Абитурьент
Склероз - замечательный недуг, особенно в отношении событий давно ушедшего времени. Все, что происходило с тобой, видится настолько четко, словно было это не полвека назад, а вчера, максимум, пару дней назад. Эти события, будь они совсем маленькими в масштабах бытия, составляют незамысловатую мозаику моей жизни, и мысленное возвращение к ним вызывает в душе приятный трепет и одновременно легкую грусть.
Что касается настоящего времени, то та же память, которая так услужливо предоставляла в мое распоряжение даже незначительные жизненные детали прошлого, тщательно старается стереть со своих лент даже крупные и относительно серьезные события вчерашнего дня, охраняя меня, грешного. Ведь почти все, что, происходит с тобой в преклонном возрасте, как правило, несет мало позитивного. С расхожим мнением, что в старости есть свои прелести, позволю себе не согласиться, поскольку абсолютно уверен, что гадости, сопровождающие этот замечательный возраст, одерживают чистую победу над прелестями. Поэтому с легким сердцем пускаюсь в путешествие по волнам памяти и приглашаю вас с собой. Если готовы,- вперед!
Начать лучше всего с того времени, когда я, окончив школу и справедливо считая, что жизнь так же приятна и покладиста, как в родном доме, решил пуститься в автономное плавание.
Ничто не сможет поколебать мою абсолютную уверенность в том, что у любого молодого человека в возрасте 17-18 лет напрочь отсутствует собственное законченное мнение о своем призвании, к которому он стремился все предшествующие годы. Естественно, в данном случае речь не идет о творчески одаренных ребятах и тех единичных исключениях, что подтверждают общее правило. Парни и девушки избирают свою будущую профессию под влиянием каких-то обстоятельств, будь то День открытых дверей в каком-то институте, или бесконечные разговоры родителей о невероятной престижности какой-нибудь специальности, наличие где-то «мохнатой» руки, либо достоверные слухи о том, что кто-то в приемной комиссии «берет с гарантией». Обстоятельствам этим не счесть числа.
Ваш покорный слуга, окончив школу, не имел за душой ничего конкретного в отношении своего светлого будущего. Зато родители спали и видели своего сына в образе и форме военного врача. Ну что ж, значит Ленинградская Военно-Медицинская Академия. Никаких серьезных доводов против не имелось. Более того, в этом городе жила моя подружка, с которой я после 8-го класса познакомился, отдыхая с родителями в Сочи, и несколько раз за два года мы обменялись письмами. Воображение уже рисовало совершено фантастическое продолжение этого «романа» на фоне свободной от предков жизни. Был еще один довод в пользу этого учебного заведения- приемные экзамены начинались здесь почти на месяц раньше, чем во всех остальных ВУЗ-ах, так что при провале ты с теми же документами и чистой совестью мог испытать свое счастье еще раз, но в другом месте.
Отец сопровождал меня в град Петра, но приехали мы туда настолько раньше начала экзаменов, что его отпуск заканчивался как раз накануне первого испытания. Все дни перед этим мы гуляли по городу, который он хорошо знал и любил. Перед войной отец несколько лет проработал в Царском Селе, ныне Пушкин, которое я осчастливил своим появлением на свет. Если уж быть совершенно точным, то родился я на кафедре акушерства и гинекологии все той же Академии. Ну как было не поступать туда? Рассказы об улицах, домах, дворцах и истории Ленинграда оставили след и в моей душе, я так же, как и он, полюбил этот город и позднее, сравнивая его со многими европейскими столицами, где приходилось бывать, редко когда отдавал предпочтение последним.
И вот наступил день, когда мне, уже совершенно самостоятельному, предстояло пройти собеседование на правах медалиста. Первый же вопрос решил мою судьбу. Что может быть проще ответить на вопрос:
-Почему Вы поступаете именно в нашу Академию?
Если бы я не бродил по городу, а отирался, как все, в академических кулуарах, я бы знал о нем и блестяще ответил, так как этот вопрос задается всем каждый день и каждый год: «Потому, что всю жизнь хотел быть только военным врачом, потому, что здесь уровень обучения невероятно высок, потому, что здесь преподают светила с мировым именем…» И дальше в этом же духе.
На самом же деле, мне было абсолютно безразлично, кем быть, я понятия не имел, кто и что здесь преподает, и вообще не представлял, с чем едят эту военную медицину:
- Потому, что, если не поступлю, успею подать документы в другой ВУЗ. Умный был мальчик. Экзаменатор посмотрел на меня, как посмотрели на Оливера Твиста, попросившего добавку, и сказал:
- Ну хорошо, любезнейший, потрудитесь рассказать мне о свойствах Исландского шпата.
Все было ясно, и я ответил, что нет, не потружусь, и, в свою очередь, попросив его не утруждать себя более вопросами, встал и ушел. Я ни только ничего не знал о свойствах этого замечательного вещества, но даже не представлял себе, что это такое, - продукт питания, присадка к металлу, минерал, используемый при порезах во время бритья. Если быть честным до конца, я и сейчас не знаю.
На следующий день начались экзамены для ребят, поступавших на общих основаниях. Терять уже было нечего, и хотя был уверен, что за свою дерзость навсегда занесен в черные списки приемной комиссии, сделать еще одну попытку все же решил. Сдавать экзамены при достаточном багаже знаний, не будучи обремененным страхом провала, - милое дело. В конечном итоге, набрав необходимое количество баллов, был зачислен на первый курс.
Я надеюсь, дорогие читатели, вы не забыли, что экзамены здесь начинались на месяц раньше, чем в других учебных заведениях, а, значит, до начала учебного года первого сентября оставался еще месяц, который я планировал провести где-нибудь на Черном Море. Но оказалось, что отцы – командиры уже видели меня в другой ипостаси и позаботились о моем ближайшем будущем, заменив теплые воды Понта Эвксинского на бескрайние просторы песчаных полей в окрестностях Красного Села, каждый бугорок которых я исследовал собственным животом весь этот самый месяц. Оказывается, нельзя было начинать учиться без принятия воинской присяги; в свою очередь, нельзя принимать присягу, не пройдя курс молодого бойца. Тридцати дней для достижения этих целей было вполне достаточно.
Добро пожаловать в Военно-Медицинскую ордена Ленина Академию имени Сергея Мироновича Кирова!
Огнемет.
Мы стояли в строю, ожидая, когда сержант назовет фамилию, и ты, чеканя шаг, подойдешь и получишь свое первое боевое оружие. Кто получал автомат, кто карабины, счастливчики - ручные пулеметы . В каждом взводе был полный набор всех видов стрелкового оружия, необходимый для его изучения и отработки тактических приемов ведения боя подразделением в атаке и обороне. Мы - это успешно сдавшие экзамены и принятые на первый курс, но не принявшие еще присягу слушатели Военно-Медицинской Академии, прибывшие в военный лагерь в окрестностях Красного Села под Ленинградом для прохождения курса молодого бойца.
Меня из строя вызывали всегда последним, или предпоследним, все зависело от того, был ли кто еще с фамилией, начинающееся с буквы, стоящей в алфавите после «Ф». В нашем взводе таких не было. Сержант, назвав мою фамилию, странно улыбнулся и торжественно вручил мне … кусок ржавой водопроводной трубы, сообщив, что с этого момента я буду огнеметчиком. Громовой хохот покрыл конец его фразы.
Дорогие читатели! Вы представляете себе состояние 17-ти летнего юноши, решившего связать свою жизнь с Вооруженными Силами страны (обратите внимание - вооруженными!), стоящего перед строем своих сослуживцев, слыша их здоровое ржание и ошалело смотрящего на это самое «вооружение». Человек с больным сердцем или слабой психикой такого мог бы и не выдержать.
Я служил мишенью для всякого рода подначек в течение всего дня, а наутро начались такие нагрузки, что всем стало не до шуток. Курсанты Ленинградского Пехотного училища, проходящие последнюю войсковую практику перед производством в офицеры и выпуском, назначенные к нам в качестве командиров, отрабатывали на нас, грешных, приемы работы с подчиненными и оттачивали командирский голос. Бескрайние поля для тактических занятий, «обожаемая» всеми, без исключения, полоса препятствий и строевой плац стали местом нашего обитания на этой земле. Мало нам не казалось. И вот тут-то потихонечку стали проявляться очень даже положительные стороны моего вооружения.
Представьте себе, что вам надо проползти метров 300 по пыльно-песочному грунту с достаточно тяжелым ручным пулеметом. Уже через 10-15 метров хочется выбросить его к чертям собачьим и забыть, как о страшном сне. Ан нет, надо не только тащить этого тяжеленного монстра, ужасно мешающего твоим движениям, но и думать о том, чтобы не очень сильно загрязнить, потому что не исключалась возможность стрельбы с последующей чисткой оружия до состояния абсолютной стерильности. Обладателям табельного оружия не позавидуешь, тем более, что профессиональных контролеров качества чистки и смазки нам поставляло славное пехотное училище.
Мое вооружение такого обхождения не требовало. При передвижении по пластунски «огнемет» летел по воздуху на несколько метров вперед, а я полз на встречу с ним налегке, потом этот производственный цикл повторялся. По окончанию занятий он занимал свое место под койкой, а его обладатель мог либо, как пишется в уставе, «отдыхать лежа (спать)», либо кидать мяч в баскетбольную корзину, пока хозяева серьезного стрелкового оружия сливались с ним в экстазе в ружейном парке. Я все больше и больше проникался любовью к своей трубе, нежно величая ее Марией Ивановной и нарочито подчеркнуто выказывая ей уважение на людях.
Началась смена отношения к моему оружию и со стороны громко гоготавших в свое время сослуживцев. Сначала это были дружеские предложения выручить меня, поменять трубу на настоящее оружие и дать временно почувствовать себя настоящим мужчиной. Потом эти же предложения стали носить другой оттенок. Из них исчезла часть фразы, касающаяся мужчин, а направление действия слова «выручить» сместилось с меня на того, кто это предлагал. И наконец, последнее - все чаще и чаще стали поступать предложения продать мой любимый вид оружия. Всем этим купцам приходилось объяснить, что в детской, из которой я вышел, самым большим грехом считалась измена своим друзьям.
Единственным неудобством в должности «огнеметчика» - было прохождение строем по Красному Селу с водопроводной трубой не плече под взглядами местных, порой, очень молодых и симпатичных жителей. Ведь при моем росте в 188сантиметров, приходилось занимать место в первой шеренге. Но это можно было пережить, и я справился.
В последний день сборов, узнав, что на следующий год мы снова приедем сюда, я тщательно закопал свое оружие и, как показало доигрывание, оказался прав.
Будь я верующим, поставил бы свечку во здравие того, кто решил оснастить стрелковый взвод огнеметом.
Сержант Пылыяыэ
Вступительные экзамены в Военно-медицинскую Академию начинались почти на месяц раньше, чем в других институтах. Это было удобно хотя бы потому, что при неудаче можно было попытать счастья в другом месте, а при удаче оставался еще целый месяц перед началом занятий, и я планировал провести его где-нибудь на юге. Я даже представить себе не мог, что на самом деле ждет меня в случае этой самой удачи. А ждала меня дальняя дорога и казенный дом. Нет, нет, не так круто, как вы подумали. Просто поехали мы в военные лагеря для прохождения курса молодого бойца, дабы по окончанию могли принять военную присягу.
Какое же надо было иметь счастье, чтобы получить в командиры взводов курсантов Ленинградского пехотного училища, направленных к нам для прохождения последней перед выпуском войсковой практики.
- Сержант Пылыяыэ - низким басом представился нам, испуганным новобранцам в плохо подогнанной форме, здоровущих кирзовых сапогах и пилотках на наголо обритых головах ладный, красивый, белокурый эстонец. Что эта белокурая бестия проделывал с нами потом, на полях тактических занятий и полосе препятствий, я даже сейчас вспоминать не хочу. Справедливости ради, дожжен признать, что все, что он требовал от нас, не относилось к разряду невыполнимых, так как сержант с необыкновенной легкостью, как бы играя, сначала проделывал сам. Он напоминал мне крупного хищника, в покое медлительного и ленивого, моментально преображавшегося в атаке. Стремительность, расчетливость, мощь.
Где-то в середине нашего пребывания в лагерях, произошло событие, которое вселило в меня надежду на более мажорное завершение этого кошмара.
Было 3-4 часа ночи. Я стоял под грибком, вооруженный штыком от карабина, выполняя незамысловатые обязанности дневального. Кто был в армейских лагерях, тот знает, а не посвященным скажу, что перед палатками, расположенными в несколько рядов, находятся три параллельные линейки (дорожки). По ближней можно ходить всем, по средней - только командирам, по дальней- командиру командиров, и носила она название генеральской. Естественно, что последняя вылизывалась дневальными с такой же тщательностью, с какой кот содержит в порядке свои интимные места. Даже такое священное действие, как обработка линейки граблями, должно было производится дневальным, стоящим на траве рядом с линейкой, но ни в коем случае на ней. Представьте мое состояние и ужас, когда ночью я увидел силуэт человека, пытающегося ползком пересечь святая святых, направляясь к ничего не ведающим и мирно спящим людям. Диверсант! Не обладая достаточным численным превосходством, не имея явного преимущества в вооружении, но влекомый солдатским долгом и святой заповедью «Сам погибай, но товарища выручай!» с акцентом почему-то на первой части фразы, я атаковал «неприятеля» на полусогнутых от страха ногах. Тот повел себя несколько странно,- не пытаясь защищаться или контратаковать, он тянул ко мне ручонки и что-то мычал. Сержант Пылыяыэ собственной персоной!
В стельку пьяный, он возвращался из самоволки и, как хороший матрос, лежал головой к своему кораблю, то бишь к сержантской палатке. Увидев меня и, вероятно, узнав, он благополучно отключил собственное сознание, предоставив мне полное право распоряжаться его телом. Перевернув на спину и взяв его ноги под мышку, я волоком дотянул его до палатки и затащил на койку.
А потом всю ночь граблями старался создать на генеральской линейке абсолютно параллельные линии. За 15 минут до общего подъема разбудил своего боевого сержанта и пошел к себе в ожидании новой замечательной жизни. Но оно оказалось напрасным, ничего в отношениях моего непосредственного начальства и подчиненного, спасшего, можно сказать, его от позора и наказания, не изменилось. Который раз пришлось убедиться в черной человеческой неблагодарности. Да и что от него, чухонца несчастного, было ждать!
Буквально за пару дней до окончания лагерного сбора наш взвод под командованием бравого сержанта направили в какое-то сельскохозяйственное поместье - подсобить по хозяйству. Задача была проста, как угол дома. «От забора и до заката» рыть траншею на глубину человеческого роста для прокладки канализационных труб. На языке военных это означало - вырыть траншею полного профиля. Каждый из нас получил участок земли для проявления трудового героизма. Результаты очень быстро стали проявляться.
Те из нас, кто раньше копался в огороде и знал, с какой стороны надо подходить к лопате, довольно быстро освоились в новой обстановке и стали постепенно погружаться в землю. Я же к таким ни с какого бока не относился, и мой участок работ скорее напоминал поле для гольфа, где было вырыто несколько лунок. Мешали камни, корни и все то, что мешает плохому танцору. Оглядываясь на других землекопателей, что были намного впереди меня по количеству вынутого грунта, я был в полной панике. И в этот момент появился сержант Пылыяыэ.
Взглянув на мои мышечные подергивания, он, слова не говоря, разделся до пояса, взял лопату и стал копать. Но как! Это надо было видеть! Будущий пехотный офицер, вырывший за несколько лет учебы в своем училище километры траншей, окопов и ходов сообщений, он погружался в землю с неудержимостью раскаленного ножа, вонзенного в кусок масла. Я стоял, держа в руках командирскую гимнастерку, и завороженно смотрел на эту симфонию труда. Только гуляли мышцы его спины и на ветру развевались русые волосы. Чистой воды «Котлован»! Когда довольно скоро все было закончено, он вылез из ямы, молча взял свои вещи и ушел. Господи, как же мне было стыдно. Нет, не потому, что я плохо владел лопатой, с кем не бывает. У меня было ощущение, что я незаслуженно обидел хорошего человека, которого, по сути дела, совсем не знал.
Мы разъезжались через день - два. Я его больше никогда не видел и ничего о нем не слышал, но помнил все эти годы. Как-то совсем недавно смотрел фильм «Эрик - король викингов». Быть может человек, игравший заглавную роль, замечательный актер и прекрасно воплотил все творческие задумки режиссера. Но я, глядя на экран, видел не его в этой роли, а единственного, по моему мнению, настоящего короля викингов- сержанта Пылыяыэ.
Ким.
Сбежав в очередной раз с лекции по кожным болезням, я, очень довольный собой, топал по набережной Невы от Литейного в сторону Дворцового моста замечательным майским днем 1959 года. Я был уже слушателем четвертого курса Ленинградской Военно-Медицинской Академии имени С.М.Кирова., расположенной на Выборгской стороне, и снимал комнату в самом центре города на углу Невского проспекта и улицы Рубинштейна. Почему выбрал именно такой маршрут к дому, а не напрямую, сейчас объяснить не берусь. Быть может, в тот день сам Господь руководил моими действиями.
Эту группу людей я заметил издалека, потому что такую машину, около которой стояли две женщины и мужчина, в те годы на улицах города встретить можно было не часто. На ломаном русском языке одна из женщин обратилась ко мне с просьбой объяснить, как куда-то проехать. Должен сказать, что я очень любил этот город, да люблю и сейчас, и вполне прилично его знаю. Ответить подробно на такой вопрос, затем еще на пару не составило большого труда. Говорил я на остатках того немецкого, что мальчонкой после войны усвоил в Германии, где всей семьей проживали с отцом. С каждым годом, не имея разговорной практики, общение на немецком давалось мне все труднее и труднее, несмотря на то, что и в школе, и в Академии продолжал «учить» этот язык, пока он благополучно не исчез из моей головы совсем. Незаметно состоялось знакомство. Из всех имен память сохранила только имя высокой красавицы - блондинки – Ким. Я даже не помню сейчас из какой точно страны они приехали, то ли Дании, то ли Бельгии, то ли Голландии. Откуда-то оттуда. Как выяснилось, мужчина и невысокая темноволосая девушка совершают свадебное путешествие, а Ким- сестра жениха, их сопровождает. Она была настолько очаровательна, и так быстро пришлась мне по сердцу, что совершенно неожиданно для себя вдруг услышал, как язык сам предлагает меня им в сопровождающие-гиды. Три иностранные головы согласно закивали. В тот момент, да и в тот день у меня из головы напрочь вылетело все то, о чем строго - настрого предупреждали особисты в моей Alma Mater. Я нарушил все правила поведения военнослужащего при контакте с иностранцами. Но какие правила, какое поведение, если рядом стояла фантастически красивая девушка, смотрела на меня огромными глазами синего цвета, а запах ее духов вообще сводил меня с ума, мешал трезво соображать и тянул к ней, как пчелу на цветок. Если к этому добавить, что мне было 20 лет, я был здоров, молод и не женат, то о каких запретах вообще могла идти речь? Вся компания села в машину и поехала ко мне домой, чтобы я мог переодеться. Путешествие началось!
Мы объехали и осмотрели за день достопримечательностей этого замечательного города намного больше, чем осматривают организованные туристы, да еще побывали просто в очень красивых местах за городом. Я пел, как соловей, сидя на заднем сидении машины рядом с самым очаровательным созданием, что само собой стимулировало мою память и красноречие. Я вспомнил все, что знал, и что давно забыл. Но если бы кто мог прочитать те мысли, что доминантой сверлили мозг. Нет, все-таки гореть мне в аду, грешному! Я обращался к Богу и просил его, если он есть, сделать так, чтобы Ким затащила меня к себе в койку, а там я его не подведу. И Господь, вероятно, услышал мои «молитвы».
Ужинали в ресторане гостиницы «Европейская», где остановились мои новые друзья. Выпили хорошо, но пьяными не были, поэтому слова моих знакомых о том, что в таком состояния, как я сейчас, ходить по городу не стоит и следует переночевать у них, воспринял, как ответ свыше на мои стенания. Я сопротивлялся не долго. Боженька ты мой, Пинечка, спасибо тебе за эту ночь. Их не много бывает в жизни, но, уверен, у каждого мужчины она должна быть. На мой взгляд, каждый компонент этой встречи: наша молодость, красота женщины, ее фантастически возбуждающий аромат, огромное желание мужчины, антураж замечательной гостиницы,- все, все, до
последней детали, сыграло свою роль в создании картины незабываемой Гармонии.
Заснули где-то под утро, а когда проснулся, то увидел, что в комнате, кроме меня, никого не было. Вспомнились вчерашние разговоры об утреннем отъезде из страны, но почему-то казалось, что меня разбудят попрощаться. Видимо, решили иначе.
Где-то в середине восьмидесятых годов, то есть через 25 лет после той встречи, я бродил по залам какой-то медицинской выставки в Сокольниках. Народу было очень много. Тогда организовывали целые походы из различных лечебных учреждений для приобщения к мировым достижениям медицинской науки. И вдруг среди толпы людей впервые за 25 лет я отчетливо услышал аромат Ким. Сомнения не было, она здесь! Как быть? Неудобно человеку в форме старшего офицера бегать по залу и, как пойнтер, обнюхивать всех женщин. Я стоял, вглядываясь в лица людей. Выставка меня больше не интересовала. Учитывая четвертьвековую периодичность встреч с фантастическим запахом, необходимо было признаться себе, что, если не удастся повидаться с Ким сегодня, то до следующей можно просто не дожить. Людей в зале почти не осталось. Было грустно.
- Извините, мы уже закрываем,- возле меня стояла молодая женщина – работник выставки, потом добавила,- Вы тут давно стоите, я видела. Что - то очень понравилось?
-Да. Понравилось. Очень. Запах.
-Запах? – Она улыбнулась,- Я что-то не понимаю. Расскажите.
-Это довольно длинная история. Как – нибудь в другой раз.
Мы вышли из павильона. Машина стояла совсем рядом, и я предложил подвести ее.
-Ой, как здорово. Я так устала сегодня. Только я живу очень далеко.
-Не беда, доедем потихоньку. Но сначала давайте познакомимся. Владимир Александрович.
-Очень приятно,- она протянула мне руку,- Ким.
Прыжок с шестом
Кафедра токсикологии, по мнению поголовно всех слушателей Военно-Медицинской Академии, была идеальным местом несения караульной службы. Ты был обязан с оружием в руках охранять и, при надобности, оборонять кафедру с ее оборудованием и секретами, находясь в помещении за закрытыми изнутри дверями. Последнее обстоятельство имело особую ценность для любого постового,- ни разводящий, ни начальник караула, никто не мог нагрянуть внезапно, а это означало, что спокойный сон во время несения службы тебе гарантирован. Мягкое профессорское кресло, интересная книга, извлеченная из тайника за поясом брюк, и карабин, лежащий поперек подлокотников, и используемый для удобства рук. Слегка омрачал общую идиллию только невероятно стремительный бег времени, неумолимое приближение смены и возвращение в постылую «караулку».
За все время обучения мне только один раз посчастливилось охранять столь любимую всеми кафедру.
Учитывая рост (188см) и место в первой шеренге строя, мне было навсегда забронировано место у знамени Академии, как рослому кавалергарду у дверей покоев императрицы. Находиться, не шевелясь, в одной позе по два часа четыре раза в сутки довольно утомительно, время тянется катастрофически медленно, и порой тебе кажется, что оно, как и ты, стоит на месте в то время, как короткие промежутки отдыха пролетают моментально. Ожидание долгожданной смены и возвращение в родное караульное помещение длится нескончаемо.
В добавок ко всему, ситуация часто усугублялась тем, что память иезуитски услужливо подсовывала тебе цветные картинки из жизни кафедры токсикологии. Слабым утешением являлось понимание, каково приходится твоим товарищам, несущим службу на открытом воздухе, особенно зимой, или дождливой и ветреной ленинградской осенью.
О днях заступления в караул знали заранее, поэтому каждый нормальный человек искал любой повод увернуться от этого «счастья». Однажды и мне удалось это сделать.
В то время я играл в баскетбол за сборную Академии и большую часть свободного времени проводил в спортивном зале. Как-то услышал вопрос нашего тренера, адресованный тренеру легкоатлетов:
-Ты нашел кого-нибудь, кто будет прыгать с шестом?
-Пока нет.
-Времени почти не сталось, соревнования в четверг.
-Ты же понимаешь, это сделать не просто, таких не много.
Четверг был днем, как вы сами уже догадались, заступления нашего взвода в караул. Мне стало абсолютно ясно, что этим прыгуном в высоту с шестом стану я, хотя никогда в жизни не прыгал и даже не видел вблизи, как это делается. Несколько раз в кадрах спортивной кинохроники мелькали эти умельцы, взмывавшие ввысь, там сложно переворачивавшиеся и умудрявшиеся как-то перебраться через планку.
В раздевалке я начал кому-то рассказывать, но так, чтобы наш тренер смог услышать, что-то о прыжках с шестом и своей косвенной причастности к этому замечательному виду спорта. Через несколько минут я был представлен легкоатлетическому тренеру.
-Какую высоту Вы брали?
-Вы знаете, это было так давно, что не уверен, перелечу ли сейчас через двухметровую высоту.
-Ничего, у нас есть два дня. Потренируемся, все вспомните. Завтра в пять вечера на стадионе. Не опаздывайте.
-Ну что Вы, до завтра. Вот только не уверен, что смогу участвовать в соревнованиях. Мы в этот день заступаем в караул.
-Это уже мои проблемы..
Я дал найти себя только утром в четверг, за несколько часов до выезда на соревнования. Свое отсутствие мотивировал какими-то служебными обстоятельствами. Как бы то ни было, в три часа дня вся команда погрузилась в автобус для поездки на стадион Военного института физкультуры для участия в Первенстве города среди высших учебных заведений.
Первые сомнения насчет овчинки и ее выделки появились у меня, как только увидел разминочные прыжки людей, умевших это делать. Шесты, с которыми прыгали в то время, совсем не похоже на современные, которые, разгибаясь, придают начальное ускорение телу спортсмена в вертикальном подъеме. Это были длинные трубки, сделанные из алюминиевого сплава, и чтобы добраться до заоблачных высот, где была установлена планка, надо было совершать какие-то немыслимые телодвижения.
Стало ясно, что сделать этого я просто не в состоянии. Надо было искать какой-то выход. Для начала просто необходимо оттянуть время наглядного проявления моего позора. Как говаривал в свое время один восточный мудрец: « Там видно будет. Либо падишах помрет, либо ишак сдохнет».
С первой частью задачи справиться было довольно просто. Я начал пропускать высоты, откладывая свое первое появление в секторе для прыжков. В какой-то момент ко мне подошел кто-то из судейской бригады и сказал, что я должен сделать первый прыжок, так как осталось только двое участников.
Итак, момент истины наступил. К этому времени и падишах, и ишак продолжали благополучно здравствовать, а мне ничего не оставалось делать, как, взяв в руки длинный шест, начать разбег. Сначала все проходило хорошо. Я хорошо разогнался и даже попал кончиком шеста в специальное углубление для него между стойками. А вот, что было потом, помню не очень хорошо, какими-то отдельными фрагментами. То, что сильно подпрыгнул и вскинул кверху ноги, как это делали профессионалы, помню, а вот то, что полетел вверх к планке, не помню. Зато сильный удар о землю помню очень хорошо, поездку в «Скорой помощи» в травматологическую клинику Alma mater и уютную койку у окна с видом на Финляндский вокзал тоже помню.
В дальнейшем моя жизнь никогда не пересекалась с приятным отдыхом в секторе для прыжков с шестом. И до сих пор я ни разу не был на легкоатлетическом стадионе и не видел, как прыгают профессионалы, но всегда ловлю себя на том, что во время телевизионных просмотров таких соревнований с особым интересом наблюдаю, как и что они делают там, на высоте. И, хотя все справедливо считают, что старость и мудрость шагают рядом, думаю, что, если бы сейчас у меня возник альтернативный выбор между караулом и прыжком с шестом, то выбрал бы…
Вы догадываетесь, что?
Рядом с мелодией
Моим друзьям -
Шурке и Светочке Близнюк
У меня какие-то странные отношения с музыкой: я к ней отношусь очень хорошо, а она ко мне не очень. Сказать, что у меня нет слуха, это было бы неверным. Он у меня есть, но какой-то односторонний. Я очень хорошо слышу фальшь в музыкальном исполнении или пении других людей, и совершенно не слышу себя
В детстве я, как и все люди с дефектами слуха, много и громко пел, что, по непонятным для меня тогда причинам, окружающими воспринималось не слишком благосклонно. Бабушка, женщина музыкально одаренная, тактично пыталась довести до моего детского сознания общеизвестную истину: «Можешь не петь – не пой!». Несправедливость народной мудрости возмущала,- ведь я так хорошо, а главное, громко пою. Мама была более конкретна:
- Родной мой, ты орешь рядом с мелодией.
Но, видать, это соседство настолько далекое, что по сей день все мои слушатели деликатно советуют заткнуться. Многократно отвергнутый в своем незатухающем стремлении с помощью вокала выразить свои чувства близким людям, я, в конце концов, наступил на горло своей песне в прямом смысле этого выражения. Сейчас уже не пою, но все равно очень хочется.
Родители решили возместить мне нехватку музыкального общения учебой игры на фортепиано. Два раза в неделю приходил учитель музыки с желто-коричневыми от никотина пальцами, стойко пахнувший табаком и пивом. После первого же урока, стало ясно, что меня обрекли на несколько лет каторжных работ с иезуитским видом на каток и теннисный корт, где в это время резвились мои друзья. Оказалось, что музыка сама не играется, надо часами, днями и месяцами сидеть у этого проклятого черного ящика, чтобы через четыре года обучения я смог продемонстрировать родителям свои успехи. Прослушав, как я не быстро играю гаммы в одну сторону и совсем медленно - в разные, с каким упоением ковыряюсь в двух - трех музыкальных пьесках Майкопара и этюдах великого Гедике, они все поняли. Бедного учителя рассчитали, инструмент тут же продали и приобрели диван, на который перебрался с раскладушки мой отец. Музыкальное образование приказало долго жить. Рихтера из меня не получилось.
Но тяга найти себя в прекрасном, а может быть даже выступать перед публикой, осталась. Следующая попытка была сделана уже в старших классах – я по собственной воле определился в кружок бальных танцев. Не хочу лукавить, кроме стремления совершать под музыку изящные замысловатые движения, очень хотелось дотронуться до живой девочки. Мы же учились раздельно, а гормон уже во всю начинал давать о себе знать.
Изучив досконально все танцевальные тонкости падеграса, падекатра и иже подобных, которые потом не станцевал ни разу в жизни, и поняв, что общение со школьницами – вещь малоинтересная и, можно, сказать, скучная, покинул эту обитель Терпсихоры.
По настоящему повезло мне с высоким искусством лишь в Академии, когда сопровождая своего друга Шурку Близнюка на его ежедневные музыкальные занятия в клуб, наткнулся в каком-то шкафу на старенький саксофон – тенор. Не надо было даже ходить к гадалке, чтобы понять - он послан мне Богом. Учитывая прежнюю фундаментальную музыкальную подготовку, не видел впереди каких либо трудностей в овладении этим инструментом. Смущало только одно – ни я, ни кто другой не могли извлечь из него ни одного членораздельного звука. Создавалось впечатление, что он немой, может только мычать и сипеть.
Ларчик открывался просто. Инструмент был настолько стар, что все кожаные подушечки, перекрывающие клапаны, от возраста усохли, скукожились и растрескались а по сему не могли герметично закрывать отверстия. Замена подушечек в мастерской, - об этом не могло идти даже речи. Денег не всегда хватало на благословенные макароны с сыром и маслом – самое дешевое и самое насыщающее блюдо нашей столовой. Надо было искать другой, более приемлемый способ реанимации саксофона. И он, конечно, нашелся.
Если на полчаса вовнутрь инструмента налить воду, кожаные подушечки набухнут и станут исправно выполнять свою функцию. Казалось бы, все в порядке, саксофон может играть, музыкант хочет это делать и даже теоретически знает, как, звезды на небе лежат благосклонно, но вот музыки не получалось. Нотной грамоте я был обучен, а вот счета не знал. Как-то не сподобился за четыре года овладеть в этой премудростью. Очень способный мальчик был. Поэтому кружавчики не плелись. Если заранее мне напевали мелодию, то тогда, с грехом пополам, я мог по нотам правильно повторить эту музыкальную фразу, но не более того.
И тут, на мое счастье, решили создать эстрадный ансамбль. Шурка Близнюк, окончивший в Одессе музыкальную школу по классу фортепиано, и Витька Мороз, игравший вполне прилично на трубе, были вне конкуренции.
Вместо контрабаса использовали огромную балалайку, на которой играют в оркестре русских народных инструментов. Если дергать за самую толстую струну, звук отдаленно будет напоминать звук контрабаса. На место ударника претендовал весь оставшийся личный состав курса. В качестве художественного руководителя пригласили кого-то со стороны.
Маэстро сразу заявил, что без саксофона или, как минимум кларнета, ничего не получится, звук, видите ли, будет не тот. И тут Шурка, дай ему Бог здоровье, сказал, что ходит тут один, пытается играть, но пока выходит не очень хорошо. То есть, хорошо, но не очень. Так что же вы молчите? Ну-ка подать его сюда быстро!
И его подали. Быстро. Я сначала честно признался, что играть не могу абсолютно. Извлекаю какие-то звуки, но вместе их соединить не могу. Учитывая скорость своего музыкального прогресса, первую законченную музыкальную фразу следует ожидать где-то к выпуску из Академии. Но ничто не могло поколебать веру бесстрашного маэстро в этого способного юношу. Я не долго ломался и, счастливый, занял свое законное место в оркестре. Бедный маэстро, он и представить не мог, что его ожидало.
Никто не догадался бы, заглянув в мои ноты, что это партитура саксофона, скорее тубы - одна нота в такте. С большей скоростью я не справлялся. Но как показало недалекое будущее, и она мне оказалась не по зубам. Но наряду с этим, я мог исполнить очень приличным звуком несколько первых тактов «Гарлем – ноктюрна». Кстати, когда перед началом концерта ведущий представлял участников ансамбля, каждый из нас наигрывал несколько тактов какого-нибудь произведения, потом вставал и кланялся. Я тоже это делал с большим успехом, так что ни у кого из зрителей в зале и в мыслях не было, что в оркестре шарлатан. Ко всему прочему, я прекрасно имитировал все ужимки и движения маститых саксофонистов.
Когда наступил момент истины, впервые раздвинулся занавес, и мы со сцены начали исполнять «Американец в Париже», я до того растерялся, что забыл все на свете, каким пальцем куда нажимать и что обозначают эти червячки на бумаге. В конце концов, решил, что всем будет лучше, если мой инструмент замолчит, а музыкант все своим видом будет показывать, какую сложную партию он ведет. Решено – сделано. Один Шурка понимал, что происходит. Он умирал со смеха, глядя на мои ужимки.
После концерта моя подружка Кирка сказала, смеясь, что только великие музыканты ведут себя настолько благородно, играя в оркестре. Не тянут одеяло на себе, не форсируют звук, стараясь привлечь внимание зрителей, и играют только piano, чтобы дать заявить о себе еще неизвестным доселе музыкантам. Лично она, как ни старалась, не расслышала ни одной моей ноты.
Как бы то ни было, мечта сбылась, концерт состоялся, и я в нем участвовал в качестве саксофониста оркестра. Ведь не всем же играть так, как это умел делать Чарльз Кристофер Паркер, «птица» Паркер, великий Паркер, кому-то можно и слегка похуже.
Не так ли, Чарли?
Omnia meum mecum porto
(все свое ношу с собой – лат.)
Господи, как же я завидую людям, ведущим дневники. В "проклятое царское время" в семьях существовал такой обычай, когда ребенок не отправлялся спать до тех пор, пока не напишет в своем дневнике пары слов о тех событиях, что произошли с ним за день, а в более старшем возрасте - не выскажет в письменной форме и свое отношение к происшедшему. Таким образом, у детей оттачивался стиль письма, точность выражений и критическая оценка происходившего, появлялась необходимость доверять свои мысли бумаге и любовь к эпистолярному жанру. Никогда и ни у кого не вызывало сомнения утверждение, что общение маленького человека с книгой и бумагой способствует как скорости, так и качеству его умственного развития. Но в большей степени вызывал зависть тот факт, что человек, уже будучи взрослым, мог вернуться назад, к любому периоду своей жизни, взяв из сокровенного места один из своих дневников и перевернув страничку.
Вчера получил письмишко от своей подружки Юльки из Москвы. Если уж быть абсолютно точным, то она - подружка моей дочери, а моя по совместительству, но мы с ней регулярно переписываемся, хорошо понимаем друг друга, и я полагаю, что в праве считать ее своей подружкой тоже, тем паче, что почти за 20 лет проживания в стране обетованной не только друзей, даже знакомыми своего возраста не обзавелся. Скоро уж с Богом предстоит беседовать, а до сих пор общаюсь, исключительно, с друзьями своей дочери.
Юлька писала, что вместе с сестрой Ритой нашли дневники своего отца, которые он (смелый человек!) вел и во время войны, и до нее. Когда родитель был жив и в застолье возглашал, что его графини целовали, над ним смеялись по- доброму, но никто не верил. А когда прочитали дневник, все стало на свои места и оказалось не вымыслом, а истиной. На самом деле, целовали его графини и приезжали, под завистливыми взглядами офицеров всего полка, на свидания в шикарных авто. Правда, были они послевоенного немецкого разлива, но глубоких аристократических корней и графских кровей, так что факт был налицо, и все обязаны были замолчать и снять шляпу.
Я представил на минуту, сколько же интересного можно было бы почерпнуть из дневников, будь таковые у меня. Ведь достаточно всего полфразы, чтобы перед глазами вспыхнула яркая картинка прошлого, смешная или трагическая, но достоверная и очень близкая мне по сути своей. Но увы, ничего этого нет, и к событиям многолетней давности меня возвращают какие-то ассоциативные связи, отдельные слова, даже запахи.
На днях по телевидению транслировали баскетбольный матч НБА между командами "Чикаго булс" и "Лос-Анджелес Лейкерс". Сколько раз смотрел и все равно не могу поверить, что человек в состоянии такое вытворять! Какая-то фантастика! А я далеко не восторженный человек и прекрасно понимаю, чего стоит такая легкость и четкость исполнения различных технических приемов, сколько за всем этим кроется труда, пота и боли. Знаем, плавали. Правда, труба у нашего парохода была значительно ниже, и дым пожиже.
Эти размышления о тяжелой работе спортсмена-профессионала как-то незаметно отнесли меня на несколько десятилетий назад, когда вплотную соприкасался с этим спортом. Воспоминания нахлынули не потому, что перелистал страницу своих дневников, которых у меня, к сожалению, нет, а потому, что взор упал на кривой указательный палец правой руки..., и все вспомнилось.
После пятого курса нас небольшими группами посылали в различные военные лечебные заведения для прохождения госпитальной практики. Наша группа должна была ехать в госпиталь города Черняховска (бывший Инстербург) Калининградской области (бывшая Восточная Пруссия).
Накануне распределения по группам мы, игроки первой пятерки сборной курса по баскетболу, ходили к начальству с просьбой послать нас всех вместе, чтобы могли продолжать свои тренировки. Мы были уверены, что просьбу удовлетворят. Зимой команда принесла своему курсу звание сильнейшего в Академии в этом виде спорта, за что все мы получили краткосрочный отпуск с поездкой домой. Это не могло не понравиться, поэтому решили не снижать форму летом, тренироваться, а во время учебы на последнем курсе повторить успех. Начальство милостиво согласилось, но жизнь внесла небольшие коррективы в наши планы. Буквально накануне отъезда одного из нас заменили в связи с какими-то обстоятельствами у него дома, и мы укатили в очень оригинальном составе.
Трое из нас играли за сборную Академии и чувствовали себя на площадке достаточно уверенно, поскольку эта команда постоянно находилась в десятке сильнейших команд города. Четвертый играл только за курс, но действовал надежно. А вот с пятым была просто беда. Пятым с нами поехал парнишка, не имевший ни малейшего представления об этой игре. Его спортивной ориентацией была классическая борьба, и бегать с мячом в руках без пробежек он просто не мог физически. Не понимал он еще и того, как можно что-то отдать кому-то вот так, сразу. Поэтому во время тренировок мы использовали его, как "столба" в прямом понимании этого слова. Он должен был поймать летящий к нему, или мимо него мяч, прижать к себе и, не сходя с места и уворачиваясь от соперника, ждать, когда кто-то из нас подбежит и возьмет мяч из его рук. Несмотря на полный комплект, наша команда изначально давала двадцатипроцентную фору любому сопернику в атакующей мощи.
Каждый вечер после работы в госпитале мы выходили на площадку и серьезно тренировались по полтора часа. Даже наш Стоящий На Одном Месте научился так изящно отдавать мяч, что душа радовалась. Первый сюрприз нам преподнесло политическое руководство госпиталя, без нашего ведома договорившееся о товарищеской игре с командой отдельного десантного батальона, как замполит расшифровал аббревиатуру (ОДБ).
Батальон располагался на окраине города, и только проехав внутрь, минуя несколько шлагбаумов, рядов колючей проволоки, охраны с автоматами и собаками, стало ясно, что замполит слегка ошибся: ОДБ имеет более точную расшифровку - отдельный дисциплинарный батальон, иными словами, военная тюрьма. Мы не ходили с экскурсией по помещениям батальона, но то, как во время матча на успехи и промахи своей команды реагировали обитатели тюрьмы, о многом могло сказать. Не было ни криков, ни свиста, ни брани. Ничего. Были аплодисменты. Да, да, как в Большом Театре, только аплодисменты. Можно было только представить себе, как умело и щедро использовало командование этого батальона всю гамму жестоких дисциплинарных мер.
Мы выиграли. Выиграли, легко, и особенно не напрягаясь. Но никакой радости победы и удовлетворения от игры не было и в помине. Замполиту госпиталя мы очень твердо сказали, чтобы он больше о нашей спортивной судьбе не заботился. Достаточно одного раза, и в подобной игровой практике мы не нуждаемся.
Приглашение на второй матч принес наш приятель, родители которого проживали недалеко от Черняховска в небольшом городке Гусев. Сборная команда этого городка приглашала нас на товарищеский матч в ближайшее воскресенье. Второй наш приятель в это же самое время принес другое, но более радостное известие: его ленинградская подружка в компании нескольких девочек, студенток-медичек в ближайшую субботу приезжает на практику в больницу Черняховска, и все они совершенно не возражают против совместного ужина в честь прибытия.
Надо сказать, что лето в этот год было очень жарким, хотя в тех помещениях, где мы жили и работали, температура наружного воздуха не очень чувствовалась. Наш госпиталь и общежитие находились в каменных домах старинной прусской казарменной застройки, где даже в полуденный зной можно было ощутить прохладу. А вот на чердаке под железной крышей, где поселили наших новых подруг, был ад кромешный.
Сначала интерьер нам очень понравился. Койки девочек скромно стояли в разных углах под сводами крыши, и было не совсем понятно, стояли они так изначально, или девичья игривая фантазия расставила их в таком поэтическом беспорядке. Посреди помещения стоял большой стол, на котором красовался наш ужин: копченые угри с отварной картошечкой с маслицем и укропом, фрукты и вино "Кагор".
К столу мы вышли, как кавалергарды на бал – подтянутые, в застегнутых до верхней пуговички гимнастерках, сверкающих сапогах, подстриженные, выбритые и благоухающие польским одеколоном "Лаванда". Но через очень короткое время мы все напоминали собой пляжную компанию. Дикая жара в этой духовке под крышей, ужасный напиток и наступившая ночь быстро сделали свое дело. За столом никого не осталось, все парами разбрелись по углам. Алкогольный дурман, близость противоположного пола и, казалось бы, полностью отпущенные тормоза,- все это способствовало логичному завершению свидания, но, как выяснилось в последствии, ничего ни у кого не получилось. И было не ясно, что послужило причиной такого поворота события,- строгое воспитание наших избранниц, предварительная договоренность или что-то еще.
Самое страшное в этой ситуации было то, что каждый из кавалеров считал, что это "у них" ничего не выходит, а ему обязательно что-нибудь обломится и продолжал штурмовать никак не сдающуюся крепость. Где-то под утро заснули, уставшие вконец, с сильными болями в паху, и начисто забывшие о предстоящем через несколько часов соревновании. Разбудила нас всех одна из подружек, которых вчера, оказывается, мы всех пригласили в спортивное турне. Невыспавшиеся, усталые от духоты, в отвратительном настроении мы мрачно собрались и погрузились в автобус, где проспали все время пути.
В моей спортивной карьере это был второй "международный" матч. Первый был за год до этого в Гагре, где я встретил своего двоюродного брата Юрку, искавшего кого-нибудь, кто боле или менее соображает в баскетболе. Брат был много старше меня и намного выше по классу игры. В свое время он, мастер спорта, был капитаном "Буревестника" студенческой команды Московского Авиационного Института, игравшей в высшей лиге страны. Здесь в Гаграх он встретил кое-кого из грузинских игроков, тоже давно не бравших мяча в руки, и старые соперники договорились тряхнуть стариной на радость местных болельщиков. Юркина команда состояла из трех мужчин и одной женщины, тоже игрока женского "Буревестника". Пятым пригласили меня с задачей бегать за всех пятерых - туда и обратно, снова в отрыв туда, и снова обратно. Противоположная команда выглядела посвежей, там залежалого товара было только две единицы. В начале игры все выглядело достойно и мои компаньоны не очень быстро, но уверенно продвигались вперед, очень элегантно плетя кружева вокруг вражеского щита. Беда наступала в тот момент, когда команда теряла мяч. Оказывается, надо возвращаться назад и, желательно, бегом. На такое в нашей команде был способен только я один, а у противника - трое. Результата я не помню, а это верный симптом того, что нас разгромили.
Сейчас ожидалось нечто подобное, чего повторно я перенести уже не мог. Попросив наших подружек выйти из раздевалки, я впервые в жизни взял на себя функции замполита и в очень доходчивых выражениях сообщил своим друзьям, на кого они похожи, и что я сейчас о них думаю, а через несколько минут подумают зрители. Сначала говорил огульно, а потом очень конкретно о каждом, и, поскольку не затруднял себя выбором выражений, получилось так, что всем стало ясно, что требуется делать немедленно и всего-то сорок минут.
Первый тайм окончился вничью, а в середине второго наметился перелом, мы были физически подготовлены, несомненно, лучше. Даже дикое нарушение спортивного режима не смогло подорвать те надежные основы, что были заложены регулярностью тренировок и серьезным отношением к делу. Мы стали потихоньку отрываться. И тут в какой-то стычке под щитом я получил травму указательного пальца. Взяв минутку перерыва, обратился за медицинской помощью, благо далеко ходить не надо было. Поскольку все игроки команды, а также и все сопровождавшие лица были без пяти минут врачами, то помощь последовала незамедлительно, и мой травмированный указательный палец лейкопластырем был прибинтован к здоровому среднему. По идее, происшествие яйца выеденного не стоит, но атакующая мощь нашей команды уменьшилась на очередные двадцать процентов. Разрыв стал таять.
Спасло нас только то, что соперники совсем остановились. Они не привыкли играть все сорок минут на пределе своих возможностей. Да видать и пивко, что ребята потребляли в ларьке у проходной своего завода, стало давать о себе знать. Мы выиграли. Прошло почти полвека, а я помню счет 54-45. Не очень результативно, согласен. Но тому были объективные причины.
Утром в госпитале мне сделали снимок: вывих основной и перелом средней фаланг. Перелом сросся не очень здорово, но это мне не мешает. Наоборот. Не будь мой палец кривым, разве вспомнил бы сегодня эти милые события пятидесятилетней давности. И не надо было искать лестницу, чтобы лезть на верхний ярус библиотеки, где в коричневых кожаных переплетах, хранятся запыленные дневники. Нет, не надо. Мои дневники со мной. Вот один из них - кривой и слегка уродливый. Все свое ношу с собой.
Степаныч
Для прохождения войсковой стажировки, командование распределило нас по несколько человек в различные войсковые части. Думается, основная цель этой стажировки – убедительно доказать, все-таки, нам, слушателям Военно-Медицинской Академии, что работа военного врача существенно отличается от работы цивильного лекаря. Я с Сашкой Рожковым попал в танковый полк под Днепропетровском.
Странное дело, доктора, у которого мы должны были набираться ума-разума и, наконец, понять, что такое военный врач, я совершенно не помню. Не потому, что страдаю возрастной забывчивостью, а потому, что в медицинском пункте части он появлялся крайне редко, уподобляясь офицерам великого Вермахта, не снисходящих до общения с нижними чинами и все свои обязанности по их обучению и воспитанию возлагавших на фельдфебелей. Ведь недаром среди немецких солдат бытовало выражение: "Да хранит тебя Бог и фельдфебель". Так и наш полковой эскулап в поле видимости не появлялся, чем занимал себя , было не известно, видимых следов своей врачебной деятельности ни на ком не оставлял, полностью переложив всю заботу о состоянии здоровья советских солдат на многоопытного фельдшера Василия Степановича.
Уже не молодой человек, прошедший войну и дослуживающий последние годы до пенсии, Степаныч был мудр, спокоен и очень добродушен. Мы с ним быстро подружились, ходили за ним, как две тени и старались помогать, чем могли, но главное, как губки, впитывали в себя то, чем старый фельдшер, не скупясь, делился с нами, то, чему не учат ни в каких высших учебных заведениях, то, что человек может познать лишь в кровавой мясорубке войны и без чего военный врач состояться не может. Я не берусь судить об уровне его профессиональных знаний, в то время я как-то не обращал на это особенного внимания. Меня поражало другое.
Отношение Степаныча к страждущему человеку напоминало отношение отца к ребенку, обиженного кем-то и прибежавшего к нему в поисках защиты и помощи. Новобранец, только что оторванный от дома и помещенный в совершенно незнакомую среду, даже будучи совершенно здоровым, теряется и озирается в поисках какой-то опоры. Больной или травмированный юноша, облаченный в солдатскую форму не по росту, тяжелые кирзовые сапоги и пилотку на уродливо обритой голове, в участии, понимании и помощи нуждается более, чем кто бы то ни был. К Степанычу все эти люди тянулись интуитивно, как бы чувствуя, что под его большим и теплым крылом они смогут перевести дыхание, избавиться от боли, набраться сил. И он не подводил их.
Самое интересное, что в общении с больными, нуждавшихся в его помощи, собиравшихся уже расплакаться и смотревших на него глазами оленят, попавшими в беду, Степаныч не опускался до сюсюкания, говорил с ними спокойно и ровно, заставляя этих мальчиков поверить, что своим мужеством и стойкостью они, буквально, поражают его, много видавшего на своем веку . Думаю, что именно Степаныч наглядными уроками позволил и нам, молодым начинающим медикам, поверить в истину: " Если после разговора с врачом больному не стало легче, то это не врач". Святой человек, если бы только он мог предположить, что с годами я, прожженный скептик, как-то буду больше склонен верить в продолжение этой фразы, также имевшее под собой основание: "А если стало легче, то это не больной". Но до этого еще надо будет дожить, а пока мы набирались опыта в медпункте танкового полка, большую часть времени проводя в компании Богом посланного нам фельдшера. Его появление в моей жизни было настолько ярким, что до сегодняшнего дня, встречая в книгах фигуру земского врача, когда-то работавшего в Российской глубинке, я просто вижу перед собой живого Василия Степановича.
Развлечений тут не было никаких, и, наткнувшись как-то на брошенное легкоатлетическое ядро, мы с Сашкой придумали новый вид соревнований под названием "Ядерное многоборье". В него входили толчки семикилограммового снаряда правой и левой рукой, броски из-за головы, между ног вперед, спиной вперед и т. д. Все это тщательно замерялось и записывалось. Была также придумана система, с помощью которой можно было приводить все эти результаты к единому знаменателю, что, в конечном счете, помогало безошибочно определить чемпиона. Поскольку я не помню точно, как эти замечательные соревнования закончились, позволяет с большой долей вероятности предположить, что победителем я не стал. Но это не беда, поединок хорошо убивал время и накачивал силой мышцы, что само по себе уже было здорово. Не знаю, принесла ли эта стажировка пользу в том объеме, что планировалось начальством, но то, что она явно пошла на пользу двум молодым и растущим организмам – это без сомнения.
Но вот наступил день, когда в части завыла сирена, и все, как угорелые, помчались в разные стороны. Тревога! Момент истины – начало учений. Поднимая тучи пыли, танки выползали из укрытий и выстраивались в походную колонну. Побросав в кузов санитарной машины то имущество, которое заранее приготовил на подобный случай Степаныч, мы тоже залезли туда, ожидая, когда соизволит явиться полковой лекарь. Он пришел довольно скоро, явно недовольный таким поворотом событий, и, молча, уселся в кабине. Раздались какие-то крики, кто-то махал флажками, наконец, колонна тронулась и под строгими взглядами незнакомых офицеров с повязками на рукавах покатила в сторону леса.
Насколько мы поняли из объяснений Степаныча ( высокое медицинское начальство не опускалось до разговоров со стажерами), танки следовали на исходную позицию, что находилась в нескольких десятках километров западнее нашего расположения, чтобы оттуда, развернувшись фронтом на юг, начать атаку, форсировать Днепр под водой и ворваться на территорию противника на том берегу, по которому будет нанесен предварительный удар тактическим "ядерным зарядом". В этом месте они должны будут повоевать с кем-то, победить их и, развивая успех, устремиться вглубь вражеской обороны. На все - про все выделялась неделя. Мы, то есть тылы части, следовавшие за бронетехникой на обычных машинах, должны были обеспечивать победоносные войска медицинским обслуживанием, связью, хозяйственным и продовольственным снабжением.
Думается, что все бы так и было, не вмешайся в этот прекрасный план погода. Как только танки рванулись в атаку, а наши машины, длинной кишкой извиваясь по проселочным дорогам, потянулись за ними, разверзлись хляби небесные, и на землю обрушился ливень. Поскольку Украина – не Израиль, где истосковавшаяся по влаге земля моментально досуха выпивает всю воду, дорога нашего следования тотчас же превратилась в непролазную трясину, постепенно заполняя черной жидкой грязью все пространство до днища машин. Сначала водители пытались преодолевать неожиданно свалившиеся на них трудности, но, в конце концов, колонна встала и простояла на одном и том же месте в чистом поле до конца учений.
Резко похолодало, тепло было только в кабинах машин, куда набивалось по несколько человек. Только в кабине нашей машины горделиво и одиноко восседал полковой лекарь, никого туда не пуская.
Несколько иначе обстояли дела в кузове нашей машины. У многоопытного Степаныча, как тот рояль в кустах, нашлась обыкновенная ржавая "буржуйка", что сразу превратило передвижной медпункт в центр всеобщего притяжения. Беда была в том, что дровишек было мало, только на одну растопку. Но из этого неудобства вскоре был найден выход, и топливо стали добывать в близлежащей деревне, расположенной в трех-четырех километрах. Туда снаряжалась экспедиция, тянущая за собой волокушу из стального листа, в которую впрягались несколько человек. Эти "бурлаки" за каждую ходку получали у Степаныча небольшую порцию всенародно известного противопростудного средства, так что в добровольцах прогуляться под дождичком недостатка не было.
Одевались они в костюмы индивидуальной противоатомной защиты и могли без опаски погружаться в жидкую грязь хоть до горла. При возвращении с задания костюмы вывешивались на антеннах машин и мылись проливным дождем, после чего затаскивались чистенькими вовнутрь. В СССР каждый уважающий себя рыбак считал своим долгом иметь такой костюм . Не знаю, были ли они в каждой воинской части, но у рыбаков были, это точно. Очень удобная вещь, хотя никакой другой пользы от них в обычной жизни, не говоря уже об атомной войне, не было и в помине.
При походе от машин в деревню на волокуши укладывались суповые концентраты, каши и банки мясной тушенки, медикаменты и перевязочный материал, а при возвращении на "базу" там же лежали дрова, соления, варения, молоко, яйца и семечки. Иногда из деревни поступали спецзаказы на что-нибудь из военного оборудования, или горюче-смазочные материалы. Селянам, как правило, не отказывали, но, в свою очередь, выполнение их просьб сопровождалось параллельными заказами на свежее мясо, птицу, рыбу, домашние пироги. Золотые дни бартера! Полковой начпрод сообщил всем оставшимся, чтобы не волновались, закрома, практически, неисчерпаемы и харчей хватит надолго. Пусть ни у кого не болит голова, что положим на волокушу завтра, поскольку на учениях продовольствие на целый полк едоков должно каждый день обязательно списываться, едят его, или нет.
Большая часть топлива шла на одну из полевых кухонь, которая готовила на всех суп, кашу и чай, а малая толика дровишек попадало в кузов санитарной машины, в нашу замечательную "буржуйку". По комфорту с санитарной машиной пыталась соперничать машина связистов, но спальные места у них были только жесткие и климат заполярный. Внутри же нашей же машины мало того, что было развернуто четыре носилочных плацкартных места, так теперь еще господствовал и субтропический климат. Полковой врач, обнаружив, что в кузове его машины теплее, сытнее и уютнее, чем в кабине, тотчас потянулся к народу и стал попроще. Мы, наконец –то, за пару дней до окончания стажировки смогли познакомиться с тем, кто по роду своей деятельности и служебному положению обязан был нас многому научить, но как-то не получилось. Мы с Сашкой пришли к выводу, что та личина постоянной занятости, недоступности и видимой значимости выбрана нашим начальником совершенно правильно, поскольку человеком он оказался пустым и глупым, одним словом, пирожком ни с чем.
Но мы учились всему, чего не знали, у Степаныча. Это был неиссякаемый кладезь чисто житейских истин и народной медицины, доброго юмора и жесткой деловой хватки. Если бы этот недотепа, полковой врач, понимал, как ему повезло в жизни, что рядом с ним шагает человек на голову выше, порядочней и умней, то, без сомнения, мог бы изменить свое мировоззрение в лучшую сторону, стать мягче и добрее. Но дурацкая спесь не позволяла ему подобным образом смотреть на своего подчиненного, на человека, стоящего ниже в "Табели о рангах". Ну, да Бог с ним.
Танкисты, выполнявшие где-то впереди боевую задачу, воевали уже несколько дней без продовольствия и медицинской помощи. Первые пару дней они как-то обходились, видать, "у них с собой было", но голод – не тетка. Через несколько дней около нас, стоящих по горло в грязи, весело заурчал посланный командованием на помощь танк. Из всех, с надеждой взиравших на него, он выбрал неказистый грузовичок, доверху забитый продовольствием, с прицепленной сзади полевой кухней, подхватил его и скрылся в пелене дождя. Потом он вернулся и одну за другой вытащил две машины с танковым горючим. Наконец-то, сейчас он всех нас вытянет! Но командир грозной машины рассудил иначе,- больше мы его не видели.
Наша "война" продолжалась на одном месте, в достаточно комфортных условий, с санаторно-курортным питанием и очень приятным времяпрепровождением под названием "лузгание семечек". Изумительный вкус этих украинских бочкообразных "семочек" я не забуду до конца дней своих. Я их больше нигде и никогда не встречал. Однажды в Москве на рынке я встретил нечто похожее и тотчас купил. Принес домой и все вместе стали их лузгать, с удивлением отмечая, что вся нижняя часть лица и руки каждого из нас стали черными. Оказалось, чтобы придать своему продукту товарный вид, продавец покрасил свои "семочки" не то краской, не то гуталином. Просто лень было снова возвращаться на рынок, чтобы с помощью жестов доходчиво объяснить этому человеку свое отношение к вечной проблеме "продавец – покупатель". Но тогда в поле под дождем мы вкушали настоящие, очень вкусные и красивые семена украинских подсолнухов, поджаренных на "буржуйке". Представьте себе, каким слоем вокруг наших машин лежала подсолнечная шелуха, если несколько десятков молодых мужиков в течение недели, не останавливаясь ни на минуту, щелкали семечки, не имея возможности даже на пару метров отойти в сторону.
Настоящая помощь к нам пришла на следующий день после окончания учений. Присланные тягачи без особых усилий вытащили нас на дорогу с твердым покрытием. Можно ли было это сделать раньше? Наверное, да, а зачем? Танки-то ушли по бездорожью, а мы, куда должны были ехать? Впрочем, что я над этим ломаю голову?
Наша стажировка благополучно закончилась, через день в обед поездом мы должны были возвращаться в Питер. Накануне вечером устроили прощальный ужин, на который пригласили Степаныча. Когда выпили пару стопок "белого вина", как уважительно величал обыкновенную водку наш новый друг, языки развязались, стали вспоминать прошедшие учения. Я поделился со своими друзьями теми ощущениями, что ни на минуту не оставляли меня со времени нашей многодневной стоянки в открытом поле. Я сказал, что почему-то невольно трансформирую происшедшее с нами на период настоящих, не дай Бог, военных действий, когда для любого пролетавшего боевого вертолета мы, неподвижно стоящие посреди поля, представляли бы идеальную мишень, и ложе из подсолнечной шелухи было бы последним местом нашего успокоения.
- Лежать в шелухе от семечек – не самый худший вариант,- закурив, стал рассказывать Степаныч,- Во время войны, выходя из окружения, в утреннем тумане напоролись на немцев. Стрельба со всех сторон, взрывы ручных гранат, крики, стоны и, самое главное, не понять, где свои, где чужие. В полном ужасе, не видя ничего из-за дыма и тумана, я бежал куда-то, пока земля под ногами не кончилась, и я полетел вниз, упав плашмя на кучу трупов наших солдат, сваленных в каком-то овраге. Хотел, было, выбраться и бежать, но чужая речь совсем рядом заставила затаиться и лежать недвижимо, нелепо раскинув руки и ноги, уткнувшись лицом во что-то липкое и вонючее. Видимо, я ничем не отличался от сваленных здесь, потому что никаких выстрелов не последовало. Поверите, нет ли, но я недвижимо пролежал, не шевелясь, в одной позе весь длинный летний день среди уже разлагающихся и смердящих человеческих тел. Даже слегка повернуться было опасно. Немецкая речь постоянно слышалась рядом, солдаты подтаскивали и сбрасывали в овраг тела тех моих товарищей, кого убили в бою на рассвете. Лишь в полной темноте я выбрался из оврага и уполз в сторону леса. Мне повезло, через несколько дней вышел к своим. Хотел бы я весь тот день пролежать в подсолнечной шелухе,- улыбнулся Василий Степанович, а потом добавил вполне серьезно,- Вам, ребята, это не очень понятно, поскольку, слава Богу, самим ничего страшного пережить не довелось, но поверьте, самое главное в этой жизни – чтобы войны не было. За это я и пью.
Эти слова всплыли в моей памяти через много лет, летом 2006 года, когда ракеты боевиков "Хисбалла" падали на мой город на севере Израиля , когда с улиц и дворов исчезли дети и не стало слышно женского смеха, когда дома с пугающе темными оконными проемами, покинутые жителями, стояли, как во время моровой язвы.
Да, дорогой Василий Степанович, сейчас, в новом веке, каждый раз, когда за праздничным столом собираются близкие люди, я, как хозяин дома, с полным пониманием произношу Ваш тост:
- Чтобы войны не было!
Начало пути
Комиссия по распределению после окончания Академии состояла из приезжего генерала – кадровика, двух старших офицеров управления, начальника нашего курса и клерка, занимавшегося бумажной работой. Каждому из нас задавался один и тот же вопрос: «Где бы Вы хотели служить?». Ответы, видать, не радовали вопрошавших свои разнообразием (Ленинградский, Московский и Киевский Военные Округа), тем более, что удовлетворить все эти желания, они не могли даже при всем своем стремлении помочь молодым офицерам, поэтому вопрос задавался скорее для проформы, чем по делу.
Я ответил несколько иначе, чем вызвал некоторый интерес членов комиссии к своей персоне:
-Хотел бы получить назначение либо на Крайний Север, либо на Камчатку.
-Чем вызвано такое желание?
- У меня есть жилье и прописка в Москве. Мне бы не хотелось всю жизнь провести в местах, откуда, практически, невозможно вернуться домой, а там, куда прошу назначить, есть право на замену.
-Как может так рассуждать офицер Советской Арии,- в праведном гневе вскричал начальник курса, с которым у меня уже пару лет были «специфические» отношения. Прочитав как-то мое письмо к отцу, какими то неведомыми путями оказавшееся у него на столе, полковник был знаком с нелицеприятным мнением слушателя Флеккеля о своем начальнике.
-Позвольте, полковник,- это были уже слова генерала,- но он же не просит направить его работать в Москву. Пока что он единственный из Ваших воспитанников, кто попросил место в тяжелом для службы районе. Что касается дальнейших его планов, то именно так и должен поступать глава семейства, заботясь о жене и будущих детях. Я сейчас не готов, молодой человек, конкретно ответить на Вашу просьбу. Но к завтрашнему утру обещаю подобрать лучшее, что есть в тех местах.
Утром следующего дня я получил назначение в часть, расквартированную в Норильске.
Добирались туда долго, сначала несколько дней на поезде до Красноярска, а затем четверо суток пароходом до Дудинки, расположенной в ста километрах от конечной цели путешествия.
В каюте второго класса, кроме нас со Светкой, было еще шесть человек, таких же, как мы, молодых и безденежных. Картошку ночью «заимствовали» из многочисленных мешков, стоящих на палубе и варили в графине с помощью обыкновенного кипятильника. А потом вся компания, собрав последние деньги, отправила меня на карточные подвиги, откуда вернулся с не ахти каким, но все-таки капиталом, позволившим нашему здоровому коллективу прикупить к картошке хлеба, масла и колбасы.
В часть приехали поздно ночью, встретивший нас и разместивший на ночлег замполит был очень удивлен нашим появлением; местный доктор, служивший здесь много лет, никуда уезжать не собирался.
Утром, поскольку был воскресный день, и начальства не ожидалось, отправились в гости к нашей родственнице, которую никогда в глаза не видели и услышали о ней первый раз только тогда, когда в Москве в расширенном семейном кругу обсуждали место моего назначения. Это была троюродная тетка по материнской линии, приехавшая в Норильск по распределению, вышедшая тут замуж, и осевшая на долгие годы. Еще до замужества у нее был роман с Иннокентием Смоктуновским, служившим в здешнем городском театре. Как-то он вошел в комнату, когда ни тетки моей, ни ее матери там не было, и, решив сделать им сюрприз, залез под стол, накрытый длинной, до пола скатертью. Время было голодное, послевоенное и вполне оправданы были громкие сетования старушки на то, что сейчас обязательно придет Кешка, непременно к обеду, всегда норовит к этому времени, а чем угощать-то. Могу себе представить состояние будущего народного артиста, принца Датского, сидевшего на полу под столом за длинной скатертью и слышавшего все это. Не выбраться наружу, не провалиться. Похоже, этот случай послужил началом охлаждения их отношений.
Приняли нас очень тепло, выпили водочки, закусили, рассказали тетке и ее мужу обо всех их родственниках на Большой Земле, а они уже стали планировать совместные поездки по местным достопримечательностям, но жизнь распорядилась иначе.
Легкая боль в животе, появившаяся ранним утром, постепенно усиливалась и, согласно всем классическим канонам, опустилась в нижний правый угол, исключив все сомнения относительно диагноза. В самый разгар застольной беседы я попросил разинувших рот родственников вызвать для меня «скорую», чтоб она с комфортом отвезла меня на операцию в больницу.
Уролог, в тот день дежуривший в качестве хирурга, диагносцировал острый аппендицит и решил тряхнуть стариной, прооперировать коллегу, не вызывая из дома штатного оператора.
В первые три дня после операции все было очень хорошо, затем хуже и, в конце концов, очень плохо. Возник инфильтрат, быстро заполнивший почти всю брюшную полость и сильно сказавшийся на моем общем самочувствии. Септическая температура, многократно в день прыгавшая за 41 градус, а потом резко падающая до 35, вымотала меня вконец, и без сознания я находился по много часов. Открыть снова брюшную полость при таком огромном инфильтрате врачи не решились и лечили консервативно всем тем, что у них было, без заметного успеха.
Из палаты вывезли всех больных (так иногда поступают при умирающем и наличии свободных коек в отделении), кроме одного паренька – зека Коли, вызвавшегося ухаживать за мной. Он находился на лечении по поводу паховой грыжи и после операции совсем не торопился в родную зону. За мной он ходил, как мать родная. Даже Светка, всегда критикующая всех мужиков за хаос, царящий вокруг них, и та была приятно поражена порядком в нашей палате и вполне ухоженным видом своего мужа.
Почти все время на животе у меня должен был находиться лед, который в заполярном Норильске зимой (!) найти можно было только на пивзаводе, куда бедная Светка несколько раз в день в демисезонном пальтишке моталась с ведрами. Живот заморозили настолько, что возникли проблемы с мочевым пузырем, и справлять малую нужду самостоятельно я тоже не мог.
«Успешному» лечению способствовали и постоянно поступающие ко мне «обнадеживающие» новости – поскольку я не вступил в должность и не проведен приказом по части, то мне, следовательно, и моей жене не полагалось ни жилье, ни деньги, ни продукты. А дело было не в Африке, где поспать можно под пальмами, с которых сыпятся кокосы, финики и бананы. Слава Богу, что в городе жили мои родственники, а то Светка замерзла бы, голодная, где-нибудь в подворотне.
Наконец, врачи признались, что не в состоянии сдвинуть процесс в положительную сторону с тем арсеналом средств, чем располагали, необходим новый мощный антибиотик, сейчас совершенно не помню, о каком шла речь.
Тогда впервые Светка решила позвонить моим родителям и рассказать все, как есть; до этого момента мы скрывали от них истинное положение дел. Отец тут же вылетел к нам. Добрался на пятые сутки, привез немного лекарств. Когда открыл простыню, чуть не грохнулся в обморок – я при росте 188см весил 57кг (эту цифру показали весы, когда я уже начал чуть-чуть кушать и смог до них добраться). Позднее знакомый пилот рассказал, как встретил на лестнице в аэропорту Сыктывкара полковника, который стоял, отвернувшись к стене, и плакал; у него не было никаких шансов улететь в ближайшие несколько дней. Дело в том, что из Москвы до Сыктывкара ходили большие самолеты ИЛ-18, а дальше, до Норильска маленькие - ИЛ-14. Когда погода за Сыктывкаром портилась, пассажиры из Москвы продолжали прибывать, а убывать не продолжали. Можете себе представить, что там творилось, после нескольких дней непогоды? А когда устанавливалась летная погода, то редкими самолетами сначала отправляли женщин с грудными и маленькими детьми, затем – с детьми просто, и лишь потом - взрослых. Отец понял, что в живых меня не застанет, и нервы не выдержали. Пилот забрал его с собой, и отец летел, как в трамвае, стоя в простеночке между салоном и кабиной пилота.
Узнав от дядьки обо всех мытарствах моей жены, а прошло уже больше месяца, как мы приехали, он отправился в часть и попросил, чтобы его связали с командующим Армией. Это должен был быть их первый разговор после войны, где они вместе воевали и даже дружили. После войны карьера командующего резко пошла вверх, их пути разошлись, и отец не считал удобным напоминать о себе. Сейчас все эти условности он отбросил в сторону. Командир части возражал:
- Я не могу позволить занимать линии связи разговорами, не имеющими отношения к боевой работе.
- Не уверен, что умирающий офицер не имеет отношения к боевой работе. Кроме того, я все равно свяжусь с командующим отсюда, или с другого телефона, просто отсюда удобнее, Вы все будете слышать, не возникнет никаких кривотолков. И последнее, Вам не надо добиваться, чтобы он подошел к аппарату, просто передайте ему, кто его просит.
Через минуту громовой голос командующего заполнил весь КП:
-Саша, дорогой, что ты там делаешь?
-Мой сын прибыл сюда служить врачом части и в первый же день попал в больницу. Его оперировали. Мне сообщили, что он в крайне тяжелом состоянии, вот я и прилетел, наверное, попрощаться.
-Могу ли чем тебе помочь?
-Да, у меня две просьбы. Первая – нужен антибиотик такой-то. Вторая – на тот случай, если все кончится благополучно. Мой парень с женой приехал на живое место, надо решить эту проблему.
-Самолет с лекарством через пару часов вылетит к вам. Если хочешь, заберем его в Новосибирск.
-Нет, спасибо, он пока не транспортабелен.
-Надеюсь, его жена устроена?
Отец посмотрел на командира, на том лица не было, он просто не ожидал услышать разговор двух друзей.
-Да у нее все в порядке. Командир выделил жилье, временно помогли деньгами и продуктами.
-Передай командиру мою благодарность. Может, на обратном пути заглянешь ко мне?
-Не уверен. Я и так уже в дороге истратил весь свой лимит времени. Еще не знаю, как буду выбираться, а мне завтра – послезавтра надо уже возвращаться.
-Тогда, товарищ полковник, слушайте приказ! Мой самолет будет Вас дожидаться, и послезавтра полетите в Москву через Новосибирск, С вашим командованием я договорюсь. Надеюсь, не надо напоминать, как офицер должен выполнять приказ? До послезавтра.
Командующий положил трубку.
На КП много народа слышали этот разговор. Было очень тихо. Отец встал и пошел к выходу. Командир догнал его и сказал: «Спасибо и извините меня».
Нет нужды писать о том, что наши бытовые нужды были в одночасье разрешены. Оставалась самая малость – выкарабкаться из этой сложной болезни. Но то ли новое лекарство сыграло свою роль, то ли хорошие новости, то ли общество близких людей,- я стал потихоньку поправляться и через два с половиной месяца покинул больницу.
К этому времени мне уже стала известна причина, по которой я оказался в Норильске. Здешний доктор, прослуживший в Заполярье около пяти лет, в прошлом году официально подал рапорт на замену, желательно, в Киевский Военный Округ (КВО). Кадровики в своих тетрадях отметили нуждаемость Норильска во враче. Когда стало известно, что в КВО нет врачей, желающих продолжать свою службу в Норильске, (а это чистый бартер), об этом сообщили нашему доктору и он отложил замену на год. Его фамилию вычеркнули из всех списков, забыли только вычеркнуть Норильск из числа нуждающихся во враче, вот меня сюда и пристроили.
А тем временем события неумолимо приближались к своей ужасной развязке. Конечно, командующий не сам занимался подбором места для нашего врача. Отданный им приказ был спущен к какому-то офицеру отдела кадров и тот, ревностно выполняющий волю командования, не глядя на то, что человек, служащий на Севере и имеющий право на замену, волен соглашаться с ней, или нет, просто прислал в часть приказ об убытии врача к новому месту службы… в Кушку. Доктор, прочитав его, пришел в медпункт и застрелился.
Ну а теперь давайте посмотрим на всю эту череду событий с точки зрения офицеров части. Прибывает на живое место некий столичный хлыщ, папенькин сынок, привыкший все свои проблемы решать только с помощью своего предка и на уровне не меньшим, чем командующего Армией, плюющий не только на проблемы живых людей, но и на их жизнь, шагающий в прямом смысле по их костям. Именно в такой атмосфере я начал делать свои первые шаги в армейской среде.
Отец тогда ничего не рассказал и я ничего не знал ни о командующем, ни об их разговоре, ни об их дружбе, да и не до того мне было в то время. Лишь спустя пару лет, кто-то поделился со мной своими впечатлениями о том случае на КП. Во всяком случае, я ни разу не ощутил на себе какое-то внимание высокого начальства, никто не способствовал моему продвижению по служебной лестнице, ничто не ускоряло сроков присвоения мне очередного звания, никакая сила не сократила количество выговоров в моем личном деле. И до сих пор убежден, что во всех тех событиях моей вины не было ни на йоту.
Я представлял, что начало пути мало у кого усыпано розами, но не думал, что тернии будут так остры.
Много, ох как много времени понадобилось для того, чтобы офицеры признали меня своим.