматься ещё чем другим? Чиновники, военнослужащие писали. Но что мы знаем о них?
И.И.Гарин замечает: «Как у всех великих русских писателей (Пушкина, Достоевского, братьев Успенских и т.д.), письма Гоголя нежинского, петербургского и римского периодов изобилуют просьбами о вспомоществовании: деньги – тема номер один в эпистолярии русских гениев. О «барыше» писал А.С.Пушкин («На поэму свою смотрю, как сапожник на пару своих сапог: продаю с барышом»), письма Достоевского – сплошной поток воплей о вспомоществовании, неослабивающий сигнал материального бедствия, плач нужды...
«Я борюсь с моими мелкими кредиторами, как Лаокоон со змеями; теперь мне нужно 15, только 15. Эти 15 успокоят меня... Прошу у Вас помощи, и если Вы не поможете, то я погибну, вполне погибну!... Голубчик, спасите меня! Если у Вас нет, займите у кого-нибудь для меня...»
То же – у Гоголя: «Где же теперь мне взять сто рублей в месяц каждый на свое содержание?... Деньги, которые я выпрашивал у Андрея Андреевича, никогда не мог употребить на платье, потому что они все выходили на содержание, а много я просить не осмеливался, потому что заметил, что я становлюсь ему в тягость... Теперь остается мне спросить вас, маменька: в состоянии ли вы выдавать мне в месяц каждый по сто рублей? Блаженная плётка вдохновения – бедность, блаженный бич, подгоняющий русских литераторов и заставляющий их создавать шедевры! Сколь мы обязаны ему, сколь должны быть ему благодарны! Тут в пору сложить оду бедности, долгам и отсутствию гроша в кармане, ибо, если б не они, недосчитались мы многих великих созданий...».
Почему бедность преследует великих русских писателей? Или иначе – почему великие писатели добровольно отдают себя в руки бедности? Уж не потому ли, что призвание дороже заработка? Не потому ли, что не смели посягнуть против главного дела своей жизни, что понимали, крепким заработком можно отогнать от себя дух пророчества?
Н.В.Гоголь: «Все мое имущество и состояние заключено в труде моем. Для него я пожертвовал всем, обрек себя на строгую бедность, на глубокое уединение, терпел, переносил, пересиливал сколько мог свои болезненные недуги в надежде, что, когда совершу его, отечество не лишит меня куска хлеба...».
Андре Моруа в свою бытность рассказывал, что видел не раз собственными глазами, как богатство погубило талант не одного музыканта и художника. И замечал при этом, этой участи удается избегнуть лишь тем, кто, разбогатев, продолжает трудиться так же, как во времена бедности.
* * *
Порато баско зимой в Нарыме...
Крошечные оконца заиндевели. Снежная шершавина полностью облепила треснутые стёкла, ветер находил щели, задувал холод и играл пламенем в печи. Печь полыхала. Дров хватало на ночь, а завтра надо разгребать проход от сеней к сараюшкам и к поленницами сложенным дровам. Клюев сидел у самого огня. Жарко и голодно. Страстно хотелось впиться зубами в крепкую плоть яблока или моркови. Зубы ломило, они шатались, некоторые выпали. Как смертник перед погибелью, вспоминали клеточной памятью прошлую жизнь: твёрдые сочные плоды, в которые вгрызаешься - и сок брызжет, корнеплоды, с хрустом преломляемые крепкими зубами, орехи, раскусить скорлупу которых ничего не стоило. Челюсть ныла. Дёсны опухли и кровоточили. Цинга доконала и без того убогое состояние Клюева. Он вертел в пальцах ржаной сухарь, на который желал покуситься, но не мог исполнить желание - зубы ослабли, дёсны болели. Сил не осталось во рту. Сил не осталось в душе.
Здесь, в Нарымской земле, фруктов нет и с овощами небогато. Квашеной капустки не сыщешь, мочёных ягод отродясь не водилось. Народ нехозяйственный и беззубый. Только детвора и молодежь могли похвастаться зубами. Долго ли? Ссыльный отложил в сторону бесполезный сухарь, макнул прикреплённое к лучине туго обмотанное нитками перо в неглубокую чернильницу и медленно вывел на бумаге: «Сообщите телеграммой, возможно ли через Вас передать лично Калинину или Ворошилову моё заявление о помиловании. Это самый верный путь к моему спасению... Прошу великую Нежданову о помощи... Умоляю о посылке Вашу маменьку и сестрицу – чаю, сахару, макарон, крупы для каши, сухарей белых, компоту яблочного от цинги... История и русская поэзия будут Вам благодарны».
Жидкая бородёнка – остатки прежней окладистой бороды, мелко затряслась. Клюев нервно провёл рукой по голове как бы заглаживая волосы назад. Заглаживать нечего. Он беззвучно плакал. «Положение моё очень серьёзно и равносильно отсечению головы, ибо я, к сожалению, не маклер, а поэт», - продолжал дрожа рукою.
Много дней спустя повезут его в Томск. Он будет надеяться до последнего, что вызволят, оправдают, не дадут погибнуть. Он ослаб, и более всего исстрадалась душа – вдали от всех, от литературы, от культуры, от возможности жить предназначенным. В Томске сделался он совершенно больным. Клюева парализовало. «Теперь я калека. Ни позы, ни ложных слов нет во мне». Его, парализованного, по сфабрикованному делу обвиняют в подстрекательстве и контрреволюционной пропаганде и приговаривают к расстрелу. Приговор приведён в исполнение в заклеймённом тридцать седьмом.
…не стоном отцов
Моя песнь прозвучит,
А раскатом громов
Над землей пролетит
Не безгласным рабом
Проклиная житьё,
А свободным орлом
Допою я её…
Зачем убивать поэтов? Подумаешь, стихи пишет! Экое баловство! Сидит себе в уединении и бумагу марает.
Писателю необходим читатель-собеседник, конкретный и живой, желательно из того же столетия. Писатель - это учитель.
Поэту необходим собеседник далёкий, из будущего. И чем неявнее последний, тем значимее творение. Поэт – провидец.
Вот три пророчества Николая Клюева.
Так погибал Великий Сиг,
Заставкою из древних книг,
Где Стратилатом на коне
Душа России, вся в огне,
Летит ко граду, чьи врата
Под знаком чаши и креста!
Иная видится заставка:
В светёлке девушка-чернавка
Змею под створчатым окном
Своим питает молоком —
Горыныч с запада ползёт
По горбылям железных вод!
И третья восстает малюнка:
Меж колок золотая струнка,
В лазури солнце и луна
Внимают, как поет струна.
Меж ними костромской мужик
Дивится на звериный лик, —
Им, как усладой, манит бес
Митяя в непролазный лес!
* * *
Акакий Акакиевич. В защиту имени
Исследуя стилистику произведений Николая Васильевича Гоголя, задумалась над смыслом, которое вкладывается в имя и отчество главного действующего лица повести «Шинель». Показалось несправедливым бытующее объяснение, а интуиция и некоторые знания значений слов подсказывали иную подоплёку.
До сих пор существовало мнение, что имя-отчество Акакия Акакиевича содержит явно «фекальный» смысл. «Какашка» - отвратительная кучка человеческих испражнений, никуда не годная, разлагающаяся часть. Не просто «г-но», а ничтожно малая его часть. И желательно усохшая. И всё это - бедный чиновник Башмачкин? Поверхностное суждение, не правда ли? Так можно было бы каждого второго персонажа в любом гоголевском произведении назвать. Уж там предостаточно кандидатов на звание «какашки», да и «г-на» хватает.
Скорее всего читатели пошли по пути наименьшего сопротивления, утвердив первейшую ассоциацию со словами «Акакий Акакиевич». В сочЕтанном употреблении одинаковых слов в имени и отчестве явственно слышится «ка-ка», что и наводит на определенные ассоциации. Н.В.Гоголь был мастером многослойности изображаемых масок, но не настолько примитивен, чтобы своего последнего петербуржца обзывать какашкой. И без того, он достаточно явственно указывает нам на его незавидное положение, существование на низком социальном уровне. Этому и без «какашек» хватает свидетельств.
1. Фамилия Башмачкин.
Все мужчины в роду слыли почтенными. Несмотря на неблагозвучную фамилию, сапоги носили. Жили вопреки фамилии, а Акакий Акакиевич – под стать. Башмак – низкая, закрытая обувь для улицы, часто грубая, тяжёлая и неудобная. Это не хромовые и не лайковые сапоги, не туфли сафьяновые с изысканной отделкой, не кирзовые ботинки, не боты и даже не уютные валенки. Во времена оные ниже, неприличнее башмаков обуви было не найти. Так что фамилией Гоголь определил статус главного героя. И даже у старой его шинели чиновники отнимали благородное её имя и называли презренно капотом.
2. Переписывание.
Акакий Акакиевич служил переписчиком. Должности более нетворческой, простейшей в госдепартаменте не сыщешь. Скорее – уничижительней, унижающей. Во времена Гоголя значение слова «переписывать» наполнялось глубоким смыслом. Хлестаков, демонстрируя свою приближенность к высшим светским кругам, заявляет Городничему: «Вы, может, думаете, что я только переписываю? Нет, начальник отделения со мной на дружеской ноге». И чуть позже с презрением говорит о ком-то: «Эдакая крыса, пером только: тр, тр... пошёл писать».
3. Быт.
Скажи мне, как и что ты ешь, и я скажу, кто ты.
«Приходя домой, он садился тот же час за стол, хлебал наскоро свои щи и ел кусок говядины с луком, вовсе не замечая их вкуса, ел всё это с мухами и со всем тем, что ни посылал бог на ту пору. Заметивши, что желудок начинал пучится, вставал из-за стола...».
Имущество Акакия Акакиевича состояло из пучка гусиных перьев, пятидесяти листов белой казеной бумаги, трёх пар носков, двух-трёх пуговиц, оторвавшихся от панталон, и старого дырявого капота, когда-то называвшегося шинелью.
4. Интересы.
В переписывании, и только в нём, «виделся ему какой-то свой разнообразный и приятный мир». Даже дома, встав из-за стола, «вынимал баночку с чернилами и переписывал бумаги», принесённые из депaртамента. «Если же таких не случалось, он снимал нарочно, для собственного удовольствия, копию для себя». Он играл буквами в воображении, любил их, а некоторых - особой избирательной любовью. Он заигрывал с ними, подмигивая. Старательно выписывал, при этом по-детски губами помогая им благополучно преодолеть расстояние из собственного представления прямо на бумагу. Так усердствовал, что даже не замечал капельку пота или сопельку, свисавшую с кончика носа, а только инстинктивно втягивал её обратно, шмыгая и сопя, но дела не прекращая (черта образа А.А., навеянного Ю.Норштейном). Другому развлечению Акакий Акакиевич не предавался. Скудость и ограниченность интересов указывают на примитивную внутреннюю жизнь чиновника, на отсутствие потребностей, способствующих развитию личности. Один из критиков того времени, недоумевая, воскликнул: «Что за идиот этот Башмачкин, право!».
Этих и многих других характеристик достаточно, чтобы обрисовать незаметного, никчемного человечка, а не просто обзывать его, предположим, какашкой.
Итак, мы не находим аргументов, подтверждающих, что имя и отчество Акакия Акакиевича имело «фекальный» смысл.
Давайте рассмотрим аргументы в пользу обратного.
1. Акакий
Акакия - (Acacius – латинское написание), ( Аkakija – греч.) - с греческого невинность, невинный, незлобливый, беззлобный, не делающий зла.
В русском произношении добавилась буква «й» - полугласная с «и» краткой, обозначающая, как правило, своЙства. Значит, слово не однородно со словом, обозначающим фекалии, а объясняет свойства того, кому принадлежит. Удваивание указывает на переизбыток свойства, усиление значения слова, на его крайнюю степень.
Вот описание вышеназванных свойств Акакия Акакиевича, обнаруженных в его имени.
«Молодые чиновники подсмеивались и острились над ним, во сколько хватало канцелярского остроумия... Но ни одного слова не отвечал на это Акакий Акакиевич, как будто бы никого и не было перед ним...».
«Только если уж слишком была невыносима шутка, когда толкали его под руку, мешая заниматься своим делом, он произносил: «Оставьте меня, зачем вы меня обижаете?» И что-то странное заключалось в словах и в голосе, с каким они были произнесены. В нём слышалось что-то такое преклоняющее на жалость...».
«Акакий Акакиевич хотя было отчасти и сконфузился, но, будучи человеком чистосердечным...»
«По утру рано отправился он к частному; но сказали, что спит; он пришёл в десять – сказали опять: спит; он пришёл в одиннадцать часов – сказали: да нет частного дома; он в обеденное время – но писарЯ в прихожей никак не хотели пустить его... наконец Акакий Акакиевич раз в жизни захотел показать характер...». То есть настолько незлобливый и невинный, по-русски говоря, бесхарактерный, что только, когда случилась с ним катастрофа, тогда уж захотел проявить свой нрав.
Уже во времена Гоголя именем Акакий редко называли младенцев. Оно сохраняется и по сей день в качестве церковного, им именовались святомученики и наиболее набожные священники. Грузия, наверное, единственная страна, в которой до сих пор новорожденных нарекают именем Акакий. Святомученики получали имя Акакий посмертно, что указывало прямо на их страдания без вины. Акакий Акакиевич пострадал, никому в жизни не причинив зла, снося издевательства, сам будучи невинным, аки святый мученик.
2. Речь
Мною обнаружено ещё ощё одно свойство, характеризующее главное лицо повести, которое напрочь ускользает от внимания большинства читателей. Сбивчивая, дискретная, бестолковая речь Акакия Акакиевича. "Акакий Акакиевич изъяснялся большею частью предлогами, наречиями и, наконец, такими частицами, которые решительно не имеют никакого значения. Если же дело было очень затруднительно, то он даже имел обыкновение совсем не оканчивать фразы, так что весьма часто, начавши речь словами: "Это, право, совершенно того.."., а потом уже и ничего не было, и сам он позабывал, думая, что всё уже выговорил".
Речь, лишённая значения настолько, насколько незначителен был и сам обладатель её. Неспособность перевести глаголы из первого лица в третье говорит не столько о неграмотности, сколько о боязни отступить от привычного, простого, безответственного. Здесь надо было проявить самостоятельность, взять на себя ответственность за проделанную работу, означиться. Но: «Это задало ему такую работу, что он вспотел совершенно, тёр лоб и наконец сказал: «Нет, лучше дайте я перепишу что-нибудь».
Даже в описаниях действий и мыслей Акакия Акакиевича Гоголь использует те же частицы, фиксируя их соотношение с образом главного героя. Самая чаще употребляемая частица имеет в своем составе «как».
- (Имя) «никак не искали, а что сами собой случились такие обстоятельства, что никак нельзя было дать другого имени, и это произошло именно вот как...»
- «итак, вот каким образом произошло все это»
- «Отчего же нельзя, Петрович?... у тебя есть же какие-нибудь кусочки...»
- «Ну, да уж прикрепи. Как же этак, право, того!...»
- «Как же новую?... Ведь у меня и денег на это нет».
- «Ну, а если бы пришлось новую, как бы она того...»
- «...как-нибудь поправь, чтобы хоть сколько-нибудь еще послужила...»
- «Этаково-то дело этакое, - говорил он сам себе, - я, право, и не думал, чтобы оно вышло того... – а потом, после некоторого молчания, прибавил: - Так вот как!»
- «Так этак-то! Вот какое уж, точно, никак неожиданное, того... этого бы никак... этакое-то обстоятельство!»
- «Ну нет, - сказал Акакий Акакиевич, - теперь с Петровичем нельзя толковать: он теперь того... жена, видно, как-нибудь поколотила его.»
- «Акакий Акакиевич потерялся совершенно, не знал, как ему быть, что такое отвечать и как отговориться».
- «всё это было как-то чудно Акакию Акакиевичу. Он просто не знал, как ему быть...»
- «...однако ж никак не мог позабыть, что уже двенадцать часов и что давно пора домой. Чтобы как-нибудь не вздумал удерживать его хозяин...»
- «...точно как будто сердце его предчуствовало что-то недоброе»
- «но писарЯ в прихожей никак не хотели пустить его и хотели непременно узнать, за каким делом и какая надобность привела его...»
- «...чтоб он ходатайством своим как-нибудь того, списался бы с господином...»
- «Как сошёл с лестницы, как вышел на улицу, ничего уж этого не помнил Акакий Акакиевич...».
По мнению австрийского исследователя М.Мозера, две особенности речи Акакия Акакиевича - частое употребление им предлогов, наречий и частиц, а также тенденция не заканчивать начатые фразы - характеризуют и речь самого рассказчика (М.Мозер напоминает начало повести: "В департаменте...").
Одним из бросающихся в глаза признаков сказа в "Шинели" Гоголя является очень частое появление корня "как", находящегося в составе вопросительных, относительных и неопределенных местоимений (какая-нибудь ниточка, каким образом, именно вот как и т.д.). Как замечает М.Мозер, этот признак является возможной мотивацией выбора имени главного героя: Акакия Акакиевича характеризует не только его манера речи, свойственная и сказу рассказчика, но также и его имя, в котором содержится симптом его речевой патологии.
Изобилие частиц «как» превращается в один спошной вопрос-крик: «Как же так?! А как?!». А как получилось, что самому смиренному и невинному человеку пришлость пострадать так, что у него была отнята не только мечта, добытая жертвоприношением, но и самое насущное, необходимое, которое не только согревало бы его в морозы, сохраняя здоровье, но и облагораживало и, глядишь, произвело бы в уважаемые люди?
Акакий Акакиевич: «А как? А как это... того... как же так... как можно?». Вопрос ко всему народу, к каждому в отдельности. Акакий Акакиевич – человек-вопрос, сам вопрошающий и спрашивающий со всякого, узнавшего его историю. Созвучно с известным риторическим исконно русским: «Доколе?».
* * *
Бедный, бедный Николаша...
Закрываю глаза и представляю Николая Васильевича Гоголя. Сидит за столом в согбенной позе, голова ниже плеч, часто макает перо в чернила, быстро черкает, скрипя и ставя куда ни попадя кляксы. Перо пора бы выбросить, да период безденежья накатил – не за что вещи добротной приобресть. Со стороны кажется - носом водит по бумаге. Видок не из благородных. А перед кем стать держать, ежели он здесь один одинешенек - в живопырке из шести квадратных метров? Если не считать, конечно, тех образов, которые толпятся над его головой, задевают плечи, толкают друг дружку, норовя пробиться первыми на бумагу. Гоголь торопится всех схватить, уложить на листы, пока навалом, делая зарубки, чтобы затем, в другое неспешное время, раскрасить их ярко, оживить, вложить в их уста странные слова, зажечь глаза дурным блеском.
Согнулся коршуном, плечи крылами сложенными торчат, выступая над головой. И водит клювом, синхронизируя его с, двигающейся рывками, пишущей рукой. В эту минуту лучше не отвлекать его и в глаза не заглядывать – все равно ничего не услышит из сказанного, но так зыркнет, что отшатнешься и больше уж не рискнешь потревожить. Вот он весь - в этом страстном сочинительстве. Велика потребность Николая Васильевича выплескивать свои фантазии на бумагу, более нежели государственная служба, чем преподавание, чем любовь к женщине. Здесь лежал его интерес. Здесь была суть его существования. Процесс написания даже важнее результата. Вылепить такой художественный образ, чтобы всякий подумал: с живого человека списан. «Всё развивать и в самых страшных призраках» по отношению к литературным персонажам и к собственной жизни.
Он был настолько занят собой, мнил безгранично, верил в то, о чём возомнил, мыслями нагонял на себя хандру, наделял героев фантасмагоричностью, которая становилась реальнее самой жизни. Придуманное оживало. В нём и вокруг него. И чтоб оживить дикий карнавал, было у него верное средство – СЛОВО. Волшебное. Он так очаровывался им, так увлекался в процесс выуживания из себя меткого, живописного слова, что сами персонажи и даже сюжет чаще пребывали в тени, в то время как язык блистал. Он творил, будучи настоящим художником - от Бога, вырабатывал свой неповторимый стиль, доводя повествование до абсурда, якобы смешного, но по сути своей – трагичного, ибо всякий абсурдизм трагичен. Гоголь оттачивал свой стиль в полном соответствии с трансформациями собственной гиперчувствительной души.
Андрей Белый сумел проникнуть за завесу тайны писателя и, как никто другой, глубоко подметил: «Нечеловеческие муки Гоголя отразились в нечеловеческих образах; а образы эти вызвали в творчестве Гоголя нечеловеческую работу над формой. Быть может, Ницше и Гоголь – величайшие стилисты всего европейского искусства, если под стилем разуметь не слог только, а отражение в форме жизненного ритма души».
Эффекты абсурда, наиболее часто используемые Гоголем, указывают на ещё одну скрытую деталь: ирреальность для Гоголя время от времени становилась единственной реальностью, фантастика – единственной правдой. Собственные жизненные эпизоды непременно находили отражение в творчестве. Фантастическая повесть «Нос». У майора Ковалева сбежал нос. Вот так проишествие! Ему бы поражаться. Но нет же! Майора волнует не факт исчезновения носа, а то, в каком свете предстанет он пред дамами, безносый. Обыденное отношение к нереальному случаю. Тем страннее и безумнее кажутся читателям последствия, действительно, реальные, но явившиеся прямым следствием ирреальности. Причинно-следственные связи нарушены или отсутствуют, так же, как и отсутствует логика. Чистый абсурд.
В своих романтических произведениях Гоголь ещё заряжен энтузиазмом, а текст наполнен лиризмом. Но в гротескных, фантастических произведениях и следа нет от лирика и романтика. Как будто специально, чтоб запугать читателя, тщательно подбирает он заковыристые слова, описывающие мерзость и ужас. Наворачивает одну гиперболу на другую, преувеличивая, преломляя и отталкивая неожиданными метафорами. Абсурдна жизнь человеческая. От того – глубоко несчастна и трагична.
Дмитрий Чижевский упоминает также такую особенность гоголевской стилистики, как способность "соединять несоединимое". В произведениях Гоголя пошлое и возвышенное, преступление и героический поступок "примиряются друг с другом". Андрий предает отца, казалось бы, ради прекрасной полячки, однако автор не осуждает его, и, по мнению Д.Чижевского, Андрий показан в повести таким же героем, как и его отец. Так и в поэтике гоголевских произведений встречается соединение совершенно не совместимых понятий и образов, под которыми исследователь подразумевает обороты типа "иностранец Василий Федоров", "портной из Лондона и Парижа", "турецкий кинжал, на котором было выгравировано "мастер Савелий Сибиряков"" и т.д. Этот стилистический прием указывает, по словам Д.Чижевского, на пустоту и бессмысленность мира, в котором "да", наполненное религиозным и философским смыслом, превращается в "нет".
Многие исследователи стилистики художественных произведений Н.В.Гоголя подчеркивают её универсальность, наполненность элементами романтизма, реализма, сюрреализма, экспрессионизма, декаданса и маньеризма, модерна, оттенённой чертами античной классической риторики.
Причина разнообразия стилевых признаков кроется, как предполагает Д.Чижевский, в любви Гоголя ко всему странному, необычному, вычурному, в стремлении к преувеличенному и абсурдному. Й.Хольтхузен говорит о свойственном Гоголю "орнаментальном" видении мира, что, по его мнению, сыграло значительную роль в формировании стиля писателя. "Гоголь выламывает из действительности отдельные куски и помещает их в качестве свободного орнамента, или, если можно так сказать, этикетки для определенного комплекса образов. Этот избирательный принцип можно было бы назвать термином из риторики - синекдохой". Например, в описании Невского проспекта Гоголь употребляет синекдоху: по проспекту гуляют не люди, а бороды, усы, шляпы и т.д.
По моему мнению, использование разнообразных стилистических приемов (обрыв повествования, обрыв логического развития мысли, гротескное изображение действительности, использование метафор и гипер-гипербол, а также других уже упомянутых мной элементов) призваны удовлетворить некоторую психологическую потребность писателя. Не на пустом месте возникает страсть человека к вычурному, необычному, абсурдному. Даже не страсть, а, если быть точным, средство. Страсть подразумевает, что человек потребляет то, что страстно любит, или окружает себя подобным. Но насколько мы знаем из биографических источников, имущество Гоголя было нищенским и обыкновенным до элементарности. Одевался он так же просто, хотя и с некоторой претензией на щегольство, невыразительно и скорее – неряшливо. Других увлечений не имел. Он был вечно в дороге, вечно убегал, сбегал и прятался. До имущества ли, до коллекционирования ли? Недаром излюбленным и единственным пейзажем в его произведениях выступала дорога.
Так что же это за страсть? Срасть к использованию стилистических приемов такого рода. Зачем? Для чего? Только лишь затем, чтобы через отталкивающе-неприятное приблизить читателя к высокому и светлому, вызвав нелицеприятными картинами тоску по нему? Чтобы найти ответ, необходимо обратиться к личности Николая Васильевича.
И.И.Гарин, проанализировав специфику личности Гоголя по всем имеющимся архивным документам, делает интересные замечания:
«Нет, трагедия Гоголя не в противостоянии художника идеологу, а в структуре сознания, его разорванности, в экзистенциальном феномене «несчастного сознания»: «он хотел быть Рафаэлем, а был Босхом», он стал жертвой «глубокого раскола между спецификой своего таланта и тем, к чему он стремился». Драма Гоголя – в столкновении сознания и подсознания, в противоречии моральных и религиозных исканий с правдой жизни: чем цельнее и совершеннее становилась его личность, тем сильнее она давила на его душу, тем сильнее страдал он без любви и счастья. Дар Гоголя потому и сатирический, что иное художественное творчество, кроме иронии, травестии, эпатажа, не давалось ему. Все попытки создать «положительного героя» и «земной град» оказались бесплодными: гимн красоте небесной Гоголю не удался».
Здесь ключ:он страдал от отсутствия любви и счастья.
В творчестве человек отдает себя и то, что имеет. Не имея любви и счастья, что можно отдать? Ирония, травестия, эпатаж – удел слабых, отчаянных, обделенных любовью людей. Они прибегают к такого рода извращенным средствам, чтобы привлечь к себе внимание, заполучить хотя бы эрзац любви. Других средств не знают. Потому что не знали любви, которая могла бы им вручить иные средства. Гоголь был страстный стилист в литературе. Как говаривал Пьер Огюст Бомарше, страсть есть не что иное, как желание, распаленное противодействием. Отсутствие простой человеческой любви и невероятная жажда её, толкали Гоголя на всё новые и новые стилистические изыски для того, чтобы всецело завладеть вниманием читателей (и как можно большего их числа!) и надолго удерживать его. Он жаждал удивлять и шокировать публику своим творчеством, таким образом ставя себя в центр всеобщего внимания, становясь объектом восхищения, ажиотажа, перекрестных мнений. Часто он сам читал свои произведения перед публикой. Лучшего чтеца и не сыскать! – смешил с серьезной миной да так, что слушатели просто перегибались надвое, чуть не падая от судорог хохота на пол. Тут он был неподражаем. И добивался своего – попадал в центр всеобщего обожания.
Перверсированное представление о любви толкало Гоголя на непомерные требования как по части денег, протекций, эмоций, так и по части отношения к собственным произведениям. Он мечтал (и твердил об этом во всяком письме к «друзьям» сановитым) о создании великого эпоса о России. Но багаж поэтических средств Гоголя оказался скуден, а его внутренняя картина мира не позволили осуществить этот грандиозный замысел. Для такой затеи надо быть титаном, стоящим крепко на основании любви, начинающейся с утробы матери, дарящей в детстве психологическую стабильность, и укрепляющей таланты и дарования, ниспосланные свыше.
Вместо того, чтобы, говоря современным языком, строить здоровые отношения с противоположным полом, имея целью создание семьи, Гоголь жаждал всеобщей любви, поэтому и считал делом своей жизни написать величайшую книгу. Но какими средствами? Гением своим понимал, что без Любви человеку долго не протянуть. Когда нашло на него Божье озарение и изменило круто нрав и отношение к жизни, тогда понял Гоголь, что он пуст – окончательно и бесповоротно. Пытался наполнить второй том «Мертвых душ» любовию, отрекся от прежних привычных стилистических приемов, но – не получилось. Пуст. Поэма «Мертвые души» не наполнялась любовью. Ей суждено было быть сожженной. А Гоголь приказал себе умереть. И умер.