Порожденье крокодилов

               

Дед Валериан тоскливо замотал головой и выдавил из себя: - Не могу! Не могу сиднем сидеть! Пойдем, Гейка, на свежий воздух…
Я молчал. Что творилось в душе деда Валериана понимал отлично.

 Знакомо мне было это чувство. Страх, боль и обреченное бессилие. Бессилие оттого, что ничем не можешь помочь близкому и дорогому тебе человеку, которому судьба вынесла смертный приговор. И хотя гонишь от себя тяжелые мысли, надеешься на чудо, только все равно, в глубине души понимаешь, что это тщетно. Можно закричать, разорвать рубашку на груди, колотиться головой о стенку, только ничто не изменит неумолимого хода событий.

Умирала Лукьяновна, жена деда Валериана. Рак. В последней стадии. Врачи дали прогноз, что протянет она недели две-три от силы. Вчера мы привезли ее из районной больницы. Теперь она лежала в соседней комнате и ждала своего часа. Ее мучили жестокие боли. Приходила старушка, бывшая фельдшерица, колола Лукьяновне какой-то препарат, после чего боли на время стихали и Лукьяновна засыпала. Вот и сейчас она забылась, а мы с Валерианом сидели на кухне и молчали. О чем было говорить?

-Пойдем на улицу! Что-то сердце у меня жмет. Посидим немного. – снова сказал Валериан.
Я достал из кармана облатку валидола, выколупнул таблетку и протянул Валериану.
-Под язык положи и рассасывай!
 
Мы оделись и вышли на улицу. Присели на лавочке возле ворот и закурили. Был тот период осени, когда она начинает переходить в зиму. Еще не так холодно, но уже выпал небольшой снежок, который не таял, так и оставался на земле, словно мука просыпанная кое – где.

 Неприятное это зрелище – пожухлая бурая трава и сквозь нее белые крапинки, будто густая перхоть в волосах.

 Не люблю осень. Впрочем зиму я с некоторых пор тоже не люблю. То ли я стар стал, то ли зимы изменились навовсе, только снег и холод не доставляют мне такого удовольствия, как в юности.
 И лето я тоже не люблю – жарко…
И весну не люблю, за то что раскисает все вокруг.
 А люблю я ленинградскую осеннюю погоду.
 Не Санкт-Петербургскую – в этом городе не был ни разу.
А вот в Ленинграде…Учился и жил там некоторое время. И осталось умильное чувство того осеннего периода, который не встречал больше нигде, когда не дождик, нет! Когда воздух насыщен влагой, изредка роняет капельки дождя, и вечерние огни отражаются в каналах, когда мрачная громада Михайловского замка таинственно темнеет слева, а Летний сад справа и фары автомашин отражаются на асфальте… И воздух, который хочется черпать и пить горстями…

Занятый выяснением отношений со временами года и своими воспоминаниями, я только сейчас почувствовал, что Валериан что-то говорит.
…как же так, а? Куда же все подевалось? Честь, совесть, стыд? Или их и не было никогда у людей, только я, по дурости, не замечал этого, а? – горестно вопрошал Валериан.

Я понимал о чем он, поскольку слышал эти слова уже не в первый раз. Валериан начинал этот разговор снова и снова, будто силился получить от меня ответ. А я, глядя в его старческие, со слезой, поблекшие глаза, не знал, что ему ответить, как успокоить, потому что и сам не понимал, что же происходит в этом мире, что в одночасье стало с людьми?!

Когда Лукьяновне стало совсем худо и скрыть от Валериана боль она не смогла, тот кинулся на почту – звонить в райцентр, в «Скорую помощь». Ему ответили, что «Скорая» не выезжает по деревням - не пройдет машина по раскислым дорогам, а больную надо самим родственникам доставить в райцентр, в больницу. « На чем доставить?» - закричал в трубку Валериан. «Понятия не имеем, хоть на себе – это ваши проблемы!» - ответил равнодушный голос.

Никакого транспорта в деревне не было. Старик усадил Лукьяновну в тележку на четырех  колесах, в которой возил торф на огород, и волок тележку шесть километров до автотрассы. Это по осенней-то размокшей дороге!!! Да еще и дождик пошел, как назло.

На трассе Валериан пытался поймать попутную машину, только все проезжали мимо. Наконец, остановился какой - то служебный автобус «Пазик». И был он совершенно пустой, но «водила» заломил такую цену, что Валериан только рот раскрыл.  Делать было нечего – сторговались, поехали!

 В больнице принимать Лукьяновну не хотели, потому что, впопыхах, Валериан забыл дома медицинский полис Лукьяновны. Он бегал по больнице, хватал за рукава медсестер и врачей, но видел только стеклянные глаза.
В кабинете главврача старику стало худо и он упал, схватившись за сердце. Все-таки Лукьяновну положили в палату, а Валериану сделали укол и выпроводили.

 Переночевал он на вокзале, объяснил дежурному милиционеру свое положение. Утром пришел в палату к Лукьяновне, открыл дверь и чуть не задохнулся от запаха человеческих испражнений. За больными никто не убирал и совсем немощные ходили прямо под себя, лежали так до прихода родственников.
 «Забери меня, Валерианушка!» - в голос плакала Лукьяновна.
 
А дальше было еще страшнее. Лукьяновну оперировали. Видимо, разрезали, посмотрели, зашили снова и сказали Валериану, что надежды никакой. Разве только везти в Германию, где берутся такие операции делать, но стоит это восемьдесят тысяч. Валериан только потом понял, что не российских, которых у него все равно не было, а евро.

После операции Лукьяновна вдруг пожелтела вся, как лимонная корка, стонала только и бессильно шептала, чтоб домой увезли ее. Теперь она лежала дома, а мы с Валерианом мрачно курили на скамейке у ворот.

-Знаешь, Гейка! Я не могу ей в глаза смотреть! Она  все понимает, хотя я ее успокаиваю. Мол, выздоровеешь, обязательно! И она соглашается! Так и врем друг другу! Не могу больше, господи! Не могу-у-у! – старик заплакал.

Я обнял старика за плечи, прижал к себе его сухонькое тело и с тоской подумал, а ведь так и подомрет, не дай Бог, мой друг Валериан от тоски и обиды на жизнь.

И в этот момент мы услышали странный звук, даже оглянулись по сторонам, пытаясь понять его происхождение. Звук повторился…Снова…Снова…
-Что это, господи помилуй? Журавли???
И точно. Слева, довольно высоко в небе приближалась к нам стая журавлей.

-Припозднились что-то они! – сказал Валериан.
 Отчетливее становились голоса. Они – то всегда трогательны своим печальным звучанием, а сейчас, для нас, вообще казались криками беды. Не курлыканье это было, а тревожные вскрики.

И природой заведенный порядок, которым всегда летят журавли, был нарушен, казался странным. Не было привычного взгляду треугольника. Внутри стаи журавли перелетали с места на место, зачем - то кружили.

И только когда они приблизились, стало ясно, что происходит. Один журавль словно вываливался из строя, нарушая его порядок. Он заваливался на бок, бессильно уходил вниз. Крылья его махали судорожно, беспомощно.

Другие журавли, продолжая движение вперед, кружили вокруг него. Они перестраивались на лету, ныряли под ослабевшего журавля, сменяли уставших, а те взлетали вверх, пристраивались в конце стаи. Только передний вожак и еще несколько птиц, следовавших сразу за ним по-прежнему неторопливо, оставаясь на своих местах, летели вперед, указывая путь всей стае.

Возможно поддерживал ослабевшую птицу поток воздуха снизу, возможно ее подталкивало вверх касание крыльев, но птица приподнималась вверх, поближе к остальным. И в тревожном хоре можно было уловить и обреченный крик отстававшего, и крики остальных, подбадривающие, напоминающие о надежде, о помощи…

-Что ж так припозднились, а? Может, ждали? Неужто ждали? Может, болел, а они…ждали?

Тревожные голоса становились тише – косяк удалялся, унося в этом тяжелом странствии своего ослабевшего, больного или раненого собрата…Птицы все так же перестраивались на лету, кружились внутри стаи. Вот их совсем не стало видно в серой пелене осеннего неба.

-Ты подумай! Птицы…птицы…а??? А мы, люди? Разве люди мы? Крокодилов порожденье!

Сердце вдруг защемило, будто я почувствовал свою вину. Перед кем? За что? Не знаю.

Доберутся ли до места эти удивительные птицы, не бросят по дороге своего товарища?
-Долетите, долетите, прошу вас! До жарких стран долетите! – мысленно молил я. - И вернитесь! Вернитесь обратно!
Рядом тяжело вздохнул Валериан. Наверное, он думал о том же.