Апрель просачивался медленно и неуверенно, как опоздавший ученик , с опаской приоткрывая двери тепла и света. Смешение унылой зимней одежды, бредущей по грязным улицам, среди таких же чумазых машин , только из отъявленного оптимиста могло извлечь лёгкое подобие улыбки. Лица людей, обесцвеченные зимними холодами, не столько погодными, сколько внутренними, отражали обедневшую палитру чувств и эмоций. Редкое Солнце не очень то торопилось приводить в порядок изрядно промёрзшие за время снега души. И только дети, собаки да воробьи, выпадали и кластера беспросветности , какой-то живой непосредственностью, когда мир не раздроблен на восприятие и оценку. Настроение весны напоминало медведя-шатуна, разбуженного раньше срока.
За окном слышалась кошачья серенада, то прерывистая, то настойчивая как назойливым напоминание о пришедшей весне, не связанной календарно с серой и промозглой сыростью. Болезненность диссонанса, внешнего и внутреннего, когда праздники объявляются как приговоры, почти всегда был красным флажком и спусковой кнопкой отчаянного желания потеряться в углу от мира людей.
То меряя комнату шагами, то оцепенело замирая у оконного отражения , казалось для того, чтобы расплавить стекло равнодушием и впустить свежий ветер или унестись вслед за ним , он глубже уходил в никуда, возвращаться из которого последние несколько лет становилось всё больнее. И он готов был упасть куда угодно – в бездну, на дорогу в грязный асфальт…только бы остановить этот сель рефлексии и пустоты. Казалось, что даже кожа – последний форпост и главное полотно познания своего мира, тоже предаёт и оставляет наедине с серым криком отчаяния. Акелла промахнулся. Волчность нежности - дорога света в мире , где место под Солнцем нужно отвоевывать.
На этот раз кризис тянулся не просто медленно, он вдавливал всю суть и плоть , начиная от сжатого раздражения собой до бесчувственной апатии, когда стены выглядят не фоном, а главным действующим лицом.
Шум вырванного листа , испещрённого мелким бисером почерка, рассыпался по тишине комнаты и пространство неуверенно шевельнулось. Свет настольной лампы то ли от скуки, то ли от перепада напряжения тревожно заморгал. Кошачий хор, сменил тональность требовательности на усталое недовольство, в паузах было слышно, как хлопает входная дверь подъезда. Она отзывалась внутри каким то надорванным и безнадёжным эхом навсегда захлопнувшейся двери.
Он опустился за стол и медленно сложил из исписанного листа бумажный кораблик. Пробуя читать фрагменты строчек , оставшихся на бортах, он щурился, прилагая усилия , чтобы почувствовать и попытаться понять, как совместить горечь и последствия этих строк и детскую невесомость кораблика. Он повертел его в руках, подержал на ладони, и, закрыв глаза на какое-то время попробовал вспомнить детское ощущение первого в жизни кораблика, который сложила мама. Прорыв к памяти, как будто заштрихованный унылым светом, смог приоткрыть только маленькое оконце, где он почему-то увидел не родное лицо, а свой деревянный меч с рукояткой, украшенной фольгой шоколадки . Лезвие было покрыто серебрянкой и издалека казалось, что это настоящий металл. Он провалился на миг, и расслабленная рука упала . Очнувшись от резкого движения он увидел упавший кораблик. Он поднял его, подумав про себя, что так и остался с мечом в руках на всю жизнь.
Неприятие насилия в любом его проявлении с самого детства отражалось единственно возможным способом. Он защищал, хотя никогда не чувствовал себя ни воином, ни благородным Робин Гудом. Может быть Сервантес напомнил душе ощущение нежности и недостижимости, которое именно этим и привязывает крепче красоты и долга. Всегда найдётся кто-то, кто слабее тебя, и тот, кто сильнее его. Встречаясь в жизни, чужие люди порой становились близкими, как только он каким-то только ему ведомым чувством понимал их боль. Кому-то и своя не приносила столько переживаний, сколько ему доставляла чужая. Сострадание – это первая помощь душе, порыв, безумный и не всегда необходимый. Бросать добро в воду – не скромность щедрости. Необходимость защиты, добра, которое не остаётся безнаказанным. Когда с этим сталкиваешься, понимаешь об адском пути благих намерений не меньше философа. А старуха Шапокляк со своей немудрёной песенкой «Кто людям помогает…» становится почти провидцем и мудрецом.
Не жалко потраченного времени, сил, души. Просто больно… беспричинно и долго от ощущения себя чужим почти везде. Неприкаянность – удел не отшельников, не отвергнутых, скорее непонятых или отторгнутых из-за неумения жить локтями. То, пытаясь их укусить, то расчищая дорогу.
Он разобрал кораблик, разгладил линии сгиба ладонью, буквы немного протёрлись, но ещё читались. С книжной полки разноцветными корешками смотрели на него друзья и мудрецы, но ни один из них сейчас не просился в руки. Он провел пальцем по клавиатуре ряда, закрыл глаза и наугад достал книгу, так же открыл страницу, выбрал абзац, опустив палец на небо листа, и прочитал:
«Самая большая привилегия заключается в том, что Техник становится невидимым, никто не видит, куда он идёт или что делает…»
Припоминая конец романа Азимова, он впустил робкую и тихую улыбку как быстро мелькнувшую тень и на миг почувствовал её изнутри. Вернув книгу на полку, подошёл к столу и вновь начал складывать листок. На этот раз получился самолётик. Крылья его были подмяты предыдущими изгибами, но всё-таки, он смог долететь до кровати, над которой висел военный портрет Экзюпери.
Темнело очень рано, и около десяти часов небо уже было похожим на огромную чёрную бабочку. Крупка звёзд блёкло пробивалась сквозь смог вечернего города, но легкий ветерок пробовал разогнать скопившийся за день транспортный и человеческий перегар. Он сидел чуть поодаль чердачного домика – входа на крышу - и смотрел вниз, на проносящиеся машины, уже ни о чём не думая. Он чувствовал себя продолжением крыши, таким же естественным и органичным как крестовины самодельных антенн или потрескавшийся старый шифер. Воздух города казался уставшим от времени и людей, их бега и бессмысленности суеты. Пешеходы такие же равнодушные как машины, чертили пространство и поглощали минуты как Молох, и за это время растворялось в них невозможностью изменить не только прошлое, но даже настоящее.Сверху из-за летящих огней город был похож на каменную пустыню, в которую приехал цирк.
Вдруг он услышал неясный шорох из соседнего окошка, приглушенный смех и спотыкающиеся звуки падения . Через некоторое время смех повторился и он, сколько мог разглядеть в темноте, увидел парочку подростков. Обнаруживать себя было глупо и обидно. Хотелось последнего одиночества. По тону разговора было слышно, что мальчишка пытается в чём-то убедить спутницу, а по её вялому возражению можно было догадаться , для чего они здесь.
Даже в самом случайном событии есть свидетельство неопознанной закономерности, понимание которой приходит уже далеко потом. И рождается новая цепочка осознания прошлого из событий, которые тогда казались нагромождением препятствий. И нужно было сделать всего один шаг, чтобы расчистить дорогу. Но время съедает наше прошлое, как мы своё будущее , когда забываем самые простые, но такие редкие исполнением истины. Мы приходим сюда меняться. Не менять, а меняться.
Небо почти никогда не пройдёт мимо искреннего и настойчивого желания , если оно не замешано на чванстве выгоды, а робко стоит на глупой в обычном мире мягкотелости и верности близкому – делу, человеку, помыслу…И если зерно Настоящего, побитого годами, людьми, равнодушием и ошибками идёт из глубины, где растворено личное, и еще живы простые истины, росток обязательно пробьётся, если это успеешь понять до того, как осуществишь свой последний полёт.
Подростки притихли, и только по движениям можно было понять , что они учатся целоваться. Они делали это так настойчиво и чисто, временами, то замирая, то как-то по птичьи перебраниваясь, что постепенно в весеннем воздухе разлилось то ощущение, которое потом назовётся – истомой жизни.
Желание жить робко постучалось и сначала пробежало робким ветерком по его коже, как будто снимая пелену равнодушия и оцепенелости, затем начало просачиваться глубже и сильнее. Где-то внутри загорелся маленький огонёк , еще холодного света. Пробился запах мокрого асфальта, пыльной крыши, старой краски и кожи. Проблеск памяти выхватил и принёс тихое и нежное ощущение тепла из детства, когда нет необходимости понимать, что ты нужен любым: грязным и побитым, счастливым и больным. Время, когда просто живешь в этом ощущении и купаешься как рыба в воде, любимый и единственный.
Это же было…Нежные добрые руки, морщинки в самом сокровенном островке лица – в наружных уголках глаз. Он еще помнил. как там собирались капли ,и скатываясь по щеке, оставляли на коже влажные дорожки . И этот первый кораблик, который они запускали вместе и грязный ручей, и крики птиц.
Самолётик одиноко лежал возле настольной лампы, и кажется, не скучал. Это была первая ночь, в которую его создатель упал с приятной усталостью, а не провалился как скошенная трава. Ближе к утру ему приснился голос. Он не видел ни лица, ничего, и только голос – глубокий грудной и очень знакомый откуда-то издалека, из времени, о котором он даже не знал.
«Я буду каждый раз подниматься с тобой на эту крышу, где бы она не была, в подвале или в больнице, на дороге или в бессилии, будь она словом или обидой, разочарованием или пустотой. Если нужно, это будет происходить каждый день, несколько раз в день..и если не нужно..Я буду разговаривать, когда будет одиноко и молчать, когда захочешь тишины, плакать и улыбаться по ту сторону Тебя. Захочешь , мы будем пускать кораблики с крыши и самолётики на воду…
и однажды, крыша исчезнет. И ты будешь с небом наедине и на ты…За это ты останешься и не уйдешь. Ты научишь целоваться облака до первой слезы дождя …» ,- этот сон повторялся и приходил как поезд именно тогда, когда зов крыши был нестерпим, и уже через несколько дней просыпалась знакомая истома жить.
Однажды истома осталась навсегда…
Маленький одноэтажный домик окнами выходил на морской берег. Он часами сидел на берегу, бросал маленькие ракушки в воду, пересыпал руками песок и рисовал только ему понятные руны..понимая и принимая тёмную сферу своего прошлого, как обещание света. Летящий самолётик так похож на его косые лучи. Однажды ему приснилась чаша полная жемчуга, там были оттенки золотого и розового, белоснежного и иссиня-черного цветов. Облака, плывущие над ним напоминали маленьких барашков. Он посмотрел на них и улыбнулся. Через несколько минут ворвался сильный ветер и упала первая капля дождя. Он называл себя синоптиком.
Вспоминая одно из первых своих стихотворений о превращениях песка в ракушке, он смотрел и видел жемчужный берег . И где-то на окраине памяти лёгкой волной отозвался знакомый голос : « У тебя всё будет хорошо, и это «хорошо» устроит всех». Через пять минут он проснётся , чтобы выпить утреннюю чашку кофе, без горечи которой его утро так и не научилось просыпаться . Творческий беспорядок на столе тихо шептал посвященным – ручкам и бумаге, что сказки здесь не только пишутся но и оживают.
На берегу по-детски держась за руку, шли два осенних человека. Их лица, как будто подсвеченные изнутри, и это нелепое сочетание детскости и возраста разбудили в его воображении целую стайку образов, похожих на мотыльков вокруг ночного фонаря. И он подумал, улыбаясь про себя, такие прогулки как первый поцелуй – нежность , робость и что-то еще, чего он до сих пор так и не смог описать. Так откликается душа, когда видит закат или слушает дождь, а может, смотрит на снежинку , боясь на неё дышать. Ведь иногда и тепло нарушает гармонию.
Листы бумаги терпеливо дожидалась на столе, гуляющая пара удалялась , превращаясь в точку , а вечное море, как и тысячи лет назад . то выбрасывало волну на берег как ненужную, то, спохватившись, истово втягивала её обратно, и этот шум трущейся о песок воды шёпотом откликался внутри него.
я волна…у тебя всё будет хорошо…всё будет хорошо…всё будет..всё…
Чего хочет женщина, того хочет Бог. А он уже был богом…как наверняка когда-то был и женщиной.
Первая фраза проявила утро на бумаге, упав мелким бисером почерка, который как и голос, почти не меняется :
«Богу нравится делать то, чего хочет женщина. Вот только облака никак не могут научиться целовать тебя на ночь..Ведь как только начинается дождь, ты убегаешь домой…»
Он сложил самолётик и понёс его к морю…