Гравюра Дюрера к гл. 10
«АПОКАЛИПСИС» В ПОЭЗИИ В. НАБОКОВА
И сказал Сидящий на престоле: се, творю всё новое.
Откровение Иоанна Богослова 21:5
«Семь звёздочек в суровой мгле / над рыбаками чётко встали / и указали путь к земле…» («Большая медведица»), – писал юный Владимир Набоков перед тем, как навсегда покинуть Россию. В символике его строк – ковш или чаша гнева, переполненная на пороге «последних времен», когда, по мнению философа В.Розанова, «Русь слиняла в два дня. Самое большее – в три… Остался подлый народ» («Апокалипсис нашего времени», 1817–1918), – напоминая о Семи светильниках «Откровения Иоанна Богослова», или семи изначальных Церквях, которым ревностный Дух – «Кого Я люблю, тех обличаю и наказываю» («3:19) – уготовил возмездие: «Скоро приду к тебе, и сдвину светильник твой с места его, если не покаешься» (2:5) .
Набоков, писавший до отъезда в Америку под псевдонимом Сирин, в послесмертном сборнике «Стихи» (1979), подводит итог своему поэтическому творчеству, отмечая «византийскую образность» европейского периода, оговариваясь, правда, что интерес к «массово» религии был для него лишь стилизацией, приёмом. Как мастер интертексуальности, он вступает в напряжённый, но завуалированный диалог со многими писателями и поэтами, скрывая следы своего творчества, например, открещиваясь от Достоевского (персонаж которого, капитан Лебядкин, был своеобразным поэтом, как и многие поэтические гетеронимы самого Набокова). Наверное, главной Книгой, вплетенной золотыми нитями в набоковскую художественную ткань, принятой «из руки Ангела» (10:10), является Библия. «Трезвитесь, бодрствуйте, потому что противник ваш диавол ходит, как рыкающий лев, ища, кого поглотить» (1-е Петра 5:8), – словно исполнял он её завет.
Что дает сопоставление символов и образов набоковской поэзии с одной из самых таинственных книг Священного Писания? И то и другое – свидетельство живого Слова как Откровения свыше, питающего язык. У них одни источник – «Река воды жизни, светлая, как кристалл» (22:1). Творчество Набокова–поэта пронизано светлым мотивом вечного возвращения на Родину детства. «Апокалипсис» – книга света, даруемого пересотворяемым по Его образу и подобию в Духе. Серебряный век, поздним свидетелем и участником которого был Набоков, весь пронизан апокалипсическими мотивами, духом возмездия и второго пришествия, предчувствием новых зорь, в которых видели то плащаницу нового революционного мессии, то кровавые пожары гражданской войны. Был свой Апокалипсис у семьи Набоковых, - через изгнание, когда он, по выражению автора, «страны менял, как фальшивые деньги, / торопясь и боясь оглянуться назад» («Слава»), смерть отца, утрату родного языка, – даровавший Набокову писательское бессмертие.
Владимир Набоков творил новые миры, ибо прежняя земля и небо России миновали, он воскрешал их и преображал в своих воспоминаниях речью двуязыкой и обоюдоострой – не прощая и себя. Так, Император Петр творил новый город, – где бессмысленный и беспощадный бунт «Завороженных мертвецов», болотных бесов, хлынувших наружу, почти смёл прежний… «Я слышу новый звук…», - внимает Набокову неведомому осенью 1918-го, и это уже не «музыка революции» (А.Блок), но просветлённые звуки вестников иного Петербурга.
Но Апокалипсис не только Книга разрушения, но и Жизнестроительства, свидетельствует Василий Розанов: «Евангелие – рисует. Апокалипсис – ворочает массами, глыбами, творит… Сотворяет радость жизни, на земле, – именно на земле, – превосходящую какую бы то ни было радость, изжитую в истории и испытанную человечеством» (Там же). Сам Розанов умер от голода. Могилу его сравняли советские бульдозеры. Он один из восставших из мертвых и победивший «смерть вторую» (20:14), житель Нового Иерусалима, лучи которого уже мерцают нам… «Апокалипсис» заклинали поэты Серебряного века, к которому церковь была не готова – ибо гнев против «семи светильников» – «семи церквей» стронул и её лампаду. «Что нынче невесёлый, Товарищ поп?» – вопрошал Александр Блок в поэме о 12 иудах. Откликаясь на апокалиптические зори, юный Набоков пишет о закатном мареве над Европой и Россией пред грядущими катастрофами:
…И с поездом вместе по кручам цветным
столбы пролетают в восторге заката,
и чёрные струны взмывают крылато,
и ангелом реет сиреневый дым.
В поэзии Набокова – два Петербурга, один уподоблен Вавилону после разрушения, где правила «жена, сидящая на звере багряном, преисполненном именами богохульными» (17:3), «Лилит» у Набокова, и витийствовал, захлёбываясь, «бритый шут»: «И пришел один из семи Ангелов, имеющих семь чаш, и, говоря со мною, сказал мне: подойди, я покажу тебе суд над великою блудницею, сидящую на водах многих; с нею блудодействовали цари земные, и вином её блудодеяния упивались живущие на земле» (17:1–2). Им уготовили возмездие «Слова – мучительные трубы»:
Повсюду выросла и сгнила
трава. Средь улицы пустой
зияет яма, как могила;
в могиле этой — Петербург...
Зверь и приносящие его печать будут изгнаны: «Автомобиль проехавший навеки последнего увёз ростовщика» («Дар») – заклинает изгнанник, двойник Сирина, поэт Фёдор Годунов-Чердынцев. Набоков молится о воскрешении русского Логоса, называя себя рыцарем Речи:
О воскреси душистую, родную,
косноязычный сон её гнетёт, –
моля о «мече уст» (2:16), в Пегасе прозревая образ Всадника, карающего Зверя и лжепророков, советских правителей и писателей, сеющих ложь и зло: «И увидел я отверстое небо, и вот конь белый, и сидящий на нем называется Верный и Истинный, Который праведно судит и воинствует… Он имел имя написанное, которого никто не знал, кроме Его Самого. Он был облечен в одежду, обагренную кровью. Имя Ему: "Слово Божие". И воинства небесные следовали за Ним на конях белых, облеченные в виссон белый и чистый» (19:11–14).
Второй Петербург, бессмертный, где «Ничего уже не будет проклятого» (22:3), ибо время здесь – «Круглая крепость» («Другие берега»), где памятью культуры воскрешён замысел Петра о «столице стройной и беспечной» («Трагедия господина Морна»). Земной Петербург обречен перед корыстью и своеволием последних времен – он тает на глазах, пересотворённый в бездонности над нами посреди «Моря стеклянного, подобного кристаллу» (4:6) в лазурный град из сапфира, ясписа, смагарда и жемчуга, где протекают обновлённые Нева и Оредежь:
Мне чудится в Рождественское утро
мой легкий, мой воздушный Петербург...
А там, вдали, над сетью серебристой,
над кружевами дивными деревьев —
там величаво плавает в лазури
морозом очарованный Исакий:
воздушный луч на куполе туманном,
подернутые инеем колонны...
Мой девственный, мой призрачный!..
…во сне я слышу звуки
далекие, я слышу, как в раю
о Петербурге Пушкин ясноглазый
беседует с другим поэтом, поздно
пришедшим в мир и скорбно отошедшим,
любившим город свой непостижимый
рыдающей и реющей любовью.
И слышу я, как Пушкин вспоминает
все мелочи крылатые, оттенки
и отзвуки: «Я помню, — говорит, —
летучий снег, и Летний Сад, и лепет
Олениной... Я помню, как, женатый,
я возвращался с медленных балов
в карете дребезжащей по Мильонной,
и радуги по стеклам проходили,
но, веришь ли, всего живее помню
тот легкий мост, где встретил я Данзаса
в январский день, пред самою дуэлью...»
Он исполнится светом «Апокалипсиса» русской поэзии: «Когда я в комнате моей, Пишу, читаю без лампады, И ясны спящие громады Пустынных улиц, и светла Адмиралтейская игла» «Медный всадник»). Там встретятся поэты в райских кущах, беседуя с читателями и запечатлевая молниеносными разрядами в тучах новые строки… «Ибо слава Божия осветила его… И не войдет в него ничто нечистое и никто преданный мерзости и лжи, а только те, которые написаны у Агнца в книге жизни» (21:23,27).
Лучший критик русской эмиграции Георгий Адамович писал о поэзии Владимира Набокова в книге «Одиночество и свобода» (1955): «Не методы и не школы одушевляют поэзию, а внутренняя энергия, ищущая выхода: её не расслышит у Набокова только глухой», – отмечая своеобразие поэзии Набокова в эмигрантской литературе, тяготеющую к классичности и яркой детализации образов. Его стихи несут свежесть и просветленность, словно сочинялись на «островах блаженства» и изгнания – фиолетовых облаках, где Иоанн Богослов пребывал на острове Патмос во время Откровения.
Поэзия Набокова вневременна, приотворённая в Духе глаголам таинства преображения: «Имеющий ухо да услышит…» (3:22). Проникая, ещё незримо, в «Рай — это место, где бессонный сосед читает бесконечную книгу при свете вечной свечи!» («Другие берега).