В порядке вещей
Кот прыгнул на одеяло, в ноги, задумчиво постоял и решительно потопал мягкими подушечками лап на грудь, где и улегся, в завершении махнув мохнатым хвостом по Костиному носу. Пришлось открыть глаза, повернуть голову и глянуть на будильник. Черт, уже семь, пора выходить. Ладно, спасибо Барсик, что разбудил, но придется тебя скинуть. Он вскочил, через секунду уже был в ванной, через десять - что-то готовил на кухне, а через пять минут - уже одевал милицейскую фуражку, сбегая вниз по лестнице. Костик любил, когда все идет по порядку, одно за другим, когда солнышко светит и можно радоваться новому деньку… Сегодня дежурство не близко, где-то на Соловьином проезде, этот район он совсем не знает – добраться бы вовремя. Зато наставник хороший – Иван Николаевич, мужик отличный, правда, всего лишь капитан. Но те постарше, со стажерами ведь особо не знаются. Что-то там говорили про сегодня, маньяк что ли какой появился в районе…
Мохнатая грязная собака первой выскочила из троллейбуса и, быстро обежав вокруг освещенной остановки, остановилась, мотая хвостом и с ожиданием глядя на нескладную фигуру, вывалившуюся из распахнутых дверей. Собака любила этого человека, любила его запах - крепкий бьющий в нос и какой-то очень свой. Бросив сверху сноп искр, троллейбус укатил, счастливо подвывая налетевшему ветерку.
Тихонько свистнув, человек подманил пса и потрепал его грязную холку:
- Хороший, хороший, ну пойдем, на крышу поглядим только…, - задрав вверх нечесаную бороду, увидел всего пару голубоватых звездочек, подмигивающих свысока. Вздохнул и задумчиво прохрипел сильно осипшим голосом:
- Попадем под дождик сегодня, крыша-то в прорехах, - покачал головой, и они двинулись вдоль тротуара на пригорок, навстречу окнам, мерцающим, как светлячки, севшие на кое-как поставленные на полку книги. Он шел, косолапя и перебирая в кармане свою старую связку ключей. Тогда в мае, так и не смог ими воспользоваться. В квартире уже жили чужие люди, замок заменили, и Лешки там не было. Зато теперь ключи ему пригодятся, да и приятно перебирать их в ладони, это защита: если положить между пальцами и выставить острыми бородками вперед, то получится кастет.
Они прошли уже распахнутые книжки домов и были у пустыря. Пересечь его, а там опять свет и окна. Пошел дождик, темнота разливалась гуще, мелкой черной пылью опускалась сверху и, тихонько шипя, обвивала ноги. Пес бежал впереди, обегая лужи, а он был не так ловок - черной водой замочило рваные ботинки, и идти вперед было тяжело. На всякий случай сжал руку в кулак, стараясь разглядеть, как выглядит ощетинившийся металлом еж, мало ли что, вдруг шпана какая пристанет. В темноте было плохо видно, но когда они опять подошли ближе к домам - желтый луч из окна на первом этаже попал на связку и, отразившись, плеснул ему в лицо желтым нервным отсветом. Удовлетворенно глянув на блестящий металл, он поднял голову и увидел в окне стройную женщину с прямыми черными волосами и отведенной в сторону рукой с зажженной, дымящейся сигаретой. Она что-то горячо доказывала невидимому собеседнику, жесты ее становились резче, волосы упали на лицо…
Господи, как похожа на его Лизку! Та же худоба, те же прямые непослушные волосы. Он отводил их, когда хотел поцеловать румянец, пылающий на щеке, в десятом классе на выпускном вечере. Он отводил их, когда она уютно ждала его в кровати, улыбаясь и поглаживая округлый живот. Кто бы знал, что такой большой Лешка появится из совсем небольшого упругого шара с синими венами, просвечивающими как реки на глобусе. Как он говорил тогда ей: “Сахарный мир”, целовал и в губы, и в почти плоский пупок, пытаясь почувствовать еще одно сердце.
А когда она заболела, то войдя в палату, пахнувшую хлоркой, сразу видел удивленные карие глаза, неуверенные, как будто с вопросом: “Ну как, я выживу?” Волосы после сна были всклокочены и спутаны, выложив в покосившуюся тумбочку всякую снедь, помогал расчесывать их гребешком и охватить резинкой. Глаза её спрашивали одно, а вопросы были лишь про него, да про сына, и он, основательно усевшись на краю кровати, рассказывал и рассказывал: и про Лешку, и про бизнес, и про деревню. А начали они тогда с Лешкой семена по почте рассылать - прибыльно оказалось. Конечно, не забывали и машины чинить в гараже. Хорошее дело, деньги не большие, но всегда есть. А Лешка в это время полез еще и в перегонщики, из Германии в Россию, вот плохо это было, да плохо, деньги у кого-то занимал, и обо всем - молчок.
Желтый свет утих, наверно выключили одну лампу, женщина сделала шаг, исчезла, и опять появилась, уже без сигареты - стояла в пол оборота, задумчиво глядя в угол комнаты.
Когда Лизке сделали операцию, то он все бегал по врачам, просил, просил не переводить в общую палату, лечить, как следует, кажется, они старались - кто сейчас знает, но волосы у нее все вылезли… Хорошо, что тогда уже был домик в деревне, и пруд вырыт, и рыба даже напущена. Увез ее туда, делать ничего не позволял, хочешь - сиди с удочкой или гуляй. Это пожалуйста. Лизке там было хорошо, вставала рано-рано и шла к прудику, волосы ее постепенно отрастали, только лицо покрылось мелкими морщинками. Он ездил в Москву и обратно на трясучем автобусе - за продуктами и проведать квартиру. Однажды вернулся поздно: прошел дождь, автобус снесло с бетонки, и водитель, матерясь, высадил всех на грязную обочину – пришлось идти пешком, как раз распогодилось, воздух был чист и свеж. У дома его никто не встретил, вошел раздосадованный, увидел, что Лизка сидит на скамье, привалившись к стене и положив руки на колени, спит как будто. Он что-то крикнул ей, мол, просыпайся, она не ответила, подошел и тут почти понял, взял ее окоченевшую руку, но Лизка все молчала, тогда он начал орать на нее, кричал и топал ногами, а потом встал на колени, отвел упавшие на лоб волосы, потом причесал и так и сидел с ней до утра.
Отпевали и хоронили ее в Москве. Во время поминок он сидел как чужой среди ее родственников, каких-то говорливых - всем есть, что сказать. А сам молчал и молчал, думал и вспоминал… И когда Лизкин дядя, толстяк с жирной лысиной и красным лицом, привстав, хватил рюмку и натужно краснея всей шеей сказал, что у жизни есть начало и конец, и что все идет в порядке вещей, но мы, слава богу, еще живы и, пока живы, будем помнить Елизавету, прекрасную мать и жену, то ему показалось, что он понял - вдруг сразу понял, как важны эти слова “все идет в порядке вещей”. Даже повторил их про себя, смакуя каждое, задерживая во рту и осторожно глотая. Так важно просто принять этот раз и навсегда заведенный порядок.
В светлом проеме окна женщина теперь хлопотала у стола, то появляясь, то исчезая, потом повернулась к нему лицом, взявшись рукой за занавеску. Появилась мужская спина, женщина весело замотала головой, волосы ее разлетелись, и он протянул руку, как бы пытаясь убрать их, но в этот момент свет погас, и он лишь беспомощно провел ладонью в воздухе и все смотрел туда, в сторону только что струившегося желтого света.
Собака улеглась у его ног, положила морду на лапы, решила, что так и останемся здесь - нет дружок, еще не дошли. Он встрепенулся, легонько подвинул свой ботинок, грустные собачьи глаза открылись, и они пошли дальше, вот за этим поворотом должна быть школа. Здесь начиналась ограда, а дальше должна быть детская площадка, это - сад зверей, так Лешка прозвал это место, здесь был и жираф, и черепашка, и олень. Теперь разломанные остовы турников и сломанные качели торчали в темноте как черные скелеты. Где-то здесь должен быть проход в заборе - просто столбик вынимается, если конечно не заделали. Кажется здесь. Вот так, столбик вынем, отведем его в сторону и - внутрь, к школе. А сейчас надо найти то самое окно, которое тогда, давно, разбили, и очкастая завуч прибежала к нему в мастерскую с криком “Владимир Сергеевич, Владимир Сергеевич, окно разбили- небось ваши на уроке труда, представляете осколки везде, я сказала Нюре убрать, так она порезалась!”,- и очки дрожали и мясистое толстое лицо прыгало, -“между прочим, пусть теперь сами вставляют”. Ох, почему у нас так любят наказать? Вставлял, конечно, он, не разбираться же, кто залепил мячом. Тогда заменил раму, а стекло поставил хитрое, двойное: снаружи обыкновенное, а внутри - молочный плексиглас. Разобьют внешнее, а осколки внутрь не попадут, внутреннее само выпадет, если два гвоздика с большими шершавыми шляпками вытащить. Где же это окно - не видать ни зги. Ну да, вот здесь - вот и холмик, крапивой только зарос.
Он с трудом водрузил свои ноги в разбитых мокрых ботинках на скользкий холмик и сжал кулак - металлические когти ключей изготовились и торчали между пальцев. Шуганул от себя собаку, и с размаху быстро, два раза, ударил по стеклу сверху, потом еще два раза снизу и стал старательно вынимать осколки. Со стеклом быстро все вышло, а орудовать ключами, чтобы подцепить гвоздики, было сложнее.
Через десять минут он бросил псу “Жди здесь” и уже влезал внутрь.
Никого сейчас не должно здесь быть. Середина августа, разлетелись детишки как птички. Махают своими крылышками-ручками, плещются в море. Он улыбнулся и пошел вдоль коридора, держа ладонь на шершавой стене. От фонарей с улицы падал бледный ровный свет, и три тени то обгоняли друг друга, то отставали, и казалось, будто нескладный огромный паук неуверенно ползет по коридору, ища свою сбитую кем-то паутину. Ну вот, наконец, и его дверь. Руки у него тряслись, он покрутил одним ключом - не подходит, другим - тоже, занервничал, который же из них, уже и позабыл, сердце почему-то билось на всю школу, наконец, замок провернулся и дверь открылась.
Где-то здесь был ящик с его инструментами, переставили что ли? Нет, свет зажигать не буду, еще не хватает. Да, вот этот ящик. Ну что? Который взять? Вот этот, что подлиннее. Теперь к точильному камню и включить. Ах ты, чертик громкий, завертелся, заскрежетал-то как. Искры как посыпались - хорошо брат! Так же и тогда с Лешкой, придешь под вечер к гаражам, а воздух свежий, от оврага тянет прохладой и еще запах, сирени…Господи, сколько там сирени было, да и яблони по верху - ведь это бывший сад, вот и облюбовали соловьи то место. Лешка хороший механик, сразу соображал, что к чему. Зачем связался с перегоном? Всё гордость, всё хотел сам, квартиру продал, когда они с Лизкой жили в деревне. Продал квартиру, на лечение что ли хотел заработать, или задолжал кому. Ты крутись камень и пой, крутись и пой, не слушай, что я тут болтаю. Мне теперь просто защита нужна.
Исчез Лешка, два месяца, четыре… всё нет и нет - уж и мать похоронили, а всё нет. А я ведь надеялся, заявление написал, объявили в розыск. Переехал жить сюда. К другу, физруком в школе работал, у него дочка, девчушка с большими ушами, как у Лешки. Большие, оттопыренные. Когда Лешку-то из роддома забрали, Лизка его звала ушастиком, смеялась: “смотри у нашего ушки почти прозрачные, мягонькие, как тряпочки, сквозь них даже видно – весь мир в розовом цвете”. Да, было дело… А у друга ночевал на раскладушке, на кухоньке, не спалось только. Всё думал, что ничего милиция не ищет, а значит надо самому, самому надо все. Лето было - тепло, собрал вещички какие были, мобильник положил - вдруг Лешка позвонит и пошел к гаражам, ходил, бродил там. Потом стало светать, покатили автобусы, и поехал к университету, где Лешка учился и там все ходил, ходил, расспрашивал студентов. Там и заночевал, в ларьке заброшенном, с этой собакой.
А на второй день накупил бумаги, объявления о розыске написал, развесил везде, на столбах, везде. Ксерокопии делал, пока деньги не кончились. С Лешкиной фотографией. Что еще? В милицию сначала сам ходил, сказали, что Лешки уж и нет наверное, наорал я в лицо молоденькому лейтенанту, а потом все клеил и клеил объявления. Спал в том же ларьке. Потом меня менты забирать стали, посадят в обезьянник, а там хорошо, тепло. Однажды, тот самый лейтенант протокол составлял: “Сын-то такой же как ты, яблочко от яблони..” А может и прав он, но тогда мне точно туда нельзя в прежнюю-то жизнь: а что, если Лешка тоже бомжует и шляется среди нас? А ты крутись, крутись камень, искры-то сыпь…А знаешь, хуже стало, когда холода наступили, тяжело, но я приспособился, у коллекторов ночевал, или в подвалах, там их много оказалось, возле университета-то. Обокрали меня, свои, бомжи то есть, хорошо я мобильник всегда прятал, без мобильника как? Вдруг Лешка позвонит. Так что видишь, мне теперь защита нужна, вот я и пришел с этой собакой, сука она старая, но тоже, как я - живая.
Теперь у меня будет защита. Вот она появляется у меня в руках, острое раскаленное жало, да и руки уже давно жжет. Это холодная обработка металла, температура повышается от трения, так я учил когда-то. Надо бы сейчас в воду и охладить, ну да ладно, и так сойдет.
Теперь будем обратно выбираться, тем же коридором. Здесь налево, да вот за этой дверью, Алешкин первый класс, на фанерке яблочко нарисовано. Это в моем классе старшие ребятки рисовали, в первом классе труда никогда не было, маленькие еще со станками возиться.
Ну вот, псина, ты меня ждешь. Молодец, вон там за школой и есть Соловьиный проезд. Раньше я шел сюда из дома, вдоль кромки оврага, выходил пораньше, чтобы послушать соловьев, через рощицу пройдешь, а тут запахи такие весной и яблони и сирень, цветет всё. Да это давно было, эпоха застоя называется. Погоди, вот здесь встанем, беги погляди, что там в овражке, скакнул кто-то видала? Не заяц ли?
Он стоял на краю оврага и смотрел, как занимается заря, небе светлело чисто и прозрачно. Как хорошо, что ночь кончилась и опять наступает утро. Все в порядке вещей. Медленно он расстегнул рубаху, повернулся к алеющей полосе спиной и, приставив заточенное острие к груди, бросился на него всем телом.
-Ну вот, Кость, хорошее это было место, Соловьиный проезд, такие трели утром раздавались, - Иван Николаевич закурил и задумчиво пустил дым, а сейчас там свалку сделали, овраг засыпают и … никаких соловьев. Ладно, пойдем, пройдем вдоль него, бомжи там иногда собираются, людей пугают. Солнышко хорошенько пригревало, и Костя, стараясь не упускать жаркие лучики, лениво посматривал вниз. Надо же Соловьиный проезд. Когда-то пели соловьи. Вот бы не подумал.
-Иван Николаевич, глядите, человек!
-Вижу, вижу, пошли скорей! Быстрей давай! Собаку эту отгони, развылась. Хотя поздно, все уже – видишь, заточка прямо в сердце вошла. Вот черт, значит, все-таки орудует здесь кто-то…