Пианист

повесть в семи главах

     о гениальной силе музыки;
     о жалости, как о проклятой болезни;
     о том, как можно задохнуться от боли
     и воскреснуть от большой великой любви…

                эту повесть я посвящаю музыке
                и всем людям, которые ее ценят…

Глава 1. Громов. «К Анастасии».
 
Сегодня я хочу рассказать вам об одном человеке…
Буквы путаются, и не хотят складываться в слова. Может, потому что воспоминания еще так свежи и волнами накатывая на душу, заставляют сердце больно ударять по ребрам. Наверное, каждому знакомо ощущение тесноты в груди, когда сердце рвется наружу с неимоверной силой, но ребра мешают душе улететь туда, где счастье…
Его имя – Михаил Александрович Громов. В то время, когда я с ним познакомилась, ему было двадцать три года. Он – высокий, темноволосый, с большими темными как омут глазами. Добро-грустно-усталый взгляд – его вечный спутник, улыбка одними уголками губ – вечная слуга, длинные, тонкие пальцы – верные помощники, бархатный контр тенор – единственный враг. Я – его друг и ученица. Он – мой учитель по фортепиано.
Мне было тринадцать лет, когда моя первая учительница в музыкальной школе уехала за границу. Я закончила три класса, и бросать обучение было, по крайней мере, глупо. Как раз в это время в школу поступил новый учитель. Мама, не долго думая, перевела меня к нему.
Я долго сопротивлялась. Занятия в музыкальной школе меня утомляли и не радовали. Я не могла понять, зачем мне все это нужно, и каким образом мне может это пригодиться. Честно, когда я узнала, что моя учительница уехала – я обрадовалась так, что прыгала чуть ли не до потолка. Я думала – кончились мои мучения. Я думала – кончилась судьба пианистки. Но появился он. Умный, обаятельный, только окончивший консерваторию. Мама повысила голос, наверное, в первый и последний раз за всю мою жизнь и я обреченно опустив глаза в пол, подошла к столу, где сидел он, и сказала свою фамилию и класс. Моя фамилия оказалась первой в его списке. Дело было в том, что все остальные ученики моей учительницы в прошлом году закончили музыкальное образование и вышли из стен школы. Недоученная у нее я осталась одна. А от других преподавателей переводиться к новенькому и такому молодому учителю никто не желал. Глупые люди! Они не доверяли его молодости. Им было невдомек, какой он мастер своего дела на самом деле.
Так я стала его первой ученицей. Первой и единственной. По крайней мере, в первой четверти. Во второй четверти правда появилось несколько новеньких желающих обучаться нотам и их пихнули к Громову. Но я, навсегда осталась для него первой и главной. Впрочем, обо всем по порядку.
- Жду вас завтра в три часа,- просто сказал он.

Никогда не забуду первый урок. Я стеснялась его дико, мне казалось, что я не выдержу и пяти минут наедине с ним. Мое сердце отколачивало танго.
Я не влюбилась в него. Нет! Не влюбилась в том смысле, в каком принято это воспринимать, но я полюбила его как человека… Не так! Как Человека с большой буквы.
Помню даже, во что были мы одеты. На мне было темное синее платье ниже колен, белые гольфы, черные туфли без каблуков, волосы заплетены в две косы – в то время я еще одевалась очень скромно. Смешно! Как будто сейчас я стала одеваться иначе!
На нем были синие джинсы, рубашка в клетку, полуспортивная куртка его висела на спинке стула. Обут он был в кроссовки. На столе лежали очки в металлической оправе.
- Здравствуйте,- сказала я, входя в кабинет, сумку я положила на стул, а сама в нерешительности остановилась рядом.
- Здравствуйте,- кивнул он мне, поднимаясь из-за стола,- ваше имя?
- Настя,- смущенная его обращением ко мне на «вы» пробормотала я и села за пианино, он сел за другое.
- Что ж, Анастасия, давайте начнем наш первый урок с того, что вы покажите мне, что вы умеете: гаммы, этюды, может быть сонатины?
- Я…- я опустила глаза и провалилась в бело-черную клавиатуру. Если бы даже от того вспомню я что-либо или нет, зависела моя жизнь – я не вспомнила бы ни одной ноты из того, что играла до него.
- Как? Совсем ничего?- грустно спросил он,- может быть «К Элизе»?
И он быстро проиграл пару фраз из этого произведения.
- Нет, я не играла.
- Мазурка? Полонез?- еще несколько фраз из известных произведений. Они были мне знакомы, но я только слышала их, и никогда не пыталась играть.
- Ну ладно, понимаю, прошло лето, и вы все забыли.
- Да,- обрадовано подхватила я.
- Итак, тогда я предлагаю вам… нам,- быстро поправился он,- начать обучение в четвертом классе именно с «К Элизе» Бетховена. Вы, вероятно, слышали про этого композитора?
- Конечно, он был глухим, и от него ушла любимая девушка, от чего он написал это «К Элизе».
Михаил Александрович улыбнулся уголками губ.
- Нет, Настя, от него ушла не Элиза. Ту девушку звали Джульетта, в будущем Гвиччарди. И вот когда она сказала ему «Нет», он написал другое свое самое знаменитое произведение «Лунную сонату».
- А вы можете мне ее сыграть?- и искорка загорелась в моих глазах. Я даже не могла понять, от чего мне так хотелось услышать, как он играет, но в тот момент я твердо знала - сейчас перевернется моя жизнь
- Могу,- пожал плечами Михаил Александрович и повернулся к инструменту. Несколько секунд он сидел в полном молчании, будто настраиваясь на великую музыку. Я встала и подошла ближе. Он положил пальцы на клавиатуру и…
Он не играл, нет… он жил этой музыкой, каждая нота, как бессловесный крик души, как плач из самого сердца. Тонкая нить трагедии маэстро, слилась с жизнью пианиста. Он был неотделим от нее, как одно единое с музыкой, как Омега от Альфы, как тьма от света. Под его пальцами оживали  клавиши. Они стонали и рыдали от боли. Мне казалось, что струны сейчас порвутся, что жизнь оборвется. Боль – столько боли я никогда не слышала. Если честно, я никогда не могла представить, что боль можно не ощутить, не увидеть через эмпатию и идентификацию, а услышать. Это было настоящим потрясением для меня.
Я была еще совсем юной, но даже тогда я поняла, что этот человек, страдал в жизни когда-то. Может быть даже так, как страдал в ту лунную ночь Бетховен. Может - еще сильней.
Меня хватило только до половины, когда дорожка дошла до верхней ноты «ре диез» (кульминационной ноты всей пьесы) я осела на пол. Почти в обморочном состоянии я перестала что-либо соображать. Как будто на меня натянули шапку, я ничего не слышала. И изображение теряло четкость. Помню только испуганные не на шутку глаза Громова и его холодные руки, которыми он бил меня по щекам, пытаясь привести в себя.
Он на руках отнес меня в медпункт, где мне под нос сунули вату, обильно политую нашатырем и я, против воли очнулась. 
- Что это было?- спросил Михаил Александрович у врача, Мирославы Борисовны, пожилой женщины, которую у нас в группе сольфеджио, никто терпеть не мог из-за ее странной привычки разговаривать, смотря тебе не в глаза, а куда-то в самую душу. От ее пронизывающего взгляда по спине всегда бежали мурашки, и хотелось провалиться сквозь землю. Вот и тогда мне стало не по себе, и хотя я еще чувствовала небольшое головокружение, я встала с кушетки и вышла. Он, не дослушав невнятные объяснения врача про переходный возраст, волнение и еще что-то в таком же духе, вышел за мной следом.
- Настя,- растерянно начал он,- я думаю, стоит закончить на сегодня. Я провожу вас домой. А то боюсь, сами вы не дойдете.
Я слабо улыбнулась ему. Мне действительно было нехорошо.
-  Только не говорите, что это от музыки, я себе этого не прощу.
- От музыки,- кивнула я,- только это ведь хорошо.
- Почему?
- Когда человек способен на сильные эмоции от великой музыки – это значит, что человек еще жив,- повторила я слова, сказанные когда-то моей крестной.
- Сильные слова от столь юной особы,- сказал он, взял в одну руку мою сумку, другой хотел поддержать меня за плечо, но почему-то передумал и указал ей на дверь.
- Идемте,- только сказал он.
На улице мне стало гораздо лучше. Было только начало сентября, второе число. Деревья еще в листве, воздух будто светится чистотой. Трава ярко-зеленого цвета. Тепло. На клумбах цветут астры. Ярко светит солнце и согревает землю.
- А сколько вам лет?- выпалила я единственный вопрос, который занимал меня весь вечер накануне.
Он улыбнулся полной улыбкой и заговорщицки подмигнув, спросил:
- А сколько дадите?
- Двадцать девять,- наугад сказала я. В то время я никогда не могла точно определить на глаз возраст. Впрочем, только позже я прочитала в какой-то книжке, что данный синдром присущ почти всем девушкам лет до двадцати. Так что ничего удивительного в этом не было.
- Что? Такой старый?- выдохнул он.- Мне двадцать три. Я только в этом году закончил консерваторию. Вернее не закончил, а бросил. Поэтому пошел работать не в концертную труппу, а в детскую школу. Еще что-то?
Я засмущалась. Он заметил это и, усмехнувшись, добавил:
- На вашем месте я спросил бы тоже самое. А сейчас вы должны спросить…
- Почему вы бросили консерваторию?- приглушенным голосом отозвалась я.
- Читаете мысли, Настя. Просто,- он запнулся, на полуслове оборвав фразу.
- Что?- без всякого стеснения, с детским любопытством спросила я.
Он как-то странно посмотрел на меня, но ничего не сказал.
- Личные обстоятельства,- наконец, договорил он.
Тут уж я больше ничего спрашивать не стала.
- Вы где живете?
- Вот в этом доме,- кивнула я на пятиэтажку.
- Ну что ж, тогда до послезавтра,- он с улыбкой протянул мне мою сумку,- выздоравливайте, Настя.
Развернулся и быстро пошел прочь. «Слишком быстро»- мелькнуло у меня тогда в голове, понятия не имею почему.
И тут с неба, как с прорвавшей трубы, дождь. Он обернулся, смеясь.
- Подождите!- крикнула я, и подбежала к нему, на ходу доставая из сумки зонтик.
- О, какая вы запасливая,- сказал он, забирая его у меня из рук – я не могла справиться с тугой кнопкой. В его руках он открылся в две секунды.
- И что будем делать?- спросил он.
- Вы проводите меня до подъезда, а потом пойдете домой,- сказала я, мы так и сделали. До подъезда было метров двести. Он левой рукой зонт, я его под эту руку и пошли, одновременно шагнув с правой ноги. Близко, тесно. Только сердце не стучало – вместо него каплями по асфальту дождь отбивал мазурку.
- До послезавтра,- сказал он, и уже не оборачиваясь, пошел обратно.

Что было дальше? Вопрос конечно интересный. И так сразу, слету на него не ответить. Нужно время и много листов белой бумаги, чтобы все описать.
Я не могу вспоминать свое прошлое, свою юность не иначе как с улыбкой. Много хорошего и даже волшебного произошло со мной в те годы. Я полюбила музыку. Эта была первая и самая главная его победа надо мной. Я не могла подводить Громова. Когда я видела его грустные глаза, мне хотелось, чтобы они хоть на секунду стали счастливыми. Но что я могла сделать для него? Я – тринадцатилетняя девчонка для него уже взрослого и состоятельного мужчины. Разве что только не расстраивать его. Играть так, как не играл никто.
У нас появились свои традиции. Он хлопал в ладоши, когда я играла. Никогда бы не подумала, что хлопать в ладоши можно по-разному. Но он показал, что все в этом мире имеет две стороны. Хлопок – и я знаю, он мной доволен, ему понравилась отдельная фраза из произведения сыгранная мной только что. Хлопок – и я уверена, что сделала ошибку, даже если я ее и не услышала, и нужно начинать сначала. «Меньше слов, больше дела»- любил повторять он. И во весь урок ни одной отвлеченной фразы. Все замечания в тему. Все слова – в точку.
Но вот если остаться поговорить с ним после урока – полет фантазии, избыток чувств. Он очень интересный и разносторонний собеседник. Был. С ним можно было говорить обо всем. Я сыпала умными фразами, что вычитывала из книжек (не понимая смысла большинства), чтобы удивлять его. И у меня это получалась. После очередной цитаты, выданной мной, он поднимал брови и долго осмысливал, как такая юная девушка, может говорить такие умные и очень правильные вещи.
Но к счастью, диалогов Сократа и Аристотеля он не читал, философией не увлекался, поэтому я могла смело цитировать моих любимых философов.
Мы часто задерживались после уроков и болтали. Я говорила, что иррационализм девятнадцатого века и Фридрих Ницше оказали огромное влияние на творчество всех литераторов того времени. Например, того же Достоевского и Толстого. Громов не был силен в литературе, он слушал мои кривые догадки с нескрываемым любопытством.
В музыке же он был профи. То, что он не закончил консерваторию, не значило ровным счетом ничего. Я даже боюсь предположить, каким бы он был, если бы ее все-таки закончил.
Прошло месяцев семь, когда я заболела. Грипп в тяжелой форме. Пять суток как одни. И все эти дни мама не спала, смотрела за мной. Температура спадала от силы часа на два и поднималась опять. Не удивительно, что она забыла позвонить Михаилу Александровичу и предупредить.
Он пришел в четверг…

Он нажал на звонок и стал ждать, с любопытством разглядывая бордовую обивку двери. Глазка на ней не было, поэтому он логично ожидал вопроса «Кто там?». Но вопроса не последовало. Дверь просто так отворилась, и на пороге материализовался пьяный мужик, лет сорока, в рванной футболке и синем трико.
- Ты к кому?
- Анастасия ***, - неуверенно проговорил Громов.
- Настя? Здесь, куда же ей деться. Третья комната.
И пьяный скрылся, будто и не было его. Громов прошел до конца коридора и постучал в дверь, украшенную номером три, написанном на белом дереве красным фломастером.
- Входите!- полукрик.
И Громов вошел в мою комнату.  Ну не совсем в мою, в нашу с мамой. К сожалению, я не могла видеть его лица, когда он увидел, в какой бедности мы жили. Я тогда была в бреду, а мама слишком устала, чтобы обращать на что-либо внимание.
Итак, комната. Довольно большая, квадратов двадцать будет. Обшарпанное пианино, со слезшим то тут, то там лаком, с наклеенными на нем еще прежними хозяевами наклейками, сразу у стены возле двери. На нем нотные тетради, книги, метроном без крышки. Напротив двери большое окно, на нем две подушки, плед и книжки. Мое любимое место для чтения. Книги…
Посредине большой стол. В одном углу старый диван – мамина кровать. В другом узкая односпальная моя. Я соответственно на ней.
Бедность… почему так сложно описывать обстановку моей жизни. В тринадцать лет я еще не до конца понимала весь трагизм нашего с мамой положения. Помню только, что понимала одну вещь. Маме очень тяжело. Она работала с утра до ночи, чтобы прокормить нас. Но денег как всегда не хватало. У мамы сильно болела сестра. Нужны были огромные деньги на лечение. У сестры был муж, но он пил. Как и все мужчины, он не смог выдержать удара судьбы. С тех пор я ненавижу пьющих людей.
Но я сильно отвлеклась от того четверга, что переставил все с ног на голову, и определил дальнейшие события, о которых в тот момент я и подумать не могла.
Моя кровать обычно закрывалась старой ширмой. Сейчас же ширма стояла в стороне. Вообще в нашей комнате все было до того старым, что без слез и взглянуть было нельзя. Искалеченная мебель, истертые половики. И чистота, удивительная чистота, что бывает только у бедных людей.
- Вы Настин учитель? Михаил Александрович, кажется,- пробормотала мама. На ней было старенькое платье с закатанными до локтя рукавами, волосы под белым платком, что подарила ей я. Люблю этот платок. Мне было десять. Ей исполнялось тридцать. Деньги я заработала сама. Плела из бисера ночами под тусклый свет сороковатной лампочки. Сюрприз удался. Мама даже плакала. А я если вспоминаю об этом, то явно ощущаю, как болят мои усталые глаза, и как я засыпаю прямо за первой партой на уроке русского языка.
- Да, а что с Настей?- кивок в мою сторону.
- Болеет, вы уж извините, что я не предупредила. Я… четыре дня уже совсем как во сне. На автопилоте. Хорошо еще работает,- попытка улыбнуться не удалась.
- Вам отдохнуть нужно,- сочувственно Громов.
- Не могу, температура не спадает.
- А Настин отец?- ухмылка.
- У Насти никого кроме меня.
- А человек,- он повел плечом к двери,- что дверь открыл.
- Вы не поняли? Мы в коммуналке живем.
И тут только до него дошло. Он рукой провел по лбу.
- Ясно. Я могу вам помочь?
Мама не стала спорить. И притом его молодость явно сыграла здесь свое дело.
- Если только вам не трудно будет. Сходите в аптеку, она тут на углу. Я боюсь Настю оставлять.
- Хорошо.
Пока мама доставала деньги и писала список, Громов перебирал мои ноты. Неутешительный вывод сделал он. Я не играла за все четыре класса ничего стоящего. Какие-то жалкие сонатины, этюды. Моя учительница ровным счетом ничего не понимала в психологии школьника и не могла меня заинтересовать. Я ведь, кажется, уже говорила, что хотела бросить музыкальную школу. Вот если бы она давала мне играть что-то великое, я бы, наверное, не так презрительно относилась к музыке. Впрочем, теперь ведь все изменилось.

- Вы же не хотите, чтобы я обиделся и ушел, громко хлопнув дверью,- это были его слова, когда мама стала отнекиваться от принесенных им фруктов и сока,- Насте нужно срочно выздоравливать. А то какая самая моя лучшая ученица поедет на олимпиаду?!
- Как на олимпиаду?
- Собственно, я за тем и пришел, чтобы сказать, Настю выбрали на районную олимпиаду.
- Как? Она же мне ничего не говорила.
- А собственно никаких отборов и не было. От города нужно было трое участников. Заявки подали трое. Так что конкурс не требуется.
- Вы подали?
- Конечно я, и потом, я считаю, что Настя вполне способна взять на районе третье место.
- Я возьму первое,- слабым голосом отозвалась я.
- Вы уже не спите?- улыбнулся он,- ну как вам мой сюрприз?
Помню удивленные глаза мамы в тот момент. Удивленные обращением учителя со мной на «вы». Мне и самой это сложно было понять. Разница в возрасте десять лет, катастрофа в социальном положении. Но он держался со мной как с равной, как со взрослой. И мне это ужасно нравилось.
- Смотря что считать сюрпризом.
Михаил Александрович подвинул стул к моей кровати и сел.
- А что?
- То, что вы пришли - приятный сюрприз. А олимпиада,- я вздохнула,- если только вы станете от этого капельку счастливей, я согласна.
К слову, олимпиады я всегда терпеть не могла. Сердцебиение, головокружение, нервы на грани. Да еще ко всему этому моя склонность к обморокам и хорошенькая олимпиада получится.
Мама вышла на кухню помыть яблоки. Я молчала. И он не находил слов.
- Я буду счастлив, если вы выиграете. Это будет значить, что мой труд оплачен сполна,- наконец сказал он и встал, подошел к пианино,- Настя, почему вы играли такие скучные вещи?
- Моя учительница…
- Ужасен тот учитель, что не может привить любовь к предмету,- воскликнул он,- Ведь вы собирались бросать обучение в начале этого года?
- Почему вы это знаете?
- У вас это было написано в глазах.
- А что в них теперь?- азартно воскликнула я и резко села в кровати. Мой белый мишка упал на пол. Учитель в две секунды очутился опять возле моей кровати и, подняв его, протянул мне.
Я покраснела тому, что он увидел, что я сплю с мягкой игрушкой, взяла, наши руки соприкоснулись. Он резко отдернул свою, и сел, с силой сжав руки в замок.
- Хотите, я вам что-нибудь сыграю?
- Сыграйте то, что я буду играть на олимпиаде.
- «Лунную сонату». Только обещайте не падать в обморок.
- Ну в данной ситуации это не так страшно. Я же на кровати лежу. Головой не ударюсь.
Готова спорить, что в тот момент он засмущался или застеснялся. Не знаю, как это сказать, быстрее чем следовало, открыл крышку пианино и начал играть. Сумбурно, быстро, не так как в тот раз. Сейчас что-то не ладилось. Те же ноты, тот же ритм, даже акценты там же. Но что-то не то. Без души. Да, именно так, он играл автоматически, он не думал о музыке. Он думал о чем-то известном только ему одному. И я многое бы отдала, чтобы угадать его мысли. Кто знает, может быть, узнай я _все_ в тот момент — это изменило бы наши жизни. 
- О чем вы думаете?- перебила его я. Он оборвал фразу.
- Что?
- Вы о чем-то задумались. Точно не о музыке.
Кривая улыбка. Боли больше чем нужно. Глаза в сторону. А ведь он никогда не отводил взгляда.
Я встала, накинув на плечи плед, подошла к нему. Силы совсем вернулись ко мне. Я чувствовала облегчение. Болезнь, начавшаяся внезапно, так же внезапно отпустила меня.
- Что с вами, Михаил Александрович,- я попыталась заглянуть ему в глаза, но он будто не нарочно потер их руками, как бы снимая усталость.
- А где ваши очки?- только теперь заметила я.
- Я в линзах. Еще не привык, вот глаза и болят. Ну я пойду. Выздоравливайте, Настя.
- Подождите,- сказала я, неожиданно для нас обоих. Громов посмотрел на меня, подняв брови. Я замялась. Я хотела что-то сказать. Я должна была что-то сказать, но как назло в голове не было никаких мыслей... и я тупо молчала, одной рукой поддерживая плед, другой отбивая на пианино ноту соль большой октавы.
К счастью в эту минуту в комнату вернулась мама.
- Как? Вы уже уходите? Настя, почему ты встала?
- Мне уже лучше, мам.
- Лучше!.. Михаил Александрович, выпейте с нами чаю. Вы же не хотите, чтобы мы обиделись,- добавила мама, видя, что учитель собирается отнекиваться.
- Простите, ужасно не хочу обидеть, но…
- Пусть идет, мама!- я жестью. Он медленно голову ко мне. В глазах немой вопрос,- вам нужно снять линзы, а то начнется воспаление в глазах,- тихо я.
- Вы в линзах?- улыбнулась мама,- Настя, а ты то откуда все это знаешь?
- Книжки читала. У вас глаза, правда, красные,- я круг спасения. Он его поймал.
- До свидания.
И ушел. Я бросилась к окну и наблюдала, как он вышел из подъезда, странно качал головой и, будто разговаривая с самим собой, жестикулировал руками.
Что он думал? О чем он говорил? Я бы отдала выигрыш на олимпиаде за то, чтобы узнать… Нет! Не отдала бы! Олимпиада и он… это все что у меня было.


Глава 2. Прелюдия «до-мажор».

- Настя!- аплодисменты, только не «за», а «против»,- как вы играете? Я же сто раз уже повторял. Вы играете, так как все! А нужно… сыграй так, как не играл никто до тебя,- первый раз он сорвался и сказал мне «ты».
До олимпиады всего неделя. Соната разучена, только вот чувства не хотят к ней клеиться. Как будто по штампу плыву. Сама понимаю, что так шансов мало, только пальцы механически стучат по клавишам, сердце молчит.
- Настя,- глубокий вздох,- я понимаю, что вам трудно понять чувства этого композитора, так как вы еще совсем… юны. И не нужно представлять неразделенную любовь какого-то человека, жившего почти триста лет назад.
- А что нужно?
- Давайте поговорим как взрослые люди, без обид. Согласны?
- Да,- сказала я, не совсем понимая, к чему он клонит.
- Ну вот… у вас нет отца. Это больно?
- Если у вас тоже нет родителя, только тогда вы сможете это понять!- грубо я.
- Настя, я же просил без обид...- он помолчал, глубоко вздохнул и продолжил,- У меня нет родителей. Меня отдали в детдом с рождения. В шесть лет я получил письмо от матери, в котором она сообщала, что умирает, что всегда любила меня, но лишь обстоятельства заставили ее отдать меня в приют. Она не написала фамилию. Все что я знаю, что ее звали Анна. Я даже не знаю, где она похоронена. Какая у меня должна была бы быть фамилия. Как будто не было меня… фамилия Громов, от того, что в день, когда меня определили в детский дом, была необыкновенная гроза,- он резко замолчал и отошел к окну.
- Вы представьте себе свою боль,- сказал он, уже придя в себя,- Вы вспомните всю обиду на жизнь, что у всех есть, а у вас нет. Вспомните злость. Вызовите в себе боль и тогда вы сыграете…
Я села за пианино и опустила руки на клавиши. О папе я не думала. Я о нем очень редко думала и если честно, больно мне никогда не было. Он бросил нас с мамой. Лет в десять я еще злилась на него, а в тринадцать злость сменилась тупым безразличием.
А сыграла я ее, думая лишь о Громове. Сочувствие, сопереживание и огромнейшее желание сделать так, чтобы он улыбнулся. Не просто улыбка на губах – это была лишь его маска. Я же хотела увидеть улыбку его глаз. Мне было больно за него, за смерть его мамы, за его детство, за какие-то несчастья во взрослой жизни, ведь они были, это я видела в его глазах. По лицу у меня катились слезы. Я едва доиграла ее, бросила два последних аккорда, немного резко оборвав их, и молниеносно встала из-за инструмента.
- Что с вами?- обеспокоено он,- вы в порядке? С-сядьте.
- Ничего.
- Мне не стоило советовать вам это.
- Нет!- горячо возразила я,- только не спрашивайте меня о чем я думала,- и добавила, спустя несколько секунд,- не об отце.
Мне показалось, что он понял это и сам.
- Не буду. Только не забудьте это чувство. На сегодня закончим. Завтра в четыре часа.
- А когда мы едем? Это ведь не здесь будет?
- Нет. Едем в воскресенье, там ночь в гостинице, и в понедельник утром казнь.

Да, я выиграла олимпиаду. Забегая вперед, скажу, не только эту. Если все продолжилось, я бы стала лучшей пианисткой СНГ, а может даже Европы. Я бы все сделала для него. Мама говорила, что я в него влюблена. Но она ошибалась. Я не была влюблена. Я точно знала, что с ним вместе не хочу быть. Состарится, умереть рядом с ним? Нет! Я была его другом. И он был моим. Грань учитель ученица – давно уже была стерта между нами. Наверное, после первой олимпиады, когда он… сейчас у меня на глазах слезы, и трудно писать... он был счастлив. Несколько минут абсолютного счастья… И за это счастье в его глазах я была бороться даже со смертью…
Руки дрожат, голоса нет, в глазах темные круги. Я была больше в обмороке, чем в здравом уме. На сцене объявляют меня. Слова написал Громов. Замечательные слова.
- Нам странно слышать, как четырнадцатилетняя девушка играет пьесу, которая посвящена безответной любви. Но если подумать, это пьеса не о любви, а о боли. А боль бывает разная. И почему же мы можем знать, что  в сердце этой девушки? Анастасия. «Лунная соната».
- Настя!- Громов держит меня за плечо. Еще две секунды, и нужно будет идти на сцену,- Вы помните чувство?
Я лишь киваю. Меня колотит. На мне белая блузка, черная юбка в гармошку до колен, кудрявые волосы (всю ночь спала на бигудях), на шее цепочка из серебра (мамина реликвия).
- Пора,- шепчет он,- удачи.
Не знаю, почему я обратила внимание на его глаза. В ту минуту мне было ужасно плохо, но я, уже поднимаясь по ступенькам на сцену, обернулась на него. Я обожглась о его глаза. Обожглась… наверное, не то слово. Но в ту секунду я поняла справедливость высказывания: «глаза – зеркало души». Только я не могла прочитать его душу. Я просто не умела. Но что-то страшное… сильное поразило меня. Всего две секунды. Он отвел взгляд. Руки в извечный замок.
Сотни глаз на меня, десятки из них моих соперников, желающих мне споткнуться. Тогда я впервые поняла, что такое конкуренция. Вообще эта олимпиада многому меня научила. Потом, уже когда мне вручали награду, я узнала что получила денежный приз в размере оплаты за обучение на следующий год. До олимпиады Громов мне этого не говорил и правильно делал.
Неуверенный поклон. Он уже был в зале. Руками беззвучно аплодирует мне, улыбка на губах. Он кивнул мне, и я опустилась за инструмент.

- Третье место…
Сердце замерло в груди, я даже не чувствую как оно стучит. Волнуюсь. Более чем уверена, что сейчас назовут мою фамилию. Сейчас - или уже не назовут никогда! Громов держит меня за руку. Волнуется не меньше моего.
- Третье место Гаврилова Дарья.
Я откидываюсь на спинку кресла.
- Все,  я проиграла!
Но Громов ничего не говорит, все так же крепко сжав мою руку.
- Второе место Антипов Егор.
Мы с Громовым переглянулись. Я уже расстроилась. А он все еще во что-то верит. Глупый. Нет,  наивный!
- И наконец, первое место занимает… девушка, что играла не разумом, а сердцем,- и протянув первую букву секунд пять ведущий объявил,- А-Анастасия!
Квадратные глаза – мои. А у него в глазах счастье. Тот самый кусочек счастья ради которого я бы пошла на все. И он счастлив из-за меня.
- Настя!- кричит он,- вы! Вы победили!
Я взбегаю на сцену и получаю свой заслуженный приз. Что-то говорю. Смотрю только ему в глаза. Возвращаюсь на место. Громов обнимает меня так сильно, что мне становится нечем дышать. Слышу только:
- А говорили, что не сможете! Вы можете все, Настя!
Эмоции через край. Я смеюсь и плачу одновременно. Я – счастлива. Он – счастлив. Две минуты только для нас.

Вернулись домой мы в этот же день поздней ночью, он проводил меня до самого порога моей комнаты. Войти отказался. Было уже часа два. Но мама не спала. Она знала, что я приеду, и ждала меня. 
- Радовать буду завтра!- улыбнулась я маме,- дико устала, хочу спать.
Громов покачал головой.
- Я пойду. Выиграла ваша дочь и приз получила,- и ушел. Поспать не удалось. Пришлось рассказывать маме, как все было с самого начала и до конца. Естественно о главной цели, сделать счастливым Громова я умолчала. Легли спать мы только под утро…


*** ТРИ ГОДА СПУСТЯ***

Глава 3. Соната «Лунная». Бетховен.

Мне было уже семнадцать, когда я встретила его опять. До этого я не видела его два года. Я не знала, что с ним, где он, как он, жив ли он. Все оборвалось на полутакте, когда он ушел. Наша дружба, наши взаимоотношения, наша карьерная лестница вверх. Все.
В тот день я впервые в жизни рассорилась с мамой до основания и сбежала из дома. Я медленно брела по улице. Шел дождь. Дул пронзительный ледяной ветер. Температура градусов десять, не больше… и это все в середине июля. Неадекватно.
Но мне было все равно, и на все плевать… я знала только, что больше не вернусь домой. Мама сделала свой выбор – она выбрала свою сестру. А я сделала свой. Я ее сильно люблю. Но выбор был сделан…
Point of no return, короче говоря.
- Настя!
Я подняла голову и так и остановилась посреди проезжей части дороги. На другой стороне улицы стоял Громов. В его глазах я увидела мучительную боль и счастье одновременно. На устах слабую улыбку.
Я медленно закрываю и открываю глаза. Мне почему-то больно дышать. Слезы… да, по моему лицу катятся слезы… как сквозь наушники сигнал машины. Громов ко мне. Он спас мне жизнь. Хотя нет… он просто исправил ошибку, которую сделал окликнув меня.
- Вы!- он.
- Ты!- я.
Одновременно. Крик. Две черных – белая… и аккорд на раз. Жизнь переворачивается обратно… падают руки на пианино, и я слышу звуки сонаты. Они везде: вокруг меня, во мне, в его глазах… дождь теплом бьет по клавиатуре жизни, ветер завывает уже где-то далеко, и как триоли тихо стучит по стеклу. Из-за туч выходит солнце, как уставшая бедная нота соль.
Я поднимаюсь на ноги и шаг от него.
- Настя! Как ты… вы тут?- неловко, больно. Кажется, что он сейчас задохнется от боли.  Почему так? Почему?! Но мне его сейчас не жалко. И я не знаю отчего. И от этого сердце как будто вынимают из груди двое хирургов. Мне больно, а остальное уходит на второй план.
- Громов!! Как же я тебя ненавижу!!!- яростно, сквозь слезы. Оборачиваются прохожие, даже дождь стихает до пианисимо,  слушая внимательно, что будет дальше. А дальше…
- Настя?- он растерянно, глазами по сторонам, шаг ко мне. Я от него.
- Ненавижу! Ненавижу тебя! Ты сломал мою жизнь!- после аккорда триоль на соль и я кричу,- ненавижу! 
- Настя! Успокойтесь!- попытка сделать шаг в мою сторону, я от него.
- Не подходи!
- Хорошо. Что происходит?
- А то ты не знаешь?- после потрясения, после почти смерти я постепенно прихожу в себя. Мысли в порядок. «Передо мной Громов. Тот самый Громов, Михаил Александрович. Держи себя в руках!». На си – до – «зачем?», ля – си «ты здесь?» - мои глаза все скажут без слов.
- Не знаю почему я здесь. Я не видел вас два года, а теперь…
- Два года не видел,- ехидно я,- ты бросил меня!!!
Крик в боль его глаз, в смертельную бледность лица.
- Я тебя не бросал!- до-диез.
Сломана грань. Мы теперь на «ты». Навсегда.
- Да?! А как иначе? Ты уехал, что сложно было сказать «прощай»? Ты просто сбежал!
- Ты же ничего не знаешь! Я оставил тебе записку.
- Не получала я твоей записки.
- Я оставил ее между страниц твоего любимого вальса.
Я засмеялась. После всего мне только и оставалось, что стоять и смеяться.
- А ты думаешь, я что-то играла после тебя?!
- Как?- он растерялся,- почему? Ты же была лучшей…
- Да? Лучшей, говоришь? Тогда зачем ты бросил меня? Обстоятельства?! Это какие же обстоятельства должны были помешать тебе попрощаться со мной по-человечески и за два года хоть раз поднять трубку и набрать номер моего телефона. Я думала ты мой друг. А ты…. Ты понимаешь, что ты предал меня?
- Теперь да… Я должен был позвонить. Но я... я не мог.
- Пальцы были сломаны? Все и сразу?
- Нет….- он отвел взгляд, как тогда у меня в комнате. Я вздрогнула. Скорая развязка была уж совсем очевидна, только я по-прежнему не хотела в это верить,- я был… болен… я и сейчас понимаю, что еще не излечился.
- Чем же ты был болен?- дорожка из нот идет вверх.
Кульминация. Крик его израненного сердца, его серых, темных глаз. Две бесконечности, сотни вселенных. Все – одно.
- Я просто люблю тебя!!!!- ре-диез второй октавы. Жестко, грубо, почти закричал. И от этого еще пронзительней.
Обморок – не явь. Все перед глазами, что было, что нет…
Опрокинуты сиденья стульев, захлопнута крышка рояля, уборщица уже вытерла пол, я вбегаю в зал, измученно на стул, рояль… звуки сонат… полонезов… мазурок… всего-всего… и того самого моего любимого вальса – в одну неизмеримую какофонию. Плохо. Больно. Я - за штору, только за ней окно и спрятаться негде. От себя не спрячешься. 
Я опускаюсь на землю.
- Не как сестру,- и опять медленно-тягуче ноты ударяют по черно-белому ритму.
Замолчи, гений Бетховена! Я больше не могу слушать эту боль!
Громов! Отпусти меня! Я не хочу это слышать! Я это знала! Всегда! Только… не умела понять. Но Громов не слышит моих мыслей, он продолжает свое признание, которое, наверное, много раз говорил моей фотографии, что лежала у него в кошельке. Как я могла его не понять?
- Не как дочь… какая ты мне дочь? Я всего на десять лет старше тебя, и даже не как друга! Как маленькую женщину. Как очень умную и обаятельную женщину. И это стало сильнее меня. И чтобы излечиться я уехал.
- Ты дурак,- я качаю головой,- Я не умная. Все что я говорила тебе, было сказано до меня учеными, я лишь повторяла то, что даже до конца не понимала.
- Это не важно. Я не маньяк. Вспомни, сколько раз мы оставались наедине на всю ночь в пустой школе. Если бы я хотел, я бы без труда…- он запнулся,- я не маньяк. И я думал, это пройдет. Когда ты влюбилась в того парня, помнишь, я решил уйти, я не мог больше быть возле тебя и не сметь даже сказать о том, что я так сильно тебя люблю! Два года… Я вспоминал о тебе каждое утро, но щемящая тоска уходила, и я думал, что начинаю тебя забывать.  Но теперь все вернулось опять.  Я снова болен… тобой… и от этой болезни нет лекарств… Только. Ты.
- А я ведь даже пианино сломала,- тихо говорю я,- в щепки разнесла. Как же оно плакало. Как же ему было больно. Я тогда думала, что больно только мне. Молотком по струнам, клавиши в хлам. Когда домой вернулась мама, она подумала, что нас ограбили, но потом увидела меня с кувалдой в руках и поняла все…  Даже не ругала. Удивительно.
- Настя, давай поговорим спокойно. Мне нужно…
- Ничего не изменилось! Ты предал меня! Из-за тебя я убила себя! И я только теперь это поняла.
- Но ведь еще не поздно все вернуть. И через несколько лет перерыва можно восстановиться и играть даже лучше.
- Ты не понимаешь! А как же оно? Его ты тоже вернешь? Боюсь, его уже давно стопил в печку мой сосед! Прощай! И не смей меня искать!- крик, что перешел в шепот. Два аккорда пианиссимо…
И я бегу домой.
Только возле дома я смогла обернуться. Но он не шел за мной. Он так и остался стоять на том перекрестке. Капли дождя текли у него по щекам. А может это были слезы.
Сегодня было его день рождение. В двадцать семь лет он умер в третий раз.


*** Как эпилог. Смерть.
Где-то на севере, сквозь сотни километров и неизмеримый промежуток времени… лес. Старый лес, непроходимый и страшный. Небольшая деревенька домов в десять… без электричества, без газа и тепла. Люди живут здесь своей абстрактной жизнью. Километров в трех от нее старинное кладбище, где хоронили этих отшельников от цивилизации на протяжении двух столетий. Сюда приезжают, но от сюда еще никто не уезжал. Как будто проклято было это место… от сюда только в могилу. На кладбище в желтой листве - опавшей, пожухшей, истлевшей - могилы – десятка четыре и маленькая часовенка, в которой уже давно никто не служит панихид.
Возле могилы, что вне ограды девушка. На ее лице слезы. Тяжелый вздох вырывается из ее груди. Опять кладбище. Опять листва и осень. Карканье воронов, свист ветра. Невеселые мысли навевает это место. Невеселые воспоминания вторгаются в душу и переворачивают жизнь в который раз.
- Что было бы если бы я…- шепчет она, и, опустившись на колени, рукой проводит по земле, убирая опавшую листву с железной таблички.
Вокруг, на других могилах, раскрыли свои сердечки маленькие осенние  цветочки. Только на этой могиле не цветут цветы. Они здесь просто не растут. Это в назидание нам живым, что страшнее греха нет. За них запрещено молиться, о них разрешается только молчать.
И в молчание ясно слышен плач, крик, полушепот… живой музыки. Болью исковерканные судьбы, музыкой поломанная жизнь…
Пальцами как по клавишам знакомый ритм по железной табличке. Си-до «За-чем?» ля – си «Одна»… и Ре-диез «Я!!!»… и полушепот полукрик недосказанности триолей, молчание аккордов и слабый стон ноты «соль»…
***


Глава 4. Форте. Пиано.

- Мама!- крикнула я, вбегая в комнату. Как я могла просто уйти? Как я могла бросить единственного человека, что был для меня всем, все годы моей жизни? Неблагодарная девчонка!
- Настенька, ты вернулась,- со слезами на глазах,- прости меня доченька.
- Мама, не нужно… тебе не за что просить прощение! Это ты меня прости!- я быстро обняла ее и поцеловала,- Мама, а ты помнишь? Ты помнишь, когда у меня был нервный срыв, я просила тебя сжечь все ноты. Я знаю, что ты их не сожгла, прошу, дай их мне сейчас.
- Зачем? Что случилось, Настя?
- Я кажется жила не свою жизнь.
- Объясни толком, Настя, что произошло?
- Ничего страшного, мам, ничего страшного. Давай их сюда.
- Ты вся мокрая, может быть, ты сначала душ примешь?
- Приму, обязательно только потом.
Мама нервно заломила руки:
- Я не помню, куда их дела. Сейчас… ну да,- она подошла к шкафу и из-под коробки со старыми вещами достала красненькую папочку.
- Это все что осталось. Помнишь, остальные ты сожгла сама.
-  Помню. Если только этот вальс здесь… ну пожалуйста, пусть он будет здесь!
- Какой вальс?! Настя быстро объясни, что случилось?!
- Не могу. Я не должна была рвать с музыкой, сегодня я встретила человека, который это мне сказал в лицо. И я ему поверила.
 - Что за человек?
- Громов.
Одна фамилия как гроза в начале июля… фортиссимо после пианиссимо, резкое и неадекватное. Такая была наша музыка, и поэтому мы побеждали. Такой была и будет вся наша жизнь.
- Громов? Настя, ты не забыла его разве?
- Забыла. Только к несчастью у меня очень хорошая память на лица. Увидела – сразу вспомнила. Ну все нашла. Вальс: «Мой ласковый и нежный зверь».
- И что будешь делать теперь?
- Пойду к Инке. Я должна его сыграть.
- После двух лет ты вернешься?
- Я не вернусь, мам. Нет, я просто попытаюсь начать заново. Большая музыка меня потеряла. А я нашла себя. Ладно, я побежала.
- Приведи себя в порядок сначала!
- Точно,- я, сжимая в руках два листа нот скрепленных степлером, вбежала в ванную комнату. Да, она была здесь его записка, написанная два года назад. Это его неразборчивый почерк распадался на отдельные буквы в моих глазах, это на листе из его блокнота не хотел фокусироваться взгляд. Меня колотило почище чем на всех олимпиадах вместе взятых. Это письмо было ответом, а может быть еще одним вопросом. Если бы я его нашла сразу, все было бы иначе.
«Дорогая Настя, оправдываться и извиняться не буду. Хотя нет, какой же я ваш друг если не буду. Я не могу уехать так просто, не сказав вам даже «до свидания». Неотложные дела, обстоятельства вынуждают меня уехать сегодня, сейчас…
Вы достигли совершенства, Настя и я вам больше не нужен. Я оставляю Вас со спокойной душой, Вы не пропадете в жизни. Вы будете учительницей музыки. Хотя нет, вы просто станете известной пианисткой, и я еще услышу о Вас. Обещайте мне это! Обещайте, что никогда крышка пианино не закроется больше чем на неделю. Без музыки вы не сможете. Музыка будет ваша Вера, она же будет Вашей Надеждой. Теперь и вовек. Вы ее не предадите. Она и Вы – теперь одно. Она поможет Вам в любой ситуации, даже если весь мир отвернется, она останется с Вами. Как когда-то осталась со мной.
Вы спрашивали, отчего у меня такие грустные глаза. Я никогда не говорил, да и теперь не скажу. Если бы я сказал, вы бы стали меня жалеть. А больше всего на свете я НЕ хочу, чтобы вы меня жалели. Жалость – худшее из чувств… она убивает любовь.
Прощайте. Я не знаю, увидимся мы с вами еще или нет. Но я навсегда остаюсь Вашим другом.
Ваш М.А. Громов».


Музыка перестала быть лишь семиотикой. Она стала жизнью. Моей жизнью. Если раньше я не до конца понимала, что без нее я не могу, то теперь все вернулось, все преобразилось, как природа весной. Цветут вишни, ландыши и подснежники, роняют упоительный аромат на грешную землю яблони.
Я обещаю, что Вы обо мне еще услышите!! Я клянусь, что не закрою крышку пианино больше чем на три дня!! Я знаю, что без музыки я не смогу!! Я знаю и то, что я Вас больше не жалею!! Потому что жалость убивает любовь!!

Под тенью спокойно качающихся веток, я нашла желанный приют. Мы на даче, которая когда-то была у нас. Все вернулось. И все стало даже лучше. В саду стоит пианино, на небольшой деревянной террасе. Ветки яблони склонились над клавиатурой. Они перешептываются с музыкой. И кто знает о чем они говорят, тот, наверное, счастливейший человек на свете, потому что понять природу – значит найти абсолютное счастье. Пантеизм эпохи Возрождения.
На пианино стопка нот. Их немного. Но это самые известные произведения. Не смолкающие сонаты Бетховена, великая классика Моцарта, не стареющая органная музыка Баха и даже простой вальс Евгения Дога.
И вроде бы я такая, как и была, но что-то переменилось. Те два года я навсегда вычеркнула из жизни, будто и не было их, но отпечаток времени тайной печатью на лице. Я – другая. Я порой сама себя не узнаю в зеркало. Я почти не смеюсь. Но я и не плачу. И это уже не плохо.
Странно-серъезная жизнь. Победы на конкурсах одна за одной. Странно-задумчивый отблеск в глазах. Почему все это со мной? Мечтающий вздох. И что было бы, если бы я…
И глупо-непонимающий взгляд на человека, который был моим отцом. Я должна была считать его отцом. Глупая фраза – должна. Он и есть – мой отец, что вернулся к нам с мамой через одиннадцать лет своего отсутствия. Когда мне исполнилось семнадцать. И мама его простила. Я же… не знаю, наверное, тоже простила… а может быть и нет. Я не думала об этом. Вернулся – так вернулся. И если мама смогла выкинуть эти годы за черту, то пусть будет теперь счастлива.
Я же не смогла, и вряд ли смогу. Я называю его просто дядей Костей. Язык не поворачивается сказать чужому человеку «отец». Он, кажется, на это и не претендует. Он просто счастлив с мамой. Я рада за нее. И за него, пожалуй, тоже.
Три месяца после встречи с Громовым. Больше я его не видела. Что стало с ним? С тем единственным человеком, кроме мамы, разумеется, что так любил меня. Как маленькую женщину. Когда же это все началось, когда не закончилось? И когда все перешло за черту, и он вынужден был уехать?


Глава 5. «Мой ласковый и нежный зверь». Вальс.

Мой пятнадцатый день рождения. Он еще был рядом.
*
Я встала рано, часов в семь и вышла гулять по улицам. Ранняя весна, тротуары таявшим снегом, асфальт задохнувшийся грязью. Мерзкая погода, как и всегда на мой день Рождения. Вокруг пусто, еще темно, никого. Только я и музыка… Патетическая, страница первая, первые две строчки, как гимн победы жизни. Мне не нужна клавиатура рояля, чтобы пальцами простучать любимый ритм. Для этого нужен только воздух.
Вдруг на встречу мне идет он.
«Что вы тут делаете?»- немой вопрос в наших глазах. Один на двоих.
- Я к вам иду. Честно говоря, хотел сделать сюрприз. Но очевидно… что уже не получится,- расстроенный взгляд. Руки скрестил на груди, рюкзак упал с плеча. Он его поправил.
В первый раз я его видела с обычным ученическим рюкзаком. У него был странный вид. Ему я бы сейчас дала не двадцать девять, как в первый раз, а просто двадцать.
- Ну и ладно, а что за сюрприз, хоть скажите.
- Нет, не скажу. Еще не вечер. С Днем Рождения, Настенька!- он положил руку мне на плечо и поцеловал в щеку. Губы холодные как лед. Лицо болезненно бледное.
- Куда вы шли?- спросил он.
- Прямо. Я тут шла разрушать ваши планы на сюрпризы.
- Ой,- он махнул рукой, и мы пошли рядом в обратную сторону к моему дому,- мои планы вам разрушить не удастся,- было видно, что он уже еще что-то придумал.
Он нервничал. Да, только теперь я понимаю почему, тогда же я думала, что он просто немного болен.
- Вы сегодня идете в школу?
- Нет, я обычно не хожу в этот день в школу. Устраиваю себе праздник.
- Не отмечаете?- более утвердительно.
Я покачала головой.
- Собственно незачем. Приглашать некого.
- Почему? у вас что совсем нет подруг?
- Со мной никто не хочет общаться. Я – для них другая. Серая мышка, белая цапля,- нараспев.
Он улыбнулся.
- А как же я? Я же ваш друг?
- Вы? Но вы мой учитель.
- И что? Разве это что-то меняет? Друзья – не социальный статус, это образ жизни и души,- мы уже подошли к моему дому и остановились,- идите домой, и ждите моего звонка. Будет сюрприз. Я помню, вы любите сюрпризы.
Он наклонил голову набок и спокойно в мои глаза взгляд. Он пришел в себя. Как будто быстро излечился.
- Что вы задумали?
- Не скажу.
- Со мной нельзя сегодня спорить, говорите!
- Нет!- он засмеялся.
- Тогда я не буду ждать звонка и уйду куда-нибудь.
- Настя,- он покачал головой, все еще смеясь,- разве вы еще не поняли, я найду вас, где бы вы ни были.
Теперь уже я засмеялась. Он был прав. Я обычно не прогуливала его уроки. Как я уже говорила, я полюбила музыку, но однажды в школе поругалась со всеми с кем только было возможно, впала в депресняк и не пошла в музыкалку. Я убежала на озеро, на совершенно пустынный берег и села на камень, опустив ноги в воду. Он незаметно подошел тогда сзади. Также разулся и сел рядом. Мы просто сидели и молчали. И от этого молчании мое сердце переставало болеть, все проблемы казались неважными, все остальное ненужным. Важно было только то, что он рядом. Мой друг и учитель, который был способен понять все. Он даже не спросил, почему я не пришла, он не спросил, что случилось, он просто сидел рядом и молчал. И молчанием этим он понимал всю меня.
- Кстати, Михаил Александрович, не хотите говорить про сюрприз не надо, можно другой вопрос. Нет, два!
- Можно.
- Как вы меня нашли тогда на озере?
- А второй?
- Почему у вас такие грустные глаза?
- На первый вопрос будет легче ответить. Не поверите, но тот камень, на котором вы сидели – мое излюбленное место. Я там часто бываю, когда мне грустно и одиноко. Так что это не я вас нашел, это вы бессознательно пришли ко мне.
- Софист вы!
- Что?
- Софист, сознательно нарушаете логику.
- А так проще!- он тяжело вздохнул и посмотрел куда-то вдаль дороги.
Я не осмелилась спрашивать больше его ни о чем. Так мы постояли еще несколько минут, потом он напомнил мне о сюрпризе и ушел.
Через несколько часов он сдержал обещание и позвонил. Сказал коротко и ясно.
- Жду вас с мамой через пятнадцать минут у подъезда. Оденьтесь потеплее. Холодно.
Будто не живая реплика, а телеграмма. Я даже не успела ему ничего не ответить – он уже положил трубку. Делать нечего пришлось одеваться и спускаться вниз. Но его не было. Никогда не забуду своего лица в ту секунду. Оно запечатлелось у меня, будто я смотрелась в зеркало. «Шутка! Розыгрыш! Все ясно» - удивление, печаль одновременно.
Но вдруг нам посигналила машина, и учитель открыл дверцу.
- Садитесь. Мы сегодня едем, справлять ваш день рождения в одно очень милое местечко. А точнее к моему другу на дачу, на шашлыки! Не спорьте, и давайте быстрее.
Мы с мамой переглянулись. Но она уже знала, что с Михаилом Александровичем все равно не получится поспорить.
Это был лучший день рождение в моей жизни. Лучший – потому что первый, который я отмечала не вдвоем с мамой на кухне, за тортом, а где-то вне дома с другом, с друзьями. Кроме его друга, с которым я как-то познакомилась в музыкальной школе, Женьки (мы с ним были крепко на «ты») были еще Женькина девушка Нина, еще один друг Громова серьезный как тополь и умный как библиотека в Константинополе, Игорь.
Игорь жарил шашлыки, Нина играла на гитаре. Остальные, в том числе и мы с мамой сидели вокруг костра. От сюда открывался изумительный вид на горы, на озеро и на весь город. Как картинка с полотна художника. Женька рассказывал анекдоты из их жизни, Громов постоянно его перебивал и исправлял.
- Женька вечно приукрашивает. Ничего грустного в детдоме не было.
- А я что? Я то и говорю. Правду! Правду! И ничего кроме!
- Кому первую палочку?- спросил Игорь.
- Конечно же, имениннице,- Женька протянул мне шашлык,- тебе, прости, сколько стукнуло?
- Много.
И правда, в тот день я чувствовала себя такой взрослой. Как будто не пятнадцать, а двадцать один.
- Замечательный вечер, - сказал Игорь,- такого не получилось, будь тут Дарья.
Он сказал это механически, но тут же осекся. Громов побледнел, Женька постучал по голове, смотря Игорю в глаза. Но Громов быстро пришел в себя.
- Дарья – это моя бывшая жена,- пояснил он,- бросила меня два года назад. Редкостная была особа! Не женщина – а…- Громов махнул рукой. Женька заговорил о чем-то левом, срочно переводя стрелки.
На следующий после этого день я говорила с Женей. Но он отказался мне что-либо сказать. «Это не моя тайна, пойми, если Громов узнает, что я сказал тебе – он мне не простит. А ты извини, но Громов – мой самый лучший друг»- сказал он мне и велел не лезть не в свое дело. Но потом добавил: «Не могу понять, как они вообще сошлись? Она не любила музыку, она ее просто ненавидела». 
Потом мы танцевали под музыку моего любимого вальса. Как раз было три пары. Я была в паре с Громовым. Это он предложил всем повальсировать на открытой террасе, чтобы иметь под ногами твердую почву. На мне было серое пальто, похожее на платье, и чувствовала я себя золушкой. Нет! В миллион раз лучше нее.
Как вел себя Громов в тот день? В почти последний день, когда я его видела перед разлукой.
Растерянный взгляд по сторонам. Когда сидел у костра, руки ставил на колени и в замок перед лицом. Этот извечный замок рук, как абстрагирование от всего происходящего вокруг. Он был немного рассеян, когда отвечал на вопросы друзей. Но когда его о чем-то спрашивала я, он моментально реагировал, будто ждал только моих слов, будто жил только… мной…
Вальс. Холодные руки, бледное лицо. Я тогда подумала, что он все-таки болен. 
Как можно было этого не замечать? Как этого не замечала мама? Скорее всего, это просто было похоже на искренние дружеские чувства. Да и кто мог предположить, что взрослый мужчина, двадцати пяти лет, влюбится как школьник в еще совсем ребенка?
Вы могли? А я нет. Я и сейчас, после его признания, все равно верю в это с трудом. Хотя все его поступки, жесты, мимика, слова говорят о том, что это было так…
Бледное лицо. Болезненный вид. Руки все равно, что лед. Через три дня я видела его в последний раз, когда он пришел ко мне домой на одну минутку, сказать, что сегодня урока не будет. Уроков больше вообще не было…

За месяц до этого я призналась Громову, что влюбилась… не в него. Странно как я могла про это забыть? Как я могла не сопоставить это с его исчезновением? Может именно потому, что это было за месяц до моего дня рождения, а не накануне. И может, потому что это была не любовь и даже не влюбленность. Мне понравился парень из одиннадцатого класса. Ему было семнадцать лет. Он был высоким блондином, красивым, добрым и обаятельным.
В тот день я пришла на урок, немного опоздав. Мне было не до музыки, я ждала вечера, когда, я это уже точно решила, в первый раз в жизни пойду на дискотеку, где он работает Ди-джеем. До этого я не ходила на дискотеки. Ну да, куда мне с моим тончайшим музыкальным слухом идти на громыхание современной, такой чуждой и непонятной, скажу даже неприятной, мне музыки.
Я уже собралась постучаться в дверь и войти, когда меня что-то остановило. Я отдернула руку. И тут он заиграл нашу сонату. Я аккуратно приоткрыла дверь и стала смотреть за ним в щель.
Таким я его никогда не видела. Это было ужаснее, чем даже тогда, на первом уроке. Он играл форте, там, где нужно было играть пиано, он рвал ноты, вжимая клавиши с дикой силой. Но это было красиво. Мрачно, трагично, больно, но красиво. Это был гимн смерти. Он умирал с каждой новой нотой и воскресал опять. По моему лицу катились слезы, я задыхалась. Я уже совсем открыла дверь. Но он не видел меня. С мрачной решимостью он изменял ритму, фразам, он играл стаккато, там, где Бетховен приписал играть легато. И от этого сердце сильнее сокращалось, загоняя кровь. Я держалась рукой за косяк, чтобы не упасть.
Если даже мне было так плохо от его музыки, то, что произошло с ним? Что было с ним? Уже позже я узнала, что это был день, когда он женился, день, когда у него родилась дочь, и день, когда он их потерял. Годовщина…
Он доиграл до конца. В конце сонаты есть место, где дорожки из триолей идут вверх и мрачно вниз и опять. По моему мнению, это рождается и умирает надежда. Вверх – я еще верю. Вниз – все кончилось. Верхняя нота соль и обратно. Он резко сыграл ноту с точкой и ударил вниз. Невыносимо гремел бас в левой руке, слишком больно и резко ударяли триоли в правой.
Последние триоли вверх-вниз к аккордам пианиссимо. Он вжал пальцы в самые клавиши. У него тряслись руки. Но он доиграл  до конца, ударив по второму аккорду форте.
Он резко убрал руки и отошел к окну. Его дыхание сбилось, он никак не мог прийти в себя.
- Михаил Александрович,- прошептала я, вытирая слезы.
- Вы? Почему вы опоздали?- немного резко спросил он.
- Простите.
- Садитесь, играйте!- только сказал он и открыл балкон. Холодных воздух ворвался в кабинет. А он стоял в одной рубашке.
- Михаил Александрович,- я оттолкнула его и закрыла балконную дверь,- что с вами?
- Н-ничего. Прошу вас, играйте.
Я села за инструмент, но не знала что играть. Сонату? С нее мы начинали каждый урок. Она была нашим гимном. Нет! Только не ее. Но что тогда. Может быть… да! Ее вторую часть. Часть воспоминания о Джульетте. Веселая и легкая.
Я доиграла до перехода в арпеджио и остановилась. Посмотрела на него.
Он с благодарностью смотрел на меня.
- Спасибо, Настя.
Я улыбнулась.
- А вы знаете, я влюбилась!- сказала я, желая отвлечь его от дурных мыслей. Я же не знала, что это не развеселит его, а наоборот - только ускорит его исчезновение.
- Правда? И кто он? Поди высокий, красивый, блондин,- с улыбкой сказал он, мастерски скрыв волнение. Лишь руки он опять сжал в замок.
- Да. Мы с ним сегодня на дискотеку идем.
- Первая любовь? Это всегда прекрасно, главное, чтобы она не принесла вам боли и разочарования.
- Не знаю,- я засмеялась,- я боюсь…
- Чего, Настя?
- Что я ему не понравлюсь. Что он подумает, что я еще совсем ребенок. Михаил Александрович, ведь вы же мужчина. Скажите честно, я красивая?
Молчание было его ответом. Он сел за пианино и начал играть Полонез Огинского. Доиграв где-то до половины, он повернулся ко мне.
- Настя, вы очень умная и красивая девушка. Вы не можете не понравиться. Не волнуйтесь. Вы уже не ребенок. Вам же через месяц пятнадцать?.. Какой ужас,- вдруг сорвалось с его уст.
- Что?
- Это я не о вас. Просто ужасно как многого мы добились за полтора года. Вы выиграли республиканскую олимпиаду. Всего лишь за год – вы лучшая юная пианистка в Республике.
- И в этом виноваты вы.
- Если бы я был виноват только в таких событиях. Давайте сыграем «Танго», которое в четыре руки.
- Давайте.
- Гимн любви и счастью. Пусть у вас все будет хорошо.
Тогда мне казалось, что он совершенно успокоился, что дурные мысли оставили его. Но я не могла видеть того, что, придя домой, он налил себе бокал вина, выпил – разбил на счастье и ножом сделал порез на руке. Таких порезов тогда у него было три. Этот стал четвертым. Четвертая годовщина со дня, когда он умер во второй раз. Делая порез, он ощущал физическую боль, и от этого немного притуплялась нравственная.

В первый раз он умер в этот же день только за два года до второй смерти. Он пережил клиническую смерть, попав в аварию, в день своей свадьбы. Он два месяца был в коме. К счастью, Даша его тогда не бросила. Она бросила его уже потом…
Но это я все так… это не важно…
На моей совести его третья смерть. Впрочем, на моей совести его жизнь.
*


Глава 6. «Патетическая». Тени из прошлого.

Кладбище… опавшая листва шуршит под ногами, ветер шумит между памятников и оградок, вековые деревья, заброшенные могилы. На этом кладбище уже давно никого не хоронят. Сегодня родительский день. Но здесь нет никого из наших родных. Я не понимаю, что здесь делаю. Совершенно одна, уже вечер, часов шесть. Я просто иду по тропинкам и вглядываюсь в фотографии. Где-то омерзительно каркают вороны. Не люблю этих птиц. Не знаю почему. Мне кажется они птицы, что принадлежат самой смерти.
Вдруг я остановилась, не понимая почему. Что я увидела на этой могильной плите. Фотография… как фотография, молодая девушка. Я, повинуясь странному порыву, открыла оградку и подошла к самой могиле, рассмотрела ее лицо. Ее звали Анна Николаевна Добронравова. Это была мать Громова. Он был похож на нее как две капли: те же глаза, та же улыбка уголками губ. Не было сомнений, что это его мать. В год, когда она умерла, Громову исполнилось шесть лет.
Только что стало из того, что я ее нашла. Ведь Громова я не видела почти год с той самой минуты, когда он признался мне в любви. Через несколько месяцев после этого я вдруг поняла, что не могу без него жить. Что я его люблю.
Я пыталась его найти. Но не могла.
Он исчез, так же как и два с половиной года назад.
Он просто исчез.
Потому, что я сказала ему уйти.
Потому, что я была не права.
Но от этого не легче.
А намного хуже….
Где мне тебя найти, Громов? Чтобы сказать самое главное? Это не жалость, Громов, это – любовь!!!

- Я хочу познакомить тебя с одним выдающимся музыкантом!
- Пап, если ты еще не понял, единственный выдающийся музыкант современности это твоя дочь!
- Но этот…
- Как его фамилия?
Прекрасный зимний вечер. На улице мороз, градусов сорок. А здесь, возле камина тепло. Мы ужинаем. Мне было хорошо до той секунды, пока отец не произнес его фамилию. Полное безразличие в его голосе больно ударило по сердцу. Но я тут же его оправдала, он же не знал его. Он не знал кто для меня…
- Громов,- сказал отец.
Мама посмотрела на меня очень внимательно. Внимательнее чем следовало, но промолчала.
- Громов? Михаил Александрович, я надеюсь? Стыдно пап, не знать, что я у него училась!- я рассмеялась, стараясь сделать это как можно добрее.
- Этот не Михаил Александрович,- покачал головой отец,- этого зовут Иван Даниилович.
Мы с мамой переглянулись.
- Нет! Я не хочу с ним знакомиться,- твердо сказала я и ушла к себе. Я села за пианино и взяла первый аккорд Бетховенской сонаты. Но тут же передумала и бросила его. Жалобно отозвалось пианино. Это пианино я выкупила из музыкальной школы. Оно стояло в кабинете у Громова.
- Как призрак из прошлого сегодня прозвучала его фамилия. И я поняла, что чувства еще живы,- прошептала я, наклоняясь к самой клавиатуре старенького друга,- ты помнишь, что я тебе говорила вчера? Папа хочет познакомить меня не только с этим другим Громовым, они с мамой нашли хорошего жениха мне. Завтра он придет к нам в гости. Громик,- так я прозвала свое пианино,- как же я этого не хочу! Давай сыграем, что-нибудь веселое. Неаполитанскую песенку, например. Ну да, ну да, Он бы сказал, играй что-нибудь посерьезнее. Но я хочу именно эту песню!

Я не смею винить их в том, что этот мой предполагаемый жених, Илья, оказался так похож на Громова. Это стало моей привычкой видеть в каждом человеке – Громова. Слышать в каждом голосе – его голос, и видеть его улыбку на лице у всех вокруг. Лишь позже я разобралась в характере Ильи – и сделала вывод, что я ошиблась.
На могиле матери Громова я могла быть часами… Даже зимой я приходила сюда в относительно теплую погоду, одев валенки и шубу. Меня здесь никто не стал бы искать, никто не знал этой моей тайны.
С Ильей мы подружились. Он приходил к нам каждый день, всегда говорил какие-нибудь милые вещи, приносил подарки. Ему было двадцать три года, он окончил Университет, работал, у него даже была своя квартира, оставшаяся в наследство от родителей. Но материальная сторона вопроса не могла интересовать меня, впрочем, так же как и моральная. Я не видела в Илье своего мужа. Моим мужем мог стать лишь Громов. Я это знала. Только Громов или никто. Илья же был моим другом. Он очень быстро это понял, но не перестал со мной общаться. Я видела, что он в меня влюблен. Впрочем, тогда не было такого парня вокруг меня, которого бы не покорила моя музыка.
Я стала писать свою музыку, сначала тайно, а потом я показала ее тому Ивану Данииловичу Громову, и он очень долго меня хвалил. Я стала знаменитой, не на весь мир, конечно, но в странах СНГ мое имя было довольно известно.

- Привет, Настя, у меня для тебя новость… не знаю хорошая или нет….
- Илья, говори!- я была заинтригована.
- Два дня назад умер Евгений Мирославский и я подумал…
- Женька?.. – я ртом хватала воздух,- какая же это хорошая новость?
- Просто на его похоронах может быть Громов. Извини я, правда, не так выразился.
- Женька умер? Женька? Тот самый?.. лучший друг… Тот самый друг, что не знал, где найти моего Громова. Уходи, Илья.
- Настя послушай!
- Уходи, я должна подумать… Нет, я уйду!
Я выбежала из дома, села на свой мотоцикл, повернула ключ зажигания. Я не знала куда ехать. Где жил Женька я не знала. Я как-то разговаривала с ним по телефону, когда искала Громова. Но он не знал, где он. Он обещал сообщить Громову, если тот объявится, что я его искала. Но я понимала, что он не объявится. Ему было больно любое упоминание обо мне. А Женька был этим упоминанием. В этом городе все напоминало бы Громову меня.
Я ехала на дачи. Я не знала, как именно я найду его дачу, и что я смогу там узнать, но другого выхода у меня не было… Вдруг зазвонил телефон. Это был Илья.
- Да,- я остановилась на обочине.
- Настя, послушай меня, пожалуйста! Я не хотел тебя обидеть. Я не знал, кем для тебя был этот Женя.
- Проехали, не парься.
- Настя, если хочешь знать - его будут хоронить в двенадцать часов на старом кладбище.
- Там же никого не хоронят!- воскликнула я.
- У него там мать похоронена, ну я не знаю… Настя, вернись домой! Ты сейчас в таком состоянии, что запросто попадешь в аварию.
- Не тупи, Илья! Я всегда умела абстрагироваться на дороге. Чао!
Я выключила телефон. «Вне зоны действия!» Не хочу больше слушать этого человека, с которым мы дружили четыре месяца, а он так ничего и не понял. Как хорошей может быть новость о смерти человека, даже если этот человек незнакомый. Почему эта новость может быть хорошей? Илья – дурак. Грамотный, хороший, но дурак. Я поймала себя на мысли, что хорошее, я могу думать только о Громове. Он для меня идеал, а все остальные тут же становятся на ступени ниже. Им никогда не стоять с Громовым рядом – это было мое убеждение. Это была моя Вера. Даже если бы кто-то предоставил мне доказательства каких-нибудь грехов Михаила, я бы послала его на кладбище прямым текстом. Я бы не поверила ни во что плохое. Впрочем, и сейчас не поверю.

*
Это было четыре года назад, когда я поняла, как сильно привязана к Громову и как сильно он может переживать за меня. Областная олимпиада. Вторая наша с ним олимпиада. В столицу мы приехали поздно вечером. В гостинице не было свободных одноместных номеров. Громов рвал и метал. «Я же заказывал!»-  громко и властно говорил он. Бедная девушка пыталась ему объяснить что-то, но он ничего не хотел слушать. Вмешалась я.
- Михаил Александрович. Я устала. Пойдемте уже в двухместный.
Он посмотрел на меня поверх очков, которые он в принципе редко когда носил – предпочитая линзы, и улыбнулся. Злость пропала в две секунды.
- Давайте нам двухместный, и извините,- сказал он,- только с раздельными кроватями.
Нам дали ключи от номера на третьем этаже, поднимались мы по лестнице, хотя работал лифт. Громов нес свои и мои вещи в полном молчании.
Номер состоял из комнаты и ванной. Кровати в ней против обыкновения стояли не поперек, а вдоль одной стены, между ними тумбочка с настольной лампой.
- Интересно, кому пришло в голову ставить так кровати?- пробормотал Громов,- вы располагайтесь, Настя. Я сейчас приду. 
И он ушел. Минут на пять не больше. Вернулся с мороженным.
- Будем повышать настроение,- сказал он, подавая мне на выбор клубничное или шоколадное,- это тест.
- Какой?- удивилась я, взяв шоколадное.
- Вы его прошли, Настенька. Потому что я люблю клубничное.
- Странно,- я подавила смешок.
- Что?
- Просто у нас в классе, клубничное любят все девчонки.
- Но вы ведь не любите.
- Я, как и вы – уникальная.
- Верю и согласен. Вы уже устроились? Тогда я иду в душ и спать. Завтра репетиция с десяти до двенадцати. В два часа – олимпиада.
- Михаил Александрович?
- Что?
- Ведь все хорошо будет?
- С чего такие мысли? Конечно, все будет хорошо! Настя, ну-ка посмотри на меня!
Я сидела на кровати, опустив голову. Громов подошел ко мне и рукой поднял мне голову за подбородок.
- Ну и чего вы собрались плакать?- он легонько провел рукой по моей щеке, вытирая слезы.
- Мне страшно… понимаете, я боюсь, что забуду ноты, споткнусь на лесенке…-  так я называла дорожку арпеджио вверх.
- Вот только на лестнице не спотыкайтесь! А на лесенке – вы просто о ней не думайте и пальцы сами сыграют! Договорились?
Я лишь слабо кивнула.
- Ну вот и славно. Ложитесь спать.
Он вернулся в комнату через десять минут. Я еще не спала, но, повинуясь странному чувству, закрыла глаза и притворилась спящей. На нем были одеты футболка и спортивные, а может быть, пижамные белые штаны. Он прошел вдоль комнаты раза два, потом подошел ко мне и поправил одеяло, достал какую-то книгу из сумки и лег на кровать.
Я не заметила, как заснула. И как проснулась тоже. Все смешалось в черно-белый кошмар.
Мне снилась Смерть. Старая женщина с белоснежными, спутанными  волосами. Она была ужасна. Лицо в глубоких морщинах, на щеке большая бородавка. Она была одета в черную мантию почему-то без капюшона. У нее были ужасные кривые пальцы, которыми она перебирала воздух, словно держа в руках четки. Злобная улыбка и ледяные черные глаза, как два омута.
Я только посмотрела в них, как поняла, что становится нечем дышать. Кто-то как будто душил меня. Вдруг она взяла меня руками за плечи. Сквозь платье я почувствовала ужасный холод, исходящий из ее пальцев. Она стала трясти меня. На меня пахнуло могильной землей. Я закричала.
Я проснулась в слезах, задыхаясь от боли. Не Смерть, а Громов тряс меня за плечи, пытаясь разбудить.
- Настя! Настя! Очнись!- почти кричал он.
Я открыла глаза. Увидела Громова и разрыдалась у него на плече. Он обнял меня своими пожизненно ледяными руками и медленно качал из стороны в сторону.
- Что вам приснилось?
- Смерть…
- О, это хорошо, что вы боитесь смерти, а не чего-то еще. Хотя и говорил какой-то мудрец, что смерть не страшна. Мы до нее, она после нас, кажется.
- Это говорил Эпикур,- прошептала я.
- Эпикур,- как эхо повторил Громов.
- Но больше он ничего хорошего не сказал. А я сильно кричала?
- Перебудили весь отель. Шутка. На этом этаже кроме нас никто не живет. Ну вы успокоились.
- Да, только холодно,- сказала я. В горле першило, и я закашляла.
- Холодно?- удивленно воскликнул Громов. Он все еще сидел на моей кровати, я же лежала на подушке,- не пугайте меня.
И он рукой потрогал мой лоб.
- Все ясно,- быстро встал и достал из сумки аптечку. На свет появился градусник, какие-то лекарства. Температура у меня была тридцать девять. Я начала кашлять, и кашляла до изнеможения. Бронхит, наверное. Он развел аспирин, помог мне выпить его. Меня колотило, трясло и морозило.
Громов укрыл меня сверху своим одеялом. Сел рядом на стул.
- Настя!
Я открыла глаза, которые начинали болеть и слезиться.
- Не переживайте! Главное, давайте выздоравливайте. Не думайте ни о чем!
- Я не хотела, чтобы так,- кашель прервал мое признание.
- А ну-ка тихо! Ты ни в чем не виновата! А сейчас спи и выздоравливай. Тебе больше не приснятся кошмары. Я рядом. Я никому не позволю тебя обидеть.
Я не заметила, что он сказал мне «ты». Я не видела, как он с великой нежностью смотрел на меня, и как ласково он гладил меня по руке, я не чувствовала. Я крепко заснула. Температура стала спадать.
Наутро я чувствовала себя совсем хорошо. Только кашляла немного. Но – олимпиаду я выиграла, и мы с Громовым пошли в кафе есть мороженное в форме шариков, не смотря на кашель. А уже на следующий день и от кашля не осталось и следа. Громов меня излечил. Сейчас мне кажется, что он забрал себе мою боль и болезнь. Именно тогда он стал моим самым лучшим другом и именно тогда, я поняла, что без него не могу.
Это была уже любовь. Только я ее не умела разгадать. Ведь мне было всего четырнадцать лет…  Первый шаг в неизвестную гавань жизни. Первая попытка начать жить… так рано…
Я же думала, что это привязанность, жалость, дружба. Только теперь, спустя этот неизмеримый промежуток времени, я могу с уверенностью сказать, что это была самая настоящая и великая любовь…
*

Глава 7. Минуты. – Вечность.

Было уже без пятнадцати двенадцать, и я гнала свой мотоцикл с предельной скоростью – около двухсот. Можно было бы конечно разогнаться и больше. Но это было незачем. Я успевала.
Я резко затормозила, резина заскрипела на колесе.
Похороны уже начались. Гроб уже опустили и все собравшиеся бросали по горсти земли. Рядом с Ниной, обняв ее за плечи, стоял Громов. Да, это был Громов. Но я не смотрела на него. Я подошла к могиле и, взяв пригоршню грязной земли, смешанной с глиной бросила ее на гроб. Я не помню, что думала в эту секунду. Все смешалось. Я помню, что по лицу катились слезы, солнце беспощадно слепило глаза, рядом пели какую-то молитву, земля стучала по гробу свой реквием, высыпаясь из лопат копальщиков.
Помню, как закричала Нина. Громов крепко ее обнял: «тихо, хорошая, тихо» шептал он.
Он не видел меня. Нет, видел, но не узнавал. У него самого в глазах лишь слезы и боль.
Наконец, через целую вечность, все кончилось. Люди стали рассаживаться по машинам и уезжать на поминки. Я стояла чуть поодаль, прислонившись спиной к толстому, вековому дубу. Я больше не плакала. Я больше ни о чем не думала.
- Я прошу тебя, поедем с нами.
Я не заметила, как ко мне подошел Громов.
- Зачем?
- Я прошу тебя,- больше он ничего не сказал. Нина стояла в растерянности возле машины и ждала Громова. Он не был в состоянии теперь о чем бы то ни было со мной говорить, но он не хотел меня снова терять. Одного взгляда в его глаза было достаточно, чтобы понять, что он все еще болен… мной.
- Громов… мне так жаль. Я…
- Идем, прошу тебя,- повторил он словно заклинание. И я пошла с ними. Я бросила свой мотоцикл и села в его машину на заднее сидение рядом с Ниной. Она очень плохо выглядела. Темные круги под глазами, белая кожа лица.
- Мои соболезнования,- прошептала я.
- Это ты? Я тебя сразу не узнала,- сказала она очень тихо,- спасибо, что пришла. Женя был бы рад тебя увидеть,- она всхлипнула.
- Нина. Возьми себя в руки! Тебе нельзя волноваться, хотя бы ради вашего ребенка!- немного повысил голос Громов. Только тут я заметила, что Нина беременна, месяце на четвертом или пятом.
- Ты прав, Миша… но я ничего не могу с собой поделать… я только вспомню…
- А ты не вспоминай!
- Нина, возьмите гитару и играйте,- сказала я, после долгого молчания, что повисло в салоне машины,- что угодно. Только не останавливайтесь. Вам станет легче. Я обещаю.
- Ты не похожа на Ангела, чтобы давать подобные обещания,- грубо сказал Громов, но я нисколько не обиделась на эти его слова. В нем говорила боль.
- Тебе бы я посоветовала сесть за пианино,- только сказала я.
- Зачем же ты выкупила мой инструмент из музыкальной школы?- спросил Громов, но не стал слушать ответ. Мы уже приехали. Он открыл дверцу машины и помог выйти Нине.

Когда поминки кончились и в доме остались только Нина, ее мать, Громов и я было уже половина шестого. Нину уложили спать, Громов взглядом приказал мне идти за ним и мы прошли в кабинет покойного. Шторы были плотно закрыты, так что свет совсем не проникал в комнату. Громов зажег настольную лампу. И внимательно посмотрел мне в глаза. Я же ничего не видела, из-за пелены слез. Я не помню, как это произошло, но когда я открыла глаза, мы стояли невыносимо близко, крепко обнявшись, и я слышала, как мой Громов плачет.
- Хватит, Михаил Александрович, ты же сильный!
- Просто он – уже не первый кого я потерял,- он отстранился от меня и сел за стол. Он стал открывать ящики стола один за одним.
- Что ты ищешь?
- Что-нибудь…
- Громов, я понимаю не время, но мне нужно тебе что-то показать.
- Что?
- Поехали.
- Я не смогу вести машину, у меня в глазах все двоится.
- Я поведу. Ну же поехали, Громов.
Вдруг послышались звуки гитары. Это Нина играла какой-то вальс. Я заглянула в ее комнату и увидела на ее лице спокойствие. Я была права – музыка может и будет, для всех кто ее ценит, воскресительной силой.

Я села за руль. Он сел на заднее сидение. Пока мы доехали до кладбища, он заснул – может, потому что я ехала с такой маленькой скоростью, что быстрее было бы пешком. Но я сама боялась попасть в аварию. У меня у самой перед глазами пелена из слез, и я никак не могла прийти в себя.
Я не стала его будить. Он так хорошо спал, прислонив голову к боковому стеклу. Я села на заднее сиденье рядом с ним и не заметила, как сама заснула… Я не боялась кладбища. Я была одна из тех не многих, что следует принципу: «бояться нужно живых».
Мы проснулись только утром. Первый проснулся он.
- Настя!- он потряс меня за плечо,- и зачем ты меня сюда привезла?
Я долго не могла понять, что происходит. Почему рядом со мной Громов? Что случилось? Из моей памяти как будто кислотой вытравили вчерашний день. Но видимо не достаточно прочно, потому что лишь я посмотрела в окно, и увидела, где нахожусь, увидела свой мотоцикл, который никто почему-то не угнал, я вспомнила все.
- Я должна тебе показать!- я открыла дверцу машины и пошла вперед, не оглядываясь. Громов шел за мной.
Мы прошли мимо свежей могилы Евгения, мимо вычищенной могилы его матери, мимо десятка заброшенных и забытых могил, прежде чем я остановилась.
- И…
- Смотри,- я указала рукой на ее могилу, и Громов побледнел.
- Это кто?- проронил он.
- Да, Михаил, это твоя мать,- я впервые назвала его так просто по имени «Михаил».
На ее могиле цвели маленькие цветочки. Я даже не помню, как они называются, купила я их потому, что цветут они постоянно с ранней весны и до поздней осени, оградка была выкрашена в нежно-голубой цвет. Лавочка и столик были сделаны собственноручно мной. Пока я не могла найти Громова, я сочла своим обязательством ухаживать за этой могилой.
- Прошу тебя, уйди!- прошептал он, падая на колени на землю.
Ему не пришлось повторять это дважды. Я понимала, что ему нужно побыть с ней вдвоем. Я повернулась и быстро зашагала прочь. Я услышала лишь одно слово:
- Мама…
И этого хватило вполне, чтобы понять. И снова и вновь разгадать его душу. Он был хорошим человеком. Он был великим человеком.

*
Он был великим и обычным одновременно. Он не знал, почему где-то ночь, а где-то день, не знал химический состав воздуха – потому что ему это было не нужно. Он знал лишь аксиому природы – и она для него заключалась в музыке. Музыка могла убить его, а могла и дать жизнь. Она была его владычицей. Единственной кого он никак не мог понять. Он понимал даже меня, даже свою бывшую жену Дашу, но понять музыку – он никак не мог. Единственное, что ему оставалось – это преклоняться перед ней и умолять ее дать ему жизнь.
Я помню каждую минуту, которую провела рядом с ним. Некоторые воспоминания сами встают перед глазами, а чтобы вспомнить другие, нужно напрячь мозг. Но вспомнить можно все.
Диалог Громова и Анастасии. Пауза между репетицией. Музыкальная школа. Никого кроме. Десять часов вечера.
- Жизнь интересная штука,- сказал Громов, глядя в окно.
- Никто не спорит, но интересная и несправедливая, мне кажется.
- Настя, что вы такое говорите! Жизнь справедлива, не смотря ни на что.
- Это что значит, то, что меня бросил отец, мы живем в коммуналке, но мы, между прочим, с мамой очень хорошие люди – это справедливо?
- Настя, давайте вы сами ответите, ведь вы так не думаете. Я прав?
- Не думаю. Смиренно переношу свою судьбу. И к тому же я счастлива даже тем, что у меня есть. У меня есть мама, музыка и вы. Этого больше чем достаточно.
- Почему же тогда вы говорите, что она несправедлива.
- А как же вы? К вам справедлива…- я поняла, что начала говорить лишнее и запнулась.
- А что я?- он увидел, как краска залила мое лицо, и сменил тему,- вы не устали? Мы с вами занимаемся уже четыре часа кряду.
- Отнюдь. У меня полно сил на всю ночь. Хорошо, что нам разрешили здесь ночевать.
- Думаю, все-таки это была плохая идея.
- Громов, очнитесь! У нас олимпиада через неделю. Ничего не готово! Нужно торопиться, нужно заниматься днем и ночью. Во имя музыки.
Он поднял голову и странно посмотрел на меня.
- Во имя музыки?
- Да.
- Тогда за дело.
Здесь же. Никого кроме. Продолжение. Час ночи.
- Все идемте домой. Этой пытки музыкой я больше не вынесу!- взмолилась я.
- Отчего же пытки? Сами же говорили, что…
- Я ужасно хочу спать… просто ужасно. Проводите меня домой?- умоляюще ему в глаза.
- Хорошо, идемте,- пожал плечами Громов. Мне не понравился его жест. Мне не понравился тон, которым он сказал эти последние слова.
- В конце концов,- медленно начала говорить я, снова открывая крышку рояля,- что такое сон? Лишь одна третья дня, и без него…- пальцами ударила по клавишам.
Он улыбнулся.
- Может быть, вы еще разучите «Анжелику»?- спросил он.
- Почему «Анжелику»? Вы же знаете, что лучше сонаты, которую я играю, ничего не придумали.
- Да я так. Просто название красивое.
- Согласна… Анжелика. Так я назову нашу дочь.
Он косо посмотрел на меня. Удивленно, внимательно. Я поняла, что сказала, что-то не то.
- Ну, мою и моего мужа, когда-нибудь…
Он засмеялся.
- А я было подумал, что вы меня замуж позвали.
- Ну если хотите! То идемте!
Нервы сдавали. Напряжение перед второй олимпиадой вымотало всю меня и его. А тут третья спустя какой-то месяц. Времени не было. Сил тоже. Было только огромное желание выиграть. Не пойму даже у кого больше – у меня или у Громова. Такие шуточки давно стали нашими друзьями. Они помогали отвлечься. И если честно на третью ночь репетиций – это нужно было сделать всенепременно. Днем репетировать мы не могли – я ходила в школу, и к тому же актовый зал был занят. Шли какие-то концерты. Приезжали зарубежные исполнители. Я даже не вдавалась в подробности, хотя Громов усиленно пытался меня туда затащить. Я упиралась всеми силами – спать все-таки хотелось больше, чем поглощать фимиам музыки.
Только эта шутка не удалась. Он сжал руки в замок и нервно стал ходить по залу.
- Настя! А если вы сыграете вот здесь стаккато?- он пальцем ткнул в ноты,- как думаете, Бетховен нас простит?
- И даже скажет «спасибо»,- засмеялась я, проиграв указанные такты.
*

*** Эпилог.  Жизнь.
Где-то на севере, сквозь сотни километров и неизмеримый промежуток времени… лес. Старый лес, непроходимый и страшный. Небольшая деревенька домов в десять… без электричества, без газа и тепла. Люди живут здесь своей абстрактной жизнью. Километров в трех от нее старинное кладбище, где хоронили этих отшельников от цивилизации на протяжении двух столетий. Сюда приезжают, но от сюда еще никто не уезжал. Как будто проклято было это место… от сюда только в могилу. На кладбище в желтой листве - опавшей, пожухшей, истлевшей - могилы – десятка четыре и маленькая часовенка, в которой уже давно никто не служит панихид.
Возле могилы, что вне ограды девушка.  На ее лице слезы. Тяжелый вздох вырывается из ее груди. Опять кладбище. Опять листва и осень. Карканье воронов, свист ветра.
Вокруг, на других могилах, раскрыли свои сердечки маленькие осенние  цветочки. Только на этой могиле не цветут цветы. Они здесь просто не растут. Это в назидание нам живым, что страшнее греха нет. За них запрещено молиться, о них разрешается только молчать.
И в молчание ясно слышен плач, крик, полушепот… живой музыки. Болью исковерканные судьбы, музыкой поломанная жизнь…
Пальцами как по клавишам знакомый ритм по железной табличке.
Все возрастающее крещендо триолей приводит к своему логическому тупику. Ре-диез. От сюда только назад. До-диез малой октавы. Обратно – в лес…
И из леса выходит мужчина. Его  за руку держит девочка лет восьми.
- Зачем мы приехали сюда?- спрашивает девушка, подходя к ним.
- Чтобы попрощаться со старой жизнью,- говорит мужчина,-  и если ты хочешь быть со мной, ты должна принять мою дочь.
- Зачем твоя жена сделала это?- спрашивает девушка, кивая на могилу.
- Я не знаю. Я знаю только одно… 
- Я знаю это,- перебивает его девушка и с улыбкой гладит девочку по голове,- ты же не думаешь, что я теперь уйду? И как я могу не любить это маленькое чудо? Она же так похожа на тебя. 
- Я люблю тебя, Настя,- он протянул ей руку. Она была теплая.
- Я тебя сильнее люблю, Громов.
***


июль 2009
отредактирована сентябрь 2010