Лето выдалось тёплым, дождливым, и в августе второй раз зацвели одуванчики. Бродили грозовые тучи, погромыхивало. Ограда была увешана детским разноцветным бельишком, и Семёну Петровичу приходилось, проходя к дому, нагибать голову.
В последние дни он старался домой не возвращаться до позднего вечера, пока солнце не тонуло в оранжевой пыли. В эту пору по улице брело стадо, хозяйки выходили встречать с пастьбы своих Зорек-Пеструшек-Красулек.
Днём он чаще всего коротал время у Матвеевых, в прохладном полутёмном тепляке, с закрытыми окнами. Смотрел телевизор, а то и дремал, лёжа на диванчике.
Анна жалела его:
- Отдохни! Дома-то, чай, покоя вовсе нету… Видела сёдня Галину-то, с коляской катила по селу. Исхудала чёй-то совсем…
Семён охотно вступал в разговор, особенно, когда дело касалось Галины.
- Зимой, бывалыча, занесу дрова, вывалю у печки, а она уж шипит, как кошка:
«Чего гремишь? Я Димку только усыпила!». Да спит он, твой Димка, без задних ног. Носится с ним, хлопочет, как орлица над орлёнком. Только минута свободная, нет, чтоб постряпать, достаёт свою машинку швейную. Повсюду лоскутков накидает, да – не убери, да – не наступи. В своём доме – проходу не дают. Попросил штаны зашить – отложила в сторону. Ждал, ждал, да и унёс Дусе, та мигом прострочила. Недавно потребовалось рубаху погладить, тоже Дусе принёс, невестку и просить не стал.
Ни с того, ни с сего поднялся Егор:
- Чё, сам гладить разучился? Помнится, когда за девками с тобой бегали, сам себе и рубахи гладил, и на брюках стрелки наводил. Тася-покойница тебе тоже отродясь не гладила, а теперь, вишь ты, разучился!
- Чтой эт я ещё гладить буду, когда баба в доме есть? – возразил Семён, - А вот намедни ещё Андрюха, ни с того, ни с сего, спросил, сколько нужно шифера, чтобы крышу перекрыть. Я не сразу, но сообразил, с чего такие интересы. Видать, эта его подбиват, переезжать в старый дом. Не живётся ей у нас. А соображения нет, что дитёнка там заморозят… Я ли их не кормлю? Кто в лавку ходит? Андрюха получает шиш да маленько, у неё там детские каки-то, копейки. На что они жить будут? Уж я-то тогда не буду помогать, и не просят пусть!
Семён Петрович ещё хотел рассказать о чём-то, но замолчал. Не хотелось говорить, из-за чего в последний раз с невесткой поссорился.
Ругань случилась из-за Монечки. Невестка не спала уж две ночи, отбивала внука Димку от груди. Днём он вёл себя хорошо, а ночь напролёт капризничал, она до утра носила сына на руках, баюкала. Грудь она перетянула простынёй, молоко сочилось, пропитывало ткань. Утром спала, как убитая, а нужно было Зорьку доить.
Семён Петрович мог бы подоить и сам, бывало такое. Но решил попросить соседку. Монечка занесла подойник в сени, но на этом не остановилась – зашла в дом. Потопталась у порога, и, не в силах одолеть любопытства, пошла по комнатам. Сунулась в спальню, и встретилась нос к носу с Галиной. Та, зная, сколько сплетен носит Монечка по чужим дворам, быстро выпроводила гостью, а после сердито заявила Семёну Петровичу:
- Монечку не зови! Сама утром подою!
Утром, конечно, проспала, и Семён Петрович, чтоб неповадно было учить его, выгнал недоенную Зорьку за ворота.
Корова не уходила пастись, стояла на луговине у реки и горланила, что есть мочи. Невестка проснулась, и, ни слова не говоря, туго перевязала грудь поверх халата, молча взяла подойник, вышла на луговину. Она доила, присев на корточки, и пять домов во все окна глазели на неё.
Зорька бодрым шагом, ухватывая на ходу пучки травы, устремилась за село, к стаду, а Галина, зайдя в дом, полоснула Семёна Петровича таким взглядом зеленущих глаз, что он решил подобру-поздорову уйти в гости.