Вот такая арифметика

 
               


–  Пелагея,  Пелагея… – кричала, надрываясь до хрипоты, бабка Кузьминична, пытаясь открыть покосившуюся калитку.
 –  Пелагея, слышь меня? Куды запропастилась? Третий день не видать. Померла что ли? Вон коза надрывается голодная, куры кудахчут, а хозяйки нема.
Кузьминична налегла на калитку, с трудом  оторвала перекосившуюся планку штакетника, заменявшую щеколду, и, размахивая ею, как дрыкалом, отогнала  патлатого Полкана, который, исполняя свой долг, тявкал, но виновато поджимал хвост, как бы извиняясь, что не радуется приходу соседки, порой балующей его куриными косточками. Кузьминична еще раз погрозила сторожу и направилась по раскисшей от дождя дорожке к  крылечку Пелагеи. В дом не войду, решила она, погляжу в окошко, чем там занимается старая. Подставив к окну валявшуюся скамейку, Кузьминична ухватилась за подоконник и, покряхтывая, с трудом взобралась на нее. Надо же, совсем сдурела Пелагея, занавеску задернула, и что в темноте-то делать? Дрыхнет, что ли?
Кузьминична постучала в стекло, прислушалась, и тут ее словно током ударило, ноги  подкосились: она услышала приглушенный мужской голос, который, как ей показалось, ласково и убедительно уговаривал в чем-то Пелагею.
– Вот те на! Ну, дает старая! Мужика привела, надо же. Свихнулась, не иначе!  Кузьминична потеряла равновесие, ударилась лбом в окно и с криком «Куды, мать твою!» шлепнулась в непросохшую лужицу. Охая и вытирая руки о длинный подол видавшего виды старенького платья, она уселась на единственную  деревянную ступеньку, соображая, что ей дальше делать. И недовольно покачивая головой, разводя руками, заговорила по давней привычке сама с собой вслух:
– Войти в хату, так спугнешь мужика, вон как он мелким бисером рассыпается! Да еще и застыдишь, не дай Бог, Пелагею. Может, это у нее последняя, запоздалая любовь. Видно, Пелагея не соглашается, раз он ее третий день уговаривает. И откуда он на ее голову взялся? Вон Егор, наш единственный в деревне мужик, подкатывался то к ней, то ко мне. Все причитал, мол, скучно, некому еду сготовить. Мы, не сговариваясь, отказали ему, пьянчуге и бездельнику. На кой хрен нам  новые заботы! Это когда ж мы с Пелагеей дружбу-то завели? Ну, точно, еще со школы. Вместе третий класс закончили, вместе в колхозе работали, вместе на танцы в красный уголок ходили, почти в один день замуж вышли. Пелагея Васютку родила, а я Аннушку. Думали, подрастут – поженим, внучата появятся, нам на радость… Кузьминична вздохнула, помолчала и заговорила вновь с обидой в голосе: – Да, не тут-то было. Колхоз развалился, ферму молочную продали, мужики от  безделья поспивались да поумирали, Вася и Аннушка  в город подались на заработки. Деревня опустела, всего три дома осталось, из которых жизнь еще не ушла, остальные заколочены, почернели да покосились, быльем поросли. Школу закрыли – детишек не стало. Земля-то вокруг травой поросла, словно под залежи на годы оставлена. Мы с Пелагеей уже ни к чему не годимся, даже если появятся и попросят нас  мужики ласковые да уговорчивые. Можем только электричество экономить, чтобы провода не срезали: то я  у нее вечеряю, то она у меня. Одна лампочка на две хаты…
Кузьминична посидела еще с минуту, раздумывая, чертыхнулась и решительно распахнула дверь, ведущую в сени. Мужской голос усилился, стали слышны отдельные слова: «…только сегодня… пока не поздно…» и дальше непонятное: «… феррари или хюндай –  выбирай». Надо спасать Пелагею, что тянуть да прислушиваться, не выдержала Кузьминична и, схватив  кочергу, стоящую в углу, с  криком: «Басурман проклятый!» ворвалась в затемненную светлицу. За столом сидела непричесанная  Пелагея, одна, и, не поднимая головы, всматривалась в какой-то ящик.
– А где мужик-то, что домогался тебя? – задохнулась от волнения Кузьминична, продолжая размахивать кочергой. –  Куда хахаля девала? 
– Ты что, сдурела, подружка? Никого нет, – не поворачиваясь, засмеялась Пелагея.
Но Кузьминична и сама поняла, какого Ваньку она сваляла. Аннушка-то ей про телевизор рассказывала, только у них в деревне это чудо не водилось. Было радио раньше – тарелка на избе, где сельсовет помещался. Как сельсовет сгинул, так и тарелка куда-то делась.
– Лампочку принесла? Дай вкручу, светлее станет. Позавчера сын приезжал на своем мотоцикле, поднял меня рано, ни свет ни заря. Вот привез, – гордо промолвила Пелагея,  – телевизор, радио маленькое и коробку конфет шоколадных.  Побыл с матерью всего три часа и укатил. Про кризис какой-то говорил, мол, если опоздает, так и с работы может вылететь. Сказал, что отвык уже от нашей деревни и обозвал ее обидно так – Гадюкино. Говорит, нет у Гадюкина никаких «перспектов», то есть будущего, какое было когда-то у нашего колхоза «Вперед к коммунизму». Рассказал, что в областном центре молока в магазинах залейся. Какое хошь: хоть украинское, хоть белорусское, сыра, сметаны литовской больше, чем надо. А картошку и моркву везут, подумать только, из Израиля, государства еврейского! Да из какой-то там Италии и совсем неизвестной страны с мудреным названием «Урагвай иль  Пурагвай», раньше про них и не слыхивала. Это что, выходит, не только у нас пусто стало, а по всей стране? А в колхозе молока-то своего   хватало! Помнишь, если цистерны застревали в лужах на проселках, то все надоенное  молоко тем же коровам спаивали. Наказал мне смотреть телевизор и слушать радио, мол, интересного много можно узнать. На крышу полез, какие-то рожки к трубе привязал. Два дня я как прикованная: то телевизор смотрю, то радио слушаю. С новостями знакомлюсь. Сдурела совсем, а понять и разобраться в этих передачах – ох как трудно.
Кузьминична во все глаза глядела на чудесный экран, не на Пелагею, однако та, очень довольная произведенным эффектом, оторвала подругу от захватывающего зрелища.
– Садись-ка рядом,  поможешь мне в арифметике. Ты ж была лучшей ученицей в школе. Видишь, все свободные  листки в тетрадке, что нашла в сундуке, исчиркала. Старалась вспомнить правила деления  и умножения столбиком. Сложение и вычитание помню.  Пелагея перебила себя и настойчиво потянула Кузьминичну к столу.
– Ох, заболталась. Садись, садись, пожалуйста. Чайник скоро закипит. Печку с трудом растопила, дрова отсырели. Чайку на мяте попьем с конфетами. Спасибо, что пришла, потом вместе кино по телевизору посмотрим, радио послушаем. Я этой ночью от страха заснуть не смогла, все сериалы смотрела про грабежи-убийства, про то, как детей малых крадут, про женщин непутевых. Бандитов показывали страшных, ужас! А менты, что этих отморозков ловят, смелые. Себя не жалеют, ловят и ловят их, да, видно, поймать никак не могут, потому что они в других сериалах опять живехонькими вылезают.
– Свихнулась ты, моя Пелагеюшка, – Кузьминична грузно опустилась на табурет, не сводя глаз с экрана. Она не могла налюбоваться на золотоволосую красавицу, рассказывающую про погоду в далекой Москве, и говорила по своей привычке говорить всегда. – Объясни мне во первых словах, на кой хрен тебе арифметика, во-вторых, что ты будешь делать с новостями? Сама же сказала, что у нас никаких «перспектов» нет. Ты ж всегда со мной споришь, что все хорошо, что жить можно, мол, много ли нам надо!?
По экрану побежали полосы, и Пелагея со словами: «Перегрелся, видать» выключила телевизор, а Кузьминична вздохнула с жалостью и с удвоенной энергией повела разговор:
– Так о чем это я? Да! Ты талдычишь, что все хорошо, а сама ворчишь, когда хлебовозка по полмесяца не приезжает, и жалеешь Егора, что он больше десяти километров до райцентра пешком трюхает в аптеку за лекарством для своей язвы.
Кузьминична умела плавно переходить от одной темы к другой, не оставляя между ними ни малейшего просвета, так что вклиниться туда собеседнику никогда не удавалось, вот и сейчас она забыла о предмете разговора, полностью захваченная нелегкой долей Егора.
– Ругаем бедолагу, что пьет много, что хозяйство свое забросил, а вот шла к тебе и вижу,  тащит Егор за собой козла рогатого с черной бородой, видно, спер где-то. Спрашиваю, на кой ему козел сдался, а он смеется своим беззубым ртом и отвечает: «Буду с тобой и Пелагеей молочную ферму налаживать. Надо же наше российское хозяйство поднимать.  Нынче козье молоко лечебным  называют и в районе спрос на него большой. Приводи, – говорит, – свою Машку и Пелагееву Милку ко мне, Черная борода сообразит, что с ними делать». – И противно так хихикает, дурак старый. И  дальше продолжает: «Через год-два у нас стадо козье будет, экономика в рост пойдет. Заживем, газ в деревню проложим, черные баньки закроем, ванны эмалированные купим, есть они в райцентре, туалеты теплые с унитазами поставим, жить по-человечески начнем. Пить перестану. Вас двоих в жены возьму. Слышал, что Дума вскорости разрешит двух баб содержать».
– Послала я его куда подальше, – махнула рукой Кузьминична и легко возвратилась на первоначальную стезю. – Так зачем тебе арифметика?
Пелагея встрепенулась и откашлялась, она не уступала подруге в умении поговорить и сейчас, наконец, дождалась своей очереди.
– За два дня я такой всякой всячины насмотрелась, таких новостей наслушалась, что голова кругом пошла. Что только не предлагают! Тут тебе мелочевка разная, без которой и жисть не в жисть. Например, «памперсы» или какой-то «Монами» для волос. Крем для глаз, кажется – «Интим». Мази там разные против жира на заднице, по научному – против це-лю-лита. Вместо мыла порошки стиральные, к ним машины-стиралки автоматические, за бесценок, всего-то семь тысяч. А каких только лекарств: и от головы, и от кашля, и для желудка, чтобы не тужиться в нужнике. Мужикам все для дела, чтоб не пасовали перед бабами и в любое время были готовы, сама понимаешь! Чтобы меньше храпели и к стенке не поворачивались. Но не в том главный интерес. Вот слушай, что к арифметике меня потянуло. Объявляют таким бодрым и радостным голосом: «Продаются земельные участки с  готовыми «котежами». Стоимостью от шести миллионов рублей и выше. Площадь участка три сотки». Скажи-ка, что это за «котежи» такие? Знаешь что про них?
– «Котеж» – это не по-нашему, по-иностранному: домик с  городскими удобствами, небольшой, уютный. Анна моя о таком мечтает. Брось ты эти новости, Пелагея. Неужто не поняла, не про нас с тобой они, и не для Егора, который уже лет пять как шепелявит.
– Дорогая моя Мария Кузьминична, – начала сердиться Пелагея. – Новости, говоришь, не про нас, а для кого ж тогда? Так и помрешь, ничего не узнавши. Слышь, стучат. Кого это под вечер принесло? Пойду, погляжу.
Пелагея выглянула за дверь и радостно воскликнула:
– Кузьминична, так это ожидаемая хлебовозка, а вместе с ней и Любаша-почтальонка, видать, пенсию привезла. Вечерять будем с хлебом и с деньгами, а ты говоришь, для чего нужна арифметика. Угостим приезжих чайком с конфетами, они, небось, умаялись за целый день, мотаясь по нашим деревенькам-брошенкам.
Проводив приезжих, которых попотчевали не только чаем с городскими конфетами, но и телевизором, подруги уселись за стол, и Кузьминична довольно вздохнула.
– Пенсию получили, хлеба нахватали на целую неделю, чаю напились и гостей приветили, так теперь выкладывай свою арифметику. Чего насчитала-то? Давай, показывай тетрадку. Ты ж еще обещала вместе телевизор смотреть, говорила про сериалы какие-то.
– Успеем с сериалами, они без конца идут. А мой расклад такой. После всяких там затрат – на хлеб и крупу для каш разных, за лампочку, за дрова на зиму – остается у меня в заначке чуть больше полторы тысячи. Наверно, и у тебя столько же. Можем и больше откладывать. Что б мы делали, кабы не своя картошка, капуста, огурцы, чеснок и укроп, что как сорняк растет, да яички свежие и молоко наших козочек?! В год в тюфяке может набраться… Ну-ка помножь столбиком полторы тысячи на двенадцать месяцев. Сколько? У меня сложением получилось восемнадцать тысяч. Смотрю, и у тебя, у математика нашего, столько же получилось. А теперь раздели-ка шесть миллионов на эти восемнадцать тысяч. Делишь? Ну, так что выходит? – Дав подруге задание, Пелагея
откинулась к стенке с видом человека, выполнившего трудную работу, а Кузьминична
усердно принялась считать. Наконец она подняла голову.
– Получилось триста тридцать три целых и триста тридцать три тысячных.
– А тысячные зачем? Округляем, и получилось триста тридцать три. Усекла, что это за число такое? Это, дорогая моя Кузьминична, столько лет нам каждой прожить надо, чтобы «котеж» купить. Даже если мы с тобой, да с Егором в придачу сложимся, то нам никак сообща еще сто одиннадцать не протянуть. То-то!  Там, – Пелагея мотнула головой в сторону немого телевизора,  – все говорят про экономику, про средний класс, про то, как перелезть за черту бедности, что для этого сделать нужно, какие планы принять. Словом, как говорили в старину: «На Бога надейся, да сам не плошай». Или по-другому: коли жить хорошо хочешь, так работай, создавай на здоровье свою экономику.
– Смотрю я на тебя, Пелагея, да удивляюсь, как быстро эти новости твое сознание переделали. То говорила «много ли нам надо», а сейчас  кремы с «котежом» покоя не дают. Миллионы на тысячи делишь, еще экономику приплела. Что задумала? Объясни.
– Во-первых, я согласна с программой по общему подъему, – твердо произнесла Пелагея и даже помолодела от этой звонкой фразы. Когда-то она, передовая доярка, выступала, было дело, на разных собраниях. И здорово насобачилась говорить всякие красивые, пустые слова, вроде «программа, подъем, вперед, да здравствует, ура!»  – Во-вторых, нам с тобой и Егором ячейку, или как там говорят, – Пелагея показала теперь на радио, – концерн, надо создавать, объединить все накопленные пенсионные и вложить их в землю.
– Что? Закопать!? С тебя, пожалуй, станется. Что-нибудь и не такое придумаешь, если еще с недельку у радио посидишь. Вон Милка твоя покоя не дает, недоеная да некормленая.
А ты в фантазии ударилась.
– Не перебивай! Дай досказать, а то самое главное пропущу. Вот я о чем подумала. Эти «котежи» строят всего на трех сотках, и за такой участок с домишкой маленьким запрашивают аж шесть миллионов! Когда колхоз наш приказал долго жить, всем в собственность отрезали по пять гектаров непаханой земли. Нам троим и одного хватит, а остальные продадим, вырученные деньги опять же в общий котел – поднимать хозяйство  молочное. Козье стадо пасти можно на бесхозных лугах, что у Чистых озер. Что скажешь?
–  Скажу, что крыша у тебя поехала, экономистка моя ненаглядная. У Егора в кармане вошь на аркане. Ты же знаешь, в доме у него шаром покати, лопаты не сыщешь. Пока пенсию не пропьет,  из кабаков в райцентре не вылезает будущий член концерна. Тебе же посоветую новостей по радио не слушать. Остатки от пенсии из тюфяка достань, да сыну их отправь. Я всегда так делаю, Анне моей они больше нужны. На кой рубли эти, если в деревне нас всего двое с половиной. Давай включай телевизор, страшилок посмотрим, может, что и веселое покажут. Если не против, я к зиме переберусь к тебе, свою  Машку   приведу да перенесу пяток несушек и горланистого петуха Петьку. Вдвоем сподручней да теплей будет. Он, – Кузьминична с уважением взглянула на телевизор, – поможет  зиму скоротать. Дрова и электричество сэкономим. Это и будет наш вклад в экономику.
Глубокой осенью, когда днем солнце уже ленилось вылезать из-за туч, а по ночам начинали кружиться первые снежинки, и по радио в областных новостях сообщали о приближающейся снежной и морозной зиме, пропал Егор.  Кузьминична перешла жить к Пелагее, с трудом перетащив к ней упирающегося старого козла Черную бороду, который, видимо, от переутомления, засыпал, стоя в хлеву, а разбуженный Петькой принимался  с недосыпу гонять Машку и Милку. Но те, не сговариваясь, упирались головами в угол и, одновременно взбрыкивая, били копытцами надоевшего, приставучего и ворчливого козла. Приехавшая почтальонша сообщила, что Егора Брякова, соседа, нашли мертвым в подворотне у пивной, похоронили на кладбище для бездомных.
Пелагея и Кузьминична, подав заявления в районную почту, договорились, чтобы  причитающиеся им пенсии отправляли Василию и Анне, соответственно. Прогноз погоды оправдался. Зима пришла с трескучими морозами, лютыми ветрами и глубокими снегами, и хату Пелагеи занесло почти под самую крышу. Подружки, сидя перед телевизором, у которого экран из-за сильного ветра,  раскачивающего рожки на трубе, порой покрывался шипящими снежными мушками,  вспоминали минувшую молодость, сожалея, что так рано остались вдовыми. Выходя по нужде во двор или покормить свое блеющее «стадо» и подсыпать пшеницы хохлаткам и Петьке-будильнику, а заодно набрать снега в дом, поеживались от холода, невольно возвращаясь к болтовне Егора о ваннах и более важных теплых удобствах. Ближе к весне налипший на проводах снег лишил их электричества и возможности смотреть полюбившийся им обеим сериал «Добрая няня». По ночам  в пустой деревне бродила воющая от голода стая волков, услышав которых защитник Полкан прятался под кровать и тихо поскуливал, а Пелагея вытаскивала мужнину, без патронов, берданку, с которой подругам становилось спокойнее.
С весной и первым пришедшим теплом пришли и новости. В погожий день перед домом остановился гудящий клаксонами, заляпанный грязью УАЗик, из которого, задрав брючины, вылезли три весьма представительных, не деревенских мужика. Они, чертыхаясь и проклиная грязь, в которой вязли их туфли, направились к крыльцу и, не обтерев подошвы, без стука вошли в комнату. Один из них, лысый, в очках на красном шишковатом носу, поздоровался за всех троих и, торопливо вытащив из портфеля несколько листков бумаги, начал, как пономарь, зачитывать решение Областного земельного Управления. Подруги слушали и, хотя долгими зимними вечерами, благодаря радио и телевизору, несколько натренировались в чиновничьей словесной казуистике, все равно плохо соображали, о чем речь. А речь шла об их дальнейшей жизни, которой уже с легкостью распорядились где-то там, наверху. Постановление звучало так:
«Первое: Вся земля и луговые угодья бывшего колхоза «Вперед к коммунизму» (2013,7га), а также деревня «Высокая» со всеми жилыми и нежилыми постройками переходит во владение Российского Объединения «Ростоптнефтепромгаз Юнайтед». Второе: К перечисленному выше также присоединяются частные земельные наделы Ивановой П. Н. и Сидоровой М.К, площадью пять гектаров каждый. Третье: Объединение полностью выплачивает указанным лицам стоимость  земельных наделов и переводит всю причитающуюся им сумму на расчетный счет Дома для престарелых в райцентре Угрюмово. Четвертое: Оказать помощь гражданкам Ивановой П.Н. и Сидоровой М.К. в переезде в указанное заведение».
Очкастый поклонился подругам, хлопающим от недоумения глазами, и сладко пропел: 
– Такие дела, девочки. Повезло вам, переезжаете в город, в тепле жить будете! Даже завидно. Собирайте пожитки. За вами через неделю приедет автобус.
– Вот кто хорошо арифметику знает,  – заметила посуровевшая Кузьминична после отъезда чинуш. На следующий день Пелагея и Кузьминична не спеша обошли всю заброшенную деревню, поднялись на вершину холма к разрушенной часовенке Христа Спасителя, постояли у  закопченных и замазанных известью стен с ликами Святых и спустились к деревенскому погосту – проститься с могилами родных и близких.
Вернувшись, они распахнули двери хлева и курятника: пусть напоследок  малыши побегают по двору. Через два дня они недосчитались трех из пяти оставшихся с зимы хохлаток и петуха Петьку: рыжая хозяйка наведалась. Куда-то подевались Милка и Машка, а с ними и козел Черная борода, так и не справившийся  с возложенными на него обязательствами по обеспечению роста поголовья козьего стада. 
Подружки быстро управились со сборами и «сидели на чемоданах», молчаливые и печальные, с красными от слез глазами, не ведая, что ждет их в райцентре. Старенький автобус прибыл к вечеру, раньше обещанного срока. Пелагея торопливо запихнула в плетеную корзину недовольного Полкана, прикрыла его накидкой, приказала молчать и, с трудом затащив корзину в машину, приткнула ее рядом со своим сиденьем. Водитель помог погрузить два больших самодельных фанерных ящика-чемодана, а Кузьминична, охая, внесла кошелку с припасенным провиантом, в ней уместились две отваренные, ощипанные хохлатки, оставшаяся буханка хлеба и кастрюля с квашеной капустой и солениями. Водитель, молодой парень, присвистнув, пообещал «бабулькам»  быстро довезти их в целости и сохранности, прихвастнув, что ему приходилось и по более раздолбанным  дорогам гонять в армии. У проселочной дороги, ведущей к деревне «Низкое», Кузьминична толкнула локтем Пелагею и показала на обочину. Там козел Черная борода снисходительно наблюдал за беленькими Милкой и Машкой, покорно пощипывающими первую зеленую травку, и кивал головой, словно прощаясь. Затем он боднул своих попутчиц, и вся живописная тройка направилась в «Низкое», откуда, наверно, и был родом сам чернобородый.
Двухэтажный, послевоенной постройки, Дом для престарелых, заново отштукатуренный и окрашенный в ядовито-синий цвет, встретил их не очень приветливо. Комендантша, женщина лет пятидесяти, с рыжими  кудельками, долго искала предписание о поселении. Найдя, нацепила очки в тяжелой роговой оправе, долго, шевеля губами, читала его. Затем уставилась на скромно сидящих  Пелагею и Кузьминичну, так же долго молчала, разглядывая поникших подруг, а потом строго  изрекла:
– Вселяйтесь, комнатка ваша на втором этаже, для вас двоих. Съестное хранить негде, никаких кошелок за форточкой не вывешивать. Прошу соблюдать распорядок дня.  Живность всякую держать запрещено. Собаку, что запихнули в корзину, отдайте нашему охраннику Захару, отставному вояке, есть у него пустая собачья конура. Так что не печальтесь, привыкайте к новой для вас жизни, – все же смягчилась она под конец.
Через месяц Пелагея и Кузьминична уже свыклись с новым жильем, познакомились с еще тринадцатью такими же пожилыми соседями и вместе с ними, сидя в коридоре на приносимых с собой табуретках, смотрели телевизионные передачи, делились впечатлениями и, как могли,  судачили о новостях. Пелагея получила обеспокоенное письмо от сына, который спрашивал о здоровье и благодарил за материальную поддержку, сообщал, что у него все в порядке и просил, чтобы  вложенный в письмо листок, заклеенный по краям, она прочла бы вместе с Кузьминичной. Так они и сделали. На листке печатными буквами, как в телеграмме, сообщалось: «Поздравляем дорогих мам и бабушек! Можете поздравить и нас, Василия и Аннушку. Мы на радость вам расписались, живем вместе уже больше года. 23 февраля Аннушка родила четверых: двух девчонок, Олю и Катю, и двух мальчишек, Димку и Сашку. Областной Горсовет выделил нам трехкомнатную квартиру в строящемся доме. Осенью  вселимся. Будем ждать вас, добрых помощниц. Ваши Анна и Василий». Теперь подружки не убивали время в коридоре, а сидели допоздна в своей комнатке, считая дни; прикидывали, сколько надо купить на рынке распашонок, подгузников и простынок, радовались, что сбылась их давнишняя мечта. Полкан подружился с Захаром, и они вдвоем оберегали покой престарелых обитателей «синего» дома. Отшумела листвой багряная красавица осень, деревья в соседнем садике блестели мокрыми, потемневшими стволами, порывы ветра ворошили опавшую листву, по утрам лужицы уже покрывались тонким ледком, а строящийся дом в областном центре все еще достраивался. Видать, все тот же кризис, о котором говорил Вася, тому помеха, думала Пелагея. Резко похолодало, первый снег забелил землю. К Новому году вызовут, утешали друг друга подружки, заклеивая оконные щели полосками газет.
За несколько дней до новогоднего праздника, ночью, на чердаке Дома для престарелых заискрила старая электропроводка, вспыхнули оставшиеся неубранными пакля и сухие обрешетины, и в доли минуты пожар охватил всю крышу.
Захар, как был, в одной рубашке, выскочил из своей сторожки, пытался разбудить и поднять стариков, но порыв ветра перебросил огонь на лестницу. Задохнувшись, он выбежал на улицу и, прихрамывая, бросился к близкой церквушке, обдирая в кровь руки, полез по крутой железной лесенке на колокольню и начал звонить в колокола, собирая людей и зовя пожарных. Пожарные приехали, когда крыша уже обвалилась, а огонь вымахивал из окон первого этажа. Захар стоял у дома, освещаемый языками пламени, и громко, навзрыд, плакал, его била дрожь, кто-то накрыл его обгоревшим одеялом. Рядом с ним сидел и выл, подняв морду, Полкан. 
Вот такая получилась арифметика.